Страница:
Разлепив наконец веки, Макрон уставился через голый дощатый пол на другую сторону маленькой комнатушки, где из-под нескольких слоев покрывавших его плащей и одеял виднелись темные кудри его приятеля, растянувшегося на набитом соломой потертом тюфяке, бывшем, когда они сняли эту каморку, чуть ли не единственным предметом ее обстановки.
– Катон, – негромко окликнул друга Макрон, но ни отклика, ни даже шевеления не последовало.
«Крепко, должно быть, паренек дрыхнет, – подумалось Макрону. – Впрочем, и ладно, пусть себе спит».
Сейчас, в конце января, по утрам было холодно, и вставать до того, как солнце хоть немного прогреет этот битком набитый народом город, все равно не имело смысла. Ладно и то, что здесь не бывает такой стужи, какую им пришлось пережить прошлой зимой в Британии. Сырость, холод, вечно поднимавшийся над болотами туман овладевали сердцами легионеров, вызывая тоскливые мысли о доме. Но вот сейчас он, Макрон, был дома – и исходил раздражением и злобой из-за убогой, бессмысленной жизни, которую ему приходилось здесь вести.
Подняв руку, Макрон принялся чесать голову, проклиная вшей, населявших, похоже, каждый уголок этого старого, запущенного дома со сдающимися внаем комнатушками.
– Проклятые вши, как всегда, при деле, – проворчал он. – А кроме них, до нас, похоже, никому нет дела.
По сути, его сетования были более чем справедливы. Большую часть последних двух лет они с Катоном провели, сражаясь с дикими племенами Британии, и в том, что в конечном счете Каратак и его кельтские орды потерпели поражение, была и их заслуга. И что они получили в награду за все опасности и лишения? Сырую каморку в осыпающемся доходном доме, в трущобном районе Субура, где им приходится дожидаться возвращения на действительную службу. Хуже того, из-за всякого рода бюрократического крючкотворства им с самого возращения в Рим ничего не платили, так что Макрону с Катоном приходилось проживать те деньги, которые они привезли из Британии.
Между тем, несмотря на стылое, промозглое, зимнее утро, город за ставнями пробуждался, и с улицы уже доносился разноголосый гомон. Макрон поежился, поплотней запахнул наброшенный на широкие плечи армейский плащ, поднялся, морщась от пульсирующей боли в черепе, на ноги, прошел через комнату к окну и, отцепив шнур от косо вбитого гвоздя, удерживавшего две деревянные створки в закрытом положении, отвел одну из них, треснувшую, в сторону. Ржавые петли протестующе заскрипели, а в комнату влилось разом столько света, что Макрон от неожиданности прищурился. Правда, только на миг. Перед ним снова открылась, казалось бы, уже столь знакомая панорама Рима, и при виде величайшего из городов мира он не мог не ощутить благоговения. Доходный дом был построен на «простонародной» стороне холма Эсквилин, и из окон его верхних этажей был виден не только расстилавшийся внизу, переполненный народом грязный муравейник Субуры, но и высившиеся вдалеке, обступая Форум, дворцы и храмы, а за ними склады, теснившиеся у берегов Тибра.
Ему говорили, что в пределах городских стен Рима обитает чуть ли не миллион человек, и, глядя на город оттуда, где стоял сейчас Макрон, этому легко можно было поверить. Казалось, что ниже по склону все было хаотично застроено стоявшими впритык зданиями, о существовании проходов между которыми порой можно было лишь догадываться, поскольку узкие проулки перекрывались выступавшими вперед верхними этажами грязных кирпичных строений. Над городом постоянно висел густой дым бесчисленных очагов, печей и жаровен, такой едкий, что он забивал даже вонь, исходившую от сыромятни на дальнем конце улицы. Даже сейчас, после трех месяцев пребывания в столице, Макрон так и не привык к здешним запахам: улицы провоняли дерьмом и прогнившими объедками, к которым не прикоснулся бы и самый убогий нищий. И все эти улицы были битком забиты людьми: рабами, торговцами, купцами и ремесленниками. Собравшиеся со всех концов Империи, они одевались каждый на свой лад, создавая невообразимое смешение фасонов и стилей. В толпе выделялись сновавшие в поисках развлечений, если не стояли в очередях за раздаваемым бесплатно зерновым пайком, апатичные свободнорожденные римские граждане, а порой ее рассекали носилки богачей, которых рабы проносили над толпой. Те прижимали к носам флакончики с благовониями, перебивая гнилостную вонь более приятными ароматами.
Такова была реальность столичной жизни, которой Макрон к настоящему времени был сыт по горло. Он не переставал дивиться тому, как вся эта людская масса терпит подобное надругательство над своими чувствами и не бежит из города подальше в поисках свежести, чистоты и свободы. Самому ему казалось, что Рим скоро сведет его с ума.
Опершись локтями на истертый подоконник, Макрон высунулся в окошко и взглянул на затененную улицу, над которой высился доходный дом. Его взгляд скользнул по кирпичной кладке под окном вниз, к мостовой; двигавшиеся по ней люди с высоты верхнего этажа казались похожими на суетливых насекомых с четырьмя конечностями, никчемных и быстро пропадающих из вида, удаляясь по сумрачной улице в обоих направлениях. Комната находилось на пятом этаже: Макрону в жизни не доводилось бывать на большей высоте в строении, возведенном человеком, и хотя ему пора бы привыкнуть, он все равно ощутил легкое головокружение.
– Дерьмо…
– Это ты о чем?
Обернувшись, Макрон увидел, что Катон проснулся: потягивается, зевает и трет глаза.
– О себе. Чувствую себя полным дерьмом.
Катон окинул друга оценивающим взглядом и неодобрительно покачал головой.
– Ты и выглядишь полным дерьмом.
– Ну спасибо!
– Лучше бы тебе привести себя в порядок.
– Зачем? За каким хреном? Стоит ли утруждаться, если остаток дня все равно придется изнывать от безделья?
– Мы солдаты, нам распускаться негоже. Привыкнем, потом будет не отвыкнуть. Да и вообще, легионер всегда и везде легионер. Не ты ли сам мне это твердил?
– Я твердил? – Макрон поднял бровь. – Должно быть, это с перепою.
– С чего ты взял?
– Ладно, хватит, – проворчал Макрон, чувствуя, что головокружение усиливается. – Мне надо еще отдохнуть.
