Сивер Кирстен А.. Сага о Гудрит

   Ураган уже стихал, когда она в сопровождении других людей поскакала на север. В тяжелых тучах на востоке вспыхивала желто-зеленая молния. Войдя в дом на Рябиновом Хуторе, Гудрид увидела, что Эльфрид отпаивает отваром промокших насквозь людей, которые сидели или лежали в комнате. Ее встретил надсмотрщик Оттар и молча провел к раненым. На полу лежали три человека: на закрытых глазах их виднелись камешки, а из ноздрей торчали клочки шерсти. На постели же она увидела еще двоих: лица их были искажены болью, но она все равно узнала их.
   Гудрид казалось, что если она сейчас откроет рот, из него вылетит горестный вопль, вроде того воя, который издавал Гилли над убитым Харальдом Конской Гривой. Она повернулась спиной к кровати, наполнила горшок водой и бросила в него целую горсть лечебного плауна. Медленно помешивая отвар, наблюдая за поднимающимися пузырьками, она наконец овладела собой и смогла спокойно обратиться к одному из людей, лежавших в постели:
   – Что скажешь о своем хёвдинге, Олав?
   – Гудмунд сын Торда… утонул, Гудрид. И он собирался навестить именно тебя, он плыл к тебе, а вместо этого оказался на дне фьорда…
   – Так уж было ему суждено, – молвила Гудрид. Лицо ее, казалось, окаменело, и она еле шевелила холодными губами. – Как только мой отвар будет готов, я вправлю тебе твои переломанные кости на место, Олав. А потом помогу твоему другу.
   – Это мой младший брат, – произнес Олав. – И это его первое плавание…
   – Вы сможете остаться или здесь, или в Глаумбере до тех пор, пока не поправитесь и не захотите вернуться домой, – уверила его Гудрид. – А мы позаботимся о том, чтобы все умершие были достойно преданы земле.
   Она продолжала помешивать отвар. В мыслях она горячо молила Господа: «Отче наш, который на небесах, помоги мне. Иногда ты караешь, Господи, – убиваешь или увечишь. И против таких ран нет снадобий. Что же я за женщина, если радуюсь, что человек, который больше не любит меня, теперь в безопасности, а тот, кто тянулся ко мне, уже мертв…»
   И она быстро перекрестилась, подумав, что если бы Гудмунд пожаловал к ней в Глаумбер, она бы на этот раз уступила ему, чтобы еще хоть раз в жизни пережить наслаждение, снившееся ей каждую ночь, прежде чем сама она состарится.

НАРЫВ ЛОПНУЛ

   Снорри исполнилось тринадцать лет, и летом он собирался вместе с отцом отправиться в заморские страны.
   – Не лучше ли было подождать, когда он еще подрастет и когда можно будет взять с собой Торбьёрна? – спросила Гудрид тем спокойным тоном, которым они обычно разговаривали с Карлсефни.
   Муж, избегая встречаться с ней взглядом, ответил:
   – Никто не знает своей судьбы. Отец мой умер, так и не успев взять меня с собой в плавание, и я не хочу, чтобы Снорри пережил подобное разочарование.
   – Но ты ведь еще не стар – тебе всего сорок два года! – сказала Гудрид, подумав про себя, что с молодой женой Карлсефни, пожалуй, мог бы каждый год иметь детей. Стоит только взглянуть на Снорри Годи: тому уже перевалило за шестьдесят, а он все сидит себе в окружении детишек, и это со своей-то третьей женой. А самой Гудрид не дано знать, сможет ли она снова родить.
   На брачном пиру, устроенном Снорри Годи в Тангене для своей дочери Тордис и Болли сына Гудрун дочери Освивра, Гудрид позабавило и одновременно испугало то почтение, которое оказывали ее персоне молодые. Для них она была мудрой стареющей женщиной, которую уже не заботят грудные дети и которая далека теперь от искушений страстью. И даже новый епископ Коль так уважительно обращался к ней, что она постеснялась показать свое неведение и расспросить его подробнее о новой вере.
