Страница:
Машина шла с креном, со скольжением. Под крылом – бугристая местность. Неужели вот так глупо можно разбиться?
В этот миг в моей памяти всплыл эпизод, когда я в Сочи выбирался из облаков. Как помогает нам опыт! Хотя бы тем, что учит: из любого тяжелого положения можно найти выход, надо только искать, действовать.
Убрал шасси. Колеса полностью не вошли в свои гнезда. Уменьшаю газ, подхожу к самой земле, выискиваю удобную площадку. С падением скорости самолет все больше теряет устойчивость. С трудом удерживаю его от глубокого крена.
Беда одна не ходит. Неожиданно заглох мотор.
Вот и земля, пропахиваю ее брюхом самолета.
Привязные ремни расстегнуты – Меня резко бросило к приборной доске. Удар был сильный, но я не потерял сознание. Нет ничего худшего, когда судьба человека не подвластна его воле.
Окажись я без памяти – не увидел бы, что надо мной описал несколько кругов Володя Балакин, недавно прибывший в наш полк, не дал бы ему знать, что буду ждать здесь помощи, побрел бы искать ее сам, а время было холодное, ночи длинные, и чем бы все закончилось – трудно сказать.
А так мне все ясно, надо ждать своих. Для начала осмотрел свой ЛаГГ-3. Столкновение нешуточное: левая плоскость, центроплан, часть фюзеляжа порубаны винтом. Пробит бензобак – вот почему заглох мотор.
Да-а, живым остался чудом. Вот тебе и фортуна! Вот тебе и первый вылет восьмеркой! Черт возьми, зачем требовалась такая спешка? Жив ли тот, с кем столкнулся?
День клонился к ночи. Раздосадованный, прихватил парашют, пошел к близлежащему селу. Там меня сразу познакомили с председателем колхоза, тот послал двух мальчуганов охранять самолет. Не успели мы разговориться – возвращаются запыхавшиеся мальчишки.
– Дядя летчик, там с вашего самолета что-то снимают…
Гурьбой бежим к самолету. Вижу, в самом деле кто-то в кабине. Выхватываю пистолет, стреляю в воздух. Две тени метнулись к стоявшему рядом мотоциклу и исчезли в вечерней мгле.
Подошли к самолету, заглянули в кабину: сняты бортовые часы.
Нам с председателем было стыдно смотреть друг другу в глаза. Поняв мое душевное состояние, он, видавший виды, весь седой, сказал:
– Эх, парень, мы здесь не с такими еще сталкивались. Нашлись гады среди нас. Да вот сейчас познакомлю тебя с одним.
Мы вернулись в контору колхоза, туда привели со связанными руками мрачного, пугливо озирающегося мужчину.
– Вот поймали гада. Старостой был. Измучил народ.
Награбил добра и с немцами хотел драпать. Не вышло, судить будем.
Бывший староста принял меня, видимо, за одного из тех, кому дано право решать его судьбу, упал на колени, Начал что-то лихорадочно говорить.
Было мерзко на него смотреть. Я попросил, чтобы его увели.
На следующий день прибыл наш По-2 с авиаспециалистами и запасными частями. На нем я и улетел, тепло попрощавшись с колхозниками и ребятишками.
В части меня ждал «сюрприз» – пять суток ареста за утерю бортовых часов. И это по настоянию Ермилова. Необоснованность наказания была очевидна. Ми-китченко бросился к Ермилову и крепко с ним поговорил. Ребята рассказывали, что между ними то же самое произошло после столкновения самолетов, когда на карту была поставлена жизнь двух летчиков, к счастью, оставшихся в живых. За это ведь никто не понес наказания. А тут пустяк – бортовые часы – и пять суток гауптвахты…
Что-то во всем этом было не так, поэтому командир эскадрильи, обычно очень спокойный, рассудительный, не смог сдержаться.
В этой напряженной обстановке мне, конечно, не пришлось отбывать наказание. Не до этого было – напряжение боев нарастало.
Особенно часто летали мы на косу Чушка, в район Керченского пролива-километров за 150—160 в тыл противника. По пути туда и обратно то и дело сталкивались с «мессершмиттами», вели с ними ожесточенные бои. Это был очень тяжелый период для наших летчиков. Мы несли потери – один за другим не вернулись с заданий Кубарев, Филипповский, Петровский.
Ко всему привыкали на войне. Но с гибелью товарищей примириться никак не могли. Каждый павший в бою навсегда оставлял зарубку в наших сердцах.
…В один из дней к нам на самолете прибыл высокий стройный генерал. Оказалось – командующий 4-й воздушной армией К. А. Вершинин. Не думали, что его прилет будет иметь прямое отношение к нам. Но вот Шахбазяна, Мартынова, Жирякова и меня вызывают в штаб полка. Мы предстали перед нашим командиром и генералом Вершининым, который тут же поставил нам задачу на осуществление разведки переднего края, переправ противника.
Разведка – значит, добывай данные, в схватки вступать не смей. А это не так легко, когда небо кишит вражескими самолетами. Особенно сложно было обнаружить переправы, которые наводились так, что их скрывал слой воды. Сверху смотришь – ничего не видно. И вдруг совершается библейское чудо: танки, автомобили движутся прямо по воде.
Немцы тщательно охраняли переправы. Пробиться к ним без стычек с «мессерами» почти не удавалось. Однако мы свою задачу успешно выполнили, за что заслужили благодарность генерала К. А. Вершинина.
Несколько дней спустя на нашем аэродроме приземлились «аэрокобры», с которыми мы встречались до этого только в небе.
Среди прибывших летчиков выделялся коренастый, с замкнутым, сосредоточенным выражением лица капитан, грудь которого украшал орден Ленина. Это был командир эскадрильи Александр Покрышкин. О нем тогда еще не ходили легенды, но в газетах мелькало его имя. Мы окружили Покрышкина и прибывших с ним летчиков. Начался профессиональный разговор. Нас интересовали буквально все подробности, все детали боевых действий покрышкинцев.
Александр Покрышкин говорил мало, спокойно. Чувствовалось, что он много думает, размышляет, анализирует. За скупыми жестами угадывалась энергия и сила русского богатыря.
От наших гостей мы узнали новость: управлению пятой воздушной армии приказано передать боевые части четвертой армии и убыть в район Курской дуги – на Степной фронт.
– Значит, мы будем воевать вместе?
– Это еще неизвестно, – сдержанно ответил Покрышкин.
