Страница:
– Как это ты не будешь! Я приказываю тебе!!
– Нет, Верба, — сказал я твердо.
– Ты с ума сошел. Мы же на войне. Это приказ!
– Нет, Верба, мы не на войне — мы в сумасшедшем доме…
«Как это можно, — думал я, — так быстро бежать и так неспешно разговаривать? Может, я вообще сплю?»
– Но ты хоть помнишь, о чем говорил Нанда? — Верба решила зайти с другого конца.
– Помню, — ответил я, — но стрелять не буду. Лучше конец света, чем мне убийцей стать.
– Псих! — прошептала она почти с восторгом. — Достоевщина какая-то!
И в этот момент Мыгин остановился, поднял вверх руки со странной черной коробочкой не больше компакт-диска по габаритам, и замер. Я подбежал уже метров на пятьдесят. Еще чуть-чуть — и можно применять иголки.
– Он остановился, — доложил я. — Держит на вытянутых руках какую-то коробочку.
– Кошмар! — выдохнула она и добавила чуть не плача: — Стреляй же!
– Но мне не попасть по коробочке, — сообщил я жалобно. — Я же все-таки не Вильгельм Телль.
– Тогда беги к нему, — устало согласилась Верба.
И в этот момент в ушную горошину ворвался голос Тополя.
– Идиоты! — он почти визжал.
– Кто? — спросили мы с Вербой в один голос.
– Они сейчас накроют его лазерным ударом, — прорычал Леня Вайсберг.
– Как накроют? — не понял я. — Через сколько?
Леня замешкался:
– Да секунд через пять … Ложись, Мишка! Ложись!!
Но, видно, я не собирался сегодня выполнять ни одного их приказа, я рванулся вперед как спринтер, надеясь все-таки успеть вытолкнуть Игоря из-под удара, и я кричал ему, только ему, громко, отчаянно, истошно:
– Игорь! Уходи оттуда, уходи!! Они убьют тебя, Игорь! Уходи!!!
Но он стоял, как памятник самому себе, все в той же позе и не реагировал на мои вопли ни единым жестом.
Потом я споткнулся и все-таки рухнул на каменное крошево, раздирая в кровь ладони, локти, колени…
И в ту же секунду жахнуло. Яркая вспышка осветила все вокруг, и адский жар опалил мне вытянутые вперед руки, тошнотворно запахло паленым мясом. Я не хотел смотреть туда. Я не хотел даже вставать. В ухе верещали разные голоса, я их не понимал. Что они там лопочут? Зачем? На каком это языке? А потом мимо простучали шаги, и я медленно, с усилием поднял голову. Возле обугленного трупа Игоря Мыгина стояла на коленях Наташка и выла. Выла тихо и страшно, как жалкая побитая собака. Я не мог больше этого слушать. Я встал и пошел назад к автобусу.
Но там уже не видно было никакого автобуса. Там урчали какие-то джипы и вертолеты стрекотали, и торопились куда-то разноцветные спецназовцы с автоматами наперевес, и я наконец, расслышал голос Вербы, уже совсем слабый, он с трудом прорывался сквозь всхлипы и монотонно повторял всего лишь один вопрос: «Ясень, ты жив? Ясень, ты жив? Ясень…»
– Да жив я, жив, хватит скулить! Скажи мне лучше, кем я отсюда уеду: особо важной персоной, арестантом в наручниках, или все-таки самым обычным челноком?
– Именно это волнует тебя сильнее всего? — ещё дрожащим голосом поинтересовалась Верба.
И тогда я вдруг вспомнил, с чего все начиналось:
– А как же точка сингулярности?
– А никак. Не получилось никакой точки.
– Что же получилось? Запятая?
– Можно и так назвать, — рассудила Верба. — Но скорее это все-таки многоточие…
А Тополь мрачно проворчал:
– Опять гэбуха нас обскакала!
Я хотел сказать ему, что это не гэбуха, а ЧГУ, ясно же было, что Лубянке сегодня подобные фокусы не под силу, но какая, в сущности разница? Может, гэбуха для Тополя — не более, чем собирательный образ врага?..
И вдруг из толпы этих сумасшедших солдат всех армий мира выскочила моя Белка вместе с Рюшиком, они кинулись мне на шею и заплакали оба.
– Успокойтесь, все обошлось, — шепнул я им.
Откуда я знал, Господи?! Если б я ещё мог объяснить хоть самому себе, что здесь вообще произошло!
ЧАСТЬ ТРЕТЯ
1.
2.
3.
4.
– Нет, Верба, — сказал я твердо.
– Ты с ума сошел. Мы же на войне. Это приказ!
– Нет, Верба, мы не на войне — мы в сумасшедшем доме…
«Как это можно, — думал я, — так быстро бежать и так неспешно разговаривать? Может, я вообще сплю?»
– Но ты хоть помнишь, о чем говорил Нанда? — Верба решила зайти с другого конца.
– Помню, — ответил я, — но стрелять не буду. Лучше конец света, чем мне убийцей стать.
– Псих! — прошептала она почти с восторгом. — Достоевщина какая-то!
И в этот момент Мыгин остановился, поднял вверх руки со странной черной коробочкой не больше компакт-диска по габаритам, и замер. Я подбежал уже метров на пятьдесят. Еще чуть-чуть — и можно применять иголки.
– Он остановился, — доложил я. — Держит на вытянутых руках какую-то коробочку.
– Кошмар! — выдохнула она и добавила чуть не плача: — Стреляй же!
– Но мне не попасть по коробочке, — сообщил я жалобно. — Я же все-таки не Вильгельм Телль.
– Тогда беги к нему, — устало согласилась Верба.
И в этот момент в ушную горошину ворвался голос Тополя.
– Идиоты! — он почти визжал.
– Кто? — спросили мы с Вербой в один голос.
– Они сейчас накроют его лазерным ударом, — прорычал Леня Вайсберг.
– Как накроют? — не понял я. — Через сколько?
Леня замешкался:
– Да секунд через пять … Ложись, Мишка! Ложись!!
Но, видно, я не собирался сегодня выполнять ни одного их приказа, я рванулся вперед как спринтер, надеясь все-таки успеть вытолкнуть Игоря из-под удара, и я кричал ему, только ему, громко, отчаянно, истошно:
– Игорь! Уходи оттуда, уходи!! Они убьют тебя, Игорь! Уходи!!!
Но он стоял, как памятник самому себе, все в той же позе и не реагировал на мои вопли ни единым жестом.
