Страница:
Перед лицом опасности женщины всегда решительнее нас, мужчин. Прощаясь, Маша неожиданно поцеловала меня в губы и легкокрылой птичкой влетела в дом.
Я стоял в растерянности, ждал, не выйдет ли Маша. В окне погас свет, и я, счастливый, медленно пошел домой.
На следующее утро до последней минуты ждал на вокзале Машу. Она так и не пришла. Наверное, мать наказала ее за вчерашнее опоздание, не пустила.
Грустно было покидать родной город.
Вернусь ли?
…По дороге на курсы снова и снова перебирал в памяти все подробности краткого отпуска. Вспоминал пристрастные расспросы отца и соседки о причинах моего приезда. Это еще больше укрепило мою решимость вырваться на фронт, к моим боевым друзьям.
В указанный день представился начальнику штаба курсов полковнику Мееру, вручил ему командировочное предписание, а личное дело оставил пока у себя. Завязалась беседа, я передал ему привет от Мелентьева. Он заулыбался:
– Как же, помню, помню, один из лучших командиров отряда.
Когда шел к Мееру – готов был сразу просить его отправить меня на фронт. И вдруг понял: ничего не добьюсь, начальнику штаба курсов тоже ведь нужно какое-то основание, чтобы меня отпустить. Да и, наверное, подобные просьбы ему не в новинку. Нет, надо действовать как-то иначе.
На следующий день – медицинская комиссия. Прекрасно! Первому же врачу заявил, что у меня давно болит голова после удара при вынужденной посадке.
Не знал, что подобные заявления врачи выслушивали не раз. Сами они решений не принимали, но докладывали начальнику штаба.
При новой встрече Меер приятно улыбнулся, пожал руку:
– Хочешь снова на фронт?
– Так точно, товарищ полковник.
Он немного подумал, полистал лежавшие на столе бумаги.
Я, осмелев, сказал:
– Я один прибыл к вам в звании старшего сержанта. Все офицеры. Я же не имею никакого опыта. Я никогда не был заместителем командира эскадрильи. Меня ошибочно прислали к вам…
– Говорите, ошибочно? – прервал меня Меер. – А если мы вас не отпустим – все равно будете рваться на фронт?
– Буду, товарищ полковник! Сейчас надо сражаться. После глубокого раздумья он произнес:
– Ну что ж, передайте привет Мелентьеву. И скажите, пусть впредь не ошибается…
В эскадрилью я вернулся в разгар сражения на Курской дуге. Мелентьев этому обрадовался: и приказ выполнен, и летчик в боевом строю.
Фашистский фельдмаршал Манштейн сосредоточивал танковую армию в районе Прохоровки. Я отправился в первый боевой вылет после вынужденного перерыва.
Досадно было сознавать, что отсутствовал в начале этой грандиозной битвы, хотелось хоть теперь наверстать упущенное.
Меня поразила битва под Курском. Горели земля и небо. Было такое впечатление, будто нырнул с открытыми глазами в илистое озеро или попал в песчаную бурю. В кабину проникали чад, гарь и пыль. Они лишали возможности искать врага, видеть ведомых и наблюдать панораму развернувшегося сражения.
Вылет прошел без особых приключений, если не считать того, что в воздухе сохранить боевой порядок не удалось – Попов, Мартынов, Овчинников потеряли друг друга и возвращались все на последних каплях горючего. Я, беспокоясь о товарищах, забыл выпустить шасси, стал заходить на посадку. И вдруг вспыхивают ракеты. Ничего не понимая, продолжаю планировать; и тут вижу, как на спину падает финишер и начинает вовсю дрыгать ногами. Я теперь понимаю, чего он хочет, – по газам и на второй круг. И тут с облегчением вижу: на аэродром вернулись все невредимыми.
Наша эскадрилья не имела потерь. Хотя гитлеровцам мы наносили урон ощутимый: уничтожали их самолеты в воздухе и на земле, штурмовали вражеские коммуникации, укрепления.
Фашисты изо всех сил пытались нам помешать. Один массированный налет на наш аэродром чуть не кончился для меня трагически.
Мы дежурили у самолетов. Стоял знойный полдень. Я пошел к бочонку с водой. Только прикоснулся губами к краю алюминиевой кружки – слышу крик техника Мазура:
– Они летят!
Все знали, какой необычный слух у Мазура: он улавливал гул вражеских моторов намного раньше, чем другие.
Я бросился на стоянку. Мне пришлось летать на разных машинах – моя находилась в ремонте с тех пор, как Жиряков в мое отсутствие посадил ее на «живот». Летчики знают, что к любой машине надо привыкать: освоиться, узнать норов – легка или тяжела в управлении, каков мотор, как ведет себя на взлете и при посадке? Самолет, на котором много летаешь, ты чувствуешь, знаешь его возможности.
А сейчас мне пришлось иметь дело с «необъезженным» «ястребком». Заняв место в кабине, я, как всегда, пристегнул только поясные ремни.
Под бомбами начали с Шевыриным взлет. Снова у нас буквально под плоскостями хлопали «лягушки» – специальные бомбы с крыльчатками, взрывавшиеся от прикосновения к чему-либо. Их осколки попали в правое колесо моего истребителя. Но я не прекратил взлет.
Больше никто из наших не смог подняться в воздух. И нам с Шевыриным пришлось вдвоем вести бой над Нижней Дуванкой. В прошлый раз мы разделались с врагом, а как будет сейчас? «Мессеров» штук восемь. Я зашел в хвост четверке. Замыкающий гитлеровец чувствует, что вот-вот будет прошит свинцовой очередью, не выдерживает, ныряет вниз. Остальные трое взмывают ввысь. Мы с Шевыриным за ними. Настигаем, сближаемся. «Мессеры» энергичным переворотом уходят вниз. Мы – следом. Выполняем целый каскад фигур высшего пилотажа. А вокруг все пространство исполосовано шнурами трассирующих очередей. Каждая из них для кого-то предназначалась, но не достигла цели.
Когда гитлеровцы перешли в пикирование, я лег на спину: удерживая самолет в перевернутом горизонтальном полете, стал наблюдать за общей воздушной обстановкой.
И тут подвело мое незнание характерных особенностей машины, на которой я взлетел. Каждый Ла-5 имел свое лимитированное время полета в перевернутом положении, как только оно истекало – подача горючего прекращалась. Разница во времени незначительная, однако незнание ее чревато плохими последствиями.
Я передержал истребитель вверх колесами – мотор показал свой норов. Меня сразу понесло вниз. Пара «мессеров» тут же устремилась за мной. Шевырин отбивает их.