   Гудрун дочь Освивра была слишком занята гостями, чтобы отвлечься на разговоры и посидеть с Гудрид подольше. Но всякий раз, когда взгляды их встречались, они подмигивали друг другу и улыбались. Когда епископ Коль благословил новобрачных по-латыни и затем прочитал что-то из своей книги, синие, искрящиеся глаза Гудрун остановились на Гудрид, и потом, когда они стояли рядом с епископом, хозяйка сказала:
   – Плохо же быть неграмотной женщиной, Гудрид. Я сейчас задумалась над тем, что стоит в первую очередь выучить мужчине – латынь или письменность. И кажется, овладеть надо и тем, и другим, особенно если вокруг полно невежд.
   Гудрид долго еще улыбалась, видя перед собой выражение лица епископа.
   Она не встречала Гудрун целых два года, но перед своим отъездом Карлсефни рассказал ей, что муж Гудрун утонул, а у нее появилось два внука. И она собирается воспитывать маленькую дочку Болли и Тордис у себя, на Священной Горе, пока Болли в чужих краях.
   – Наверное, Гудрун будет приятно со своей внучкой, ведь у нее самой пятеро ребят, – сказала Гудрид.
   Карлсефни посмотрел на нее долгим взглядом и ушел. А она, глядя ему вослед, думала, уж не печалится ли он о том, что у них нет дочери. Ни одна женщина не сможет зачать без мужской помощи, в раздражении думала она о муже. Пока Карлсефни дома, он не спал с ней, а просто лежал рядом, требуя себе не больше пса, которому и нужно-то одно: место, где прикорнуть. А в другое время он и вовсе отсутствовал.
   Гудрид чувствовала, как в душе ее зреет нарыв: такой воспаленный, болезненный шарик, который лучше не трогать, иначе он заболит еще больше. И она гнала от себя мысли о том, что у Карлсефни, возможно, есть другие женщины, которым он дает то, чего не хочет отныне дать ей.
 
   Гудрид и Торбьёрн приехали в Ванскард, чтобы проститься с Карлсефни и Снорри. Глядя, как «Рассекающий волны» выходит из фьорда, Торбьёрн сказал:
   – Отец сказал мне, что если Дублин окажется славным городом, где можно поторговать, то он обязательно возьмет меня с собой, когда я подрасту. Я уже научился распознавать, честный передо мной купец или обманщик, как сказал отец!
   – Я знаю, ты у меня умный мальчик, – ответила Гудрид. В душе ее снова заныло. В этом Дублине как раз есть дом с продажными женщинами, вроде Эммы. А роскошные дочери серебряных дел мастеров бросают томные взгляды на исландских купцов и их юных сыновей. Да, повсюду подкарауливают другие женщины. Как же она была глупа, что не замечала этого раньше. И так больно душе, так больно!
   Вздрогнув от своих мыслей, она продолжала будничным голосом, не глядя на Торбьёрна:
   – Твой отец пообещал Олаву отвезти его с братом в Норвегию, а потом уже с попутным ветром корабль дойдет до Дублина, прежде чем наступит зима.
   Оба выживших из команды Гудмунда сына Торда, оставшись в Глаумбере, показали себя проворными и работящими, и Гудрид было жаль, что они уехали. Прежде чем отпустить гостей, Карлсефни нанял себе двух молодых парней – Барда Безбородого и Эйольва Синезубого. Арнкель был доволен работниками, но Гудрид не оставляло ощущение, что есть в этих людях что-то недоброе. Ей очень не нравился тон, которым они обсуждали своего прежнего хозяина, умершего больше года назад. И когда все домочадцы собирались за столом, они рассказывали всякие истории об этом человеке и его семье, выставляя их в смешном свете.
   Однажды вечером, когда они вновь принялись зубоскалить, Гудрид встала так резко, что прялка ее откатилась к очагу, и в негодовании бросила им:
   – В моем с Карлсефни доме никто не смеет отзываться подобным образом о честных людях, живы они или умерли! Никогда!