Переход в четвертую армию нас не огорчал, даже радовал: ее истребительные части вооружены «аэрокобрами», а это лучше, чем ЛаГГ-3.
Разговор, естественно, перешел на «аэрокобры». Мы подошли к ним, стали осматривать. Удивило устройство кабины: в ней многое было как в легковом автомобиле. Вооружение завидное: 37-миллиметровая пушка, два крупнокалиберных и два малокалиберных пулемета. Гроза!
Покрышкинцы особых восторгов по поводу американских истребителей, поступивших к нам по ленд-лизу, не высказывали, но в целом были довольны ими. От одного из них, встречавшегося с советскими испытателями «аэрокобр», мы узнали довольно интересную историю. Оказывается, первые серии этих машин были неудачными – произошло несколько катастроф из-за «скручивания» хвоста и невозможности вывести «аэрокобры» из плоского штопора. Об этом сообщили американской фирме. Она наспех произвела необходимые доработки и попросила прислать советского летчика и инженера для испытания самолета на месте.
Ответственное задание поручили летчику-испытателю Андрею Кочеткову и инженеру Федору Супруну – брату знаменитого Степана Супруна.
Советские специалисты прибыли в город Буффало, расположенный на берегу Ниагары. Начались испытательные полеты. Центр пилотажной зоны – рядом с Ниагарским водопадом. Пришло время проверки на штопор. И случилось то, что уже не раз происходило в воздушных боях над русскими просторами: машина вошла в плоский штопор и никак не хотела из него выходить. Кочеткову ничего не оставалось, как покинуть ее…
Лишь после этого американцы всерьез взялись за доводку «аэрокобры» и сделали ее такой, какой она сейчас предстала перед нами.
Много любопытного привезли нам неожиданные гости. Жаль только, очень быстро улетели. Расстались мы с ними настоящими друзьями, с надеждой, что впредь будем сражаться с ними крыло в крыло.
Но дальнейшие события пошли совсем по иному руслу.
Во второй половине марта группу летчиков нашего полка на Ли-2 перебросили в Саратов. Оттуда – дальше. По дороге мы попросили пилотов, чтобы они прошли над Сталинградом. Очень уж хотелось посмотреть, что осталось от него после сражения. Тем более что в детстве я бывал в этом городе, ездил в гости к двоюродному брату, работавшему на Тракторном заводе.
То, что мы увидели, потрясло нас до глубины души: черные кварталы сплошных руин, заваленные щебнем улицы, стертые с лица земли парки, разрушенные мосты…
Подумалось, что восстановить город невозможно.
И еще подумалось: а не оставить ли его таким, какой он сейчас есть, как память о великом сражении для всех поколений?
С подавленным, омраченным настроением приземлились на новом месте. Казалось, поднять героический город ничто не в состоянии – такое удручающее впечатление произвели на нас руины Сталинграда.
Тут мы наконец узнаем, зачем нас перебросили в этот район: принимать новейшие советские самолеты Ла-5.
Вот так новость!
Сорок дней – с 17 марта по 27 апреля – мы жили только новыми истребителями. Влюбились в них, так сказать, с ходу.
И не ошиблись. Тупорылый, со звездообразным двухрядным мотором, истребитель развивал скорость у земли более 500 километров в час, имел две пушки, обладал хорошей маневренностью и тяговооруженностью. Смущало лишь то, что он был почти весь из дерева.
Осваивали новые машины интенсивно. Мы страшно уставали, к вечеру буквально валились с ног. Но с утренней зарей снова появлялись на аэродроме. Взлеты, посадки, воздушные стрельбы по конусу. Здесь мне очень пригодились уроки, преподанные Микитченко. Он и сейчас продолжал настойчиво учить нас искусству меткого поражения целей.
– В огне – сила истребителя, – говорил он. Когда Микитченко убедился, что наши пушечные очереди в щепки разносят конусы, стал отрабатывать с нами всевозможные виды маневра. Теперь он внушал всем более совершенную формулу:
– Запомните, сила истребителя – в маневре и огне.
…На местном аэродроме произошла одна приятная для меня встреча. К нам прибыла концертная бригада. Во время представления я узнал в конферансье своего товарища по заводу в Астрахани Толю Кирпичева. От радости чуть было не прыгнул на сцену – товарищи удержали. Дождавшись окончания концерта, пробрался за кулисы. Толя, увидев меня, ахнул от изумления. Мы обнялись, расцеловались, а потом весь вечер вспоминали наш город, общих знакомых. К сожалению, он ушел в армию чуть позже меня. И ничего нового не мог рассказать мне о Маше, переписка с которой, из-за частых смен аэродромов, временно прервалась.
Я так надеялся услышать что-нибудь о ней от Кирпичева!
Это было 26 апреля, а восход солнца следующего дня мы уже встречали в воздухе. Наш курс – в новый незнакомый город Миллерово.
На этот раз эскадрилью ведет новый командир капитан Михаил Устинов – летчик, обладавший исключительной техникой пилотирования. Это все поняли с первого появления Устинова над аэродромом – о своем прилете к нам он известил полупетлей, выполненной с бреющего полета, за что сразу же получил серьезное внушение от Мелентьева. А когда один из нас, знавший Устинова раньше, спросил его, зачем он выкинул такой номер, тот шутливо ответил:
– Вижу на аэродроме беспорядок – дай, думаю, поддержу его…
Шутка шуткой, но иммельман этот дал всем нам почувствовать, что к нам прибыл командир, в совершенстве владеющий машиной.
Пребывание в Миллерово ознаменовалось одним весьма важным событием – переходом нашего 164-го истребительного авиационного полка в состав 17-й воздушной армии.
Это была совсем еще молодая, но уже успевшая прославить себя в боях с фашистами армия.
Она сформировалась 16 ноября 1942 года – за три дня до начала контрнаступления советских войск на Сталинградском фронте.
Она родилась, чтобы тут же включиться в величайшую в истории битву и, пройдя через ее горнило, выйти закаленной, готовой к новым сражениям. Первым ее командующим был генерал-майор авиации С. А. Красовский, ныне маршал авиации. Под его началом армия принимала участие во всех трех этапах контрнаступления под Сталинградом. Об интенсивности действий ее авиаторов можно судить хотя бы по такой цифре: только за время среднедонской операции с 16 по 31 декабря было произведено 3672 боевых вылета.
