Сиснев Виссарион Иванович. Записки Виквикского клуба (с иллюстрациями)

Виссарион Иванович Сиснев
Записки Виквикского клуба

 

1. ГЕНИАЛЬНЫЕ ЛЮДИ И ПРОСТЫЕ СМЕРТНЫЕ

   Обычно родители отправляли меня на несколько дней к бабушке, маминой маме, в двух случаях: когда нужно было срочно «подтянуть» мою успеваемость и когда нашей семье, состоящей из папы, мамы и меня, предстояло что-то чрезвычайное. Например, меня «подкинули бабушке», когда мы собрались переезжать из нашего старого-престарого дома в новый — розовую пятнадцатиэтажную башню у Водного стадиона на Ленинградском шоссе.
   Из этого вовсе не следует, что я не люблю свою бабушку Прасковью, оставшуюся жить на улице 1905 года. Папа с мамой предлагали ей поселиться вместе с нами в башне, но она ответила, что хочет умереть там, где родилась, то есть на Красной Пресне. Она там всю жизнь проработала на фабрике, которую она называет «Трехгорка». А полное название — Трехгорная прядильная мануфактура, очень знаменитая фабрика.
   Там же работал её отец, мой прадедушка Василий. Памятник рабочим, погибшим на Пресне в 1905 году, относится и к моему прадедушке: его зарубили шашками царские казаки.
   Как раз перед пятым классом мы перебрались к Водному стадиону, вернее, к только-только начинавшему разрастаться парку Дружбы, и у меня сразу же появилось много товарищей и простор для игр, которого не могло быть на старом местожительстве. Отсюда ездить к бабушке и жить у неё по неделе мне уже не хотелось. И я ещё настойчивее папы с мамой уговаривал её переехать к нам — тогда мне никуда не нужно было бы ездить. Но и я не смог её убедить.
   Единственное преимущество временного житья на Пресне заключалось в том, что я мог ходить в школу пешком, а не ездить с двумя пересадками — с автобуса в метро, а с него на троллейбус. Дело в том, что, очутившись за тридевять земель, в районе новостроек, я продолжал учиться в своей прежней школе около Планетария. На новом месте мы нигде в округе не нашли английской языковой школы, а отказываться от изучения иностранного языка только из-за того, что для этого нужно тратить на дорогу лишних полчаса, папа счёл «несусветной глупостью».
   Для папы дальние концы, которые я совершал ежедневно по два раза, были пустяком. И вообще все мои трудности для него были не трудности, а так, пустой звук.
   Ещё бы ему всерьёз принимать мои трудности, когда он остался сиротой четырёх лет от роду, а может быть, трёх или пяти. Когда фашисты разбомбили поезд, в котором он ехал со своей мамой, и она погибла, никаких документов при ней не нашли. В детском доме его спросили, сколько ему лет. Он сказал: четыре года. Так и записали. И ещё сказал, что самого его зовут Витя, маму — Катя, а папу — Ваня. Фамилия их — Лалетины. Папа тогда неправильно произносил многие буквы, и вполне возможно, что на самом деле его фамилия — Раретин или Ларетин. В то время было не до гаданий, и всё записали так, как он сообщил: Лалетин Виктор Иванович, место рождения и точная дата рождения неизвестны. Поэтому у нас в семье празднуются только мамин и мой дни рождения.
   После войны папа даже не знал, где ему искать родных. А ведь могло быть, что его отец остался жив и тоже его разыскивал. И вырос он круглым сиротой в детдоме. Сирота сиротой, но оказался он таким способным и настойчивым, что школу окончил с золотой медалью и поступил в институт, про который мама говорит, что он самый трудный на свете. Может, так оно и есть, но не для моего папы. Потому что он и его закончил отлично, и его взяли работать в другой институт — научно-исследовательский, сокращённо НИИ.