   И она села на место, вновь взявшись за пряжу. В комнате воцарилась гробовая тишина. А ей казалось, что какая-то безымянная, но очень важная часть ее самой вернулась к ней и привела к душевному миру. И вдруг она заметила, как из угла комнаты ей кивают радостные Тьодхильд и Торунн.
   Пока отец с братом отсутствовали, Торбьёрн частенько оставался в Глаумбере. И однажды вечером у очага он попросил:
   – Расскажи мне о Виноградной Стране. Мне так не хватает отцовских историй…
   Приободренная раздавшимися вокруг голосами, Гудрид подняла глаза и улыбнулась.
   – Я не стояла у штурвала, я не сражалась со скрелингами, как твой отец. Зато я была единственной, кто видел женщину скрелингов, и могу рассказать вам об этом…
   История ее текла ровно, как шерсть в ее руках, которую она пряла, пока она пересказывала остальным о таинственной гостье в своем доме. И вспоминая об этом, она вновь ощущала и солнечное тепло, и борьбу со сном, который сморил ее тогда в Виноградной Стране. А в конце она описала бегство скрелингов и, встав, сказала:
   – Колдовство их держится все эти годы: вы видите, что я едва не засыпаю… Тора, не пора ли потушить огонь?
   После того вечера она частенько рассказывала о Виноградной Стране и о Гренландии. И всякий раз, вспоминая о жизни на Западе и о своих мужьях, она словно наводила порядок в собственной душе, которого не было, пока она была девушкой. Но о Норвегии она вспоминала неохотно, ибо тогда в ночных снах ей являлся Гудмунд сын Торда, стоящий на чердаке. В тот раз она поняла, что искушения и соблазн приходят не извне, а изнутри.
   Однажды погожим весенним днем она ехала на север, чтобы посмотреть, как идут дела на Рябиновом Хуторе, и внезапно ей пришло в голову, что покой в ее душе похож на успокоенность вдовы, примирившейся со своей потерей. Эта мысль глубоко уязвила ее, и она испуганно выпрямилась в седле, оглядевшись вокруг. Ведь она не вдова, и она не должна давать волю таким мыслям, чтобы не искушать судьбу понапрасну.
   Она не знала, отчего она так уверена в том, что муж ее благополучно вернется дамой. Но он жил в ее сердце, и значит, был жив где-то на востоке или на юге, в открытом море. И скоро он вернется домой. Как подрастала весенняя травка, так росли в душе Гудрид надежды и радость встречи.
 
   «Рассекающий волны» шел под бело-зеленым парусом, и потому они решили, что это чужой корабль. Но первые же лодки вернулись с известием о том, что Карлсефни с сыном едут домой.
   Гудрид уже стояла на берегу, в толпе людей с лошадьми, когда к ним прискакал на взмыленной лошади посланец от Халльдора из Хова: если Карлсефни намерен поехать на альтинг с людьми из Скага-фьорда, то он должен быть готов уже к завтрашнему утру.
   Посланец Халльдора подождал, пока Карлсефни поздоровается с женой и младшим сыном, и лишь потом изложил ему дело. Гудрид встревоженно вглядывалась в уставшее лицо мужа и безмолвно молила его: «Останься дома, не уезжай на альтинг! Заплати выкуп за то, что ты пропустишь альтинг… Только не уезжай!»
   Карлсефни расправил плечи, по привычке взявшись за пояс:
   – Гудрид приготовит мне к утру еды на дорогу, а мои люди присмотрят за товаром, пока я буду отсутствовать. Передай мои приветствия Халльдору и поблагодари его за известия.
   Едва гонец умчался, как Оттар с Торбьёрном подвели коней для Гудрид, Карлсефни и Снорри.
   – Спасибо, – поблагодарил их Снорри новым, басовитым голосом. – Я поскачу позади вас.
   Карлсефни помог Гудрид сесть в седло. Взгляд его был рассеянным, и он быстро отошел к своему жеребцу. Они поскакали к дому, держась рядом. Гудрид смотрела прямо перед собой. Она была так расстроена поворотом событий, что не могла произнести ни слова.
