Скаландис Ант. Точка сингулярности

   Прозвучало смешно. Как будто изголодавшийся за день рыбак спрашивает о готовности вкуснейшей ухи, висящей над костром в котелке и распространяющей вокруг умопомрачительные запахи.
   – Скоро! — буркнула Верба, погруженная в себя, и продолжила сосредоточенное шелестение клавишами.
   А Грейв тихо-тихо стоял у неё за спиной и трогательно вытягивал шею, желая разглядеть хоть что-нибудь. Но жидкокристаллический дисплей под таким углом отчаянно отсвечивал, и потому не видел этот кровопийца, похоже, ни черта.
   – Постойте! — воскликнул заводной и общительный Паша Гольдшетйн. — Мы же далеко не все знакомы между собой. Это не порядок!
   – И то верно! — согласился я.
   – Так давайте за знакомство. За встречу! — наседал Паша. — По этому поводу полагается. У нас ещё пиво есть, а там и за водочкой сбегаем.
   И началась какая-то вакханалия знакомств.
   Белка очень быстро нашла общий язык с Мариной Редькиной. По-моему, они говорили о тонких различиях между московской и берлинской модами. Тополь увлеченно беседовал с Марининой мамой Верой Афанасьевной — люди примерно одного поколения, они нашарили много общих тем, а к тому же вдова, оказавшаяся вдруг соломенной, суеверно пряталась, за не слишком широкой, но весьма надежной спиной Горбовского от своего восставшего из мертвых мужа — Пети Чуханова, он же Игнат Никулин, он же Грейв.
   Майкл и Лешка Кречет неожиданно прониклись друг к другу. Впрочем, чего ж тут неожиданного: оба в некотором роде политические технологи, каждый на своем уровне.
   Юрка Булкин и Анжей Ковальский погрязли в музыкальных спорах. Стив Чиньо, неожиданно хорошо заговоривший по-русски, (а со мной прикидывался, зараза!) пудрил мозги в очередной раз беременной дочке Тимофея. Называл её по-семейному — Верунчик. И мужу её Никите тоже древнеиндийскую философию преподавал. Похоже, Стив даже собаку Лайму окучивал — буддист, он и есть буддист, собак любит наравне с людьми — вот далматиница на него и пялилась влюбленными глазами и уши домиком ставила.
   Я же выбрал себе объектом для общения самого Редькина. Давно ведь мечтал познакомиться. Мистическая связь двух личностей — так я это объяснял подсознательно. И откуда только вылезла подобная ересь?
   Но он действительно оказался очень похож на меня чисто внешне. Только — как пишут в детских журналах — найдите десять отличий в этих картинках. Я нашел штук пять: он оброс бородой, был сутул, неспортивен, очень небрежно одет, с лысиной на башке, и ещё — в хитро прищуренных глазах ясно читался непрерывный поиск выгоды лично для себя. Он словно был моей худшей половиной… Господи! Что это за глупость я сморозил?
   А говорить нам с Тимофеем оказалось практически не о чем. И тогда, как это ни странно, он решил меня познакомить со своим другом — Валькой Бурцевым, прекрасным автомехаником и вообще замечательным человеком. Вот Валька располагал к себе в момент. Ощущение было такое, что мы уже тысячу лет знаем друг друга. Но в какой-то прежней жизни. Мы даже пытались вспоминать общих знакомых. Долго перебирали имена. Безрезультатно. И тогда он представил мне ещё одного участника мероприятия.
   – Маревич, Давид. Его в девяносто первом гэбэшники убили, и я его с тех пор не видел. А теперь — вот. Сюда приехал…
   Валька Бурцев не пытался ничего объяснять, и я сразу понял, что это правда.
   – Давид, я очень рад познакомиться. Вы мне после ещё расскажите, как вернулись оттуда. Договорились? — спросил я его и добавил. — Между прочим, я и сам в некотором роде однажды убитый…
   – Обязательно расскажу, — улыбнулся Давид просто и вместе с тем загадочно.
   Он тоже был похож на меня внешне. И уж это было чересчур. Явный перегруз. Наконец, Верба громко объявила:
   – Внимание. Вы не сможете все одновременно смотреть на экран. Поэтому слушайте. Я буду читать громко. То, что мне сейчас откроется, должны знать все присутствующие. Кто оказался в точке сингулярности, тому и положено это знать. Все слышали?
   – Все, все! — загалдел народ, словно пьяные гости на свадьбе.
   – Так вот, вначале я ввела в компьютер ключевые коды, спрятанные, как выяснилось, в старых текстах Разгонова — именно это предписывала нам инструкция.
   Никто уже не спрашивал, кем спрятанные, чья инструкция — не важно было, не важно! Когда с неба голубые вертолеты прилетают, какая, на фиг, разница, за чей счет гуляем — кино-то бесплатное!
   – Потом, — продолжала Верба, — я вставила в обычный дисковод нашу дискету, так называемую «дискету Сиропулоса», а в зип-драйв — то, что принес нам Грейв. И вот, слушайте, какая тут петрушка получилась: «На этой древней дискете хранится тайное знание, передаваемое из поколения в поколение веками и тысячелетиями. Меняется мир вокруг, и меняется смысл этого знания. Сегодня, здесь и для вас — оно означает следующее: история человечества неумолимо приближается к своему концу…»
   Через пару минут я не выдержал и крикнул:
   – Татьяна, прекрати! Я не могу этого больше слушать! Ты же знаешь, мы, писатели-фантасты, всяких чудес на дух не переносим. Какой, к ядрене матери, конец света? О чем ты? Тим, но скажите хоть вы им, что это невозможно!
   – Это невозможно, — с тупой покорностью и сильным акцентом повторил по-русски великий американский физик Тимоти Спрингер.
   И над песками повисла гробовая тишина, словно мы со Спрингером сказали какую-то ужасную бестактность. Да нет, хуже — словно мы ворвались во время торжественной мессы в храм и начали материться в Бога!
   Мне стало ужасающе неловко. Я вспомнил, что обещал молчать. Всем причастным обещал. Даже если будут спрашивать. Потому что все равно ни черта не понимаю и не готов отвечать на вопросы.
   Я должен был молчать.
   А начал орать. Даже в тот момент, когда меня вообще ни о чем не спрашивали. И теперь я понял свою ошибку. И больше не произнес ни слова. Я просто обводил всех виноватым взглядом, останавливаясь на каждом секунду или две.
   А они все замерли, как в финальной сцене «Ревизора».
   И только маленький беременный Верунчик вдруг, тихо перебирая лапками, двинулся в сторону Вербы. Верунчик подошел, присел на корточки (ох, нелегко беременной на корточки приседать!), посмотрел в экран, внимательно читая бегущие по нему строчки, и сказал громко и внятно, так что услышали все:
   – А мне кажется, что это по правде!