Армия уже имела богатые боевые традиции. Ее летчики проявили чудеса героизма. Нуркен Абдиров повторил подвиг Николая Гастелло, за что посмертно был удостоен звания Героя Советского Союза. Это же высокое звание заслужили летчики-истребители И. И. Чучвага, И. А. Манойлов, В. А. Зайцев, награжденный в августе 1943 года второй Золотой Звездой…
Вот в какую славную боевую семью привела нас фронтовая судьба! Оставалось только пожалеть, что этого не случилось раньше, в ноябре, – мы бы имели счастье сражаться в крылатом строю сталинградцев…
К моменту нашего перехода в 17-ю воздушную армию ее возглавил генерал-лейтенант авиации В. А. Судец. С ней он пройдет весь путь до победы.
Читатель помнит, наверное, что механик моего самолета Мартюшев когда-то, еще в Монголии, летал с В. А. Судцом в качестве стрелка-радиста.
Мартюшев, хорошо знавший биографию своего командира, рассказывал, что тот начинал службу авиационным механиком и вырос до командира дивизии, освоив 45 типов самолетов, проявив себя героем в борьбе с японцами и белофиннами. В 1941 году В. А. Судец уже командир дальнебомбардировочного корпуса. И вот теперь он принял 17-ю воздушную…
То обстоятельство, что в моем экипаже был близкий командарму человек – бывший его механик и стрелок-радист, не прошло мимо острых на язык товарищей.
– Ну, Коля, теперь тебе недолго оставаться с нами, – съязвил Кирилюк, – вместе с механиком войдешь в личный экипаж командарма.
– Витя, если тебя такая перспектива прельщает, могу составить протекцию, – не остался я в долгу.
Наши словесные перепалки прекратило лишь посещение полка самим командармом. Он оказался человеком суровым, исключительно требовательным, а к тем, кого знал раньше – особенно строгим…
Командарм приказал перебазироваться в Нижнюю Дуванку, за которой начинается многострадальная украинская земля.
Кубанские грозы остались позади, перед нами открывалась новая страница нашей фронтовой жизни. Прочесть ее предстояло в огненном небе Украины.
Глава IV
В этот миг в моей памяти всплыл эпизод, когда я в Сочи выбирался из облаков. Как помогает нам опыт! Хотя бы тем, что учит: из любого тяжелого положения можно найти выход, надо только искать, действовать.
Убрал шасси. Колеса полностью не вошли в свои гнезда. Уменьшаю газ, подхожу к самой земле, выискиваю удобную площадку. С падением скорости самолет все больше теряет устойчивость. С трудом удерживаю его от глубокого крена.
Беда одна не ходит. Неожиданно заглох мотор.
Вот и земля, пропахиваю ее брюхом самолета.
Привязные ремни расстегнуты – Меня резко бросило к приборной доске. Удар был сильный, но я не потерял сознание. Нет ничего худшего, когда судьба человека не подвластна его воле.
Окажись я без памяти – не увидел бы, что надо мной описал несколько кругов Володя Балакин, недавно прибывший в наш полк, не дал бы ему знать, что буду ждать здесь помощи, побрел бы искать ее сам, а время было холодное, ночи длинные, и чем бы все закончилось – трудно сказать.
А так мне все ясно, надо ждать своих. Для начала осмотрел свой ЛаГГ-3. Столкновение нешуточное: левая плоскость, центроплан, часть фюзеляжа порубаны винтом. Пробит бензобак – вот почему заглох мотор.
Да-а, живым остался чудом. Вот тебе и фортуна! Вот тебе и первый вылет восьмеркой! Черт возьми, зачем требовалась такая спешка? Жив ли тот, с кем столкнулся?
День клонился к ночи. Раздосадованный, прихватил парашют, пошел к близлежащему селу. Там меня сразу познакомили с председателем колхоза, тот послал двух мальчуганов охранять самолет. Не успели мы разговориться – возвращаются запыхавшиеся мальчишки.
– Дядя летчик, там с вашего самолета что-то снимают…
Гурьбой бежим к самолету. Вижу, в самом деле кто-то в кабине. Выхватываю пистолет, стреляю в воздух. Две тени метнулись к стоявшему рядом мотоциклу и исчезли в вечерней мгле.
Подошли к самолету, заглянули в кабину: сняты бортовые часы.
Нам с председателем было стыдно смотреть друг другу в глаза. Поняв мое душевное состояние, он, видавший виды, весь седой, сказал:
– Эх, парень, мы здесь не с такими еще сталкивались. Нашлись гады среди нас. Да вот сейчас познакомлю тебя с одним.
Мы вернулись в контору колхоза, туда привели со связанными руками мрачного, пугливо озирающегося мужчину.
– Вот поймали гада. Старостой был. Измучил народ.
Награбил добра и с немцами хотел драпать. Не вышло, судить будем.
Бывший староста принял меня, видимо, за одного из тех, кому дано право решать его судьбу, упал на колени, Начал что-то лихорадочно говорить.
Было мерзко на него смотреть. Я попросил, чтобы его увели.
На следующий день прибыл наш По-2 с авиаспециалистами и запасными частями. На нем я и улетел, тепло попрощавшись с колхозниками и ребятишками.
В части меня ждал «сюрприз» – пять суток ареста за утерю бортовых часов. И это по настоянию Ермилова. Необоснованность наказания была очевидна. Ми-китченко бросился к Ермилову и крепко с ним поговорил. Ребята рассказывали, что между ними то же самое произошло после столкновения самолетов, когда на карту была поставлена жизнь двух летчиков, к счастью, оставшихся в живых. За это ведь никто не понес наказания. А тут пустяк – бортовые часы – и пять суток гауптвахты…
Что-то во всем этом было не так, поэтому командир эскадрильи, обычно очень спокойный, рассудительный, не смог сдержаться.
В этой напряженной обстановке мне, конечно, не пришлось отбывать наказание. Не до этого было – напряжение боев нарастало.
Особенно часто летали мы на косу Чушка, в район Керченского пролива-километров за 150—160 в тыл противника. По пути туда и обратно то и дело сталкивались с «мессершмиттами», вели с ними ожесточенные бои. Это был очень тяжелый период для наших летчиков. Мы несли потери – один за другим не вернулись с заданий Кубарев, Филипповский, Петровский.
Ко всему привыкали на войне. Но с гибелью товарищей примириться никак не могли. Каждый павший в бою навсегда оставлял зарубку в наших сердцах.