   В этом самом НИИ они и встретились потом с моей мамой, которую тогда звали просто Тоней, хотя она и в то время уже носила очки в тоненькой золотистой оправе. Я специально об этом упоминаю, потому, что папа любит шутить на этот счёт: «Твоя мама, Виктор-помидор, даже в глубокой молодости была настолько строгой особой, что её звали не иначе, как Антонина Петровна или товарищ Лозанцева». Не знаю, как уж оно обстояло «в глубокой молодости», но, когда дело касалось меня, строгости у моей мамы было с избытком.
   Поскольку папа с мамой работали вместе, то и знакомые и всякие там взрослые проблемы у них были общими. И вот, когда они их обсуждали, папа начинал горячиться, говорить все громче, взмахивая руками, а мама, наоборот, отвечала ему, не повышая голоса, чуть-чуть улыбаясь. Кончалось, как правило, тем, что папа с возгласом: «Нет, с тобой абсолютно невозможно говорить!» — удалялся в другую комнату, громко захлопывая дверь. Через две минуты он возвращался, они с мамой смотрели друг на друга и принимались хохотать.
   По-настоящему они, по моим наблюдениям, не поссорились ни разу, хотя я знаю, что у других родителей так случается. Например, родители моего друга Леньки Кузовлева ссорятся чуть ли не каждый день. Как-то я спросил маму, почему они с папой, едва поссорившись, тут же мирятся. Она ответила: «Зачем же нам себе жизнь укорачивать, если в главном мы сходимся». Я не понял: «В чём — в главном?» — «Во всём», — засмеялась она.
   Поэтому я очень удивился, когда однажды папа с мамой вместе явились в неурочный час, хмурые и молчаливые.
   Мама приказала мне собрать в портфель все учебники, а сама принялась укладывать мои вещи в чемоданчик, с которым меня отправляли к бабушке. Когда я поинтересовался, к ней ли я еду, папа резко меня оборвал: «Куда тебе скажут, туда и поедешь!»
   Мама сдержанно попросила его «не срывать дурное настроение на ребёнке, который абсолютно не виноват, что его отцом овладела охота к перемене мест, представляющая собой, как известно, род недуга». Лишь этим недугом, продолжала она, наполняя чемодан моими рубашками и трусами, можно объяснить удивительный эгоизм, с которым некоторые люди готовы ради собственного удовольствия сорваться с места и сорвать других, хотя у этих других могут быть свои собственные планы. «Но, конечно, для этих гениальных людей планы простых смертных не имеют ни малейшего значения».
   Папа, как у него водится в минуту волнения, взъерошил обеими пятернями свои светлые курчавые волосы. Сделав этот непременный жест, он прижал обе ладони к груди и горячо заговорил:
   — Тоня, ну при чём тут гениальные люди и простые смертные! Неужели мне заново нужно объяснять тебе элементарную аксиому: если дела хорошо складываются у меня, значит, они хорошо складываются у всей нашей семьи. Неужели тебе это все ещё не ясно?
   — Аб-со-лютно ясно! — холодно отчеканила мама. — Важно только, как складываются дела у тебя, а как они складываются у меня, на это можно наплевать и забыть.
   — Не наплевать, а разумно рассудить, что важнее для нас.
   — Пожалуйста, не подавай дурных примеров Виктору, не кричи. Он и так последнее время распустился до безобразия.
   На всякий случай я не очень громко буркнул:
   — Ничего я не распустился.
   Они меня не услышали, им было не до меня. Решалось нечто очень важное, и я надеялся догадаться, что именно, до того, как меня выдворят из дома. Куда это папа хочет сорвать маму, не считаясь с её планами? Мама всегда в подобных случаях иронизировала насчёт «гениальных людей» и «простых смертных», подразумевая в первом случае папу, а во втором себя. Насчёт её планов я тоже кое-что слышал. Осенью она собиралась защищать кандидатскую диссертацию. Папа-то уже работал над докторской диссертацией, кандидатскую он защитил почти сразу после института.
   — Не понимаю! — воскликнул он, опять запустив все пальцы в свои кудри. — Просто не понимаю! Неужели тебе самой не интересно?