Пытаюсь запустить мотор – ничего не выходит. Немцы поняли это и увязались за нами целой вереницей. Верный мой друг Валентин… Как он управится с этой черной стаей? А мне что делать? Высота тысяча метров. Так можно и в землю врезаться. Осматриваю местность – нет подходящей площадки, да и не дадут фашисты приземлиться. Пожалуй, надо прыгать с парашютом. Рассчитать так, чтобы как можно меньше под куполом находиться – иначе в воздухе расстреляют. Но затягивать чересчур нельзя – можно и не успеть.
Откидываю фонарь. Расстегиваю привязные ремни. Высвобождаю ноги из педалей. Приподнимаюсь и тут начинаю ощущать какую-то необычную легкость. В чем дело? В следующую долю секунды вздрагиваю, вспомнив, что парашют-то не пристегнул! Вывалился бы из кабины – и поминай как звали.
Скорей обратно в кабину. Но это не просто сделать: сильная воздушная струя так и стремится вытянуть меня из кабины.
Борюсь, напрягаю все силы, и вот снова в сиденье, беру управление, уменьшаю угол снижения, начинаю альвеером подкачивать бензин.
Земля уже близко.
Вокруг меня шнуры эрликонов. Прицельный огонь вести «мессерам» не дает Шевырин – сражается, как лев.
Эх, завести бы мотор!
Знаю, чудес на свете не бывает…
Но чудо свершилось – мотор заработал.
Ну, гады, теперь держитесь! Прижимаюсь к земле. Скорость! Скорость! Резко перевожу машину на горку. Враги, считавшие меня своей добычей, испуганно шарахаются в стороны. Валентин быстро пристраивается ко мне. Набираем высоту, занимаем выгодную позицию, преследуем фашистов, сближаемся…
– Атакуем! – передаю ведомому.
Вырвавшись из беды, я со всей накипевшей яростью всадил в первого попавшего в прицел стервятника смертоносную пушечную очередь. Он вздыбился, как остановленный на полном скаку конь, вошел в штопор.
В сторонке как-то странно «заковылял» второй «мессер» – его подбил Шевырин.
О случившемся со мной в том воздушном бою многие, с кем мы вместе служили, узнают, лишь прочитав эти строки: самыми тяжелыми переживаниями люди делятся неохотно. Я тогда еще раз заглянул смерти в глаза…
Мы будем участниками еще многих сражений и битв. Но Прохоровка с ее чадным, пропитанным резким запахом горящего металла воздухом, в котором нам пришлось действовать, останется неповторимой, единственной в своем роде. Это было испытание, которое с честью выдержали советские воины. В нем в смертельной схватке столкнулось с обеих сторон около 1500 танков и самоходных орудий.
Броня на броню, огонь на огонь…
Мы гордились тем, что в достижение этой победы были вложены немалые усилия и наших авиаторов. С 5 по 16 июля летчики 17-й воздушной армии произвели 4230 боевых самолето-вылетов, уничтожили в общей сложности до 400 танков, 1050 автомашин, 12 переправ, 84 зенитных батареи… В более восьмидесяти воздушных боях было сбито 83 стервятника. Около 100 вражеских машин уничтожили прямо на аэродромах.
В те дни по всему фронту прокатилась слава о бесстрашном летчике гвардии старшем лейтенанте А. К. Горовце. В одном бою он сбил девять фашистских бомбардировщиков. Но и сам отважный летчик погиб в неравном бою при возвращении на аэродром, будучи атакован четверкой «мессеров». Ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
17 июля войска Юго-Западного фронта под командованием генерала армии Р. Я. Малиновского перешли в наступление из района Изюма на Барвенково. Прославившаяся в Сталинграде гвардейская армия генерал-лейтенанта В. И. Чуйкова форсировала Северный Донец, завязала упорные бои на берегу реки. Летчики 17-й воздушной армии в это время вели бои за Белгород, Харьков, Славянок, Барвенково.
Наш 164-й полк вернулся в те места, где получал очередное боевое, крещение. В 1942 году он действовал на харьковском направлении.
И вот теперь, накопив большой боевой опыт, полк осуществляет свою освободительную миссию. Оглядываясь на пройденный путь, очень радовались его ветераны: командир и комиссар, начальник штаба, Борис Кравец, Гриша Онискевич, Анатолий Морозов, Владимир Евтодиенко.
Что касается Евтодиенко, то он непрерывно пополнял счет сбитых самолетов, действовал решительно, напористо, часто прибегал к лобовым атакам. Два стервятника были уничтожены им и в районе Курской дуги.
В это время Владимир Евтодиенко назначается командиром эскадрильи.
Совершенствуют свое боевое мастерство и другие летчики: Александр Белкин, Иван Алимов, Султан-Галиев, Иван Кольцов, Сергей Шахбазян.
30 июля 1943 года – радостный день: награждение летчиков орденом Красного Знамени. Высокой награды удостоился Владимир Евтодиенко. Мне тоже вручили первый орден.
Сражаясь, мы не думали о наградах. Но я не ожидал, что само награждение может так взволновать, обрадовать, окрылить. Приятно сознавать, что тебя ценят и отмечают твои боевые успехи. На полковом митинге выступили командир и комиссар, предоставили слово и орденоносцам. Мы заверили всех, что и впредь будем драться с утроенной энергией, беспощадно громить ненавистного врага в воздухе и на земле, не щадя своей крови и самой жизни.
После митинга наступили дни суровых испытаний. Мы поднимались в воздух по шесть-семь раз на день, встречались с целыми армадами бомбардировщиков, скрещивали огненные трассы с многочисленными «мессерами».
Небо над Курском, Белгородом, Харьковом, Изюмом, Барвенково было ареной напряженнейших кровопролитных воздушных схваток. Враг не мог примириться с поражением на Курской дуге. Мы старались не дать ему опомниться, бить его в хвост и в гриву, метким огнем гнать с нашей земли.
5 августа в столице нашей Родины Москве прозвучал первый в истории минувшей войны салют в честь освобождения Орла и Белгорода, успешного завершения грандиозного сражения на Курской дуге. С того дня салюты в честь ознаменования выдающихся побед Красной Армии стали традиционными.
Никому из нас не довелось видеть и слышать первый салют. Но сообщение о нем вызвало у наших авиаторов ликование.
– Слышал, Скоморох, как Москва нас благодарит? – спросил при встрече Володя Евтодиенко.
– Замечательный салют, здорово, – ответил я. – Весь мир о нем знает…
Не думал я тогда, что это будет последний разговор с моим боевым учителем…
Прошло еще пять дней беспрерывных вылетов и боев, а на шестой Володя сложил крылья вблизи родного Ворошиловграда.