– Нельзя тебе отдыхать. Мы должны находиться в готовности. – Катон потянулся за сапогами, обул их и принялся завязывать кожаные шнурки.
– Готовыми? – фыркнул Макрон. – Готовыми к чему?
– А ты забыл?
– Забыл? Что это я забыл?
– Что нам назначено прибыть во дворец. Я же тебе вчера говорил, когда нашел в той таверне.
Макрон наморщил лоб, пытаясь восстановить в памяти детали прошлого вечера.
– В какой таверне?
– В «Роще Диониса», – терпеливо ответил Катон. – Ты хлестал винище с ветеранами Десятого легиона, когда я пришел к тебе и сказал, что нас ждут на собеседование к прокуратору, ответственному за служебные назначения. Через три часа. Так что у нас не слишком много времени на то, чтобы позавтракать, умыться и привести себя в подобающий вид. Кроме того, сегодня в Большом цирке скачки, и нам лучше выйти пораньше, чтобы не застрять в толпе. Тебе надо подкрепиться. Перекусить, чтобы успокоить желудок.
– Сон, – тихо отозвался Макрон, уже добравшись до своей койки и нырнув под плащ. – Сон успокоит мой желудок наилучшим образом.
Катон закончил шнуровать сапоги, встал и тут же пригнулся, чтобы не приложиться макушкой к потолочной балке: это был один из немногих случаев, когда то, что он на голову выше Макрона, оказывалось не преимуществом, а совсем наоборот. Потянувшись за кожаным мешком с ячменем, стоявшим у стены возле двери, вместе с прочими их пожитками, Катон развязал его и отсыпал по мерке в обе их оловянные плошки, после чего аккуратно встряхнул мешок и снова завязал, плотно, чтоб не залезли мыши.
– Пойду сварю кашу. А ты, пока меня нет, лучше бы почистил оружие.
Когда дверь за его другом закрылась, Макрон снова солмкнул глаза, пытаясь не обращать внимания на головную боль. Пустой желудок урчал и скручивался узлом: Катон был прав, если перекусить, глядишь, станет получше.
Тем временем солнце уже поднялось довольно высоко, и он, снова со стоном разлепив глаза, сбросил плащ и потащился к сложенным у двери доспехам и оружию. Хоть они и были равными по званию центурионами, Макрон прослужил на дюжину лет дольше Катона и порой сам дивился тому, с чего это он, ветеран, исполняет указания зеленого юнца. Но, тут же с горечью напомнил себе Макрон, они нынче не на действительной службе, так что ни ранг, ни опыт, ни послужной список сейчас значения не имеют. Сейчас они просто боевые товарищи, которым приходится бороться за выживание в ожидании положенных выплат, которые оттягивают скаредные писцы из Имперского казначейства. В результате до нового назначения им приходится экономить каждый сестерций. Что было не так-то просто: Макрона всю дорогу подмывало пустить все свои скромные сбережения на пропой души.
Свет на узкую лестницу падал через проемы в стене через каждые два пролета, и Катону приходилось спускаться по старым, скрипучим дощатым ступеням с осторожностью, балансируя с помощью рук. Вокруг слышались звуки пробуждения других жильцов: детский плач, раздраженные оклики родителей и угрюмое бормотание тех, кого впереди в городе ждал нелегкий трудовой день. Хотя Катон родился в Риме и провел здесь всю юность, пока не достиг возраста, позволявшего поступить в легионы, он жил во дворце и никогда прежде носа не совал в трущобы, не говоря уж о доходных домах, битком забитых столичной беднотой. Он был потрясен, узнав, что свободнорожденные римляне могут жить в таком невообразимом убожестве, ведь во дворце даже рабы и те жили в лучших условиях. В гораздо лучших.
У подножия лестницы Катон свернул в коридор, уходивший в глубь здания, и вышел в сумрачный внутренний двор, где находилась общая домовая кухня. Иссохший старец помешивал варево в стоявшем на жаровне большом закопченном горшке, наполнявшем воздух запахом овсянки. Даже в столь ранний час нашлась особа, оказавшаяся в очереди перед Катоном: тощая, бледная женщина, чья большая семья занимала комнату этажом ниже, как раз под каморкой центурионов. Муж ее работал на складах – то был рослый, угрюмый пьяница, частенько лупивший жену и детишек: их крики и его пьяная ругань были прекрасно слышны наверху.
Когда по мостившей двор плитке застучали подбитые гвоздями сапоги Катона, женщина обернулась на их звук. Нос ее было сломан, но давно уже зажил, но на щеке и под глазом красовались явно свежие кровоподтеки. Губы ее тронуло некое подобие улыбки, и Катон из жалости заставил себя улыбнуться в ответ. Возраста она могла быть любого, от двадцати до сорока: тяжкие семейные хлопоты и тирания жестокого, вечно пьяного супруга превратили ее в несчастное, забитое, заморенное существо. Босая, в рваной тунике, она держала в одной руке бронзовый горшок, тогда как другой прижимала к себе спящего младенца.
Катон отвел глаза и присел на дальнем краю скамейки, чтобы дождаться своей очереди к очагу. В дальней части двора, где находилась пекарня, рабы уже готовили печи к первой утренней выпечке.
– Привет, центурион.
Подняв глаза, Катон увидел вышедшую из своего заведения и смотревшую на него с улыбкой жену пекаря. Будучи моложе Катона на три года, она уже три года состояла в браке с немолодым владельцем пекарни: очень удачное замужество для миловидной, но грубой и необразованной жительницы трущоб, явно надеявшейся после кончины престарелого супруга заполучить пекарню в свои руки. Само собой, для реализации этих планов, когда придет время, ей потребуется партнер, о чем она без обиняков и сообщила молодому центуриону, едва тот поселился в доходном доме. Было очевидно, что Катон в этой роли вполне бы ее устроил.
– Доброе утро, Велина, – отозвался он. – Рад тебя видеть.
С другого конца скамейки донеслось отчетливо различимое презрительное фырканье.
– Не обращай внимания, – усмехнулась Велина. – Эта Габиния воображает, будто она лучше всех нас. Лучше бы следила за своим сорванцом Гаем: тот вечно сует нос куда не надо.
Тощая женщина отвернулась от жены булочника, не сказав ни слова. Та подбоченилась, горделиво, с видом победительницы, вскинула голову, после чего опять обратила свое внимание на Катона.