…В один из дней к нам на самолете прибыл высокий стройный генерал. Оказалось – командующий 4-й воздушной армией К. А. Вершинин. Не думали, что его прилет будет иметь прямое отношение к нам. Но вот Шахбазяна, Мартынова, Жирякова и меня вызывают в штаб полка. Мы предстали перед нашим командиром и генералом Вершининым, который тут же поставил нам задачу на осуществление разведки переднего края, переправ противника.
Разведка – значит, добывай данные, в схватки вступать не смей. А это не так легко, когда небо кишит вражескими самолетами. Особенно сложно было обнаружить переправы, которые наводились так, что их скрывал слой воды. Сверху смотришь – ничего не видно. И вдруг совершается библейское чудо: танки, автомобили движутся прямо по воде.
Немцы тщательно охраняли переправы. Пробиться к ним без стычек с «мессерами» почти не удавалось. Однако мы свою задачу успешно выполнили, за что заслужили благодарность генерала К. А. Вершинина.
Несколько дней спустя на нашем аэродроме приземлились «аэрокобры», с которыми мы встречались до этого только в небе.
Среди прибывших летчиков выделялся коренастый, с замкнутым, сосредоточенным выражением лица капитан, грудь которого украшал орден Ленина. Это был командир эскадрильи Александр Покрышкин. О нем тогда еще не ходили легенды, но в газетах мелькало его имя. Мы окружили Покрышкина и прибывших с ним летчиков. Начался профессиональный разговор. Нас интересовали буквально все подробности, все детали боевых действий покрышкинцев.
Александр Покрышкин говорил мало, спокойно. Чувствовалось, что он много думает, размышляет, анализирует. За скупыми жестами угадывалась энергия и сила русского богатыря.
От наших гостей мы узнали новость: управлению пятой воздушной армии приказано передать боевые части четвертой армии и убыть в район Курской дуги – на Степной фронт.
– Значит, мы будем воевать вместе?
– Это еще неизвестно, – сдержанно ответил Покрышкин.
Переход в четвертую армию нас не огорчал, даже радовал: ее истребительные части вооружены «аэрокобрами», а это лучше, чем ЛаГГ-3.
Разговор, естественно, перешел на «аэрокобры». Мы подошли к ним, стали осматривать. Удивило устройство кабины: в ней многое было как в легковом автомобиле. Вооружение завидное: 37-миллиметровая пушка, два крупнокалиберных и два малокалиберных пулемета. Гроза!
Покрышкинцы особых восторгов по поводу американских истребителей, поступивших к нам по ленд-лизу, не высказывали, но в целом были довольны ими. От одного из них, встречавшегося с советскими испытателями «аэрокобр», мы узнали довольно интересную историю. Оказывается, первые серии этих машин были неудачными – произошло несколько катастроф из-за «скручивания» хвоста и невозможности вывести «аэрокобры» из плоского штопора. Об этом сообщили американской фирме. Она наспех произвела необходимые доработки и попросила прислать советского летчика и инженера для испытания самолета на месте.
Ответственное задание поручили летчику-испытателю Андрею Кочеткову и инженеру Федору Супруну – брату знаменитого Степана Супруна.
Советские специалисты прибыли в город Буффало, расположенный на берегу Ниагары. Начались испытательные полеты. Центр пилотажной зоны – рядом с Ниагарским водопадом. Пришло время проверки на штопор. И случилось то, что уже не раз происходило в воздушных боях над русскими просторами: машина вошла в плоский штопор и никак не хотела из него выходить. Кочеткову ничего не оставалось, как покинуть ее…
Лишь после этого американцы всерьез взялись за доводку «аэрокобры» и сделали ее такой, какой она сейчас предстала перед нами.
Много любопытного привезли нам неожиданные гости. Жаль только, очень быстро улетели. Расстались мы с ними настоящими друзьями, с надеждой, что впредь будем сражаться с ними крыло в крыло.
Но дальнейшие события пошли совсем по иному руслу.
Во второй половине марта группу летчиков нашего полка на Ли-2 перебросили в Саратов. Оттуда – дальше. По дороге мы попросили пилотов, чтобы они прошли над Сталинградом. Очень уж хотелось посмотреть, что осталось от него после сражения. Тем более что в детстве я бывал в этом городе, ездил в гости к двоюродному брату, работавшему на Тракторном заводе.
То, что мы увидели, потрясло нас до глубины души: черные кварталы сплошных руин, заваленные щебнем улицы, стертые с лица земли парки, разрушенные мосты…
Подумалось, что восстановить город невозможно.
И еще подумалось: а не оставить ли его таким, какой он сейчас есть, как память о великом сражении для всех поколений?
С подавленным, омраченным настроением приземлились на новом месте. Казалось, поднять героический город ничто не в состоянии – такое удручающее впечатление произвели на нас руины Сталинграда.
Тут мы наконец узнаем, зачем нас перебросили в этот район: принимать новейшие советские самолеты Ла-5.
Вот так новость!
Сорок дней – с 17 марта по 27 апреля – мы жили только новыми истребителями. Влюбились в них, так сказать, с ходу.
И не ошиблись. Тупорылый, со звездообразным двухрядным мотором, истребитель развивал скорость у земли более 500 километров в час, имел две пушки, обладал хорошей маневренностью и тяговооруженностью. Смущало лишь то, что он был почти весь из дерева.
Осваивали новые машины интенсивно. Мы страшно уставали, к вечеру буквально валились с ног. Но с утренней зарей снова появлялись на аэродроме. Взлеты, посадки, воздушные стрельбы по конусу. Здесь мне очень пригодились уроки, преподанные Микитченко. Он и сейчас продолжал настойчиво учить нас искусству меткого поражения целей.
– В огне – сила истребителя, – говорил он. Когда Микитченко убедился, что наши пушечные очереди в щепки разносят конусы, стал отрабатывать с нами всевозможные виды маневра. Теперь он внушал всем более совершенную формулу:
– Запомните, сила истребителя – в маневре и огне.
…На местном аэродроме произошла одна приятная для меня встреча. К нам прибыла концертная бригада. Во время представления я узнал в конферансье своего товарища по заводу в Астрахани Толю Кирпичева. От радости чуть было не прыгнул на сцену – товарищи удержали. Дождавшись окончания концерта, пробрался за кулисы. Толя, увидев меня, ахнул от изумления. Мы обнялись, расцеловались, а потом весь вечер вспоминали наш город, общих знакомых. К сожалению, он ушел в армию чуть позже меня. И ничего нового не мог рассказать мне о Маше, переписка с которой, из-за частых смен аэродромов, временно прервалась.
Я так надеялся услышать что-нибудь о ней от Кирпичева!