У меня в сердце как будто открылась рана – такими мучительными были мои переживания. А еще через неделю – новый удар: не вернулся из полета Сережа Шахбазян. Потом удар за ударом: потеряли Ваню Григорьева и Ваню Алимова.
Август вошел в жизнь полка цепью невосполнимых потерь. Война безжалостно, немилосердно вырывала из наших рядов лучших воздушных бойцов, требуя крови за каждый успех.
Непреходящая горечь в душе. И не только в моей. Сколько прекрасных товарищей уже ушло от нас… И кто знает, сколько еще верст отмерено военной судьбой и тебе…
Прибыли свежие газеты. Мы жадно набросились на них: что там нового, куда войска наши продвинулись?
– Ура! – восклицает Шевырин. – Скоро будет взят Харьков!
Я выхватил у него газету, стал читать. Мы все знали, что Харькову не везло – его уже один раз освобождали. Хотелось знать, как будут обстоять дела сейчас. Нет, теперь все будет по-иному.
Читая о событиях в районе Харькова, я никак не предполагал, что они коснутся и меня.
Но это произошло буквально в следующую секунду.
Ко мне подлетел запыхавшийся посыльный:
– Товарищ старший сержант, срочно к командиру!
«Неужели придумали еще какую-нибудь командировку? Нет уж, дудки, на этот раз не сдамся», – решаю про себя, следуя за посыльным.
Я не ошибся – мне действительно приказали быть готовым отправиться на новое место назначения. Но на этот раз не в тыл, а на самый передний край, под Харьков. И… во главе эскадрильи!
– А что случилось с Устиновым? – спросил я.
– Заболел. Будете временно его замещать, – сказал майор Мелентьев.
– Такое доверие – большая честь. Но справлюсь ли я?
– Мне говорили, и я вам повторяю: не святые горшки обжигают. Идите готовьтесь, завтра – на новый аэродром, будете взаимодействовать с истребительным полком, которым командует Онуфриенко.
– Онуфриенко?! – невольно вырвалось у меня, но, тут же смекнув, что мой восторг может уколоть Мелентьева, я сбавил тон до обычного: – Мне еще ни разу не приходилось организовывать взаимодействие, как бы не наломать дров…
– Не наломаешь. Онуфриенко опытный командир, поможет…
Покинув штаб, я не шел – летел. Еще бы – снова встречусь с Онуфриенко! Пусть даже не на земле, а в воздухе – лишь бы побыть рядом с человеком, ставшим для меня крестным отцом.
Правда, я еще не знал, что Григорий Денисович был отцом для всего полка. И в воздухе, и на земле его иначе и не называли, как «отец Онуфрий».
Прощай, Нижняя Дуванка, и да здравствует майор Онуфриенко!
Прощай, Нижняя Дуваяка, ставшая заветным рубежом в моей жизни…
Эскадрилья приземлилась на полевом аэродроме между Купянском и Чугуевом. Прикрываем наши войска, штурмующие Харьков. Шевырин, Мартынов, Овчинников, Купцов и другие летчики эскадрильи буквально не покидали кабин истребителей. Возвращались на дозаправку горючим, пополнение боеприпасами и снова – взлет.
Мне тут впервые довелось столкнуться со всем многообразием командирских забот. Их круг оказался гораздо шире, чем можно было предполагать: от устройства ночлега до организации воздушного боя. Парторг эскадрильи временно отсутствовал. На мои плечи легла вся партийно-политическая работа.
Впервые я попробовал командирского хлеба и понял, что он далеко не сладок. Особенно на войне, где любая твоя ошибка, оплошность оборачивается жертвами. А у меня к тому времени уже складывалось твердое убеждение: жертв не должно быть, их надо избегать, упреждать. Ну как объяснить гибель Льва Шиманчика, на разбеге столкнувшегося с другим самолетом? Не сработали тормоза? Но ведь они-то отказали по чьей-то вине. Значит, будь этот кто-то более внимателен-ничего подобного не произошло бы…
В авиации, как нигде, многое зависит от добропорядочности, добросовестности людей. Следовательно, чтобы умножались успехи, изживались неприятности – надо работать с людьми. Всегда и везде, постоянно и непрерывно.
На полевом аэродроме не было никаких удобств. Пришлось создавать их. Мы старались, чтобы каждый мог отдохнуть, позаниматься. Конечно, о четком распорядке дня можно было только мечтать. Но все же выкраивали время, чтобы поговорить, обменяться новостями, послушать радио, почитать газеты.
Мы наладили выпуск стенгазеты. В ней – вся наша летная жизнь: кто отличился в боях, кто «козла отмочил» при посадке, находится место и для серьезных материалов, и для юмора. Кажется, простое дело – стенгазета, а все-таки свою живую струю вносит в коллектив, формирует в нем определенное настроение.
…Наша грунтовая полоса напоминала конвейер. Никогда здешние места не оглашались таким непрерывным ревом моторов. Одни машины взлетали, другие садились, а курс всех полетов был один – небо Харькова.
Там – сплошные пожарища, черные столбы дыма. Как и под Курском, мы иногда не видим, что творится на земле. Все внимание – небу, врага стараемся замечать первыми и не давать ему спуску.
Атакуя стервятников, я все время думал: где же Онуфриенко, почему мы с ним не взаимодействуем?
И вот как-то, когда наша группа собралась уходить, увидели вдали восьмерку Ла-5. Кто такие? Подходят ближе. Вдруг слышу в шлемофоне:
– Молодцы твои, Скоморох, небо чистым держат! Я узнал голос майора Онуфриенко, очень обрадовался.
– Ждите, сейчас вернемся, вместе поработаем…
– В другой раз, Скоморох, – ответил Онуфриенко, и его восьмерка промчалась дружной стайкой.
Лишь потом мы узнали, что они наносили удар по вражеским аэродромам под Харьковом. Тогда было уничтожено на земле около 20 самолетов. Вот что означало наше взаимодействие: пока мы держали небо чистым, Онуфриеико «чистил» неприятельские аэродромы. Я жалел, что нам не пришлось сражаться в воздухе вместе, крылом к крылу.
В ночь на 23 августа наш рабочий Харьков был освобожден. Вечером того же дня Москва салютовала в честь новой победы. Эскадрилья получила приказ перебраться на полевой аэродром в Кременную, где теперь разместился весь полк. Я решил, что на этом взаимодействие, встречи с Онуфриенко закончились. Но, к счастью, ошибся.
В Кременной увидел всех младших командиров, с которыми летал над Адлером, в погонах младших лейтенантов. Поздравил их, они – меня. Почему же тогда командир полка, выслушав мой доклад, ничего не сказал по этому поводу? Нет, здесь что-то не так. Некоторые говорили, что моей фамилии в приказе почему-то не оказалось. Однако идти выяснять неудобно. Продолжал ходить в погонах старшего сержанта.