– Ну, как нынче дела у моего центуриона? Есть новости?
Катон покачал головой.
– Назначения пока ни один из нас не получил. Правда, сегодня у нас состоится встреча во дворце. Так что, вполне возможно, попозже я смогу поделиться добрыми новостями.
– Хм… – Велина наморщила лоб. – Как понимаю, я должна пожелать тебе удачи?
– Это было бы кстати.
Она пожала плечами.
– Видеть не могу, как ты изводишься. Сколько вся эта тягомотина продолжается – месяцев пять?
– Три.
– Ну а что, если так ничего и не найдется? Тебе надо подумать о возможности заняться в жизни чем-то другим. Может быть, тем, что лучше вознаграждается? – Она выгнула дугой бровь и на миг надула губки. – Такой молодой и похожий на мужчину малый, как ты, мог бы пойти далеко – в правильной компании. Может быть.
Чувствуя, что краснеет, Катон отвел глаза, повернувшись к очагу. Неприкрытые знаки внимания со стороны Велины смущали его, и ему отчаянно хотелось убраться со двора, пока та не начала расписывать свои планы в отношении его еще подробнее.
Тем временем старик, варивший кашу, снял наконец свой котелок с железной жаровни и поплелся к лестнице. Габиния потянулась к своим горшкам.
– Извини, – произнес, вставая, Катон. – Ты не разрешишь мне пройти первым?
Та молча подняла на него глубоко запавшие, холодные глаза.
– Нынче утром у нас времени в обрез, – пустился в торопливые объяснения Катон. – У нас важная встреча, опаздывать нельзя, надо выйти из дома как можно скорее.
При этом он скорчил умоляющую гримасу и чуть-чуть склонил голову в сторону жены булочника. Худая женщина поджала губы, пряча улыбку, взглянула с почти нескрываемым удовольствием на явно раздраженную Велину и с готовностью сказала:
– Конечно. Раз ты так спешишь, проходи вперед.
– Спасибо, – промолвил Катон с благодарным кивком. Он поставил миски на решетку, добавил в ячмень воды из лохани и стал помешивать варево, дожидаясь готовности.
Велина фыркнула, повернулась и зашагала обратно к пекарне.
– Что, крепко она на тебя глаз положила? – спросил Макрон, выскребая дно своей миски корочкой хлеба.
– Боюсь, что так, – ответил Катон, уже покончивший с едой и сейчас с помощью старой тряпицы натиравший воском свое кожаное снаряжение. Несколько прикрепленных к ремням медальонов, полученных за боевые заслуги, сверкали, как только что отчеканенные монеты. Он уже надел свою плотную воинскую тунику и чешуйчатый панцирь и застегнул на икрах полированные поножи, а теперь, добавив на тряпицу еще воска, усердно добавлял блеска портупее.
– Ну и как, собираешься ты что-нибудь с этим делать? – гнул свое Макрон, изо всех сил стараясь подавить усмешку.
– Ну, точно уж не сейчас. У меня и без того есть о чем беспокоиться. Если мы не уберемся отсюда побыстрее, я с ума сойду!
Макрон покачал головой.
– Ты еще молод. У тебя впереди двадцать, а то и двадцать пять лет службы: времени более чем достаточно. Вот со мной дело обстоит иначе. Пятнадцать лет, это самое большее. Возможно, нынешнее назначение будет для меня единственным шансом поднакопить деньжат перед выходом в отставку.
В голосе его звучала такая озабоченность, что Катон прервал свое занятие и поднял глаза.
– Тогда нам тем более следует попытаться извлечь из нынешней встречи все, что можно. Я долго ее добивался, отираясь возле канцелярии, так что опаздывать нам никак нельзя.
– Ладно. Я тебя понял, парень. Сейчас буду готов.
Чуть позже Катон отступил на шаг и окинул Макрона оценивающим взглядом.
– Как я выгляжу?
Катон снова смерил друга взглядом и поджал губы.
– Сойдет.
– Тогда идем.
Когда два командира, спустившись по лестнице, вышли из доходного дома на улицу, их сверкающие доспехи и яркие красные плащи тут же привлекли к себе внимание. На головах у обоих красовались полированные шлемы с поперечными гребнями из плотного конского волоса. Катон, держа в одной руке трость и положив другую на рукоять меча, подтянулся и выпрямил спину.
Кто-то присвистнул: обернувшись, Катон увидел Велину, стоявшую в проеме двери, что вела с улицы в пекарню ее мужа.
– Да, на вас посмотришь, так поневоле захочешь иметь дело с военными, – промолвила она.
Макрон ухмыльнулся.
– Уверен, это можно будет устроить. Погоди только, когда мы вернемся из дворца.
Велина слабо улыбнулась.
– Буду очень рада видеть… вас обоих.
– Меня в первую очередь, – заявил Макрон.
Катон взял его за руку.
– Ну, пойдем, наконец. Не то опоздаем.
Макрон подмигнул Велине и бок о бок с Катоном зашагал вниз по склону, по направлению к Форуму и блистающей колоннаде огромного императорского дворца, высившегося на Капитолийском холме.
Глава третья
– Катон, – негромко окликнул друга Макрон, но ни отклика, ни даже шевеления не последовало.
«Крепко, должно быть, паренек дрыхнет, – подумалось Макрону. – Впрочем, и ладно, пусть себе спит».
Сейчас, в конце января, по утрам было холодно, и вставать до того, как солнце хоть немного прогреет этот битком набитый народом город, все равно не имело смысла. Ладно и то, что здесь не бывает такой стужи, какую им пришлось пережить прошлой зимой в Британии. Сырость, холод, вечно поднимавшийся над болотами туман овладевали сердцами легионеров, вызывая тоскливые мысли о доме. Но вот сейчас он, Макрон, был дома – и исходил раздражением и злобой из-за убогой, бессмысленной жизни, которую ему приходилось здесь вести.
Подняв руку, Макрон принялся чесать голову, проклиная вшей, населявших, похоже, каждый уголок этого старого, запущенного дома со сдающимися внаем комнатушками.
– Проклятые вши, как всегда, при деле, – проворчал он. – А кроме них, до нас, похоже, никому нет дела.