Потом я споткнулся и все-таки рухнул на каменное крошево, раздирая в кровь ладони, локти, колени…
И в ту же секунду жахнуло. Яркая вспышка осветила все вокруг, и адский жар опалил мне вытянутые вперед руки, тошнотворно запахло паленым мясом. Я не хотел смотреть туда. Я не хотел даже вставать. В ухе верещали разные голоса, я их не понимал. Что они там лопочут? Зачем? На каком это языке? А потом мимо простучали шаги, и я медленно, с усилием поднял голову. Возле обугленного трупа Игоря Мыгина стояла на коленях Наташка и выла. Выла тихо и страшно, как жалкая побитая собака. Я не мог больше этого слушать. Я встал и пошел назад к автобусу.
Но там уже не видно было никакого автобуса. Там урчали какие-то джипы и вертолеты стрекотали, и торопились куда-то разноцветные спецназовцы с автоматами наперевес, и я наконец, расслышал голос Вербы, уже совсем слабый, он с трудом прорывался сквозь всхлипы и монотонно повторял всего лишь один вопрос: «Ясень, ты жив? Ясень, ты жив? Ясень…»
– Да жив я, жив, хватит скулить! Скажи мне лучше, кем я отсюда уеду: особо важной персоной, арестантом в наручниках, или все-таки самым обычным челноком?
– Именно это волнует тебя сильнее всего? — ещё дрожащим голосом поинтересовалась Верба.
И тогда я вдруг вспомнил, с чего все начиналось:
– А как же точка сингулярности?
– А никак. Не получилось никакой точки.
– Что же получилось? Запятая?
– Можно и так назвать, — рассудила Верба. — Но скорее это все-таки многоточие…
А Тополь мрачно проворчал:
– Опять гэбуха нас обскакала!
Я хотел сказать ему, что это не гэбуха, а ЧГУ, ясно же было, что Лубянке сегодня подобные фокусы не под силу, но какая, в сущности разница? Может, гэбуха для Тополя — не более, чем собирательный образ врага?..
И вдруг из толпы этих сумасшедших солдат всех армий мира выскочила моя Белка вместе с Рюшиком, они кинулись мне на шею и заплакали оба.
– Успокойтесь, все обошлось, — шепнул я им.
Откуда я знал, Господи?! Если б я ещё мог объяснить хоть самому себе, что здесь вообще произошло!
ЧАСТЬ ТРЕТЯ
или НЕЧТО ВРОДЕ ЭПИЛОГА
1.
Писатель и музыкант Юрий Булкин проснулся утром с бодуна, глотнул пива — запотевшая бутылка стояла возле кровати, заботливо извлеченная из холодильника сестрой Зиной, — и сразу подумал: «Что это было?»
Он хорошо помнил, как вечером притащился толстый радостный, как всегда, Кондратюк, ответсек областной молодежной газеты, на которую Булкин уже давно не работал, но с коллективом продолжал дружить, и они снова пили, причем совсем не оригинально — все ту же водку. Почему ту же? В каком смысле? Юрий попытался нашарить в гулком пространстве распухшей головы, что же происходило до появления в квартире Кондратюка, и вот тогда явилось его мысленному взору нечто совершенно невероятное, просто абсурдное.
Воскресший друг юности из самой Москвы Мишка Разгонов, прилетевший теперь в Новосибирск на военном самолете, добравшийся до Томска на такси за три часа, и улетевший обратно опять же через Новосибирск. И этот погибший в девяносто пятом, но затем таинственно вернувшийся к жизни Разгонов мало того, что пил с ним водку, так ещё и оставил на память свой роман в компьютере и пятьсот баксов рядом с клавиатурой — на покупку принтера. Все это всплыло в памяти очень отчетливо, но показалось уже полным бредом. Юрик даже не стал задавать вопросов Зине — постеснялся. Самолично дошел до компьютера, на всякий случай не выпуская бутылки пива из рук.
Никаких денег рядом с клавиатурой, конечно, не лежало, зато в директории, озаглавленной Булкиным «Friend's books», обнаружился огромный, в два с половиной мегабайта текст, подписанный именно Михаилом Разгоновым. «Пора выпить водки», — решил про себя Булкин и пошел на кухню.
А Зина после объяснила ему, что деньги просто спрятала от греха подальше.
– Приезжал твой Разгонов, на самом деле приезжал, — сказала она. — Очень симпатичный парень.
Тогда Юрик сел за компьютер с намерением почитать Мишкин роман, однако для начала залез в почту, да так и остался там. Обнаружив в адресной книге новую строчку с координатами Разгонова, принялся набирать текст трогательного послания. Письмо получилось жутко длинным и до невозможности художественным. Собственно, адресату он его так и не отправил, а, слегка переделав, на следующий же день послал в один популярный красноярский журнал. Рассказ напечатали. И ещё в ту же ночь из письма естественным образом вылупилась песня. На строчке «воскресают друзья, если верить, что смерть не дотянется лапой костлявой…» в голове у Булкина самопроизвольно зазвучала музыка, и уже через минуту в первом приближении было готово нечто вроде:
Он хорошо помнил, как вечером притащился толстый радостный, как всегда, Кондратюк, ответсек областной молодежной газеты, на которую Булкин уже давно не работал, но с коллективом продолжал дружить, и они снова пили, причем совсем не оригинально — все ту же водку. Почему ту же? В каком смысле? Юрий попытался нашарить в гулком пространстве распухшей головы, что же происходило до появления в квартире Кондратюка, и вот тогда явилось его мысленному взору нечто совершенно невероятное, просто абсурдное.
Воскресший друг юности из самой Москвы Мишка Разгонов, прилетевший теперь в Новосибирск на военном самолете, добравшийся до Томска на такси за три часа, и улетевший обратно опять же через Новосибирск. И этот погибший в девяносто пятом, но затем таинственно вернувшийся к жизни Разгонов мало того, что пил с ним водку, так ещё и оставил на память свой роман в компьютере и пятьсот баксов рядом с клавиатурой — на покупку принтера. Все это всплыло в памяти очень отчетливо, но показалось уже полным бредом. Юрик даже не стал задавать вопросов Зине — постеснялся. Самолично дошел до компьютера, на всякий случай не выпуская бутылки пива из рук.
Никаких денег рядом с клавиатурой, конечно, не лежало, зато в директории, озаглавленной Булкиным «Friend's books», обнаружился огромный, в два с половиной мегабайта текст, подписанный именно Михаилом Разгоновым. «Пора выпить водки», — решил про себя Булкин и пошел на кухню.