   Мама защёлкнула крышку чемодана и выпрямилась.
   — Может быть, мы все это обсудим без Виктора?
   — Ну хорошо, хорошо, — сказал папа, подхватывая чемодан. — Идём, Виктор.
   Мы спустились со своего тринадцатого этажа, и я совсем расстроился. В пятницу, да ещё в такой тёплый майский день, уезжать от ребят и начавшего зеленеть парка! Пропала суббота, пропало воскресенье, которых всегда ждёшь не дождёшься. А мы-то с Ленькой размечтались!
   Я было заикнулся, что хочу забежать к Лене Кузовлеву предупредить его о внезапном отъезде, но папа раздражённо прикрикнул на меня, и я покорно полез в наш беленький «Москвич», в знак протеста — на заднее сиденье.

2. …И НАЗОВЁМ «ЗАПИСКИ ВИКВИКСКОГО КЛУБА».

   У бабушки я на этот раз пробыл необычайно долго — больше трёх недель, — причём за весь этот срок папа с мамой известили нас лишь один раз. И сколько я ни допытывался у бабушки Прасковьи, что всё это значит, она неизменно пожимала плечами: «Откуда мне знать, Витенька? Может, на работе у них что-то такое эдакое, не для нашего с тобой ума, может, ещё что. Значит, нам с тобой знать пока не положено. Придёт срок, скажут».
   Но по лукавым морщинкам у её глаз я догадывался, что она-то знает правду, только ей не велено мне ничего говорить.
   Я изнывал от любопытства и очень скучал по дому, по ребятам, которые уже начали осваивать подсохшую территорию парка. Наконец за несколько дней до окончания учебного года папа приехал, чтобы меня забрать — и бабушку тоже.
   Я возрадовался:
   — Бабушка, ты к нам насовсем?
   — Нет, Витенька, — вздохнула почему-то она, — я вас только провожу до самолёта и…
   Спохватившись, что проговорилась, она испуганно поглядела на папу. Он махнул рукой:
   — Теперь можно, чего уж там. Одним словом, едем мы с тобой, Виктор-помидор, в Лондон.
   — Ку-да?!
   — В Лондон, в Англию. Есть, понимаешь, такая страна на свете — Англия. Не слыхал? Говорил ведь тебе: учи географию, пригодится.
   Он хотел шуточками загладить нанесённую мне обиду, но я сразу дал понять, что ничего у него не выйдет. Такая невероятная новость, такая огромная перемена в нашей жизни, а они просто взяли и отправили сына подальше! И бабушка хороша. Знала и даже не намекнула. Она по моему взгляду прочла мою мысль и виновато произнесла:
   — Витенька, ведь не ведено мне было…
   — Ты старше их, они ничего тебе велеть не могли, — непреклонно отвёл я её довод. — Никогда тебе не прощу.
   Отец насупился:
   — Ну, вот что, молодой человек, ты говори, да не заговаривайся. Когда сочли нужным, тогда и сказали. У нас это время и без тебя голова кругом шла — столько разных дел навалилось. Скажи спасибо бабушке, что выручила нас, как всегда, а то насиделся бы дома голодный.
   — Лучше бы голодный! — проворчал я непримиримо и замолчал.
   Так бы я промолчал до самого дома, если бы папа не пробормотал, высунув голову из машины и задрав её в небо, затянутое густыми облаками:
   — Хоть бы погода не испортилась окончательно… Не хватало ещё в аэропорту застрять!
   — В каком аэропорту? — завопил я. — Мы разве уже сегодня уезжаем?
   — Чего ты орёшь как резаный? — осадил он меня. — Тебе русским языком так и было сказано: сегодня. Только не уезжаем, а улетаем. В пять надо уже быть в Шереметьево.
   Новый сюрприз! Значит, я ни собраться толком, ни с ребятами толком попрощаться не успею. Удружили мне родители с бабушкой вместе!