Это было 26 апреля, а восход солнца следующего дня мы уже встречали в воздухе. Наш курс – в новый незнакомый город Миллерово.
На этот раз эскадрилью ведет новый командир капитан Михаил Устинов – летчик, обладавший исключительной техникой пилотирования. Это все поняли с первого появления Устинова над аэродромом – о своем прилете к нам он известил полупетлей, выполненной с бреющего полета, за что сразу же получил серьезное внушение от Мелентьева. А когда один из нас, знавший Устинова раньше, спросил его, зачем он выкинул такой номер, тот шутливо ответил:
– Вижу на аэродроме беспорядок – дай, думаю, поддержу его…
Шутка шуткой, но иммельман этот дал всем нам почувствовать, что к нам прибыл командир, в совершенстве владеющий машиной.
Пребывание в Миллерово ознаменовалось одним весьма важным событием – переходом нашего 164-го истребительного авиационного полка в состав 17-й воздушной армии.
Это была совсем еще молодая, но уже успевшая прославить себя в боях с фашистами армия.
Она сформировалась 16 ноября 1942 года – за три дня до начала контрнаступления советских войск на Сталинградском фронте.
Она родилась, чтобы тут же включиться в величайшую в истории битву и, пройдя через ее горнило, выйти закаленной, готовой к новым сражениям. Первым ее командующим был генерал-майор авиации С. А. Красовский, ныне маршал авиации. Под его началом армия принимала участие во всех трех этапах контрнаступления под Сталинградом. Об интенсивности действий ее авиаторов можно судить хотя бы по такой цифре: только за время среднедонской операции с 16 по 31 декабря было произведено 3672 боевых вылета.
Армия уже имела богатые боевые традиции. Ее летчики проявили чудеса героизма. Нуркен Абдиров повторил подвиг Николая Гастелло, за что посмертно был удостоен звания Героя Советского Союза. Это же высокое звание заслужили летчики-истребители И. И. Чучвага, И. А. Манойлов, В. А. Зайцев, награжденный в августе 1943 года второй Золотой Звездой…
Вот в какую славную боевую семью привела нас фронтовая судьба! Оставалось только пожалеть, что этого не случилось раньше, в ноябре, – мы бы имели счастье сражаться в крылатом строю сталинградцев…
К моменту нашего перехода в 17-ю воздушную армию ее возглавил генерал-лейтенант авиации В. А. Судец. С ней он пройдет весь путь до победы.
Читатель помнит, наверное, что механик моего самолета Мартюшев когда-то, еще в Монголии, летал с В. А. Судцом в качестве стрелка-радиста.
Мартюшев, хорошо знавший биографию своего командира, рассказывал, что тот начинал службу авиационным механиком и вырос до командира дивизии, освоив 45 типов самолетов, проявив себя героем в борьбе с японцами и белофиннами. В 1941 году В. А. Судец уже командир дальнебомбардировочного корпуса. И вот теперь он принял 17-ю воздушную…
То обстоятельство, что в моем экипаже был близкий командарму человек – бывший его механик и стрелок-радист, не прошло мимо острых на язык товарищей.
– Ну, Коля, теперь тебе недолго оставаться с нами, – съязвил Кирилюк, – вместе с механиком войдешь в личный экипаж командарма.
– Витя, если тебя такая перспектива прельщает, могу составить протекцию, – не остался я в долгу.
Наши словесные перепалки прекратило лишь посещение полка самим командармом. Он оказался человеком суровым, исключительно требовательным, а к тем, кого знал раньше – особенно строгим…
Командарм приказал перебазироваться в Нижнюю Дуванку, за которой начинается многострадальная украинская земля.
Кубанские грозы остались позади, перед нами открывалась новая страница нашей фронтовой жизни. Прочесть ее предстояло в огненном небе Украины.
Глава IV
Здравствуй, Украина!
С душевным трепетом приближались мы к самому краешку украинской земли. Той земли, которая в нашем воображении рисовалась вся в цветущих садах.
Горьким было приземление: уже с высоты птичьего полета поняли, что война и здесь оставила свой зловещий след.
Мы видели разрушенный Краснодар, руины Сталинграда. И впервые… дотла сожженное село.
Когда выключили моторы, нас поразила гробовая тишина. Казалось, здесь не осталось ничего живого.
Да, милая сердцу Украина, не думали, что увидим тебя такой…
Молча разбрелись по экипажам, стали натягивать палатки. И лишь когда более или менее устроились, увидели осторожно приближавшихся к нам пожилых женщин с детьми и немощных, опирающихся на палки, стариков.
Люди остановились поодаль, опасливо осматривались.
Толя Мартынов не выдержал, пошел им навстречу.
И тут произошло нечто невообразимое: исхудалые, изможденные, перепуганные крестьяне словно сбросили с себя оцепенение, кинулись к Мартынову, начали обнимать, целовать его.
Мы думали, что Толю задушат. Бросились его «выручать» и сами попали в объятия. Женщины заливались слезами, все время возбужденно повторяли:
– Синочки, визволители, прийшли pидни, назовсем прийшли…
Мы не могли понять, почему нас так встречают: ведь тут должны были пройти наземные части.
Оказалось, мы первые. Войска наши прошли где-то стороной. И крестьяне, слыша гул моторов, верили и не верили, что это советские самолеты.
Вскоре народу на аэродроме прибавилось. Местные жители повылазили из землянок и убежищ, всевозможных щелей, которые имелись почти в каждом дворе. Мы щедро делились с ними своими продуктами, они помогали нам обосновываться на новом месте.
Сжималось сердце от боли, когда мы смотрели на этих людей, перенесших все ужасы фашистской оккупации.
Они ласково гладили алые звезды на килях истребителей, ходили за нами следом и не могли насмотреться на нашу форму, ордена и медали.
К Ване Калишенко подошел чуть поменьше его ростом сельский мальчишка. На нем сплошные лохмотья.
– П-п-по-по-даруй з-з-зирочку…
– Бери с пилоткой, носи!
Мальчишка схватил пилотку дрожащими руками и долго не мог выговорить «спасибо». Подошла его мать– сгорбленная старуха, но по всему видно было, что ей не больше тридцати лет.
– Давно он у вас заикается? – спросил младший лейтенант Алимов.
– Та якби ж це одно лихо, – заплакала женщина. – Иди, Петрусь, погуляй з вийськовим хлопчиком, – сказала она сыну, а потом снова обратилась к нам: – Вин дуже хворий. Може, е у вас лекар – допоможе. Все нимци наробили…
Вот какую историю мы услыхали.