А Зина после объяснила ему, что деньги просто спрятала от греха подальше.
– Приезжал твой Разгонов, на самом деле приезжал, — сказала она. — Очень симпатичный парень.
Тогда Юрик сел за компьютер с намерением почитать Мишкин роман, однако для начала залез в почту, да так и остался там. Обнаружив в адресной книге новую строчку с координатами Разгонова, принялся набирать текст трогательного послания. Письмо получилось жутко длинным и до невозможности художественным. Собственно, адресату он его так и не отправил, а, слегка переделав, на следующий же день послал в один популярный красноярский журнал. Рассказ напечатали. И ещё в ту же ночь из письма естественным образом вылупилась песня. На строчке «воскресают друзья, если верить, что смерть не дотянется лапой костлявой…» в голове у Булкина самопроизвольно зазвучала музыка, и уже через минуту в первом приближении было готово нечто вроде:
Песня стала хитом на местном телевидении. А позже её даже удалось продать в какой-то столичный сборник.
Воскресают друзья,
Если верить, что смерть
Не дотянется лапой костлявой
До меня и тебя,
До уснувших сердец…
Поживем ещё раз на халяву!
2.
Редькин и Вербицкий, оба торчали на работе, несмотря на воскресный день, а точнее именно поэтому — пользовались без ограничений свободным компьютером и факсом — в Твери подобная роскошь была далеко не у каждого. Тимофей в итоге ушел из конторы пораньше, дабы зайти дорогою в магазин, прикупить вкусной еды и приготовить пусть и холостяцкий, но весьма недурственный ужин. Пятый день кончался, как они живут на новом месте, а ещё ни разу не выпили — действительно так. Майкл — он же типичный трудоголик, да и по части выпивки не силен. А Тимофей просто пытался соответствовать. Однако на финише нескончаемой рабочей недели, плавно перетекающей в ещё одну такую же, решено было все-таки торжественно отметить их переезд из Москвы в Тверь.
Домой Тимофей ушел первым, потому что был в принципе способен сварганить нормальную закуску — разных салатов сортов пять, да и мясо жарить умел неплохо. Хуже обстояло у него дело с супом, но кто ж на ужин суп ест? Разве только крестьяне…То есть нет, крестьяне его, кажется, по утрам хлебают…
Вот такие мирные мысли занимали голову Редькина, пока он спешил с полными сумками в свое временное обиталище — уютную квартиру в шикарном доме в самом центре Твери, на улице Правды. Новое имя улицы, читаемое ежедневно на стене дома, почему-то не запоминалось, да и соседи считали, что живут они на улице Правды — красивое и привычное название. А спешил Редькин лишь потому, что мороз прихватил знатный, да ещё ветер налетел с Волги, злобный, сырой, кусачий, лицо так и жгло от него, аж хотелось ладошкой прикрыться, но вот беда — обе руки заняты.
На лестнице оказалось сумрачно, к тому же глаза от резкой перемены температур не очень хорошо видели в первый момент — в общем, Редькин чуть не наступил на лежащих перед его дверью пьяных, а может, бомжей каких, зашедших погреться. Хотя Тверь — не Москва, и бомжи в подъездах — это почти экзотика. Наконец, глаза освоились с полутьмой, и Тимофей осознал картину в полном объеме. Двое очень прилично одетых людей лежали в огромной луже крови, потоками стекавшей вниз, Редькину под ноги, собственно, он уже и вляпался в эти ручейки. Один из убитых (а в том, что оба мертвы, сомнений почему-то не было) сжимал в руке незнакомого вида грозный ствол с глушителем, у другого пистолет валялся рядом, и Тимофей, увлекавшийся когда-то (в теории) огнестрельным оружием, узнал очертания «Стечкина» — очень серьезной спецназовской штучки. Он быстро подавил в себе полудетское желание подобрать валяющийся пистолет, ну, а желание зайти в квартиру, в действительности и возникнуть не успело — любому дураку ясно, что из такого места и в такой момент следует немедленно делать ноги. Со всею мыслимой быстротой. Но Тимофей все же успел отметить: один из убитых лежит лицом вниз, а у другого, того, что со «Стечкиным», внешность однозначно незнакомая. И ещё подумалось, что судя по расположению тел, эти двое вполне могли застрелить друг друга одновременно.
Обратно до офиса Редькин бежал, как собака Лайма по Покровскому бульвару, и уже не чувствовал мороза. Вообще, если без захода в магазин, контора была совсем недалеко от дома — минут десять максимум обычного шага. И, к счастью, Майкл оказался на месте, никуда не сорвался, за сигаретами не выбежал — словом, не разминулись по закону подлости. Значит, теперь можно сбросить с себя груз ответственности и все передоверить более опытному товарищу.
– Беда, — резюмировал Вербицкий, выслушав все подробности.
– Неужели беда? — искренне испугался Редькин.
Майкл задумался на секундочку и подкорректировал себя:
– Ну, если честно, может я и погорячился. Звони в ментовницу. Прятаться глупо, все равно нам с тобой вопросы начнут задавать. Нежелательно это было, но в действительности мы почти ничего не нарушаем, работаем с фирмой Шварцмана, живем у Пашки, как гости, сугубо временно, пока он в загранке, а то что не прописались, так кто же знает, что уже пять дней прошло. В конце концов возьмем и пропишемся, или, как это у них называется — зарегистрируемся.
– Ты о чем говоришь-то?! — опешил Редькин. — Там же двух человек убили. Может, как раз вместо нас с тобой.
– Ой, не гони, Тим! «Бриллиантовую руку» вспомнил? «На его месте должен был оказаться я». Ах-вах! Это наверняка бандитская разборка, местные авторитеты чего-нибудь не поделили. Пусть милиция выясняет, имеют ли они отношение к нам с тобой. Если имеют и большое, придется дальше линять, в какую-нибудь глухую деревню, а если все — чистая случайность, останемся жить и работать здесь. Вот так, а бояться не надо. Устаканится.