   Когда дорога повернула к Рябиновому Хутору, они пустили лошадей шагом, и Карлсефни, улыбнувшись, неожиданно произнес:
   – Наши кони, наверное, удивлены, отчего это хозяин, вернувшись из дальних стран, не спешит взглянуть на свой дом! Я охотно отделался бы выкупом и остался на этот раз дома, Гудрид, но у меня есть новости для законоговорителя Скафти, для Снорри Годи и остальных, кто прибудет на альтинг. Волнения начались не только в Норвегии, но и в Дании и Англии тоже… Похоже, что король Кнут собирается захватить власть, изгнать короля Олава и покорить Норвегию. И многие думают, что тогда придет конец тем насмешкам да издевкам, которыми одаривают норвежцы нас, исландцев, хотя сам я не считаю, что все это так просто.
   – Вы со Снорри видели сражения? – спросила Гудрид.
   – Нет, но Снорри так и горел желанием ввязаться в драку! Он все порывался примкнуть к старому Хареку из Хьётты или к Эрлингу сыну Скьялга из Сэлы, или к иным нашим родичам и друзьям, которые восстали против короля Олава. Но он тут же забыл об этом, едва мы оказались в Дублине, и девушки в этом городе просто глаз с него не сводили, – и Карлсефни гордо улыбнулся, прибавив при этом: – Он уже взрослый, и я не могу уследить, где он бывает по ночам. Но я точно знаю, что большую часть времени он провел у священников Дублина, и они обучали его книжной премудрости. Надеюсь, что он поделится своими знаниями с младшим братом, хотя в наших краях по-прежнему пользуются одними лишь рунами…
   – Торбьёрн уже овладел ими, – сказала Гудрид. – И он будет рад поучиться у тебя и Снорри. Ему пошел десятый год, для него лучше было бы отправиться в плавание, чем сидеть со мной у очага. Не долго уже осталось ждать, когда ты сможешь взять его с собой к женщинам в Дублин.
   Она не смогла скрыть презрительных ноток в голосе. А Карлсефни, мельком взглянув на нее, пустил своего жеребца вскачь.
   – Нельзя мешкать, Гудрид, у меня слишком много дел.
 
   Они устроили подобающий пир, когда Карлсефни вернулся с альтинга. Он очень устал, и вид у него был еще более изможденный, чем прежде.
   Когда Гудрид зашла в дом переодеться в праздничное платье по случаю пира, она увидела, что Карлсефни лежит на кровати. Рука ее коснулась лба мужа.
   – Ты болен, Торфинн?
   Он схватил ее руку и на мгновение прижал ко лбу, но потом отпустил снова.
   – Нет, я просто устал. И с удовольствием отведаю всех лакомств, которые ты приготовила: пока я лежал здесь, я вдыхал дивные запахи из поварни!
   Гудрид довольно улыбнулась и расстегнула застежки на своем будничном шерстяном платье. Она вынула украшенную каменьями цепь, которая досталась ей от матери Карлсефни, и выложила ее на постель, а сама переоделась в шелковую сорочку и платье с богатыми вышивками и нарядными застежками. Карлсефни молча наблюдал за ней, а потом коснулся кошеля, висящего у него на поясе, и проговорил:
   – У тебя есть все еще тот золотой крест, который подарил тебе король Олав?
   – Конечно, – и Гудрид показала ему цепь с крестом и амулетом Фрейи, внезапно залившись краской.
   Карлсефни, будто ничего не заметив, протянул ей руку: в ней блестело золото.
   – Я купил для тебя в Дублине новый крест, Гудрид. Сними с цепочки старый: удача недолго будет с конунгом Олавом, и я не хочу, чтобы ты пострадала…
   Крест, который он протягивал ей, был большим, но не особенно тяжелым, и весь он был затейливо изукрашен. Поистине это была искусная работа. Едва она оправилась от изумления и хотела уже поблагодарить его за подарок, как он оказал:
   – Сегодня ты можешь надеть его поверх платья, как делают люди в Дублине и многих иных местах, чтобы показать, что они держатся христианской веры. А амулет Фрейи сними, он уже сделал свое дело…
   – Ч-что… ты имеешь в виду? – прошептала Гудрид, и губы ее побелели.