Петрусь рос здоровым, крепким мальчишкой. Был развит, хорошо говорил. И вот в эти края пришли гитлеровцы.
Из соседнего села прибежали потрясенные фашистской расправой несколько чудом спасшихся крестьян.
– Ходят по хатам и всех расстреливают, – рассказывали они.
Фашисты не заставили и нижнедуванцев долго себя ждать. Увешанные оружием гестаповцы, с автоматами наперевес, пошли по хатам.
Ствол автомата упирается в дверь, открывает, ее настежь. Зрачок автомата на мгновение задерживается на Петрусе – тот падает со скамейки без сознания.
– Хенде хох! – рявкает фашист. – Партизанен есть?
Но никто не в состоянии ни встать, ни ответить. Все парализованы.
Фриц еще раз осмотрел хату и, загромыхав в сенях коваными сапожищами, ушел.
Когда Петруся привели в чувство – он был весь мокрый. И с тех пор это случалось с ним постоянно.
На новом месте мы не успели еще как следует окопаться, укрыться, организовать. службу наблюдения и оповещения, как сверху донесся монотонный завывающий гул моторов.
О том, чтобы взлетать, не могло быть и речи: у нас ничего не готово. Щелей не было – в сорок третьем году мы надеялись уже обходиться без них. Залегли в выемках, ямках, канавках.
И тут началось.
Такого мне еще не приходилось переживать. Бомбы сыпались градом – им, казалось, не будет конца. Спасаясь от осколков, я стал ползти к землянке. Добрался, вскочил в нее, а там все ходором ходит: техник по спецоборудованию Ефименко мечется из угла в угол. Толя Попов – под нарами, а кто-то, ломая буржуйку, кричит:
– Они же по дымовой трубе бьют, надо ее убрать!
Когда все утихло, первым делом бросились к самолетам.
Единственное, за что нас можно было похвалить в тот день – за маскировку боевых машин. Они были так укрыты, что немцам не удалось их обнаружить и нанести прицельный бомбовый удар. Самолеты, за малым исключением, остались целы. На моем снаряд пробил фонарь и меховую куртку, оставленную на нем. В ней я потом долго еще ходил – до памятной встречи с Маршалом Советского Союза А. В. Василевским, о чем в свое время будет рассказано.
Летное поле оказалось все в воронках.
Мы боялись, что не успеем его заровнять – снова фрицы нагрянут. Но выручили крестьяне – они быстро и ловко сделали все необходимое.
А нам было приказано находиться в готовности номер один.
Разве могли мы тогда предполагать, что гитлеровцы, решив взять реванш за сталинградский разгром, уже разработали план наступательной операции «Цитадель», в основу которой входило окружение и уничтожение советских войск на Курском выступе?
Разве могли мы знать, что, разгадав замысел противника, Советское Верховное Главнокомандование решило сначала упорной и активной обороной измотать фашистские войска, а затем разгромить их в решительном наступлении?
Однако все жили предчувствием чего-то значительного, важного.
Но это было предчувствие и только.
Через день немцы предпринимали массированные налеты на большинство аэродромов 2,16 и 17-й воздушных армий.
Враг стремится парализовать, уничтожить нашу авиацию на земле. Все силы на отражение налетов! Таков был приказ командования, таким был призыв политработников.
В Нижней Дуванке на полевом аэродроме стояли две эскадрильи полка: наша, которой теперь командовал капитан Устинов, и вторая во главе с капитаном Ковалевым.
Третья – капитана Дмитриева – базировалась на площадке в Покровском.
В нашем личном составе произошли некоторые перемены. Майора Микитченко, как знатока теории стрельбы, уговорили пойти начальником воздушно-стрелковой службы авиабригады.
Ушел заместителем к Дмитриеву мой верный друг и учитель Володя Евтодиенко, его хотят назначить командиром эскадрильи.
Доверили командовать звеном и мне. Я принял под свое начало новичков – Валентина Шевырина и Василия Овчинникова. Из новеньких появился у нас младший лейтенант Алимов – бывший летчик-инструктор. Несмотря на отсутствие боевого опыта, его сразу назначили командиром звена, к нему в подчинение попал и Толя Мартынов. По всем данным командовать бы звеном Мартынову, но он еще сержант.
К этому времени мы лишились нашего героя, летчика, совершившего первый таран в полку, Льва Шиманчика. Он погиб самым нелепым образом: при старте для перелета в Миллерово с его машиной что-то стряслось, она резко уклонилась на разбеге и врезалась в Ил-2. Смерть боевого, мужественного летчика омрачила всех нас: рубил в воздухе крылом фашиста и жив остался, а тут на тебе…
Да, поредели, обновились наши ряды.
…После первого массированного налета на наш аэродром немцы вроде бы уменьшили свою активность. Только в небе то и дело появлялись «Хейнкели-111». Разведчики!
У них была своеобразная тактика: внезапно, как бы случайно, показывались в районе нашего расположения и тут же убирались восвояси. Было ясно, что ведут фотографирование, изучают местность.
Мы несколько раз взлетали навстречу вражеским разведчикам, но настичь их не удавалось – они своевременно уходили. Конечно, наши взлеты демаскировали аэродром. И мы ожидали новых мощных бомбовых ударов. Ожидали – и сами не дремали. Рассчитали, сколько секунд нужно потратить на взлет, чтобы не дать врагу уйти. А затем стали тренироваться. Запуск, руление, разбег, отрыв – все эти элементы требуют выполнения определенных операций. Тут и работа с кабинным оборудованием, и управление машиной, и контроль за приборами, и осмотрительность… И все это – затраты времени. Сократить его можно только отработкой своих действий до автоматизма.
К этому мы и стремились. Упорством и настойчивостью отвоевывали секунду за секундой. И вот мной достигнут рекорд: 39 секунд! У Шевырина – 42 секунды.
Виртуозное владение техникой – тоже оружие.
Правда, оружие особого рода. Оно может оказаться и бесполезным, если…
Вот что случилось со мной.