Бодрый настрой Майкла понравился Редькину. Прошедшие пять дней, пока они осваивались в чужом городе, налаживали контакты с тверскими коммерсантами и чиновниками, примирили Тимофея с жизнью, почти заставили забыть о случившемся в Москве кошмаре, и совершенно не хотелось верить, что все — или почти все — он фактически притащил с собою на хвосте. Эх, устами бы Майкла да мед пить! Но, конечно, так не бывает. Вся эта жуть продолжается. Вот только… Что только? Да подумалось вдруг, что опять спасет его кто-то. Разгонов там какой-нибудь или Шактивенанда…
И праздничный ужин все-таки состоялся у них с Вербицким, правда, уже глубокой ночью. Долгим делом оказалось изучение места происшествия и обследование квартиры едва знакомого Майклу Паши Гольдштейна. Обыск — не обыск, но осмотр провели доскональный и в результате абсолютно точно выяснили: никто посторонний в неё не заходил. Но Вербицкий страху натерпелся. Леньку-то Шварцмана он знал хорошо, а некий Паша, уехавший куда-то челноком, в принципе мог хранить в своей квартире что угодно. Вот был бы номер, если б нашли оружие или наркотики! Ведь не отбрешешься, когда у тебя под дверью два трупа. Но — обошлось.
А сам по себе допрос оказался коротким. О чем спрашивать, когда ни тот, ни другой ничего не знали и не понимали? Лица убитых — не знакомы даже Майклу, (действительно не знакомы, он потом честно Тимофею признался), квартира — случайная, мол, погостить приехали на два дня, ключи дал Шварцман, и это истинная правда. Ведь он ни в чем не замазан, значит, фамилию называть можно. А обо всяких своих подозрениях какой же дурак станет милиции рассказывать? Это даже сама милиция понимает. Однако их обоих все-таки попросили ещё и на следующий день в горуправление внутренних дел зайти. И это при том, что на месте двойного убийства помимо обычных милиционеров крутилось человек десять в штатском совершенно неизвестной принадлежности (РУОП? Прокуратура? ГБ?) Вот этот новый, грядущий допрос и был всего неприятнее. Мерзкое предчувствие будущей пакости — его-то и хотелось залить как следует качественной тверской водкой и неожиданно симпатичным ростовским кальвадосом, взятым эксперимента ради в продуктовом магазине через перекресток.
– За новоселье! — сказал Майкл. — Добрейший закусон ты приготовил, Тим.
– За удачу! — предложил Тимофей встречный тост. — Это сейчас важнее.
А уже утром следующего дня в их растревоженной всеми тверскими спецслужбами квартире прозвенел странный звонок. Тимофей подобрал с тумбочки радиотрубку и услышал приятный женский голос:
– Ждите, к вам сейчас подъедут. Не бойтесь, это друзья. Извините, если разбудили.
А ведь и впрямь разбудили, Тимофей был в том состоянии, когда даже очухаться не успеваешь, ответ только придумываешь, а связь уже прервалась. Он вышел на лестницу. Закурил, и стал смотреть слипающимися глазами вниз, во двор через покрытое морозными узорами окно.
Фонари там светили на удивление ярко, и минут через пятнадцать трудно было не заметить, как у самого их подъезда тормознул роскошнейший джип, Сердце ёкнуло, Редькин не бросил, а уронил на пол недокуренную сигарету, ринулся в квартиру и растолкал спящего Майкла. И когда они уже оба открыли дверь, на пороге стоял Шактивенанда во всем своем великолепии. Конечно, от джипа до подъезда два шага, но в одной рыжей тунике, да с голыми ногами!.. Разве что точечка красная на лбу помогала этому йогу не замерзнуть.
– Значит так, ребята, — сообщил Шактивенанда, — не знаю, кто из вас двоих принимает решения, но спешу сообщить. Люди, погибшие перед этими дверьми, приходили сюда непосредственно за дневниками и рукописями Разгонова, так что, если вы все-таки хотите жить относительно спокойно, предлагаю отдать их мне и прямо сейчас. Свои добрые намерения по отношению к вам я доказал ещё в Москве. Разве нет?
Майкл не возражал. Он хорошо помнил, кто именно спас ему жизнь в этой совсем недавней кутерьме, грозящей превратиться в мясорубку, и потому лишь молча кивнул Редькину, мол, поди принеси, при этом четко и недвусмысленно обозначая, кто в их тандеме главный. Редькин не обиделся. У него тоже голова пока ещё соображала, и жить хотелось не то чтобы спокойно, а просто хотелось жить — и все. Рукописи Разгонова — вещь, конечно, интересная и даже ценная, безусловно. Но жизни человеческой, в частности его, редькинской жизни, подобная безделица явно не стоила.
Тимофей легко и даже с некоторой религиозной, жертвенной радостью расстался с пластиковым пакетом, в котором и пролежала все это время сакраментальная рукопись.
Шактивенанда сложил руки в своем тибетском приветствии (или это был жест благодарности) и очень быстро покинул их холостяцкую обитель.
– Наливай, — произнес вдруг Майкл.
Редькин обалдел. Вербицкий был рьяным противником питья по утрам, и это он уже успел усвоить.
– Чего? — ошалело переспросил Редькин.
– Чего угодно, — ответил Майкл, — но лучше все-таки кальвадоса.
Домой Тимофей ушел первым, потому что был в принципе способен сварганить нормальную закуску — разных салатов сортов пять, да и мясо жарить умел неплохо. Хуже обстояло у него дело с супом, но кто ж на ужин суп ест? Разве только крестьяне…То есть нет, крестьяне его, кажется, по утрам хлебают…
Вот такие мирные мысли занимали голову Редькина, пока он спешил с полными сумками в свое временное обиталище — уютную квартиру в шикарном доме в самом центре Твери, на улице Правды. Новое имя улицы, читаемое ежедневно на стене дома, почему-то не запоминалось, да и соседи считали, что живут они на улице Правды — красивое и привычное название. А спешил Редькин лишь потому, что мороз прихватил знатный, да ещё ветер налетел с Волги, злобный, сырой, кусачий, лицо так и жгло от него, аж хотелось ладошкой прикрыться, но вот беда — обе руки заняты.
На лестнице оказалось сумрачно, к тому же глаза от резкой перемены температур не очень хорошо видели в первый момент — в общем, Редькин чуть не наступил на лежащих перед его дверью пьяных, а может, бомжей каких, зашедших погреться. Хотя Тверь — не Москва, и бомжи в подъездах — это почти экзотика. Наконец, глаза освоились с полутьмой, и Тимофей осознал картину в полном объеме. Двое очень прилично одетых людей лежали в огромной луже крови, потоками стекавшей вниз, Редькину под ноги, собственно, он уже и вляпался в эти ручейки. Один из убитых (а в том, что оба мертвы, сомнений почему-то не было) сжимал в руке незнакомого вида грозный ствол с глушителем, у другого пистолет валялся рядом, и Тимофей, увлекавшийся когда-то (в теории) огнестрельным оружием, узнал очертания «Стечкина» — очень серьезной спецназовской штучки. Он быстро подавил в себе полудетское желание подобрать валяющийся пистолет, ну, а желание зайти в квартиру, в действительности и возникнуть не успело — любому дураку ясно, что из такого места и в такой момент следует немедленно делать ноги. Со всею мыслимой быстротой. Но Тимофей все же успел отметить: один из убитых лежит лицом вниз, а у другого, того, что со «Стечкиным», внешность однозначно незнакомая. И ещё подумалось, что судя по расположению тел, эти двое вполне могли застрелить друг друга одновременно.