   — Ну и я вам больше никогда ничего не скажу, — пообещал я папе, отворачиваясь к окну, чтобы окончательно набрать в рот воды. Однако мне снова пришлось нарушить обет молчания, потому что меня пронзила одна мысль: — А как же я поеду без табеля за пятый класс? Кто же меня там примет в школу?
   — Ах, чёрт! — вскричал папа, стукнув кулаком по рулю. — Совсем из головы выскочило. Ну ничего, что-нибудь придумаем.
   — Да очень все просто, — успокоила его бабушка. — Схожу в школу, скажу, что спешно собирались, возьму табель, личное дело и пришлю, куда скажете. Слава богу, знают меня его учителя.
   Ещё бы не знали, если она все пять лет присутствовала на всех родительских собраниях вместо папы с мамой.
   Когда мы подрулили к нашему подъезду, я твёрдо заявил папе, что прежде всего мне нужно попрощаться с Ленькой.
   — Ну что ж, законное желание, — разрешил он. — Только не торчи у своего друга до отлёта.
   Продолжительные звонки в Ленькину квартиру остались без ответа. Я было приуныл, но тут же вспомнил, что мать часто заставляла Леньку гулять с маленькой, совсем недавно появившейся сестрёнкой. Он вполне мог находиться в сквере.

   Так оно и оказалось. Ленька сидел на скамеечке, держа в одной руке толстенную книжку, а другой покачивая коляску, в которой надрывалась плачем его сестра. Ленька её воплей, казалось, не замечал, он умел читать в любой обстановке. Вообще это просто чудо, что мы с ним дружили и почти не ругались: мне мои родители вечно ставили в пример и его пятёрки и его начитанность.
   — Привет! — сказал я ему, подходя быстрым шагом. — Чего это она у тебя орёт?
   — Здравствуй, Виквик. Кто её знает, чего она разошлась. Орёт и орёт без конца, — посетовал он беззлобно. — И пелёнку ведь сменил, а все орёт. Ты куда пропал?
   — Да понимаешь… — Я запнулся, потому что не хватало духу нанести ему удар вот так, с ходу.
   Мы с ним дружили по-настоящему, ничего не таили друг от друга, строили сообща планы на будущее, и планы эти вырисовывались таким манером, что мы с Ленькой всегда будем вместе. И вдруг я уезжаю, да ещё куда — за тридевять земель, в чужую страну, а он остаётся один. Всё-таки я сказал ему, что уезжаю.
   Между прочим, прозвище «Виквик» тоже он для меня придумал. Оно появилось на свет опять-таки благодаря его пристрастию к книгам. Он прочитал «Республику ШКИД», и ему страшно понравилось, как они называли друг друга и своих наставников, сокращая имя, отчество, а иногда и фамилию. Директором у них там был Виктор Николаевич Сорокин, а они его прозвали Викниксор.
   Следуя этому правилу, Ленька сначала сократил моё имя и фамилию. Получилось — Викла, нечто среднее между «Фёкла» и «свёкла». Я запротестовал, и он скомбинировал Виквика — мой папа ведь тоже Виктор. Мой друг очень свыкался со своими выдумками, так что я раз и навсегда стал для него Виквик.
   — Когда вы отправляетесь? — спросил Ленька.
   — Через час, — помедлив, тихо ответил я.
   — Через час?! — ошеломлённо спросил он, перестав раскачивать коляску.
   — Понимаешь, Лень, я ведь сам обо всём узнал час назад, когда папа за мной приехал.
   — Значит… уже идти надо? — дрогнувшим голосом спросил Ленька.
   — Надо, отец велел не задерживаться. У меня и не сложено ничего.
   Он встал и протянул мне руку:
   — Напишешь мне оттуда?
   Пытаясь хоть как-то смягчить горечь расставания, я зачастил, затараторил, обещая писать часто и подробно, со всеми деталями.