И тут к нам прилетел командарм. Здороваясь с летчиками, заметил у меня на плечах сержантские погоны.
– Почему не сменил?
– Не могут офицерских раздобыть, – бухнул я, чтобы не подводить свое начальство.
– Чепуха какая-то… Майор Мелентьев, позаботьтесь о погонах для младшего лейтенанта Скоморохова, ему некогда это сделать…
Не знаю, как уж там штаб выкручивался, но к концу второго дня приказ был издан, я стал младшим лейтенантом.
Как и первый орден, первое офицерское звание подняло, возвысило меня в собственных глазах, придало больше уверенности и самостоятельности. «Летчик-истребитель сержант…» звучало не очень-то весомо и авторитетно. По положению – офицер, по званию – сержант, а кто на самом деле? Мы – командиры экипажей, а у многих подчиненные техники – офицеры. Тут явное несоответствие законам воинской службы.
Но, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Мы стали офицерами, а это ко многому обязывало. И прежде всего – к новым победам в боях.
А они разгорелись здесь жаркие, похожие на кубанские, курские. Начиналась эпопея освобождения Донбасса, угольного края, которым мечтали владеть германские монополии. Просто так уступать его гитлеровцы не собирались. Это мы почувствовали в первых же схватках: фашисты дрались упрямо, зло. Они стали часто прибегать к массированным налетам. При отражении одного из них нежданно-негаданно произошла наша встреча с Онуфриенко.
В небе, казалось, негде даже птице пролететь – его заполнили многоярусными косяками «хейнкели», «юнкерсы», «фоккеры», «мессеры». Все они направлялись в район Долгенького, где вела ожесточенные бои за расширение плацдарма на правом берегу Северского Донца легендарная гвардейская армия В. И. Чуйкова.
Фашистов – несколько десятков. Нас – восьмерка. А там, на берегу реки, сражающиеся гвардейцы.
Решение могло быть только одно – вперед на врага! Сорвать его замысел, спутать ему все карты, а там уж что будет. Это был как раз тот случай, когда достижение цели окупалось любой ценой. И мы все: Шевырин, Мартынов, Овчинников, Купцов, Султан-Галиев, Володин – были готовы так поступить.
Девять фронтовых месяцев не прошли для нас даром. Во всяком случае, сейчас, при виде всей этой смертоносной армады, с которой нам предстояло сразиться, у нас уже не бегали мурашки по спине, не потели ладони рук, сжимавших штурвалы истребителей. Боевая работа входила в привычку; проявление выдержки, стойкости, храбрости становилось обычной нормой поведения.
Спустя тридцать лет пионеры и комсомольцы при встречах с нами будут спрашивать:
– А не страшно вам было восьмеркой встретить сорок фашистских самолетов?
И не очень будут верить тому, что страха, в полном смысле этого слова, мы уже не испытывали.
Недаром говорится: привычка – вторая натура. Война перекраивала нас на свой лад.
…Окидываю строй группы. Все идут твердо, уверенно, держатся своих мест.
– Атакуем! – коротко бросаю в эфир.
Наша четверка устремляется к «мессершмиттам», вторая четверка во главе с Мартыновым вихрем врывается в строй «юнкерсов».
Невообразимая карусель. Наши самолеты словно растворились среди крестоносных машин – трудно было уследить, кто, где и что делает. Все же наша берет!
Мы увидели, как вражеские бомбардировщики один за другим открывали люки, поспешно сбрасывали бомбы на свои же войска и тут же разворачивались, ложились на обратный курс. Их атаковали краснозвездные истребители, а тех, в свою очередь, «мессеры». Я, ведя бой, старался хорошенько наблюдать и, если замечал, что кому-то грозит опасность, посылал туда на подмогу истребитель из своей четверки.
Бой длился уже двадцать минут. И пока что никаких потерь ни с той, ни с другой стороны. Но зато от гвардейцев Чуйкова удар отведен. А это главное! Командир корпуса генерал-майор О. В. Толстиков учил нас: превыше всего ценится на войне взаимная выручка.
Пошла тридцать пятая минута, а в небе – стальной клубок.
В баках «лавочкиных» стало подходить к концу горючее. Постепенно приходится пару за парой выводить из боя, отправлять на аэродром. Наконец остались мы вдвоем с Овчинниковым. Держимся на последних каплях бензина, а тут несколько «юнкерсов» направляются в район Долгенького. Их плотным строем прикрывают «мессеры». Эх, сейчас бы чуток лишнего горючего. Рискуя, бросаемся в последнюю атаку, бьем из всего бортового оружия, видим, как один «юнкере» задымил, стал терять высоту.
Порядок! И вдруг слышу голос Овчинникова:
– Еще несколько минут – и пойду на вынужденную…
Взглянул на свой бензомер – стрелка тоже тянется к нулю, но кое-что в запасе еще есть: у ведущего радиусы разворотов меньше и расход горючего тоже.
– Выходи из боя, – отвечаю Овчинникову.
«Легко сказать – „выходи из боя“. А как выполнить такой приказ, если для этого нужно оставить командира одного?
Обычно тихий, исполнительный, Вася Овчинников вдруг запротестовал:
– Скоморох, не могу уйти, остаюсь.
Для уговоров времени нет. Резко бросаю:
– Вася, уходи, без горючего пропадешь! Уходи! Он взял курс на аэродром.
Я связался с землей:
– Остался один, продержусь не больше пяти-шести минут.
Слышу взволнованный голос Толстикова:
– Понял тебя, держись! – Наступила пауза и снова: – Держись, очень и очень нужно…
Что это означает – представляю. Несколько дней назад мы с Мелентьевым побывали на НП 8-й гвардейской армии. И там смогли посмотреть, что за пекло наземный бой, когда один за другим вспыхивали встретившиеся в лобовой атаке наши и немецкие танки. А тут еще бомбежка – засыпанные траншеи и кладбище искалеченных, горелых машин.
«Держись, очень и очень нужно…»
Ясно было, что слишком туго пришлось пехотинцам, нельзя ни одного стервятника пропустить к нашему переднему краю.
Бросаюсь в новую атаку, но тут же вижу, что меня крепко взяли в клещи два «мессера». Попробовал ринуться влево, вправо – огненными трассами преграждают путь. Я круто переломил траекторию полета, взмыл ввысь. А там как раз выстраивались в колонну «юнкерсы», – врезался в нее. Строй снова распался, а мне от «мессеров» оторваться не удалось. Они, как привязанные, идут следом, вот-вот изрешетят мою машину.
Деваться некуда – как в бездну, бросаюсь вниз. А там поджидают еще два «мессершмитта».