По сути, его сетования были более чем справедливы. Большую часть последних двух лет они с Катоном провели, сражаясь с дикими племенами Британии, и в том, что в конечном счете Каратак и его кельтские орды потерпели поражение, была и их заслуга. И что они получили в награду за все опасности и лишения? Сырую каморку в осыпающемся доходном доме, в трущобном районе Субура, где им приходится дожидаться возвращения на действительную службу. Хуже того, из-за всякого рода бюрократического крючкотворства им с самого возращения в Рим ничего не платили, так что Макрону с Катоном приходилось проживать те деньги, которые они привезли из Британии.
Между тем, несмотря на стылое, промозглое, зимнее утро, город за ставнями пробуждался, и с улицы уже доносился разноголосый гомон. Макрон поежился, поплотней запахнул наброшенный на широкие плечи армейский плащ, поднялся, морщась от пульсирующей боли в черепе, на ноги, прошел через комнату к окну и, отцепив шнур от косо вбитого гвоздя, удерживавшего две деревянные створки в закрытом положении, отвел одну из них, треснувшую, в сторону. Ржавые петли протестующе заскрипели, а в комнату влилось разом столько света, что Макрон от неожиданности прищурился. Правда, только на миг. Перед ним снова открылась, казалось бы, уже столь знакомая панорама Рима, и при виде величайшего из городов мира он не мог не ощутить благоговения. Доходный дом был построен на «простонародной» стороне холма Эсквилин, и из окон его верхних этажей был виден не только расстилавшийся внизу, переполненный народом грязный муравейник Субуры, но и высившиеся вдалеке, обступая Форум, дворцы и храмы, а за ними склады, теснившиеся у берегов Тибра.
Ему говорили, что в пределах городских стен Рима обитает чуть ли не миллион человек, и, глядя на город оттуда, где стоял сейчас Макрон, этому легко можно было поверить. Казалось, что ниже по склону все было хаотично застроено стоявшими впритык зданиями, о существовании проходов между которыми порой можно было лишь догадываться, поскольку узкие проулки перекрывались выступавшими вперед верхними этажами грязных кирпичных строений. Над городом постоянно висел густой дым бесчисленных очагов, печей и жаровен, такой едкий, что он забивал даже вонь, исходившую от сыромятни на дальнем конце улицы. Даже сейчас, после трех месяцев пребывания в столице, Макрон так и не привык к здешним запахам: улицы провоняли дерьмом и прогнившими объедками, к которым не прикоснулся бы и самый убогий нищий. И все эти улицы были битком забиты людьми: рабами, торговцами, купцами и ремесленниками. Собравшиеся со всех концов Империи, они одевались каждый на свой лад, создавая невообразимое смешение фасонов и стилей. В толпе выделялись сновавшие в поисках развлечений, если не стояли в очередях за раздаваемым бесплатно зерновым пайком, апатичные свободнорожденные римские граждане, а порой ее рассекали носилки богачей, которых рабы проносили над толпой. Те прижимали к носам флакончики с благовониями, перебивая гнилостную вонь более приятными ароматами.
Такова была реальность столичной жизни, которой Макрон к настоящему времени был сыт по горло. Он не переставал дивиться тому, как вся эта людская масса терпит подобное надругательство над своими чувствами и не бежит из города подальше в поисках свежести, чистоты и свободы. Самому ему казалось, что Рим скоро сведет его с ума.
Опершись локтями на истертый подоконник, Макрон высунулся в окошко и взглянул на затененную улицу, над которой высился доходный дом. Его взгляд скользнул по кирпичной кладке под окном вниз, к мостовой; двигавшиеся по ней люди с высоты верхнего этажа казались похожими на суетливых насекомых с четырьмя конечностями, никчемных и быстро пропадающих из вида, удаляясь по сумрачной улице в обоих направлениях. Комната находилось на пятом этаже: Макрону в жизни не доводилось бывать на большей высоте в строении, возведенном человеком, и хотя ему пора бы привыкнуть, он все равно ощутил легкое головокружение.
– Дерьмо…
– Это ты о чем?
Обернувшись, Макрон увидел, что Катон проснулся: потягивается, зевает и трет глаза.
– О себе. Чувствую себя полным дерьмом.
Катон окинул друга оценивающим взглядом и неодобрительно покачал головой.
– Ты и выглядишь полным дерьмом.
– Ну спасибо!
– Лучше бы тебе привести себя в порядок.
– Зачем? За каким хреном? Стоит ли утруждаться, если остаток дня все равно придется изнывать от безделья?
– Мы солдаты, нам распускаться негоже. Привыкнем, потом будет не отвыкнуть. Да и вообще, легионер всегда и везде легионер. Не ты ли сам мне это твердил?
– Я твердил? – Макрон поднял бровь. – Должно быть, это с перепою.
– С чего ты взял?
– Ладно, хватит, – проворчал Макрон, чувствуя, что головокружение усиливается. – Мне надо еще отдохнуть.
– Нельзя тебе отдыхать. Мы должны находиться в готовности. – Катон потянулся за сапогами, обул их и принялся завязывать кожаные шнурки.
– Готовыми? – фыркнул Макрон. – Готовыми к чему?
– А ты забыл?
– Забыл? Что это я забыл?
– Что нам назначено прибыть во дворец. Я же тебе вчера говорил, когда нашел в той таверне.
Макрон наморщил лоб, пытаясь восстановить в памяти детали прошлого вечера.
– В какой таверне?
– В «Роще Диониса», – терпеливо ответил Катон. – Ты хлестал винище с ветеранами Десятого легиона, когда я пришел к тебе и сказал, что нас ждут на собеседование к прокуратору, ответственному за служебные назначения. Через три часа. Так что у нас не слишком много времени на то, чтобы позавтракать, умыться и привести себя в подобающий вид. Кроме того, сегодня в Большом цирке скачки, и нам лучше выйти пораньше, чтобы не застрять в толпе. Тебе надо подкрепиться. Перекусить, чтобы успокоить желудок.
– Сон, – тихо отозвался Макрон, уже добравшись до своей койки и нырнув под плащ. – Сон успокоит мой желудок наилучшим образом.
Катон закончил шнуровать сапоги, встал и тут же пригнулся, чтобы не приложиться макушкой к потолочной балке: это был один из немногих случаев, когда то, что он на голову выше Макрона, оказывалось не преимуществом, а совсем наоборот. Потянувшись за кожаным мешком с ячменем, стоявшим у стены возле двери, вместе с прочими их пожитками, Катон развязал его и отсыпал по мерке в обе их оловянные плошки, после чего аккуратно встряхнул мешок и снова завязал, плотно, чтоб не залезли мыши.