Обратно до офиса Редькин бежал, как собака Лайма по Покровскому бульвару, и уже не чувствовал мороза. Вообще, если без захода в магазин, контора была совсем недалеко от дома — минут десять максимум обычного шага. И, к счастью, Майкл оказался на месте, никуда не сорвался, за сигаретами не выбежал — словом, не разминулись по закону подлости. Значит, теперь можно сбросить с себя груз ответственности и все передоверить более опытному товарищу.
– Беда, — резюмировал Вербицкий, выслушав все подробности.
– Неужели беда? — искренне испугался Редькин.
Майкл задумался на секундочку и подкорректировал себя:
– Ну, если честно, может я и погорячился. Звони в ментовницу. Прятаться глупо, все равно нам с тобой вопросы начнут задавать. Нежелательно это было, но в действительности мы почти ничего не нарушаем, работаем с фирмой Шварцмана, живем у Пашки, как гости, сугубо временно, пока он в загранке, а то что не прописались, так кто же знает, что уже пять дней прошло. В конце концов возьмем и пропишемся, или, как это у них называется — зарегистрируемся.
– Ты о чем говоришь-то?! — опешил Редькин. — Там же двух человек убили. Может, как раз вместо нас с тобой.
– Ой, не гони, Тим! «Бриллиантовую руку» вспомнил? «На его месте должен был оказаться я». Ах-вах! Это наверняка бандитская разборка, местные авторитеты чего-нибудь не поделили. Пусть милиция выясняет, имеют ли они отношение к нам с тобой. Если имеют и большое, придется дальше линять, в какую-нибудь глухую деревню, а если все — чистая случайность, останемся жить и работать здесь. Вот так, а бояться не надо. Устаканится.
Бодрый настрой Майкла понравился Редькину. Прошедшие пять дней, пока они осваивались в чужом городе, налаживали контакты с тверскими коммерсантами и чиновниками, примирили Тимофея с жизнью, почти заставили забыть о случившемся в Москве кошмаре, и совершенно не хотелось верить, что все — или почти все — он фактически притащил с собою на хвосте. Эх, устами бы Майкла да мед пить! Но, конечно, так не бывает. Вся эта жуть продолжается. Вот только… Что только? Да подумалось вдруг, что опять спасет его кто-то. Разгонов там какой-нибудь или Шактивенанда…
И праздничный ужин все-таки состоялся у них с Вербицким, правда, уже глубокой ночью. Долгим делом оказалось изучение места происшествия и обследование квартиры едва знакомого Майклу Паши Гольдштейна. Обыск — не обыск, но осмотр провели доскональный и в результате абсолютно точно выяснили: никто посторонний в неё не заходил. Но Вербицкий страху натерпелся. Леньку-то Шварцмана он знал хорошо, а некий Паша, уехавший куда-то челноком, в принципе мог хранить в своей квартире что угодно. Вот был бы номер, если б нашли оружие или наркотики! Ведь не отбрешешься, когда у тебя под дверью два трупа. Но — обошлось.
А сам по себе допрос оказался коротким. О чем спрашивать, когда ни тот, ни другой ничего не знали и не понимали? Лица убитых — не знакомы даже Майклу, (действительно не знакомы, он потом честно Тимофею признался), квартира — случайная, мол, погостить приехали на два дня, ключи дал Шварцман, и это истинная правда. Ведь он ни в чем не замазан, значит, фамилию называть можно. А обо всяких своих подозрениях какой же дурак станет милиции рассказывать? Это даже сама милиция понимает. Однако их обоих все-таки попросили ещё и на следующий день в горуправление внутренних дел зайти. И это при том, что на месте двойного убийства помимо обычных милиционеров крутилось человек десять в штатском совершенно неизвестной принадлежности (РУОП? Прокуратура? ГБ?) Вот этот новый, грядущий допрос и был всего неприятнее. Мерзкое предчувствие будущей пакости — его-то и хотелось залить как следует качественной тверской водкой и неожиданно симпатичным ростовским кальвадосом, взятым эксперимента ради в продуктовом магазине через перекресток.
– За новоселье! — сказал Майкл. — Добрейший закусон ты приготовил, Тим.
– За удачу! — предложил Тимофей встречный тост. — Это сейчас важнее.
А уже утром следующего дня в их растревоженной всеми тверскими спецслужбами квартире прозвенел странный звонок. Тимофей подобрал с тумбочки радиотрубку и услышал приятный женский голос:
– Ждите, к вам сейчас подъедут. Не бойтесь, это друзья. Извините, если разбудили.
А ведь и впрямь разбудили, Тимофей был в том состоянии, когда даже очухаться не успеваешь, ответ только придумываешь, а связь уже прервалась. Он вышел на лестницу. Закурил, и стал смотреть слипающимися глазами вниз, во двор через покрытое морозными узорами окно.
Фонари там светили на удивление ярко, и минут через пятнадцать трудно было не заметить, как у самого их подъезда тормознул роскошнейший джип, Сердце ёкнуло, Редькин не бросил, а уронил на пол недокуренную сигарету, ринулся в квартиру и растолкал спящего Майкла. И когда они уже оба открыли дверь, на пороге стоял Шактивенанда во всем своем великолепии. Конечно, от джипа до подъезда два шага, но в одной рыжей тунике, да с голыми ногами!.. Разве что точечка красная на лбу помогала этому йогу не замерзнуть.
– Значит так, ребята, — сообщил Шактивенанда, — не знаю, кто из вас двоих принимает решения, но спешу сообщить. Люди, погибшие перед этими дверьми, приходили сюда непосредственно за дневниками и рукописями Разгонова, так что, если вы все-таки хотите жить относительно спокойно, предлагаю отдать их мне и прямо сейчас. Свои добрые намерения по отношению к вам я доказал ещё в Москве. Разве нет?