На горизонте показался уже надоевший всем силуэт «хейнкеля». Я быстро взлетел и прямым курсом – к разведчику. Ему деваться некуда – он полез вверх. Иду за ним. Пять тысяч метров, шесть… Кажется, вот фашиста можно рукой достать, но он тут же ускользает выше. А со мной что-то неладное: «хейнкелы» начал двоиться в глазах. Вспомнил про мундштук от кислородной системы, сунул его в зубы-теперь, думаю, гад не уйдет! Высота – 7200. Стрелок «хейнкеля» бьет по мне короткими очередями – приходится отвалить в сторону, развернуться и зайти в атаку сбоку. И тут цель снова задвоилась в глазах. Что за чертовщина?! Встряхнулся, начал прицеливаться, помню, что нажал гашетку, а потом все помутнело…
Опомнился – меня качает, словно на волнах: самолет штопорит. С трудом прекращаю вращение, вывожу машину в горизонтальный полет, иду на аэродром. И никак не могу сообразить: что же со мной произошло?
Разгадка пришла на земле: оказывается, Мартюшев заправил бортовую систему кислородом, а открыть вентиль, который находился в фюзеляже (кто придумал его там поставить?), забыл.
Механик забыл, я не проверил… И не выручили меня 39 секунд, все тренировки пошли насмарку.
Так я на собственном опыте убедился: в авиации мелочей не бывает. Ее законы жестки: или умей предусмотреть абсолютно все, или готовься к неприятностям.
Командира звена перед необстрелянными еще новичками журить было неудобно, Мелентьев поговорил со мной наедине.
Беседа с командиром полка была спокойной, деловой, он рассказал, как из-за собственных оплошностей попадал в сложные ситуации.
– Но это случалось, пока я отвечал сам за себя, – сказал он в заключение. – А как только появились у меня подчиненные – тут уж я взял себя в руки! Собственную ответственность надо поднять, товарищ старший сержант, установить контроль за каждым своим шагом…
На полпути к палатке меня перехватил парторт эскадрильи капитан Николай Баботин. Он тоже собирался со мной поговорить. Мой унылый вид вызвал у него веселую улыбку.
– Ладно, Скоморох, потом поговорим, а сейчас танцуй!
В руках Баботина белел конверт.
Радость велика – я уже давно ни от кого не получал писем.
– Держи! На войне весточка из дома – лучшее лекарство от всех неприятностей.
Горьким было приземление: уже с высоты птичьего полета поняли, что война и здесь оставила свой зловещий след.
Мы видели разрушенный Краснодар, руины Сталинграда. И впервые… дотла сожженное село.
Когда выключили моторы, нас поразила гробовая тишина. Казалось, здесь не осталось ничего живого.
Да, милая сердцу Украина, не думали, что увидим тебя такой…
Молча разбрелись по экипажам, стали натягивать палатки. И лишь когда более или менее устроились, увидели осторожно приближавшихся к нам пожилых женщин с детьми и немощных, опирающихся на палки, стариков.
Люди остановились поодаль, опасливо осматривались.
Толя Мартынов не выдержал, пошел им навстречу.
И тут произошло нечто невообразимое: исхудалые, изможденные, перепуганные крестьяне словно сбросили с себя оцепенение, кинулись к Мартынову, начали обнимать, целовать его.
Мы думали, что Толю задушат. Бросились его «выручать» и сами попали в объятия. Женщины заливались слезами, все время возбужденно повторяли:
– Синочки, визволители, прийшли pидни, назовсем прийшли…
Мы не могли понять, почему нас так встречают: ведь тут должны были пройти наземные части.
Оказалось, мы первые. Войска наши прошли где-то стороной. И крестьяне, слыша гул моторов, верили и не верили, что это советские самолеты.
Вскоре народу на аэродроме прибавилось. Местные жители повылазили из землянок и убежищ, всевозможных щелей, которые имелись почти в каждом дворе. Мы щедро делились с ними своими продуктами, они помогали нам обосновываться на новом месте.
Сжималось сердце от боли, когда мы смотрели на этих людей, перенесших все ужасы фашистской оккупации.
Они ласково гладили алые звезды на килях истребителей, ходили за нами следом и не могли насмотреться на нашу форму, ордена и медали.
К Ване Калишенко подошел чуть поменьше его ростом сельский мальчишка. На нем сплошные лохмотья.
– П-п-по-по-даруй з-з-зирочку…
– Бери с пилоткой, носи!
Мальчишка схватил пилотку дрожащими руками и долго не мог выговорить «спасибо». Подошла его мать– сгорбленная старуха, но по всему видно было, что ей не больше тридцати лет.
– Давно он у вас заикается? – спросил младший лейтенант Алимов.
– Та якби ж це одно лихо, – заплакала женщина. – Иди, Петрусь, погуляй з вийськовим хлопчиком, – сказала она сыну, а потом снова обратилась к нам: – Вин дуже хворий. Може, е у вас лекар – допоможе. Все нимци наробили…
Вот какую историю мы услыхали.
Петрусь рос здоровым, крепким мальчишкой. Был развит, хорошо говорил. И вот в эти края пришли гитлеровцы.
Из соседнего села прибежали потрясенные фашистской расправой несколько чудом спасшихся крестьян.
– Ходят по хатам и всех расстреливают, – рассказывали они.
Фашисты не заставили и нижнедуванцев долго себя ждать. Увешанные оружием гестаповцы, с автоматами наперевес, пошли по хатам.
Ствол автомата упирается в дверь, открывает, ее настежь. Зрачок автомата на мгновение задерживается на Петрусе – тот падает со скамейки без сознания.
– Хенде хох! – рявкает фашист. – Партизанен есть?
Но никто не в состоянии ни встать, ни ответить. Все парализованы.
Фриц еще раз осмотрел хату и, загромыхав в сенях коваными сапожищами, ушел.
Когда Петруся привели в чувство – он был весь мокрый. И с тех пор это случалось с ним постоянно.
На новом месте мы не успели еще как следует окопаться, укрыться, организовать. службу наблюдения и оповещения, как сверху донесся монотонный завывающий гул моторов.
О том, чтобы взлетать, не могло быть и речи: у нас ничего не готово. Щелей не было – в сорок третьем году мы надеялись уже обходиться без них. Залегли в выемках, ямках, канавках.
И тут началось.
Такого мне еще не приходилось переживать. Бомбы сыпались градом – им, казалось, не будет конца. Спасаясь от осколков, я стал ползти к землянке. Добрался, вскочил в нее, а там все ходором ходит: техник по спецоборудованию Ефименко мечется из угла в угол. Толя Попов – под нарами, а кто-то, ломая буржуйку, кричит:
– Они же по дымовой трубе бьют, надо ее убрать!
Когда все утихло, первым делом бросились к самолетам.