– Пойду сварю кашу. А ты, пока меня нет, лучше бы почистил оружие.
Когда дверь за его другом закрылась, Макрон снова солмкнул глаза, пытаясь не обращать внимания на головную боль. Пустой желудок урчал и скручивался узлом: Катон был прав, если перекусить, глядишь, станет получше.
Тем временем солнце уже поднялось довольно высоко, и он, снова со стоном разлепив глаза, сбросил плащ и потащился к сложенным у двери доспехам и оружию. Хоть они и были равными по званию центурионами, Макрон прослужил на дюжину лет дольше Катона и порой сам дивился тому, с чего это он, ветеран, исполняет указания зеленого юнца. Но, тут же с горечью напомнил себе Макрон, они нынче не на действительной службе, так что ни ранг, ни опыт, ни послужной список сейчас значения не имеют. Сейчас они просто боевые товарищи, которым приходится бороться за выживание в ожидании положенных выплат, которые оттягивают скаредные писцы из Имперского казначейства. В результате до нового назначения им приходится экономить каждый сестерций. Что было не так-то просто: Макрона всю дорогу подмывало пустить все свои скромные сбережения на пропой души.
Свет на узкую лестницу падал через проемы в стене через каждые два пролета, и Катону приходилось спускаться по старым, скрипучим дощатым ступеням с осторожностью, балансируя с помощью рук. Вокруг слышались звуки пробуждения других жильцов: детский плач, раздраженные оклики родителей и угрюмое бормотание тех, кого впереди в городе ждал нелегкий трудовой день. Хотя Катон родился в Риме и провел здесь всю юность, пока не достиг возраста, позволявшего поступить в легионы, он жил во дворце и никогда прежде носа не совал в трущобы, не говоря уж о доходных домах, битком забитых столичной беднотой. Он был потрясен, узнав, что свободнорожденные римляне могут жить в таком невообразимом убожестве, ведь во дворце даже рабы и те жили в лучших условиях. В гораздо лучших.
У подножия лестницы Катон свернул в коридор, уходивший в глубь здания, и вышел в сумрачный внутренний двор, где находилась общая домовая кухня. Иссохший старец помешивал варево в стоявшем на жаровне большом закопченном горшке, наполнявшем воздух запахом овсянки. Даже в столь ранний час нашлась особа, оказавшаяся в очереди перед Катоном: тощая, бледная женщина, чья большая семья занимала комнату этажом ниже, как раз под каморкой центурионов. Муж ее работал на складах – то был рослый, угрюмый пьяница, частенько лупивший жену и детишек: их крики и его пьяная ругань были прекрасно слышны наверху.
Когда по мостившей двор плитке застучали подбитые гвоздями сапоги Катона, женщина обернулась на их звук. Нос ее было сломан, но давно уже зажил, но на щеке и под глазом красовались явно свежие кровоподтеки. Губы ее тронуло некое подобие улыбки, и Катон из жалости заставил себя улыбнуться в ответ. Возраста она могла быть любого, от двадцати до сорока: тяжкие семейные хлопоты и тирания жестокого, вечно пьяного супруга превратили ее в несчастное, забитое, заморенное существо. Босая, в рваной тунике, она держала в одной руке бронзовый горшок, тогда как другой прижимала к себе спящего младенца.
Катон отвел глаза и присел на дальнем краю скамейки, чтобы дождаться своей очереди к очагу. В дальней части двора, где находилась пекарня, рабы уже готовили печи к первой утренней выпечке.
– Привет, центурион.
Подняв глаза, Катон увидел вышедшую из своего заведения и смотревшую на него с улыбкой жену пекаря. Будучи моложе Катона на три года, она уже три года состояла в браке с немолодым владельцем пекарни: очень удачное замужество для миловидной, но грубой и необразованной жительницы трущоб, явно надеявшейся после кончины престарелого супруга заполучить пекарню в свои руки. Само собой, для реализации этих планов, когда придет время, ей потребуется партнер, о чем она без обиняков и сообщила молодому центуриону, едва тот поселился в доходном доме. Было очевидно, что Катон в этой роли вполне бы ее устроил.
– Доброе утро, Велина, – отозвался он. – Рад тебя видеть.
С другого конца скамейки донеслось отчетливо различимое презрительное фырканье.
– Не обращай внимания, – усмехнулась Велина. – Эта Габиния воображает, будто она лучше всех нас. Лучше бы следила за своим сорванцом Гаем: тот вечно сует нос куда не надо.
Тощая женщина отвернулась от жены булочника, не сказав ни слова. Та подбоченилась, горделиво, с видом победительницы, вскинула голову, после чего опять обратила свое внимание на Катона.
– Ну, как нынче дела у моего центуриона? Есть новости?
Катон покачал головой.
– Назначения пока ни один из нас не получил. Правда, сегодня у нас состоится встреча во дворце. Так что, вполне возможно, попозже я смогу поделиться добрыми новостями.
– Хм… – Велина наморщила лоб. – Как понимаю, я должна пожелать тебе удачи?
– Это было бы кстати.
Она пожала плечами.
– Видеть не могу, как ты изводишься. Сколько вся эта тягомотина продолжается – месяцев пять?
– Три.
– Ну а что, если так ничего и не найдется? Тебе надо подумать о возможности заняться в жизни чем-то другим. Может быть, тем, что лучше вознаграждается? – Она выгнула дугой бровь и на миг надула губки. – Такой молодой и похожий на мужчину малый, как ты, мог бы пойти далеко – в правильной компании. Может быть.
Чувствуя, что краснеет, Катон отвел глаза, повернувшись к очагу. Неприкрытые знаки внимания со стороны Велины смущали его, и ему отчаянно хотелось убраться со двора, пока та не начала расписывать свои планы в отношении его еще подробнее.
Тем временем старик, варивший кашу, снял наконец свой котелок с железной жаровни и поплелся к лестнице. Габиния потянулась к своим горшкам.
– Извини, – произнес, вставая, Катон. – Ты не разрешишь мне пройти первым?
Та молча подняла на него глубоко запавшие, холодные глаза.
– Нынче утром у нас времени в обрез, – пустился в торопливые объяснения Катон. – У нас важная встреча, опаздывать нельзя, надо выйти из дома как можно скорее.