– Скоморох, ты где? – вдруг услышал я знакомый голос.
Я стоял в растерянности, ждал, не выйдет ли Маша. В окне погас свет, и я, счастливый, медленно пошел домой.
На следующее утро до последней минуты ждал на вокзале Машу. Она так и не пришла. Наверное, мать наказала ее за вчерашнее опоздание, не пустила.
Грустно было покидать родной город.
Вернусь ли?
…По дороге на курсы снова и снова перебирал в памяти все подробности краткого отпуска. Вспоминал пристрастные расспросы отца и соседки о причинах моего приезда. Это еще больше укрепило мою решимость вырваться на фронт, к моим боевым друзьям.
В указанный день представился начальнику штаба курсов полковнику Мееру, вручил ему командировочное предписание, а личное дело оставил пока у себя. Завязалась беседа, я передал ему привет от Мелентьева. Он заулыбался:
– Как же, помню, помню, один из лучших командиров отряда.
Когда шел к Мееру – готов был сразу просить его отправить меня на фронт. И вдруг понял: ничего не добьюсь, начальнику штаба курсов тоже ведь нужно какое-то основание, чтобы меня отпустить. Да и, наверное, подобные просьбы ему не в новинку. Нет, надо действовать как-то иначе.
На следующий день – медицинская комиссия. Прекрасно! Первому же врачу заявил, что у меня давно болит голова после удара при вынужденной посадке.
Не знал, что подобные заявления врачи выслушивали не раз. Сами они решений не принимали, но докладывали начальнику штаба.
При новой встрече Меер приятно улыбнулся, пожал руку:
– Хочешь снова на фронт?
– Так точно, товарищ полковник.
Он немного подумал, полистал лежавшие на столе бумаги.
Я, осмелев, сказал:
– Я один прибыл к вам в звании старшего сержанта. Все офицеры. Я же не имею никакого опыта. Я никогда не был заместителем командира эскадрильи. Меня ошибочно прислали к вам…
– Говорите, ошибочно? – прервал меня Меер. – А если мы вас не отпустим – все равно будете рваться на фронт?
– Буду, товарищ полковник! Сейчас надо сражаться. После глубокого раздумья он произнес:
– Ну что ж, передайте привет Мелентьеву. И скажите, пусть впредь не ошибается…
В эскадрилью я вернулся в разгар сражения на Курской дуге. Мелентьев этому обрадовался: и приказ выполнен, и летчик в боевом строю.
Фашистский фельдмаршал Манштейн сосредоточивал танковую армию в районе Прохоровки. Я отправился в первый боевой вылет после вынужденного перерыва.
Досадно было сознавать, что отсутствовал в начале этой грандиозной битвы, хотелось хоть теперь наверстать упущенное.
Меня поразила битва под Курском. Горели земля и небо. Было такое впечатление, будто нырнул с открытыми глазами в илистое озеро или попал в песчаную бурю. В кабину проникали чад, гарь и пыль. Они лишали возможности искать врага, видеть ведомых и наблюдать панораму развернувшегося сражения.
Вылет прошел без особых приключений, если не считать того, что в воздухе сохранить боевой порядок не удалось – Попов, Мартынов, Овчинников потеряли друг друга и возвращались все на последних каплях горючего. Я, беспокоясь о товарищах, забыл выпустить шасси, стал заходить на посадку. И вдруг вспыхивают ракеты. Ничего не понимая, продолжаю планировать; и тут вижу, как на спину падает финишер и начинает вовсю дрыгать ногами. Я теперь понимаю, чего он хочет, – по газам и на второй круг. И тут с облегчением вижу: на аэродром вернулись все невредимыми.
Наша эскадрилья не имела потерь. Хотя гитлеровцам мы наносили урон ощутимый: уничтожали их самолеты в воздухе и на земле, штурмовали вражеские коммуникации, укрепления.
Фашисты изо всех сил пытались нам помешать. Один массированный налет на наш аэродром чуть не кончился для меня трагически.
Мы дежурили у самолетов. Стоял знойный полдень. Я пошел к бочонку с водой. Только прикоснулся губами к краю алюминиевой кружки – слышу крик техника Мазура:
– Они летят!
Все знали, какой необычный слух у Мазура: он улавливал гул вражеских моторов намного раньше, чем другие.
Я бросился на стоянку. Мне пришлось летать на разных машинах – моя находилась в ремонте с тех пор, как Жиряков в мое отсутствие посадил ее на «живот». Летчики знают, что к любой машине надо привыкать: освоиться, узнать норов – легка или тяжела в управлении, каков мотор, как ведет себя на взлете и при посадке? Самолет, на котором много летаешь, ты чувствуешь, знаешь его возможности.
А сейчас мне пришлось иметь дело с «необъезженным» «ястребком». Заняв место в кабине, я, как всегда, пристегнул только поясные ремни.
Под бомбами начали с Шевыриным взлет. Снова у нас буквально под плоскостями хлопали «лягушки» – специальные бомбы с крыльчатками, взрывавшиеся от прикосновения к чему-либо. Их осколки попали в правое колесо моего истребителя. Но я не прекратил взлет.
Больше никто из наших не смог подняться в воздух. И нам с Шевыриным пришлось вдвоем вести бой над Нижней Дуванкой. В прошлый раз мы разделались с врагом, а как будет сейчас? «Мессеров» штук восемь. Я зашел в хвост четверке. Замыкающий гитлеровец чувствует, что вот-вот будет прошит свинцовой очередью, не выдерживает, ныряет вниз. Остальные трое взмывают ввысь. Мы с Шевыриным за ними. Настигаем, сближаемся. «Мессеры» энергичным переворотом уходят вниз. Мы – следом. Выполняем целый каскад фигур высшего пилотажа. А вокруг все пространство исполосовано шнурами трассирующих очередей. Каждая из них для кого-то предназначалась, но не достигла цели.
Когда гитлеровцы перешли в пикирование, я лег на спину: удерживая самолет в перевернутом горизонтальном полете, стал наблюдать за общей воздушной обстановкой.
И тут подвело мое незнание характерных особенностей машины, на которой я взлетел. Каждый Ла-5 имел свое лимитированное время полета в перевернутом положении, как только оно истекало – подача горючего прекращалась. Разница во времени незначительная, однако незнание ее чревато плохими последствиями.
Я передержал истребитель вверх колесами – мотор показал свой норов. Меня сразу понесло вниз. Пара «мессеров» тут же устремилась за мной. Шевырин отбивает их.