Майкл не возражал. Он хорошо помнил, кто именно спас ему жизнь в этой совсем недавней кутерьме, грозящей превратиться в мясорубку, и потому лишь молча кивнул Редькину, мол, поди принеси, при этом четко и недвусмысленно обозначая, кто в их тандеме главный. Редькин не обиделся. У него тоже голова пока ещё соображала, и жить хотелось не то чтобы спокойно, а просто хотелось жить — и все. Рукописи Разгонова — вещь, конечно, интересная и даже ценная, безусловно. Но жизни человеческой, в частности его, редькинской жизни, подобная безделица явно не стоила.
Тимофей легко и даже с некоторой религиозной, жертвенной радостью расстался с пластиковым пакетом, в котором и пролежала все это время сакраментальная рукопись.
Шактивенанда сложил руки в своем тибетском приветствии (или это был жест благодарности) и очень быстро покинул их холостяцкую обитель.
– Наливай, — произнес вдруг Майкл.
Редькин обалдел. Вербицкий был рьяным противником питья по утрам, и это он уже успел усвоить.
– Чего? — ошалело переспросил Редькин.
– Чего угодно, — ответил Майкл, — но лучше все-таки кальвадоса.
3.
Разгонов сразу из Шарджи вылетел в Майами. С Белкой и Рюшиком расстаться пришлось в аэропорту. Ольга сама решила, что будет мужу обузой в Штатах. О возвращении в Москву речи не шло, предлагалось возвращаться в Германию, но внезапно без объяснения причин им выдали билеты на рейс до Женевы и ехать пришлось в Ланси, в дом к родителям. Родители и рассказали Ольге, что случилось. О сильном взрыве на окраине восточного Берлина судачили уже во всех немецкоязычных газетах. В том числе и в Швейцарии. А телевидение показало развалины дома в Айхвальде, и не узнать родную Ясеневую улицу было просто невозможно.
Ни одна террористическая организация не взяла на себя ответственности за случившееся, полиция склонялась к версии о взрыве газа в системе отопления. Белка в подобные глупости не верила, система на время их отсутствия не отключалась, но она была полностью компьютеризирована, да к тому же раз в два дня дом навещала Бригитта. А взрыв раздался ночью, и, к счастью, ни один человек не пострадал, только в соседних домах стекла повылетели. Однако особняк господ Малиных можно было смело отстраивать заново с нуля. Чем собственно и занялась очень скоро все та же строительная компания, которая его возводила. Распоряжения отдавал лично Разгонов, и Белку любимую он тоже сам успокаивал, часа полтора проговорив с ней по космической связи не с собственного номера, а цинично так, по-совковому — за счет Фонда Би-Би-Эс.
Вообще, Разгонов озверел. Еще там, в Эмиратах, простившись без лишних слов с Пашей Гольдштейном и всей челночной командой, он сразу заявил Вайсбергу, что полетит не домой, тем более, что дома никакого не осталось, и не в холодные от пронизывающей всё и вся секретности номера закрытого отеля на территории Спрингеровского Центра, а полетит он прямо в жаркую Флориду в штаб-квартиру Фонда, потому что научная подоплека случившегося мало интересовала бывшего химика, бросившего свою первую профессию почти десять лет назад. Да и как инженер человеческих душ писатель Разгонов не слишком спешил копаться в психологии всех участников мероприятия, а также в тайных причинах трагедии. Он внезапно ощутил себя вновь (и впервые по-настоящему!) Сергеем Малиным, Ясенем, функционером номер один в негласной иерархии ИКСа, которую, строго говоря, никто ещё не отменял. И полетел в Майами наводить шмон и шухер. И навел по-взрослому. Да так, что пух и перья полетели. Пух летел преимущественно от пушистой Вербы, а перьями можно было условно считать листья всех остальных древовидных а также длинные иголки могучего Кедра. Когда-то давно он уже шутил на эту тему. Но теперь стало не до шуток.
Высший Совет Причастных — семнадцать человек. Они сидели перед ним за овальным столом, сохраняя достоинство в позах, но лица прятали, и возникало странное ощущение, будто все эти вершители судеб выстроились во фрунт на плацу и подобострастно ловят каждое слово главнокомандующего. Только Верба одна и занимала в этой компании особое положение. Она никогда и не перед кем в струнку не вытягивалась, вот и сейчас затаилась лишь для того, что сказать на финише свое веское слово.
– Ядрена мать! Что вообще случилось?! — с такого примерно незатейливого пассажа начал Разгонов это эпохальное совещание.
– Опять эти нас обскакали, — грустно сообщил Тополь.
– Как это может быть? Что за беспомощность такая?! Ты вообще думаешь, Леня, что ты говоришь?!! Сильнейшая международная организация, призванная осуществлять контроль за всем миром, проигрывает какой-то недоразложившейся спецслужбе третьестепенной в геополитическом отношении страны! Или я неправильно трактую нынешнюю роль России?
– Совершенно неправильно, — тихим невинным голоском отозвался Кедр, со слов которого, собственно, Разгонов и вещал теперь о роли России. — Да и ЧГУ — это не гэбуха.
– Брось, Женька, — устало отмахнулся Тополь, — в Москве, значит, все равно гэбуха.
– Разговорчики в строю! — взревел Разгонов-Малин без тени улыбки. — Разве это сейчас важно?! Какого хера, скажите, вы шли на поводу у московских умельцев вместе с этим коммунистическим недобитком Никулиным-Грейвом?! Кто учил меня простому правилу: «Не знаешь — спроси у Ясеня!»? Не ты ли, Горбовский? Так вот, Ясень жив! Он стоит перед вами. Ну, так ответьте: хоть одна сволочь поинтересовалась у меня, как лучше поступить? Вы спросили у Ясеня, как правильно организовать операцию?!
– Спросили, — кивая головой, тихо, но очень внятно ответил Шактивенанда, а затем стал подниматься из-за дальнего конца стола медленно, словно больной старик.
Анжей никогда не надевал на подобные мероприятия костюмов и галстуков, он приходил нарочито в своей оранжевой тоге, в сандалиях на босу ногу и с яркой красной точечкой во лбу, неприятно напомнившей сейчас Разгонову все тот же проклятый зайчик лазерного прицела.