При этом он скорчил умоляющую гримасу и чуть-чуть склонил голову в сторону жены булочника. Худая женщина поджала губы, пряча улыбку, взглянула с почти нескрываемым удовольствием на явно раздраженную Велину и с готовностью сказала:
– Конечно. Раз ты так спешишь, проходи вперед.
– Спасибо, – промолвил Катон с благодарным кивком. Он поставил миски на решетку, добавил в ячмень воды из лохани и стал помешивать варево, дожидаясь готовности.
Велина фыркнула, повернулась и зашагала обратно к пекарне.
– Что, крепко она на тебя глаз положила? – спросил Макрон, выскребая дно своей миски корочкой хлеба.
– Боюсь, что так, – ответил Катон, уже покончивший с едой и сейчас с помощью старой тряпицы натиравший воском свое кожаное снаряжение. Несколько прикрепленных к ремням медальонов, полученных за боевые заслуги, сверкали, как только что отчеканенные монеты. Он уже надел свою плотную воинскую тунику и чешуйчатый панцирь и застегнул на икрах полированные поножи, а теперь, добавив на тряпицу еще воска, усердно добавлял блеска портупее.
– Ну и как, собираешься ты что-нибудь с этим делать? – гнул свое Макрон, изо всех сил стараясь подавить усмешку.
– Ну, точно уж не сейчас. У меня и без того есть о чем беспокоиться. Если мы не уберемся отсюда побыстрее, я с ума сойду!
Макрон покачал головой.
– Ты еще молод. У тебя впереди двадцать, а то и двадцать пять лет службы: времени более чем достаточно. Вот со мной дело обстоит иначе. Пятнадцать лет, это самое большее. Возможно, нынешнее назначение будет для меня единственным шансом поднакопить деньжат перед выходом в отставку.
В голосе его звучала такая озабоченность, что Катон прервал свое занятие и поднял глаза.
– Тогда нам тем более следует попытаться извлечь из нынешней встречи все, что можно. Я долго ее добивался, отираясь возле канцелярии, так что опаздывать нам никак нельзя.
– Ладно. Я тебя понял, парень. Сейчас буду готов.
Чуть позже Катон отступил на шаг и окинул Макрона оценивающим взглядом.
– Как я выгляжу?
Катон снова смерил друга взглядом и поджал губы.
– Сойдет.
– Тогда идем.
Когда два командира, спустившись по лестнице, вышли из доходного дома на улицу, их сверкающие доспехи и яркие красные плащи тут же привлекли к себе внимание. На головах у обоих красовались полированные шлемы с поперечными гребнями из плотного конского волоса. Катон, держа в одной руке трость и положив другую на рукоять меча, подтянулся и выпрямил спину.
Кто-то присвистнул: обернувшись, Катон увидел Велину, стоявшую в проеме двери, что вела с улицы в пекарню ее мужа.
– Да, на вас посмотришь, так поневоле захочешь иметь дело с военными, – промолвила она.
Макрон ухмыльнулся.
– Уверен, это можно будет устроить. Погоди только, когда мы вернемся из дворца.
Велина слабо улыбнулась.
– Буду очень рада видеть… вас обоих.
– Меня в первую очередь, – заявил Макрон.
Катон взял его за руку.
– Ну, пойдем, наконец. Не то опоздаем.
Макрон подмигнул Велине и бок о бок с Катоном зашагал вниз по склону, по направлению к Форуму и блистающей колоннаде огромного императорского дворца, высившегося на Капитолийском холме.
Глава третья
– Центурионы Макрон и Катон? – Преторианец наморщил лоб, всматриваясь в лежащую перед ним на столе таблицу. – Вас нет в списке.
Макрон широко улыбнулся.
– Посмотри еще раз, а? Как следует посмотри, если ты меня понимаешь.
Караульный пожал плечами, устало вздохнул, всем своим видом показывая, как ему надоели подобные, бесконечно повторяющиеся сцены, откинулся назад за столом и покачал головой.
– Прошу прощения, центурион. Я выполняю приказ. Никто не может быть допущен во дворец, если его нет в списке.
– Но мы должны быть в списке, – возразил Катон. – Нам было назначено на сегодня. У нас встреча в военном ведомстве, с прокуратором, который занимается служебными назначениями. Сейчас как раз подошло время, так что прошу нас пропустить.
Караульный поднял бровь.
– Ты знаешь, сколько народу пыталось проскочить мимо меня таким манером?
– Но я говорю правду!
– Правда может быть одна: если вам назначено, вы должны числиться в списке. Раз вас там нет, значит, вам не назначено.
– Да погоди же! – принялся пылко доказывать свою правоту Катон. – Если нас и нет в списке, то просто по ошибке, мы должны там быть. Нам назначено на сегодня: я лично договаривался об этом с писцом прокуратора не далее как вчера. Его зовут Деметрий. Пошли за ним, сообщи, что мы здесь. Он подтвердит мою правоту.
Дежурный помешкал, потом обернулся к кучке мальчишек-рабов, толпившихся в нише по одну сторону обрамленного колоннадой входа во дворец.
– Эй вы! Пусть кто-нибудь сгоняет в военную канцелярию, найдет Деметрия. Тут пришли два командира и говорят, что у них назначена встреча с прокуратором.
– Спасибо, – пробормотал Катон и, отведя Макрона в сторонку от стола дежурного, направил его к скамьям, стоявшим вдоль стен по обе стороны. Когда они сели, Макрон заворчал:
– Хренова канцелярская крыса. О боги, вот бы мне вывести этого хлыща на плац да помуштровать пару часов! Сразу бы видно стало, каков он есть. Ох уж эти преторианцы – воображают, будто мир обязан им своим существованием. А дворцовая стража, те вообще наихудшие ублюдки из всех!
Он умолк, и они принялись ждать возвращения посланца. Катон поднял глаза на колоссальный, в несколько ярусов, дворцовый комплекс, возведенный на склоне холма и возвышавшийся над Форумом.
Он вырос в этих стенах. Когда-то они представляли для него чуть ли не весь мир – пока, уже больше двух лет назад, не умер его отец и Катон не поступил на службу в легионы. А сейчас эти, некогда такие знакомые, стены и колонны ощущались чужими и казались почему-то меньше, чем раньше.