   Пытаясь улыбнуться, он сказал:
   – У нас с тобой двое сыновей, Гудрид. Чего же нам желать еще?
   – Нет, я оставлю амулет, – возразила ему Гудрид, подумав, что оцепенение, охватившее ее, будет похуже смерти. – И благодарю тебя за этот прекрасный крест.
   Стараясь сохранять спокойствие, она положила старый крест и амулет в свой сундук и вышла из спальни, попросив Карлсефни сказать ей, когда надо накрывать на стол.
 
   Обильное угощение взбодрило Карлсефни, и когда столы опустели, он встал с почетного сиденья, поблагодарил хозяйку за труды и подробно рассказал собравшимся о своем путешествии. Они славно поторговали, несмотря на смутные времена и на плохой урожай в Норвегии и Англии. Карлсефни считал, что любой купец, отправляясь в Дублин, может приобрести там себе великолепное оружие и украшения.
   Гости с любопытством взирали на новый крест Гудрид, и еще на мечи из страны франков с серебряными рукоятками, купленные отцом для своих сыновей. А он тем временем продолжал:
   – Те, кто был со мной на альтинге, знают, что наступают тяжелые времена. Много лет бродил здесь мой родич Греттир Могучий, словно голодный лис, хватая без разбору гаг и диких гусей. И положение его теперь столь безнадежное, что никто не знает, на что он решится.
   Аромат свежескошенного сена и щебетание птиц проникли через приоткрытую дверь, и голова у Гудрид закружилась. Она ощущала тяжелую усталость во всем теле, и душа болела оттого, что Карлсефни лишил ее последней надежды на взаимность. В глазах окружающих этот ирландский крест из чистого золота был знаком того, как высоко ценит Карлсефни свою жену. Но для нее самой он был лишь напоминанием о том, что юность ушла безвозвратно…
   Она закрыла глаза и откинулась на новую, украшенную резьбой спинку почетного сиденья, размышляя над тем, что разговоры о Греттире тянутся уже который год. Непохоже, чтобы он появился в их краях. Ее это не касалось. Отныне жизнь ее медленно двигалась вперед, словно большой корабль, входящий в спокойную норвежскую реку. Вот только в воздухе похолодало, и поблекли краски вокруг. Но она была только рада этому.
   Перед зимним солнцестоянием в Глаумбер приехал Торбьёрн и, не сходя с коня, громко позвал отца. Гудрид накинула на себя плащ и вышла из дома.
   – На Рябиновом Хуторе что-то случилось, Торбьёрн?
   – Нет, мама, но на берегу творится неладное! Хьялти сын Торда со своим братом плыл на Перешеечный Остров, чтобы проверить, как там его овцы, и они обнаружили Греттира Могучего, его брата и еще одного человека. Все они поселились на этом острове! И теперь никто не сможет вызволить оттуда своих овец. Я решил сказать об этом отцу. Наверное, жди теперь беды, – взрослым тоном добавил Торбьёрн.
   Карлсефни вышел из кузницы на краю двора. Там он теперь проводил большую часть своего времени. Он поспешил навстречу Торбьёрну, мрачно выслушав новости, привезенные сыном.
   – Что ты будешь делать, отец? – спросил Торбьёрн.
   – Я останусь дома, и люди смогут всегда найти меня здесь, если захотят посоветоваться со мной, – ответил ему Карлсефни. – Хорошо, что ты поспешил к нам с этими новостями сын мой. Скачи обратно на Рябиновый Хутор и проверь вместе с Оттаром, надежно ли заперты наши амбары на берегу, Я предпочитаю угощать своих гостей сам.