Пытаюсь запустить мотор – ничего не выходит. Немцы поняли это и увязались за нами целой вереницей. Верный мой друг Валентин… Как он управится с этой черной стаей? А мне что делать? Высота тысяча метров. Так можно и в землю врезаться. Осматриваю местность – нет подходящей площадки, да и не дадут фашисты приземлиться. Пожалуй, надо прыгать с парашютом. Рассчитать так, чтобы как можно меньше под куполом находиться – иначе в воздухе расстреляют. Но затягивать чересчур нельзя – можно и не успеть.
Откидываю фонарь. Расстегиваю привязные ремни. Высвобождаю ноги из педалей. Приподнимаюсь и тут начинаю ощущать какую-то необычную легкость. В чем дело? В следующую долю секунды вздрагиваю, вспомнив, что парашют-то не пристегнул! Вывалился бы из кабины – и поминай как звали.
Скорей обратно в кабину. Но это не просто сделать: сильная воздушная струя так и стремится вытянуть меня из кабины.
Борюсь, напрягаю все силы, и вот снова в сиденье, беру управление, уменьшаю угол снижения, начинаю альвеером подкачивать бензин.
Земля уже близко.
Вокруг меня шнуры эрликонов. Прицельный огонь вести «мессерам» не дает Шевырин – сражается, как лев.
Эх, завести бы мотор!
Знаю, чудес на свете не бывает…
Но чудо свершилось – мотор заработал.
Ну, гады, теперь держитесь! Прижимаюсь к земле. Скорость! Скорость! Резко перевожу машину на горку. Враги, считавшие меня своей добычей, испуганно шарахаются в стороны. Валентин быстро пристраивается ко мне. Набираем высоту, занимаем выгодную позицию, преследуем фашистов, сближаемся…
– Атакуем! – передаю ведомому.
Вырвавшись из беды, я со всей накипевшей яростью всадил в первого попавшего в прицел стервятника смертоносную пушечную очередь. Он вздыбился, как остановленный на полном скаку конь, вошел в штопор.
В сторонке как-то странно «заковылял» второй «мессер» – его подбил Шевырин.
О случившемся со мной в том воздушном бою многие, с кем мы вместе служили, узнают, лишь прочитав эти строки: самыми тяжелыми переживаниями люди делятся неохотно. Я тогда еще раз заглянул смерти в глаза…
Мы будем участниками еще многих сражений и битв. Но Прохоровка с ее чадным, пропитанным резким запахом горящего металла воздухом, в котором нам пришлось действовать, останется неповторимой, единственной в своем роде. Это было испытание, которое с честью выдержали советские воины. В нем в смертельной схватке столкнулось с обеих сторон около 1500 танков и самоходных орудий.
Броня на броню, огонь на огонь…
Мы гордились тем, что в достижение этой победы были вложены немалые усилия и наших авиаторов. С 5 по 16 июля летчики 17-й воздушной армии произвели 4230 боевых самолето-вылетов, уничтожили в общей сложности до 400 танков, 1050 автомашин, 12 переправ, 84 зенитных батареи… В более восьмидесяти воздушных боях было сбито 83 стервятника. Около 100 вражеских машин уничтожили прямо на аэродромах.
В те дни по всему фронту прокатилась слава о бесстрашном летчике гвардии старшем лейтенанте А. К. Горовце. В одном бою он сбил девять фашистских бомбардировщиков. Но и сам отважный летчик погиб в неравном бою при возвращении на аэродром, будучи атакован четверкой «мессеров». Ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.
17 июля войска Юго-Западного фронта под командованием генерала армии Р. Я. Малиновского перешли в наступление из района Изюма на Барвенково. Прославившаяся в Сталинграде гвардейская армия генерал-лейтенанта В. И. Чуйкова форсировала Северный Донец, завязала упорные бои на берегу реки. Летчики 17-й воздушной армии в это время вели бои за Белгород, Харьков, Славянок, Барвенково.
Наш 164-й полк вернулся в те места, где получал очередное боевое, крещение. В 1942 году он действовал на харьковском направлении.
И вот теперь, накопив большой боевой опыт, полк осуществляет свою освободительную миссию. Оглядываясь на пройденный путь, очень радовались его ветераны: командир и комиссар, начальник штаба, Борис Кравец, Гриша Онискевич, Анатолий Морозов, Владимир Евтодиенко.
Что касается Евтодиенко, то он непрерывно пополнял счет сбитых самолетов, действовал решительно, напористо, часто прибегал к лобовым атакам. Два стервятника были уничтожены им и в районе Курской дуги.
В это время Владимир Евтодиенко назначается командиром эскадрильи.
Совершенствуют свое боевое мастерство и другие летчики: Александр Белкин, Иван Алимов, Султан-Галиев, Иван Кольцов, Сергей Шахбазян.
30 июля 1943 года – радостный день: награждение летчиков орденом Красного Знамени. Высокой награды удостоился Владимир Евтодиенко. Мне тоже вручили первый орден.
Сражаясь, мы не думали о наградах. Но я не ожидал, что само награждение может так взволновать, обрадовать, окрылить. Приятно сознавать, что тебя ценят и отмечают твои боевые успехи. На полковом митинге выступили командир и комиссар, предоставили слово и орденоносцам. Мы заверили всех, что и впредь будем драться с утроенной энергией, беспощадно громить ненавистного врага в воздухе и на земле, не щадя своей крови и самой жизни.
После митинга наступили дни суровых испытаний. Мы поднимались в воздух по шесть-семь раз на день, встречались с целыми армадами бомбардировщиков, скрещивали огненные трассы с многочисленными «мессерами».
Небо над Курском, Белгородом, Харьковом, Изюмом, Барвенково было ареной напряженнейших кровопролитных воздушных схваток. Враг не мог примириться с поражением на Курской дуге. Мы старались не дать ему опомниться, бить его в хвост и в гриву, метким огнем гнать с нашей земли.
5 августа в столице нашей Родины Москве прозвучал первый в истории минувшей войны салют в честь освобождения Орла и Белгорода, успешного завершения грандиозного сражения на Курской дуге. С того дня салюты в честь ознаменования выдающихся побед Красной Армии стали традиционными.
Никому из нас не довелось видеть и слышать первый салют. Но сообщение о нем вызвало у наших авиаторов ликование.
– Слышал, Скоморох, как Москва нас благодарит? – спросил при встрече Володя Евтодиенко.
– Замечательный салют, здорово, – ответил я. – Весь мир о нем знает…
Не думал я тогда, что это будет последний разговор с моим боевым учителем…
Прошло еще пять дней беспрерывных вылетов и боев, а на шестой Володя сложил крылья вблизи родного Ворошиловграда.
У меня в сердце как будто открылась рана – такими мучительными были мои переживания. А еще через неделю – новый удар: не вернулся из полета Сережа Шахбазян. Потом удар за ударом: потеряли Ваню Григорьева и Ваню Алимова.