Впрочем, Катон резонно рассудил, что покинуть дворец ему довелось почти мальчишкой. С тех пор он побывал в разных частях Империи, в том числе и за морем, повидал ужасы сражений: естественно, что это изменило его и заставило видеть мир иначе. Только вот оттого, что эти колоссальные стены и колонны, с которыми было связано столько воспоминаний, вдруг показались ему совсем чужими, у Катона потяжелело на сердце. Неожиданно он ощутил себя гораздо старше, чем был на самом деле, поежился и поплотнее закутался в военный плащ.
Вернувшийся мальчишка подбежал к преторианцу, что-то сказал ему, и дежурный, повернувшись, подозвал к себе центурионов.
– Ты был прав, – промолвил он, кивая Катону. – Деметрий вас примет, прямо сейчас.
– Надо же, неужели? – Макрон фыркнул. – Как это великодушно с его стороны.
Преторианец отреагировал кривой улыбкой.
– Ты и вообразить не можешь, насколько великодушно. Ну да ладно: следуйте за этим пареньком.
Они прошли по входному портику, пересекли маленький двор и вошли в главный корпус дворца. Топот их подбитых гвоздями тяжелых кожаных сапог эхом отдавался от высоких, обрамлявших коридор стен. Путь их пролегал мимо широких дверей, за которыми были видны корпевшие за письменными столами чиновники и писцы, чья непрестанная работа обеспечивала бесперебойное вращение колес управления Империей. Вдоль стен рабочих помещений высились стеллажи, сплошь уставленные свитками и табличками, причем каждая ячейка была аккуратно помечена и пронумерована. Свет попадал в помещения через высокие, зарешеченные окна, и Макрон невольно задумался о том, каково это: проводить год за годом, работая в тесном, замкнутом пространстве, отгороженном от внешнего мира?
Коридор вывел их к узкой лестнице, поднявшись по которой на четыре пролета они попали в другой коридор. Примыкавшие к нему комнаты были просторными и светлыми, в большинстве из них имелись широкие окна, откуда открывался вид на город. Наконец мальчик-раб остановился у широких дверей и постучал по деревянной раме.
– Войдите, – прозвучал изнутри высокий, визгливый голос.
Прежде чем ступить внутрь, Катон повернулся к своему другу и торопливо шепнул:
– Давай говорить буду я. Мне приходилось иметь дело с дворцовыми служителями.
Мальчик-раб провел центурионов за дверь, и те оказались в передней с двумя стоявшими у стен скамьями и тремя окнами, впускавшими достаточно света и воздуха.
«Более чем достаточно», – подумалось Катону, ощутившему холод. Напротив, в другом конце приемной, находилась закрытая дверь, а рядом с ней – большой, сработанный из какого-то темного дерева письменный стол. За ним сидел тот самый писец, с которым у Катона накануне состоялась краткая встреча. Деметрий был худощавым мужчиной в простой, но чистой, аккуратной тунике, с классическим греческим профилем и редеющими, но тщательно напомаженными и завитыми темными волосами. Весь его облик говорил о высоком самомнении и убежденности в важности своего положения. Рядом с ним стояла жаровня, от которой исходило тепло.
На скамье, поближе к жаровне, сидело еще трое военных командиров. Деметрий оторвал взгляд от лежавшего перед ним свитка и кивнул вошедшим:
– Центурионы Макрон и Катон? Вы опаздываете.
Макрон от возмущения аж щеки надул, но Катон заговорил прежде, чем тот успел выразить негодование.
– Нас задержали при входе. Дежурный не обнаружил наших имен в списке тех, кому назначен прием. – Он изобразил улыбку. – Вечно у них, дежурных, путаница. Но мы ведь пришли не слишком поздно, чтобы встретиться с прокуратором.
– Вы пропустили встречу.
– Пропустили?
Макрон уставил в писца палец.
– Послушай меня, приятель…
– Приходите завтра.
– Не дождешься!
Писец пожал плечами.
– Вам же хуже. – Он перевел взгляд на мальчишку-посыльного и добавил: – Покажи центурионам, где выход из дворца.
– Мы останемся здесь! – взревел Макрон. – И увидимся с прокуратором. Лучше тебе с этим смириться.
– Прокуратор – занятой человек. Вам следовало явиться сюда в назначенное время.
Макрон склонился над столом, вперив в писца пылающий взгляд.
– А тебе следовало внести наши имена в список.
– Это не моя проблема.
– Ничего, сейчас будет твоя!
Макрон потянулся к мечу. Деметрий вздрогнул, увидев появившуюся из ножен полоску стали, вздрогнул и поднял глаза на исполненное холодной решимости лицо Макрона.
– Ты не посмеешь…
– А ты проверь.
Деметрий заколебался, воззрился, явно взывая о помощи, на других командиров, но те и не подумали вмешиваться: лишь насмешливо молчали.
– Я вызову стражу!
– Это ты можешь. Но задолго до того, как она здесь появится, я вышвырну твою тощую задницу за окно. Вниз лететь, должно быть, высоко… – По его лицу расплылась улыбка. – Так что, будь добр, пропусти нас к прокуратору.
Макрон широко улыбнулся.
– Посмотри еще раз, а? Как следует посмотри, если ты меня понимаешь.
Караульный пожал плечами, устало вздохнул, всем своим видом показывая, как ему надоели подобные, бесконечно повторяющиеся сцены, откинулся назад за столом и покачал головой.
– Прошу прощения, центурион. Я выполняю приказ. Никто не может быть допущен во дворец, если его нет в списке.
– Но мы должны быть в списке, – возразил Катон. – Нам было назначено на сегодня. У нас встреча в военном ведомстве, с прокуратором, который занимается служебными назначениями. Сейчас как раз подошло время, так что прошу нас пропустить.
Караульный поднял бровь.
– Ты знаешь, сколько народу пыталось проскочить мимо меня таким манером?
– Но я говорю правду!
– Правда может быть одна: если вам назначено, вы должны числиться в списке. Раз вас там нет, значит, вам не назначено.
– Да погоди же! – принялся пылко доказывать свою правоту Катон. – Если нас и нет в списке, то просто по ошибке, мы должны там быть. Нам назначено на сегодня: я лично договаривался об этом с писцом прокуратора не далее как вчера. Его зовут Деметрий. Пошли за ним, сообщи, что мы здесь. Он подтвердит мою правоту.
Дежурный помешкал, потом обернулся к кучке мальчишек-рабов, толпившихся в нише по одну сторону обрамленного колоннадой входа во дворец.