   — Только не забудь, чего обещал, — предупредил он веско. — А то ведь приедешь, новых ребят встретишь и забудешь. Пиши обязательно. А мы потом из твоих писем целую книжку составим, — уже веселее закончил он и добавил, бросив взгляд на «Записки Пиквикского клуба», которые читал до моего появления: — А назовём знаешь как? «Записки Виквикского клуба». Идёт?
   Он засмеялся, довольный своей новой выдумкой, и ещё раз встряхнул мою руку.
   — Ну ладно, передай привет лорду — хранителю печати.
   — Обязательно передам, — заверил я, тоже стараясь держаться как положено мужчине и не имея ни малейшего понятия, кто такой этот лорд — хранитель какой-то печати.

3. ДО СВИДАНЬЯ, МОСКВА!

   Самолётом я уже однажды путешествовал — родители взяли меня с собой отдыхать в Крым, и мы на огромном «ТУ-114» с красным флагом на серебряном хвосте очень скоро оказались в городе Симферополе. Симферополь — это одно дело, это свой город, а все своё кажется близким. Лондон же представлялся мне где-то на краю света, хотя, вспомнив карту, я мог бы сообразить, что не так уж он и далеко находится от Москвы.
   В общем, я очень удивился, когда бортпроводница объявила по радио, что лететь нам немногим дольше трёх часов.
   Внутри наш самолёт, как мне показалось, ничем особенным не отличался от того, который доставил нас в Крым, хотя на сей раз это был «ИЛ-62». Кресла те же, мягкие, с откидывающимися спинками, голубые пилотки и костюмчики на девушках-бортпроводницах те же. Зато пассажиры были совсем иные. По-русски говорили всего несколько человек, остальные по-английски или на каких-то других иностранных языках.
   Живых иностранцев так близко я видел впервые и побаивался очень уж настырно их разглядывать. Да и пока нечего особенно было разглядывать. Может, там, у себя, они держатся как-то иначе, но те иностранцы, что вместе с нами ждали посадки в аэропорту Шереметьево, ничем существенно не отличались от моего папы — почти все они были мужчины, потому я и сравниваю с папой. Правда, у некоторых из них я заметил кольца с камнями, у нас такие носят только женщины. Двое курили сигары, но сигары в красивых ящичках я видел и в наших магазинах. Так что первое столкновение с заграницей меня несколько разочаровало. Если бы не кольца, я бы, пожалуй, затруднился описать Леньке своих попутчиков.
   Мне очень хотелось заговорить с кем-нибудь из них, попробовать свой английский, но я так и не решился, лишь напряжённо вслушивался в то, о чём англичане говорили между собой. И понимал, честно говоря, с пятого на десятое. А ведь считалось, что в своём классе я по английскому языку принадлежу к лучшим ученикам.
   Когда мы поднялись на положенную нам высоту и нам разрешили отстегнуть привязные ремни и курить, бортпроводница принесла маме, папе и мне — мы все трое сидели рядом — пластмассовые подносики с разной вкусной едой, а мне ещё и лимонад. Папа вяло поковырял вилкой самолётный ужин, покосился на меня и сказал маме:
   — Если бы он дома за обедом так же бодро орудовал.
   Больше он ничего не произнёс за весь полёт — положил вилку и заснул. Видно, действительно очень устал, готовясь к отъезду.
   Дёрнув за рукав маму, смотревшую в окно, я сказал:
   — Я теперь догадался — это ты тогда про Англию ругалась, да?
   Мама испуганно посмотрела на соседей справа.
   — Что ты болтаешь чепуху!
   — Это папа — «гениальные люди», да? — не отставал я.
   Она усмехнулась и щёлкнула меня по лбу, легонько, шутя.
   — Оба вы у меня гениальные люди.
   — А ты же не хотела с нами ехать.
   — Дурачок ты, Витька, хоть и перешёл в шестой класс.
   Тут я вспомнил про своё решение ни за что на свете с родителями не разговаривать. Но во-первых, было уже поздно, а во-вторых, мне что-то уже и не хотелось его выполнять. Всё-таки по такому редкому случаю, как перелёт Москва — Лондон, можно их простить в виде исключения, как любит выражаться мой классный руководитель. Как-никак, они взяли меня с собой, а могли бы оставить у бабушки не на три недели, а насовсем, до своего возвращения.