Август вошел в жизнь полка цепью невосполнимых потерь. Война безжалостно, немилосердно вырывала из наших рядов лучших воздушных бойцов, требуя крови за каждый успех.
Непреходящая горечь в душе. И не только в моей. Сколько прекрасных товарищей уже ушло от нас… И кто знает, сколько еще верст отмерено военной судьбой и тебе…
Прибыли свежие газеты. Мы жадно набросились на них: что там нового, куда войска наши продвинулись?
– Ура! – восклицает Шевырин. – Скоро будет взят Харьков!
Я выхватил у него газету, стал читать. Мы все знали, что Харькову не везло – его уже один раз освобождали. Хотелось знать, как будут обстоять дела сейчас. Нет, теперь все будет по-иному.
Читая о событиях в районе Харькова, я никак не предполагал, что они коснутся и меня.
Но это произошло буквально в следующую секунду.
Ко мне подлетел запыхавшийся посыльный:
– Товарищ старший сержант, срочно к командиру!
«Неужели придумали еще какую-нибудь командировку? Нет уж, дудки, на этот раз не сдамся», – решаю про себя, следуя за посыльным.
Я не ошибся – мне действительно приказали быть готовым отправиться на новое место назначения. Но на этот раз не в тыл, а на самый передний край, под Харьков. И… во главе эскадрильи!
– А что случилось с Устиновым? – спросил я.
– Заболел. Будете временно его замещать, – сказал майор Мелентьев.
– Такое доверие – большая честь. Но справлюсь ли я?
– Мне говорили, и я вам повторяю: не святые горшки обжигают. Идите готовьтесь, завтра – на новый аэродром, будете взаимодействовать с истребительным полком, которым командует Онуфриенко.
– Онуфриенко?! – невольно вырвалось у меня, но, тут же смекнув, что мой восторг может уколоть Мелентьева, я сбавил тон до обычного: – Мне еще ни разу не приходилось организовывать взаимодействие, как бы не наломать дров…
– Не наломаешь. Онуфриенко опытный командир, поможет…
Покинув штаб, я не шел – летел. Еще бы – снова встречусь с Онуфриенко! Пусть даже не на земле, а в воздухе – лишь бы побыть рядом с человеком, ставшим для меня крестным отцом.
Правда, я еще не знал, что Григорий Денисович был отцом для всего полка. И в воздухе, и на земле его иначе и не называли, как «отец Онуфрий».
Прощай, Нижняя Дуванка, и да здравствует майор Онуфриенко!
Прощай, Нижняя Дуваяка, ставшая заветным рубежом в моей жизни…
Эскадрилья приземлилась на полевом аэродроме между Купянском и Чугуевом. Прикрываем наши войска, штурмующие Харьков. Шевырин, Мартынов, Овчинников, Купцов и другие летчики эскадрильи буквально не покидали кабин истребителей. Возвращались на дозаправку горючим, пополнение боеприпасами и снова – взлет.
Мне тут впервые довелось столкнуться со всем многообразием командирских забот. Их круг оказался гораздо шире, чем можно было предполагать: от устройства ночлега до организации воздушного боя. Парторг эскадрильи временно отсутствовал. На мои плечи легла вся партийно-политическая работа.
Впервые я попробовал командирского хлеба и понял, что он далеко не сладок. Особенно на войне, где любая твоя ошибка, оплошность оборачивается жертвами. А у меня к тому времени уже складывалось твердое убеждение: жертв не должно быть, их надо избегать, упреждать. Ну как объяснить гибель Льва Шиманчика, на разбеге столкнувшегося с другим самолетом? Не сработали тормоза? Но ведь они-то отказали по чьей-то вине. Значит, будь этот кто-то более внимателен-ничего подобного не произошло бы…
В авиации, как нигде, многое зависит от добропорядочности, добросовестности людей. Следовательно, чтобы умножались успехи, изживались неприятности – надо работать с людьми. Всегда и везде, постоянно и непрерывно.
На полевом аэродроме не было никаких удобств. Пришлось создавать их. Мы старались, чтобы каждый мог отдохнуть, позаниматься. Конечно, о четком распорядке дня можно было только мечтать. Но все же выкраивали время, чтобы поговорить, обменяться новостями, послушать радио, почитать газеты.
Мы наладили выпуск стенгазеты. В ней – вся наша летная жизнь: кто отличился в боях, кто «козла отмочил» при посадке, находится место и для серьезных материалов, и для юмора. Кажется, простое дело – стенгазета, а все-таки свою живую струю вносит в коллектив, формирует в нем определенное настроение.
…Наша грунтовая полоса напоминала конвейер. Никогда здешние места не оглашались таким непрерывным ревом моторов. Одни машины взлетали, другие садились, а курс всех полетов был один – небо Харькова.
Там – сплошные пожарища, черные столбы дыма. Как и под Курском, мы иногда не видим, что творится на земле. Все внимание – небу, врага стараемся замечать первыми и не давать ему спуску.
Атакуя стервятников, я все время думал: где же Онуфриенко, почему мы с ним не взаимодействуем?
И вот как-то, когда наша группа собралась уходить, увидели вдали восьмерку Ла-5. Кто такие? Подходят ближе. Вдруг слышу в шлемофоне:
– Молодцы твои, Скоморох, небо чистым держат! Я узнал голос майора Онуфриенко, очень обрадовался.
– Ждите, сейчас вернемся, вместе поработаем…
– В другой раз, Скоморох, – ответил Онуфриенко, и его восьмерка промчалась дружной стайкой.
Лишь потом мы узнали, что они наносили удар по вражеским аэродромам под Харьковом. Тогда было уничтожено на земле около 20 самолетов. Вот что означало наше взаимодействие: пока мы держали небо чистым, Онуфриеико «чистил» неприятельские аэродромы. Я жалел, что нам не пришлось сражаться в воздухе вместе, крылом к крылу.
В ночь на 23 августа наш рабочий Харьков был освобожден. Вечером того же дня Москва салютовала в честь новой победы. Эскадрилья получила приказ перебраться на полевой аэродром в Кременную, где теперь разместился весь полк. Я решил, что на этом взаимодействие, встречи с Онуфриенко закончились. Но, к счастью, ошибся.
В Кременной увидел всех младших командиров, с которыми летал над Адлером, в погонах младших лейтенантов. Поздравил их, они – меня. Почему же тогда командир полка, выслушав мой доклад, ничего не сказал по этому поводу? Нет, здесь что-то не так. Некоторые говорили, что моей фамилии в приказе почему-то не оказалось. Однако идти выяснять неудобно. Продолжал ходить в погонах старшего сержанта.