– Эй вы! Пусть кто-нибудь сгоняет в военную канцелярию, найдет Деметрия. Тут пришли два командира и говорят, что у них назначена встреча с прокуратором.
– Спасибо, – пробормотал Катон и, отведя Макрона в сторонку от стола дежурного, направил его к скамьям, стоявшим вдоль стен по обе стороны. Когда они сели, Макрон заворчал:
– Хренова канцелярская крыса. О боги, вот бы мне вывести этого хлыща на плац да помуштровать пару часов! Сразу бы видно стало, каков он есть. Ох уж эти преторианцы – воображают, будто мир обязан им своим существованием. А дворцовая стража, те вообще наихудшие ублюдки из всех!
Он умолк, и они принялись ждать возвращения посланца. Катон поднял глаза на колоссальный, в несколько ярусов, дворцовый комплекс, возведенный на склоне холма и возвышавшийся над Форумом.
Он вырос в этих стенах. Когда-то они представляли для него чуть ли не весь мир – пока, уже больше двух лет назад, не умер его отец и Катон не поступил на службу в легионы. А сейчас эти, некогда такие знакомые, стены и колонны ощущались чужими и казались почему-то меньше, чем раньше.
Впрочем, Катон резонно рассудил, что покинуть дворец ему довелось почти мальчишкой. С тех пор он побывал в разных частях Империи, в том числе и за морем, повидал ужасы сражений: естественно, что это изменило его и заставило видеть мир иначе. Только вот оттого, что эти колоссальные стены и колонны, с которыми было связано столько воспоминаний, вдруг показались ему совсем чужими, у Катона потяжелело на сердце. Неожиданно он ощутил себя гораздо старше, чем был на самом деле, поежился и поплотнее закутался в военный плащ.
Вернувшийся мальчишка подбежал к преторианцу, что-то сказал ему, и дежурный, повернувшись, подозвал к себе центурионов.
– Ты был прав, – промолвил он, кивая Катону. – Деметрий вас примет, прямо сейчас.
– Надо же, неужели? – Макрон фыркнул. – Как это великодушно с его стороны.
Преторианец отреагировал кривой улыбкой.
– Ты и вообразить не можешь, насколько великодушно. Ну да ладно: следуйте за этим пареньком.
Они прошли по входному портику, пересекли маленький двор и вошли в главный корпус дворца. Топот их подбитых гвоздями тяжелых кожаных сапог эхом отдавался от высоких, обрамлявших коридор стен. Путь их пролегал мимо широких дверей, за которыми были видны корпевшие за письменными столами чиновники и писцы, чья непрестанная работа обеспечивала бесперебойное вращение колес управления Империей. Вдоль стен рабочих помещений высились стеллажи, сплошь уставленные свитками и табличками, причем каждая ячейка была аккуратно помечена и пронумерована. Свет попадал в помещения через высокие, зарешеченные окна, и Макрон невольно задумался о том, каково это: проводить год за годом, работая в тесном, замкнутом пространстве, отгороженном от внешнего мира?
Коридор вывел их к узкой лестнице, поднявшись по которой на четыре пролета они попали в другой коридор. Примыкавшие к нему комнаты были просторными и светлыми, в большинстве из них имелись широкие окна, откуда открывался вид на город. Наконец мальчик-раб остановился у широких дверей и постучал по деревянной раме.
– Войдите, – прозвучал изнутри высокий, визгливый голос.
Прежде чем ступить внутрь, Катон повернулся к своему другу и торопливо шепнул:
– Давай говорить буду я. Мне приходилось иметь дело с дворцовыми служителями.
Мальчик-раб провел центурионов за дверь, и те оказались в передней с двумя стоявшими у стен скамьями и тремя окнами, впускавшими достаточно света и воздуха.
«Более чем достаточно», – подумалось Катону, ощутившему холод. Напротив, в другом конце приемной, находилась закрытая дверь, а рядом с ней – большой, сработанный из какого-то темного дерева письменный стол. За ним сидел тот самый писец, с которым у Катона накануне состоялась краткая встреча. Деметрий был худощавым мужчиной в простой, но чистой, аккуратной тунике, с классическим греческим профилем и редеющими, но тщательно напомаженными и завитыми темными волосами. Весь его облик говорил о высоком самомнении и убежденности в важности своего положения. Рядом с ним стояла жаровня, от которой исходило тепло.
На скамье, поближе к жаровне, сидело еще трое военных командиров. Деметрий оторвал взгляд от лежавшего перед ним свитка и кивнул вошедшим:
– Центурионы Макрон и Катон? Вы опаздываете.
Макрон от возмущения аж щеки надул, но Катон заговорил прежде, чем тот успел выразить негодование.
– Нас задержали при входе. Дежурный не обнаружил наших имен в списке тех, кому назначен прием. – Он изобразил улыбку. – Вечно у них, дежурных, путаница. Но мы ведь пришли не слишком поздно, чтобы встретиться с прокуратором.
– Вы пропустили встречу.
– Пропустили?
Макрон уставил в писца палец.
– Послушай меня, приятель…
– Приходите завтра.
– Не дождешься!
Писец пожал плечами.
– Вам же хуже. – Он перевел взгляд на мальчишку-посыльного и добавил: – Покажи центурионам, где выход из дворца.
– Мы останемся здесь! – взревел Макрон. – И увидимся с прокуратором. Лучше тебе с этим смириться.
– Прокуратор – занятой человек. Вам следовало явиться сюда в назначенное время.
Макрон склонился над столом, вперив в писца пылающий взгляд.
– А тебе следовало внести наши имена в список.
– Это не моя проблема.
– Ничего, сейчас будет твоя!
Макрон потянулся к мечу. Деметрий вздрогнул, увидев появившуюся из ножен полоску стали, вздрогнул и поднял глаза на исполненное холодной решимости лицо Макрона.
– Ты не посмеешь…
– А ты проверь.
Деметрий заколебался, воззрился, явно взывая о помощи, на других командиров, но те и не подумали вмешиваться: лишь насмешливо молчали.
– Я вызову стражу!
– Это ты можешь. Но задолго до того, как она здесь появится, я вышвырну твою тощую задницу за окно. Вниз лететь, должно быть, высоко… – По его лицу расплылась улыбка. – Так что, будь добр, пропусти нас к прокуратору.