   Я извлёк из раздувшегося, переполненного портфеля том Конан-Дойля, который, к счастью, успел засунуть вместе с учебниками: схватил первое, что увидел на полке про Англию. Но ведь о сыщике Холмсе можно читать снова и снова. Даже сам папа, я однажды видел, лежал на диване и читал этот же самый томик.
   Погрузившись в страшный рассказ о собаке Баскервилей, я и не заметил, как мы достигли цели. Меня заставил оторваться от чтения радиоголос, сообщивший, что наш самолёт идёт на посадку и поэтому следует опять пристегнуться к креслу. Вскоре самолёт слегка подбросило — это колёса коснулись земли, — и мы опять услышали тот же голос:
   — Наш самолёт приземлился в лондонском аэропорту Хитроу…
   Папу не разбудил даже толчок, и я стал трясти его плечо.
   — Что? Что такое? — вскинулся он, но тут же пришёл в себя. — Прилетели? Вот это я поспал!..
   — И прекрасно, — сказала мама. — Ты, если не выспишься, делаешься ужасным, хоть из дому беги.
   — Тэк-с, — сказал папа, — лондонская жизнь начинается с клеветнических нападок на человека с изумительным характером.
   Они посмотрели друг на друга и засмеялись. Это у них всё время так: вроде бы ссорятся, а оказывается — шутят.
   Попрощавшись с бортпроводницами, мы спустились по трапу и вслед за другими прошли в длинное, как коридор, помещение, где одна стена была стеклянная, а вдоль другой стояли высокие столики, похожие на трибуны. За ними сидели люди в обычной одежде.
   Папа достал две зелёные книжечки. Я уже знал, что они называются «дипломатические паспорта», папа их предъявлял нашим пограничникам в Шереметьеве. Один паспорт он протянул маме, в нём была вклеена и моя фотография.
   — Пап, это кто такие? — указал я на столики-трибуны.
   — Хотя бы здесь не тычь пальцем, — успела мама первой.

   — Вот именно, — поддержал папа. — А это английские пограничники, проверяют, есть ли в паспортах визы — разрешение на въезд в страну.
   — Пограничники должны быть в форме, — усомнился я.
   — Ты же знаешь, у англичан все наоборот, — отшутился папа. — Они и ездят не по правой, а по левой стороне.
   Подошла наша очередь, и совсем молодой рыжеватый английский пограничник, проглядев наши документы, улыбнулся и сказал что-то. Папа, ответив ему, перевёл его слова, означавшие: «Добро пожаловать в Великобританию. Я надеюсь, что ваше пребывание здесь будет приятным».
   Я окончательно убедился, что одно дело говорить по-английски на уроке со своим учителем и другое — с природным англичанином. Зря я надеялся, что приеду и сразу начну болтать с кем угодно и о чём угодно. В вежливом приветствии пограничника я уловил лишь отдельные слова, а уж вроде бы самая простая фраза.
   Затем мы попали в большой зал, в котором у стены медленно крутилась низенькая металлическая карусель. Пока я её разглядывал, из окна в стене у самого пола на карусель начали выползать чемоданы. Пассажиры находили среди них свои и снимали их, чтобы отнести в дальний конец зала, где люди в чёрной форме, похожей на морскую, осматривали багаж вновь прибывших. Значит, таможенники у них здесь, как и у нас, носят форму, только другого цвета.
   Неожиданно кто-то окликнул:
   — Товарищ Лалетин?
   Мы дружно обернулись и увидели невысокого, довольно полного черноволосого мужчину с усиками на круглом лице. Он пожал папину руку и представился:
   — Тарасюк Глеб Назарович. Добро пожаловать в Лондон. Если не ошибаюсь, Виктор Иванович? Очень приятно. Будем, стало быть, вместе трудиться. Даже, между прочим, в одной комнате.