   Волнение, вызванное появлением Греттира, улеглось, но следующей весной бонды опять задались вопросом, как же им попасть на Перешеечный Остров. Ходили слухи о том, что Греттир показывался в разных местах, а вскоре Скегги-Тора в Глаумбере и Эльфрид на Рябиновом Хуторе начали жаловаться на то, что из кладовых пропадает еда. Не иначе, как это дело рук Греттира! Гудрид передала жалобы слуг Карлсефни, и тот пообещал смастерить новые замки, когда вернется с весеннего тинга на Мысе Цапли.
   На тинг впервые поехал Снорри. Гудрид собрала своих мужчин в дорогу и, провожая их, долго махала рукой, как обычно. Она так часто делала это, что уже не задумывалась над смыслом происходящего. Жила по привычке, как и бродяги, которые вновь появились в округе.
   Карлсефни с сыном вернулся с тинга и поведал новые истории о Греттире. А ночью, когда все улеглись спать, Гудрид вдруг услышала какое-то таинственное предупреждение, которое будто прозвучало в ее душе. Словно бы что-то должно было произойти. Она попыталаеь снова уснуть, не желая ничего знать о будущем. А на утро ей сообщили, что ночью пропало много еды – из кладовых и Глаумбера, и Рябинового Хутора. Карлсефни отправился прямиком в свою кузницу. Больше откладывать работу с замками было нельзя.
   А Гудрид по-прежнему не оставляло чувство, что случится беда.
   Она уже убирала со стола, как вдруг вспомнила, что Карлсефни ничего не ел с самого утра. Она быстро выложила на блюдо большие куски вареного лосося, посыпала сверху рубленым щавелем, а сбоку нарезала ломтики лучшего своего сыра. Завязав чистой тряпочкой кринку молока, она понесла обед в кузницу, откуда раздавались ритмичные удары.
   Она вошла в жарко натопленное помещение и сразу же отступила от распахнутой двери в сторону, чтобы не заслонять собой свет.
   – Это Гудрид! – сказал раб, помогающий Карлсефни. Карлсефни поднял усталые, слезящиеся от дыма глаза, просияв от радости и удивления.
   – Ты не против, если я сперва вымою руки в ручье и вытру их этой тряпочкой? – И он бросил через плечо рабу: – Ульф, следи за огнем, а потом я сменю тебя, и ты успеешь поесть.
   Гудрид села рядом с Карлсефни прямо на траву, у ручья. Она уже и забыла, как красиво он ест: никогда не набивает себе рот, как некоторые, тараща глаза и перемалывая челюстями большие куски. Она внезапно улыбнулась своим мыслям, и Карлсефни взглянул на нее:
   – Чему ты улыбаешься, Гудрид?
   – Я просто подумала, что мне гораздо приятнее смотреть на тебя, когда ты ешь, чем на других мужчин, – искренне вырвалось у Гудрид.
   – Рад это слышать. И мне тоже приятнее смотреть на тебя, чем на других женщин.
   Карлсефни отставил от себя блюдо и взял кринку с молоком, а Гудрид вдруг почувствовала, что у нее потемнело, замелькало в глазах, словно от той игры, в которую Карлсефни часто играл со своими сыновьями. Она закрыла лицо руками, не найдя, что ответить мужу, и рыдания подкатили к ее горлу. Слезы брызнули из глаз, заструились по пальцам, застлали все вокруг.
   Карлсефни обнял ее, и она уткнулась ему в грудь, пока рыдания не стихли. Она жадно втягивала в себя знакомый запах мужа и внезапно почувствовала, до чего же он исхудал. Она отклонилась немного в сторону и заглянула в его осунувшееся лицо, на котором резко выделялся нос. Волосы и борода его сильно поседели, а на шее выступили тугие жилы.
   – Торфинн, мне надо кормить тебя почаще. Ты очень похудел.
   Он пожал плечами, глядя на поблескивание реки в зеленеющей долине. Снова повернувшись к ней, он взял ее руку в свою и принялся по очереди гладить ее тонкие, загорелые пальцы, словно они бьши ценной деревянной резьбой.