И тут к нам прилетел командарм. Здороваясь с летчиками, заметил у меня на плечах сержантские погоны.
– Почему не сменил?
– Не могут офицерских раздобыть, – бухнул я, чтобы не подводить свое начальство.
– Чепуха какая-то… Майор Мелентьев, позаботьтесь о погонах для младшего лейтенанта Скоморохова, ему некогда это сделать…
Не знаю, как уж там штаб выкручивался, но к концу второго дня приказ был издан, я стал младшим лейтенантом.
Как и первый орден, первое офицерское звание подняло, возвысило меня в собственных глазах, придало больше уверенности и самостоятельности. «Летчик-истребитель сержант…» звучало не очень-то весомо и авторитетно. По положению – офицер, по званию – сержант, а кто на самом деле? Мы – командиры экипажей, а у многих подчиненные техники – офицеры. Тут явное несоответствие законам воинской службы.
Но, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Мы стали офицерами, а это ко многому обязывало. И прежде всего – к новым победам в боях.
А они разгорелись здесь жаркие, похожие на кубанские, курские. Начиналась эпопея освобождения Донбасса, угольного края, которым мечтали владеть германские монополии. Просто так уступать его гитлеровцы не собирались. Это мы почувствовали в первых же схватках: фашисты дрались упрямо, зло. Они стали часто прибегать к массированным налетам. При отражении одного из них нежданно-негаданно произошла наша встреча с Онуфриенко.
В небе, казалось, негде даже птице пролететь – его заполнили многоярусными косяками «хейнкели», «юнкерсы», «фоккеры», «мессеры». Все они направлялись в район Долгенького, где вела ожесточенные бои за расширение плацдарма на правом берегу Северского Донца легендарная гвардейская армия В. И. Чуйкова.
Фашистов – несколько десятков. Нас – восьмерка. А там, на берегу реки, сражающиеся гвардейцы.
Решение могло быть только одно – вперед на врага! Сорвать его замысел, спутать ему все карты, а там уж что будет. Это был как раз тот случай, когда достижение цели окупалось любой ценой. И мы все: Шевырин, Мартынов, Овчинников, Купцов, Султан-Галиев, Володин – были готовы так поступить.
Девять фронтовых месяцев не прошли для нас даром. Во всяком случае, сейчас, при виде всей этой смертоносной армады, с которой нам предстояло сразиться, у нас уже не бегали мурашки по спине, не потели ладони рук, сжимавших штурвалы истребителей. Боевая работа входила в привычку; проявление выдержки, стойкости, храбрости становилось обычной нормой поведения.
Спустя тридцать лет пионеры и комсомольцы при встречах с нами будут спрашивать:
– А не страшно вам было восьмеркой встретить сорок фашистских самолетов?
И не очень будут верить тому, что страха, в полном смысле этого слова, мы уже не испытывали.
Недаром говорится: привычка – вторая натура. Война перекраивала нас на свой лад.
…Окидываю строй группы. Все идут твердо, уверенно, держатся своих мест.
– Атакуем! – коротко бросаю в эфир.
Наша четверка устремляется к «мессершмиттам», вторая четверка во главе с Мартыновым вихрем врывается в строй «юнкерсов».
Невообразимая карусель. Наши самолеты словно растворились среди крестоносных машин – трудно было уследить, кто, где и что делает. Все же наша берет!
Мы увидели, как вражеские бомбардировщики один за другим открывали люки, поспешно сбрасывали бомбы на свои же войска и тут же разворачивались, ложились на обратный курс. Их атаковали краснозвездные истребители, а тех, в свою очередь, «мессеры». Я, ведя бой, старался хорошенько наблюдать и, если замечал, что кому-то грозит опасность, посылал туда на подмогу истребитель из своей четверки.
Бой длился уже двадцать минут. И пока что никаких потерь ни с той, ни с другой стороны. Но зато от гвардейцев Чуйкова удар отведен. А это главное! Командир корпуса генерал-майор О. В. Толстиков учил нас: превыше всего ценится на войне взаимная выручка.
Пошла тридцать пятая минута, а в небе – стальной клубок.
В баках «лавочкиных» стало подходить к концу горючее. Постепенно приходится пару за парой выводить из боя, отправлять на аэродром. Наконец остались мы вдвоем с Овчинниковым. Держимся на последних каплях бензина, а тут несколько «юнкерсов» направляются в район Долгенького. Их плотным строем прикрывают «мессеры». Эх, сейчас бы чуток лишнего горючего. Рискуя, бросаемся в последнюю атаку, бьем из всего бортового оружия, видим, как один «юнкере» задымил, стал терять высоту.
Порядок! И вдруг слышу голос Овчинникова:
– Еще несколько минут – и пойду на вынужденную…
Взглянул на свой бензомер – стрелка тоже тянется к нулю, но кое-что в запасе еще есть: у ведущего радиусы разворотов меньше и расход горючего тоже.
– Выходи из боя, – отвечаю Овчинникову.
«Легко сказать – „выходи из боя“. А как выполнить такой приказ, если для этого нужно оставить командира одного?
Обычно тихий, исполнительный, Вася Овчинников вдруг запротестовал:
– Скоморох, не могу уйти, остаюсь.
Для уговоров времени нет. Резко бросаю:
– Вася, уходи, без горючего пропадешь! Уходи! Он взял курс на аэродром.
Я связался с землей:
– Остался один, продержусь не больше пяти-шести минут.
Слышу взволнованный голос Толстикова:
– Понял тебя, держись! – Наступила пауза и снова: – Держись, очень и очень нужно…
Что это означает – представляю. Несколько дней назад мы с Мелентьевым побывали на НП 8-й гвардейской армии. И там смогли посмотреть, что за пекло наземный бой, когда один за другим вспыхивали встретившиеся в лобовой атаке наши и немецкие танки. А тут еще бомбежка – засыпанные траншеи и кладбище искалеченных, горелых машин.
«Держись, очень и очень нужно…»
Ясно было, что слишком туго пришлось пехотинцам, нельзя ни одного стервятника пропустить к нашему переднему краю.
Бросаюсь в новую атаку, но тут же вижу, что меня крепко взяли в клещи два «мессера». Попробовал ринуться влево, вправо – огненными трассами преграждают путь. Я круто переломил траекторию полета, взмыл ввысь. А там как раз выстраивались в колонну «юнкерсы», – врезался в нее. Строй снова распался, а мне от «мессеров» оторваться не удалось. Они, как привязанные, идут следом, вот-вот изрешетят мою машину.
Деваться некуда – как в бездну, бросаюсь вниз. А там поджидают еще два «мессершмитта».
– Скоморох, ты где? – вдруг услышал я знакомый голос.