   Пока он это говорил, нам всем стало абсолютно ясно, что Глеб Назарович Тарасюк очень добрый, весёлый и дружелюбный человек. Есть люди, про которых сразу всё узнаешь, с первой минуты.
   Папа познакомил его с мамой, сказал, кто я, и спросил:
   — Значит, работка-то комнатная? А я, признаться, рассчитывал, что моё дело будет торчать у них в лабораториях и на заводах.
   — Ну, у них тут не очень-то поторчишь, — усмехнулся черноусый Тарасюк, — однако подобные моменты тоже случаются. Да вы, Виктор Иванович, сразу-то себе голову этим не забивайте, все в конечном счёте устроится. Жалеть, что приехали, не будете.
   Когда мы наконец взяли с «карусели» свои вещи, Тарасюк прикатил откуда-то удобную коляску, на которую поместились все наши чемоданы. Мы беспрепятственно миновали таможенников, рывшихся в вещах других пассажиров.
   — Наркотики ищут главным образом, — кивнул в их сторону Тарасюк. — Одни миллионы на этой контрабанде наживают, а другие гибнут.
   Я спросил, почему английские таможенники не стали искать эти самые наркотики у нас.
   — При дипломатическом паспорте осмотр вещей не разрешён.
   — Глеб Назарович…
   — Дядя Глеб — проще?
   — Проще, — засмеялся я ответно.
   — Значит, так и называй. Оллрайт?
   — Оллрайт, дядя Глеб.
   У меня вылетело из головы, о чём ещё я его собирался спросить, зато я убедился, что он дружелюбен не только ко взрослым, но и к нашему брату, мальчишкам. По горькому опыту я знал, что это относится далеко не ко всем взрослым.
   — Дядя Глеб, — всё-таки вспомнил я, — а ребята там, где мы будем жить, есть?
   — И ещё сколько! У меня и свой собственный парень имеется, примерно твоих лет. Ты в каком классе?
   — Перешёл в шестой.
   — Ну, так, значит, вместе будете учиться. Чувствовало его сердце — рвался со мной в аэропорт, да я не знал, сколько вас прилетает, побоялся, что не уместимся в одной машине.
   Мы погрузились в зелёную машину «хиллман» — я сел рядом с дядей Глебом, — выбрались через сложное переплетение асфальтовых витков на широченное — четыре ряда в каждую сторону — шоссе и помчались по нему с большой скоростью. Из-за того, что я впервые ехал по левой стороне дороги, мне всё время казалось, что мы вот-вот столкнёмся со встречной машиной. Поэтому я то и дело зажмуривался. Дядя Глеб заметил и ободряюще сказал:
   — Не тушуйся, привыкнешь. Я сам сначала жмурился.
   — Погодка-то что твоя Москва, — с удовольствием отметил папа. — Мы-то боялись, что в проливные дожди попадём.
   Дядя Глеб иронически покосился на него.
   — А как насчёт туманов? Туман на следующий день после дождя ожидали или как?
   — Не позже, — поддержал его тон папа. — А что, с туманами у вас тоже не густо?
   — Было густо, а последние годы, можно сказать, почти что пусто. Верите ли, за три года ни разу настоящего тумана не видел.
   — А как же Филипп Босини? Что же поделалось со смогом, в котором он погиб?
   — Пап, какой это Босини? — влез я.
   — Один из героев книги «Сага о Форсайтах». Так что же всё-таки со смогом?
   — Был смог в своё время, сам видел. В тысяча девятьсот шестидесятом году приезжал я сюда с делегацией, как раз под Октябрьские праздники. Меня один знакомый пригласил на вечер в посольство. Заехал он за мной в гостиницу, посидели мы, посудачили о том о сём, собрались ехать, смотрим — мать моя! — смог на улице. Да какой! Знакомый рядом со мной стоит на тротуаре, говорит что-то, а я его совсем не вижу. Руку перед собой вытянул — нет руки от локтя.