Но переключить свой гнев на Анжея он не сумел. Во-первых, Ковальский был не тем человеком, на которого вообще можно кричать, а во-вторых, Михаил вдруг вспомнил, как однажды ему уже ответили точно так же на его не менее бурное возмущение. То ли Кедр, то ли Верба мягко намекнули тогда, в девяносто пятом, что он совершенно добровольно завербовался в ИКС (ах, как славно звучит слово «завербовался» рядом с именем Верба!), просто сотрудники этой службы не умеют задавать прямых вопросов по-человечески, они ведут диалог иными способами. Вот и сейчас с Ясенем все было полностью согласовано. Спрашивали его, и не раз, да только он молчал, потому что нечего было ответить. А сейчас вдруг выплеснулось все наружу, но это ещё не мысли, а так — сплошные эмоции. Да, в какой-то момент они были важнее мыслей, и для него самого и для всех остальных, но первая волна ярости схлынула, и сейчас настало время выслушивать объяснения.
Разгонов сел после долгой паузы и проговорил:
– Молчу. Рассказывайте.
Ни одна террористическая организация не взяла на себя ответственности за случившееся, полиция склонялась к версии о взрыве газа в системе отопления. Белка в подобные глупости не верила, система на время их отсутствия не отключалась, но она была полностью компьютеризирована, да к тому же раз в два дня дом навещала Бригитта. А взрыв раздался ночью, и, к счастью, ни один человек не пострадал, только в соседних домах стекла повылетели. Однако особняк господ Малиных можно было смело отстраивать заново с нуля. Чем собственно и занялась очень скоро все та же строительная компания, которая его возводила. Распоряжения отдавал лично Разгонов, и Белку любимую он тоже сам успокаивал, часа полтора проговорив с ней по космической связи не с собственного номера, а цинично так, по-совковому — за счет Фонда Би-Би-Эс.
Вообще, Разгонов озверел. Еще там, в Эмиратах, простившись без лишних слов с Пашей Гольдштейном и всей челночной командой, он сразу заявил Вайсбергу, что полетит не домой, тем более, что дома никакого не осталось, и не в холодные от пронизывающей всё и вся секретности номера закрытого отеля на территории Спрингеровского Центра, а полетит он прямо в жаркую Флориду в штаб-квартиру Фонда, потому что научная подоплека случившегося мало интересовала бывшего химика, бросившего свою первую профессию почти десять лет назад. Да и как инженер человеческих душ писатель Разгонов не слишком спешил копаться в психологии всех участников мероприятия, а также в тайных причинах трагедии. Он внезапно ощутил себя вновь (и впервые по-настоящему!) Сергеем Малиным, Ясенем, функционером номер один в негласной иерархии ИКСа, которую, строго говоря, никто ещё не отменял. И полетел в Майами наводить шмон и шухер. И навел по-взрослому. Да так, что пух и перья полетели. Пух летел преимущественно от пушистой Вербы, а перьями можно было условно считать листья всех остальных древовидных а также длинные иголки могучего Кедра. Когда-то давно он уже шутил на эту тему. Но теперь стало не до шуток.
Высший Совет Причастных — семнадцать человек. Они сидели перед ним за овальным столом, сохраняя достоинство в позах, но лица прятали, и возникало странное ощущение, будто все эти вершители судеб выстроились во фрунт на плацу и подобострастно ловят каждое слово главнокомандующего. Только Верба одна и занимала в этой компании особое положение. Она никогда и не перед кем в струнку не вытягивалась, вот и сейчас затаилась лишь для того, что сказать на финише свое веское слово.
– Ядрена мать! Что вообще случилось?! — с такого примерно незатейливого пассажа начал Разгонов это эпохальное совещание.
– Опять эти нас обскакали, — грустно сообщил Тополь.
– Как это может быть? Что за беспомощность такая?! Ты вообще думаешь, Леня, что ты говоришь?!! Сильнейшая международная организация, призванная осуществлять контроль за всем миром, проигрывает какой-то недоразложившейся спецслужбе третьестепенной в геополитическом отношении страны! Или я неправильно трактую нынешнюю роль России?
– Совершенно неправильно, — тихим невинным голоском отозвался Кедр, со слов которого, собственно, Разгонов и вещал теперь о роли России. — Да и ЧГУ — это не гэбуха.
– Брось, Женька, — устало отмахнулся Тополь, — в Москве, значит, все равно гэбуха.
– Разговорчики в строю! — взревел Разгонов-Малин без тени улыбки. — Разве это сейчас важно?! Какого хера, скажите, вы шли на поводу у московских умельцев вместе с этим коммунистическим недобитком Никулиным-Грейвом?! Кто учил меня простому правилу: «Не знаешь — спроси у Ясеня!»? Не ты ли, Горбовский? Так вот, Ясень жив! Он стоит перед вами. Ну, так ответьте: хоть одна сволочь поинтересовалась у меня, как лучше поступить? Вы спросили у Ясеня, как правильно организовать операцию?!
– Спросили, — кивая головой, тихо, но очень внятно ответил Шактивенанда, а затем стал подниматься из-за дальнего конца стола медленно, словно больной старик.
Анжей никогда не надевал на подобные мероприятия костюмов и галстуков, он приходил нарочито в своей оранжевой тоге, в сандалиях на босу ногу и с яркой красной точечкой во лбу, неприятно напомнившей сейчас Разгонову все тот же проклятый зайчик лазерного прицела.
Но переключить свой гнев на Анжея он не сумел. Во-первых, Ковальский был не тем человеком, на которого вообще можно кричать, а во-вторых, Михаил вдруг вспомнил, как однажды ему уже ответили точно так же на его не менее бурное возмущение. То ли Кедр, то ли Верба мягко намекнули тогда, в девяносто пятом, что он совершенно добровольно завербовался в ИКС (ах, как славно звучит слово «завербовался» рядом с именем Верба!), просто сотрудники этой службы не умеют задавать прямых вопросов по-человечески, они ведут диалог иными способами. Вот и сейчас с Ясенем все было полностью согласовано. Спрашивали его, и не раз, да только он молчал, потому что нечего было ответить. А сейчас вдруг выплеснулось все наружу, но это ещё не мысли, а так — сплошные эмоции. Да, в какой-то момент они были важнее мыслей, и для него самого и для всех остальных, но первая волна ярости схлынула, и сейчас настало время выслушивать объяснения.
Разгонов сел после долгой паузы и проговорил:
– Молчу. Рассказывайте.
4.
На день раньше обещанного срока вернулся в Тверь Паша Гольдштейн, и у Леньки Шварцмана лафа кончилась — пришлось уступать ребятам свою запасную хату (уговор дороже денег), а немолодую уже любовницу, привыкшую к комфорту, уламывать на редкие и очень пошлые свидания в конторе, где кроме старого скрипучего диванчика да телевизора с видаком никаких радостей. Однако у Гольдштейна ещё два дня должна была отсутствовать жена и три дня, если не четыре, — сын. В общем, он согласился покантоваться все это время с москвичами тем более, что Вербицкого даже шапочно знал, и общий язык они там нашли довольно быстро. Если б ещё Леня Шварцман мог догадываться, что это был за язык!..