   – Много же тебе пришлось поработать ради меня, Гудрид. Благодарю тебя, что пришла ко мне в кузницу и принесла поесть. А теперь мне надо закончить работу: скоро будет готов новый замок и ключи для Рябинового Хутора. Хотел бы я только знать, каким образом Греттир попадает с Перешеечного Острова на материк!
   – На крыльях орла, не иначе! – попыталась пошутить Гудрид.
   Карлсефни быстро взглянул на жену, словно его ударили, но потом спокойно улыбнулся.
   – Я не знаю, как много тебе известно, Гудрид, и умеешь ли ты заглядывать в будущее. Ты упомянула сейчас орла, и в последнее время я каждую ночь вижу его во сне. Он сидит возле меня… Мне не следует больше ничего утаивать от тебя.
   – Утаивать… что именно?
   – Я думаю, что жить мне остаюсь недолго, Гудрид. И орел этот – мой дух-двойник. Мне сейчас на три зимы больше, чем было моему отцу, и умер он от удушья. У меня иногда бывало удушье, а теперь оно возникает все чаще и чаще. И я не слышал, чтобы от этой болезни было лекарство.
   Гудрид не отрываясь смотрела на мужа, а он продолжал:
   – Я давно уже собирался сказать тебе об этом, Гудрид, но ты и так несешь свое бремя…
   – Бремя! – хрипло повторила Гудрид, отводя в сторону взгляд. – Да, я несу свое бремя, и мне казалось, что ты разделишь его со мной.
   Он взял ее за руку, заставив посмотреть на себя.
   – Скажи мне, что тяготит тебя, и тогда я увижу, смогу ли я взять на себя твое бремя.
   Гудрид перевела дыхание, не зная, с чего начать, а Карлсефни почти сердито бросил ей:
   – Мы делили вдвоем стол и постель, мечты и заботы так много времени. И у меня никогда не было от тебя тайн.
   – Никогда? – Гудрид так волновалась, что с трудом находила слова. – И в один прекрасный день не появится человек, который назовется твоим сыном и потребует раздела наследства с моими детьми?
   – Если такой человек и появится, то он солжет тебе, разве нет? – спокойно ответил Карлсефни, словно он обсуждал цену на сукно. – И тебе хорошо известно, сколько у меня детей. Столько же, сколько и у тебя.
   Гудрид больше не могла удержать себя. Она вскочила, схватив посуду, и собиралась уже уйти. Но Карлсефни взял ее за руку и сухо сказал:
   – Ульфу не понравится, что ты унесла его долю обеда. Да и я полагаю, что нам надо перепахать это поле, раз уж мы начали разговор. Сядь, Гудрид, сядь поближе, а впрочем, держись от меня на том расстоянии, которое тебе самой по вкусу… Нет, сядь лучше так, чтобы я мог видеть твои глаза…
   Его голые ноги почти касались ее ног, и он продолжал:
   – Ты помнишь Виноградную Страну, Гудрид?
   – Как же я могу ее забыть!
   – Ты считаешь, что нам надо было бы остаться там?
   – Нет, Торфинн, я всегда знала, что мы поступили правильно, уехав оттуда, и все равно я никогда не жалела о том, что мы жили там. Нам нельзя было оставаться в Винланде после всего, что случилось со скрелингами и с их колдовством…
   – Тогда я надеюсь, что ты понимаешь, почему нам нельзя больше иметь детей, если они уносят твою жизнь.
   – Ты… ты боялся, что я умру? – удивленно спросила Гудрид. – А а думала, что наскучила тебе, что ты сердишься на меня за те сплетни, которые ты услышал обо мне на тинге.
   – Разумеется, я рассердился, когда люди говорили про тебя дурное… Ведь ты главное сокровище в моей жизни! Но как ты могла подумать, что я зол на тебя или что ты мне наскучила? Я-то думал, что ты поняла, в чем дело… Ведь мы жили с тобой всегда так хорошо!