Единственное, за что нас можно было похвалить в тот день – за маскировку боевых машин. Они были так укрыты, что немцам не удалось их обнаружить и нанести прицельный бомбовый удар. Самолеты, за малым исключением, остались целы. На моем снаряд пробил фонарь и меховую куртку, оставленную на нем. В ней я потом долго еще ходил – до памятной встречи с Маршалом Советского Союза А. В. Василевским, о чем в свое время будет рассказано.
Летное поле оказалось все в воронках.
Мы боялись, что не успеем его заровнять – снова фрицы нагрянут. Но выручили крестьяне – они быстро и ловко сделали все необходимое.
А нам было приказано находиться в готовности номер один.
Разве могли мы тогда предполагать, что гитлеровцы, решив взять реванш за сталинградский разгром, уже разработали план наступательной операции «Цитадель», в основу которой входило окружение и уничтожение советских войск на Курском выступе?
Разве могли мы знать, что, разгадав замысел противника, Советское Верховное Главнокомандование решило сначала упорной и активной обороной измотать фашистские войска, а затем разгромить их в решительном наступлении?
Однако все жили предчувствием чего-то значительного, важного.
Но это было предчувствие и только.
Через день немцы предпринимали массированные налеты на большинство аэродромов 2,16 и 17-й воздушных армий.
Враг стремится парализовать, уничтожить нашу авиацию на земле. Все силы на отражение налетов! Таков был приказ командования, таким был призыв политработников.
В Нижней Дуванке на полевом аэродроме стояли две эскадрильи полка: наша, которой теперь командовал капитан Устинов, и вторая во главе с капитаном Ковалевым.
Третья – капитана Дмитриева – базировалась на площадке в Покровском.
В нашем личном составе произошли некоторые перемены. Майора Микитченко, как знатока теории стрельбы, уговорили пойти начальником воздушно-стрелковой службы авиабригады.
Ушел заместителем к Дмитриеву мой верный друг и учитель Володя Евтодиенко, его хотят назначить командиром эскадрильи.
Доверили командовать звеном и мне. Я принял под свое начало новичков – Валентина Шевырина и Василия Овчинникова. Из новеньких появился у нас младший лейтенант Алимов – бывший летчик-инструктор. Несмотря на отсутствие боевого опыта, его сразу назначили командиром звена, к нему в подчинение попал и Толя Мартынов. По всем данным командовать бы звеном Мартынову, но он еще сержант.
К этому времени мы лишились нашего героя, летчика, совершившего первый таран в полку, Льва Шиманчика. Он погиб самым нелепым образом: при старте для перелета в Миллерово с его машиной что-то стряслось, она резко уклонилась на разбеге и врезалась в Ил-2. Смерть боевого, мужественного летчика омрачила всех нас: рубил в воздухе крылом фашиста и жив остался, а тут на тебе…
Да, поредели, обновились наши ряды.
…После первого массированного налета на наш аэродром немцы вроде бы уменьшили свою активность. Только в небе то и дело появлялись «Хейнкели-111». Разведчики!
У них была своеобразная тактика: внезапно, как бы случайно, показывались в районе нашего расположения и тут же убирались восвояси. Было ясно, что ведут фотографирование, изучают местность.
Мы несколько раз взлетали навстречу вражеским разведчикам, но настичь их не удавалось – они своевременно уходили. Конечно, наши взлеты демаскировали аэродром. И мы ожидали новых мощных бомбовых ударов. Ожидали – и сами не дремали. Рассчитали, сколько секунд нужно потратить на взлет, чтобы не дать врагу уйти. А затем стали тренироваться. Запуск, руление, разбег, отрыв – все эти элементы требуют выполнения определенных операций. Тут и работа с кабинным оборудованием, и управление машиной, и контроль за приборами, и осмотрительность… И все это – затраты времени. Сократить его можно только отработкой своих действий до автоматизма.
К этому мы и стремились. Упорством и настойчивостью отвоевывали секунду за секундой. И вот мной достигнут рекорд: 39 секунд! У Шевырина – 42 секунды.
Виртуозное владение техникой – тоже оружие.
Правда, оружие особого рода. Оно может оказаться и бесполезным, если…
Вот что случилось со мной.
На горизонте показался уже надоевший всем силуэт «хейнкеля». Я быстро взлетел и прямым курсом – к разведчику. Ему деваться некуда – он полез вверх. Иду за ним. Пять тысяч метров, шесть… Кажется, вот фашиста можно рукой достать, но он тут же ускользает выше. А со мной что-то неладное: «хейнкелы» начал двоиться в глазах. Вспомнил про мундштук от кислородной системы, сунул его в зубы-теперь, думаю, гад не уйдет! Высота – 7200. Стрелок «хейнкеля» бьет по мне короткими очередями – приходится отвалить в сторону, развернуться и зайти в атаку сбоку. И тут цель снова задвоилась в глазах. Что за чертовщина?! Встряхнулся, начал прицеливаться, помню, что нажал гашетку, а потом все помутнело…
Опомнился – меня качает, словно на волнах: самолет штопорит. С трудом прекращаю вращение, вывожу машину в горизонтальный полет, иду на аэродром. И никак не могу сообразить: что же со мной произошло?
Разгадка пришла на земле: оказывается, Мартюшев заправил бортовую систему кислородом, а открыть вентиль, который находился в фюзеляже (кто придумал его там поставить?), забыл.
Механик забыл, я не проверил… И не выручили меня 39 секунд, все тренировки пошли насмарку.
Так я на собственном опыте убедился: в авиации мелочей не бывает. Ее законы жестки: или умей предусмотреть абсолютно все, или готовься к неприятностям.
Командира звена перед необстрелянными еще новичками журить было неудобно, Мелентьев поговорил со мной наедине.
Беседа с командиром полка была спокойной, деловой, он рассказал, как из-за собственных оплошностей попадал в сложные ситуации.
– Но это случалось, пока я отвечал сам за себя, – сказал он в заключение. – А как только появились у меня подчиненные – тут уж я взял себя в руки! Собственную ответственность надо поднять, товарищ старший сержант, установить контроль за каждым своим шагом…
На полпути к палатке меня перехватил парторт эскадрильи капитан Николай Баботин. Он тоже собирался со мной поговорить. Мой унылый вид вызвал у него веселую улыбку.
– Ладно, Скоморох, потом поговорим, а сейчас танцуй!
В руках Баботина белел конверт.
Радость велика – я уже давно ни от кого не получал писем.
– Держи! На войне весточка из дома – лучшее лекарство от всех неприятностей.