Осторожный Паша Гольдштейн вернулся из Эмиратов крайне взъерошенным и жутковатыми своими новостями делился скупо. Нелепейшая по сути гибель Игоря Мыгина ни для кого в Твери тайной не стала, но внятно объяснить, как это все произошло, Паша не сумел. Талдычил что-то про молнию, угодившую несчастному прямо в голову во время сухой грозы в пустыне. Бред, да и только! Но из-за этого ЧП всю группу действительно увезли на день раньше и вообще отправляли в Россию чуть ли не спецрейсом. Вот, собственно, и все, а в остальном обыкновенная поездка получилась: товара прикупил удачно, отправил без помех, ждет прибытия… От Наташки Крутовой, буквально убитой горем, добиться чего-либо путного оказалось ещё менее реально, а прочих членов коллектива Леня Шварцман знал существенно хуже и расспрашивать не стал, да и какое его собачье дело, даже если Мыгина натурально убили? Тем более, если Мыгина убили…
Совсем другие разговоры пошли у Гольдштейна с Майклом и Редькиным. Близкое знакомство с Разгоновым ещё в юные годы одного из них и астрально-мистическая связь с таинственно воскресшим писателем и суперагентом — другого вынудила и Пашу пойти на откровенность. Короче, они втроем за рюмкой чая обменялись всеми пришедшими в голову подозрениями и на базе немалого общего объема имевшихся знаний выстроили чудовищную картину. Получалось, что все трое попали теперь по-крупному. И куда ни беги — за ними все равно придут — не с одной, так с другой стороны.
Предположения подтвердились очень скоро. То есть скорее, чем можно было представить. И самым неожиданным образом. Мрачная новость обрушилась на них из проклятого «Дорожного патруля», буквально преследующего Редькина, хотя «ТВ-6» в Твери и видно-то плохо — с какой радости смотреть стали? Так вот, именно в этой передаче показали вновь их небезызвестный Лушин переулок. Оказывается, там совсем недавно случился мощный взрыв — в окно угловой квартиры на втором этаже кто-то забросил противотанковую(!) гранату. Хватило одного взгляда на коротко промелькнувший кадр, чтобы понять, чья это квартира.
Вмиг побледневший, заикающийся от страха Редькин кинулся к телефону и стал накручивать свой домашний номер. Вербицкий все-таки успел стукнуть ему по рукам. Хотя, быстрее всего, номер бы просто не ответил. Но разве можно шутить такими вещами? Минут пять яростно спорили, кому лучше звонить. Редькин, окончательно ополоумев, выдавал варианты один другого хлеще: полковнику Соловьеву через Юльку или напрямую (Господи! В такой момент он ещё и Юльку вспомнил, причем, с неожиданной теплотою); Косте Полозову (этому-то зачем?); наконец, Симе Кругловой («Здравствуйте, товарищи шизы! А вот и мы! Помеукаем вместе?») В итоге рассмотрели всерьез два варианта: у Майкла остался телефон Шактивенанды — на всякий случай, а у Паши — номер Разгонова. Остановились на последнем — все-таки в доску свой человек. И не ошиблись: Разгонов минут за пять всех успокоил:
Осторожный Паша Гольдштейн вернулся из Эмиратов крайне взъерошенным и жутковатыми своими новостями делился скупо. Нелепейшая по сути гибель Игоря Мыгина ни для кого в Твери тайной не стала, но внятно объяснить, как это все произошло, Паша не сумел. Талдычил что-то про молнию, угодившую несчастному прямо в голову во время сухой грозы в пустыне. Бред, да и только! Но из-за этого ЧП всю группу действительно увезли на день раньше и вообще отправляли в Россию чуть ли не спецрейсом. Вот, собственно, и все, а в остальном обыкновенная поездка получилась: товара прикупил удачно, отправил без помех, ждет прибытия… От Наташки Крутовой, буквально убитой горем, добиться чего-либо путного оказалось ещё менее реально, а прочих членов коллектива Леня Шварцман знал существенно хуже и расспрашивать не стал, да и какое его собачье дело, даже если Мыгина натурально убили? Тем более, если Мыгина убили…
Совсем другие разговоры пошли у Гольдштейна с Майклом и Редькиным. Близкое знакомство с Разгоновым ещё в юные годы одного из них и астрально-мистическая связь с таинственно воскресшим писателем и суперагентом — другого вынудила и Пашу пойти на откровенность. Короче, они втроем за рюмкой чая обменялись всеми пришедшими в голову подозрениями и на базе немалого общего объема имевшихся знаний выстроили чудовищную картину. Получалось, что все трое попали теперь по-крупному. И куда ни беги — за ними все равно придут — не с одной, так с другой стороны.
Предположения подтвердились очень скоро. То есть скорее, чем можно было представить. И самым неожиданным образом. Мрачная новость обрушилась на них из проклятого «Дорожного патруля», буквально преследующего Редькина, хотя «ТВ-6» в Твери и видно-то плохо — с какой радости смотреть стали? Так вот, именно в этой передаче показали вновь их небезызвестный Лушин переулок. Оказывается, там совсем недавно случился мощный взрыв — в окно угловой квартиры на втором этаже кто-то забросил противотанковую(!) гранату. Хватило одного взгляда на коротко промелькнувший кадр, чтобы понять, чья это квартира.
Вмиг побледневший, заикающийся от страха Редькин кинулся к телефону и стал накручивать свой домашний номер. Вербицкий все-таки успел стукнуть ему по рукам. Хотя, быстрее всего, номер бы просто не ответил. Но разве можно шутить такими вещами? Минут пять яростно спорили, кому лучше звонить. Редькин, окончательно ополоумев, выдавал варианты один другого хлеще: полковнику Соловьеву через Юльку или напрямую (Господи! В такой момент он ещё и Юльку вспомнил, причем, с неожиданной теплотою); Косте Полозову (этому-то зачем?); наконец, Симе Кругловой («Здравствуйте, товарищи шизы! А вот и мы! Помеукаем вместе?») В итоге рассмотрели всерьез два варианта: у Майкла остался телефон Шактивенанды — на всякий случай, а у Паши — номер Разгонова. Остановились на последнем — все-таки в доску свой человек. И не ошиблись: Разгонов минут за пять всех успокоил: