Страница:
Онуфриенко! Вот так встреча!
– Я – Скоморох, отбиваюсь от «мессеров».
– Вижу, иду на помощь…
У меня сразу приток новых сил. Как же все-таки много значит в бою чувство локтя…
Повинуясь моей воле, истребитель снова резко взмыл ввысь. Мы почти разминулись с преследовавшей меня на пикировании парой. Ну, теперь не возьмете, гады!
Но почему вдруг стало тихо вокруг? Почему машина начала заваливаться набок? Ах, черт! Горючее кончилось. В последние секунды я совсем забыл о нем.
– Скоморох, что с тобой? – слышу Онуфриенко.
– Баки высохли, иду на вынужденную.
– Тяни к Северскому Донцу, прикрою…
Он отбивал наседавших на меня «мессеров». Я, стараясь приземлиться на своей территории, снижался пологим планированием.
До самой земли шел под надежной охраной своего крестного отца. Потом, занятый посадкой, потерял его самолет из виду.
Мне казалось, что внизу ровное поле – решил шасси выпустить, чтобы не вывести самолет из строя. Но я попал впросак: поле изрыто окопами. Пришлось лавировать, чтобы не угодить в них колесами, не сломать стойки. Но в конце короткого пробега правое колесо попало в окоп, машина круто развернулась и застыла на месте.
Все-таки недаром инструкции требуют в случае вынужденной посадки приземляться на «живот». Это спасало жизнь многим летчикам.
Мою машину сразу же облепили гвардейцы Чуйкова.
Они наблюдали за боем и теперь не столько спрашивали, сколько благодарили за то, что мы не позволили врагу отбомбиться. Я смог лично убедиться, насколько важно было держаться до последнего, не дать противнику осуществить его черный замысел. Теперь в небе Онуфриенко – никто сюда не прорвется. Спасибо ему, что вовремя подоспел, помог мне.
Пехотинцы взялись по телефонным линиям сообщить обо мне в полк, но им это долго не удавалось. Часа через два я включил приемник, стал прослушивать эфир. И уловил голос Толи Володина. Связался с ним, сказал, где нахожусь.
Через пятнадцать минут Володин разыскал меня, стал в круг. Передал, что в полку меня считали сбитым.
Договорились, что завтра сюда придет наш ПО-2.
Друзья-пехотинцы помогли мне устроиться на ночлег в копне сена. Под утро чувствую – какая-то сила стала поднимать меня. Проснулся – и тут уже услышал:
– Встать, руки в гору!
Я выбрался из сена и увидел бородатого старика, направившего прямо мне в грудь острые вилы.
– Кругом, диверсант, шагом арш! – скомандовал дед.
– Да свой я, летчик, – стал объясняться, улыбаясь. Но дед был неумолим.
– Знаем мы таких своих! Шагом арш, там разберемся…
Теперь уже под стражей я снова предстал перед друзьями-пехотинцами.
Несмотря на усталость, крепкий сон, проснулись все, кто был в землянке. Смеялись долго, громко. А старик, ничего не понимая, только удивленно моргал глазами.
– Що, диду, набрали сина? – шутил круглолицый солдат.
Спать больше не пришлось. Совсем рассвело – затарахтел По-2. На нем прилетел механик, старший сержант Ларичев, привез три канистры горючего и баллон со сжатым воздухом. Вместе обследовали Ла-5. Не нашли на нем ни одной пробоины, даже царапины от пуль.
– Вы что, заколдованный? – изумился Ларичев.
– Сам удивляюсь, – пожал я плечами, – снаряды летят мимо. А вот вынужденная – третья…
Но и в этих случаях мне очень везло – ведь пока что ни разу не пришлось садиться на оккупированной врагом территории.
Гвардейцы-пехотинцы помогли нам выкатить машину на проселочную дорогу. Мы ее заправили, и я, устроив в фюзеляже Ларичева, взлетел. Сверху взглянул на поле – там совершал разбег юркий По-2.
Удивительно простая это, но надежная машина. Среди немцев ходила легенда о «бесшумном, сверхсекретном русском ночном бомбардировщике». Им и был наш У-2, позже переименованный в По-2. На нем прошли обучение тысячи летчиков, и я в том числе. А в войну этот «небесный тихоход» оказался просто незаменимым там, где требовалось взлететь и сесть в условиях крайне ограниченной площадки, произвести разведку, фотографирование, бомбометание с самой малой высоты… Связной, почтовый, спасательный, санитарный, разведывательный, боевой – все это знаменитый скромный труженик По-2.
Вот и меня он тоже выручил.
После доклада о случившемся отдыхать не пришлось – тут же новый вылет, новый бой.
А на следующий день к нам прибыл генерал Толстиков.
Собрав совещание всего летного состава, он зачитал нам благодарность генерала В. И. Чуйкова за обеспечение надежного прикрытия его армии, а затем передал просьбу командиров стрелковых дивизий о том, чтобы наши летчики находились не 25-30 минут над полем боя, а минут 45. Как это сделать наилучшим образом – надо обсудить.
Думалось, что вопрос решится очень просто – располагать полк поближе к переднему краю. Если базироваться от линии фронта в 20 километрах – можно иметь сорок – сорок пять минут чистого боевого времени. Но это без учета высот и скоростей. А как только начинали в расчеты вводить всевозможные коэффициенты – они становились далеко не радужными. Среди «коэффициентов» были и такие, которые начинали нас раздражать.
С появления радио истребителей накрепко привязали к станциям наведения. Нам полагалось находиться на дистанции визуальной видимости с земли, на высоте 1,5-2 тысячи метров. Практически это означало, что мы должны были ходить в одном месте, по кругу со строго определенным радиусом. По этому поводу летчики шутили: «Не сражайся на ножах, а ходи в сторожах».
Между тем фашисты хоть и придерживались шаблонной тактики, но истребителю своему предоставляли полную свободу. Даже сопровождая бомбардировщиков, он имел право находиться там, где считал это выгодным. Многие ведущие наших штурмовых или бомбардировочных групп требовали, чтобы наши истребители обязательно находились в непосредственной близости от них, на дистанции визуальной видимости,
Все это сковывало нашу инициативу, лишало возможности активно искать врага, вынуждало занимать выжидательную позицию. Жизнь настоятельно подсказывала: истребитель рожден для активного боя – больше самостоятельности! Недаром к тому времени у нас уже стали появляться эскадрильи и целые полки свободного боя. Жизнь брала свое. Только нас это еще не коснулось. Правда, отдельные ростки пробивались сами собой. В полку Онуфриенко был капитан Николай Горбунов. Несколько раз встречался он с фашистским асом, летавшем на «мессершмитте», на котором был нарисован черный дракон: знак многих побед в воздушных боях.
Ас действовал очень расчетливо, у него была хорошо продумана тактика внезапных атак.
Горбунову несколько раз досталось от него. Но нашего летчика сковывали то станция наведения, то необходимость прикрытия штурмовиков, он не мог позволить себе по-настоящему помериться силами с драконом. И тогда Горбунов попросил у Онуфриенко разрешения отправиться на свободную охоту. Тот дал согласие. В горячей изнурительной схватке черный дракон, был повержен. Счет сбитых Горбуновым самолетов достиг десяти.
Вот что значила свободная охота!
Пытаясь как-то развязать себе руки, мы тоже шли на всевозможные ухищрения. Станем в круг над станцией наведения, потом группа отправляется в район самых активных действий, а пара остается – она имитирует наше присутствие, совершая вертикальный маневр. Однако некоторые так втягивались в тактику «круга», что не могли от нее избавиться.
С такими «круговиками» истинные бойцы-летчики неохотно ходили на задание. «Что толку заглядывать в хвост?»– говорили они.
Как же вырваться из замкнутого круга?
И однажды мы начистоту поговорили с командиром корпуса.
Он выслушал нас внимательно, что-то записал в блокнот.
– Надо поразмыслить, – сказал комкор, – а сейчас готовьтесь к завтрашнему перелету на новый полевой аэродром.
Враг, отчаянно сопротивляясь, откатывался, оставляя нам опустошенные города и села. Он вывозил все что мог, а что оставалось – сжигал и взрывал.
А наш наступательный порыв нарастал. Боевой дух летчиков поднимали наши победы, проводимые в полку митинги, партийные собрания, выступления агитаторов, громкая читка газет, особенно нашей армейской – «Защитник Отечества», на страницах которой мы встречались с боевыми друзьями из соседних частей.
Партийная организация эскадрильи много внимания уделяла пропаганде боевого опыта лучших летчиков-истребителей, успехов наших наземных помощников– авиаспециалистов всех категорий. Доброе слово, вовремя сказанное, иной раз делало чудеса.
Коммунисты эскадрильи живо реагировали на все события. У нас сложился дружный, сплоченный коллектив.
Однажды на полевом аэродроме под Барвенково к нам пришли местные жители и рассказали, каким пыткам подвергся взятый в плен в бессознательном состоянии советский летчик. По их описаниям мы поняли – это был наш Сергей Шахбазян. Мы подробно расспрашивали их. Но, к сожалению, слишком мало знали местные жители. Они слышали только стоны, когда фашисты пытали летчика. Палачи, ничего не добившись, отправили мученика в Кривой Рог.
В наших сердцах затеплилась надежда: Шахбазян жив и еще вернется к нам. Она жила в нас до освобождения Кривого Рога, пока здесь нам не рассказали, что похожего на Сережу Шахбазяна летчика зверски замучили гитлеровские палачи. Ему предложили перейти на сторону вермахта, и в ответ Сережа плюнул в лицо фашистскому капитану.
Сереже было 22 года.
Он до конца остался патриотом Советской Родины.
…Под Лозовой сталкиваемся с двумя необычными, новыми для нас тактическими приемами фашистов.
Гитлеровцы, которых мы били теперь в хвост и в гриву, преследуя их самолеты до самых аэродромов и там уничтожая, пустились на всевозможные ухищрения, коварные уловки.
Как-то при подходе четверкой к переднему краю я услышал в наушниках приятный женский голосок:
– Скоморох, Скоморох, ваш аэродром бомбят «юнкерсы», следуйте туда. Немедленно! Немедленно!
Что такое? Откуда взялись «юнкерсы», если мы в пути никого не встретили? А ну-ка, уточню.
– Я – Скоморох. Какой аэродром бомбят «юнкерсы»?
– Аэродром Нижняя Дуванка, срочно следуйте туда.
Может быть, и вправду там сейчас нужна наша помощь?
Связываюсь со станцией наведения. Слышу голос Толстикова:
– Скоморох, никого не слушай. Действуй по плану.
После выполнения боевого задания пришлось предупредить всех летчиков о гитлеровских провокационных штучках. Правда, их радистки весьма искусно подражали нашим, иногда трудно было узнать, кто говорит. Вначале это вызывало путаницу. Но потом уже ничто не могло сбить нас с толку.
А вскоре после этого наши летчики, возвращаясь с заданий, стали рассказывать о странном явлении: когда мы атакуем фашистские бомбардировщики, то их прикрытие бездействует. Может быть, немцы обознаются? Принимают нас за своих? Такое бывало на фронте.
Однажды командир полка В. Шатилин и инспектор корпуса А. Муштаев поспорили: кто из них лучше стреляет в воздухе. Решили проверить это в воздушном бою и тут же отправились на поиски врага. Очень быстро нашли цель, подбили ее. Приземлились – ясности никакой: попробуй определить, кто первый стрелял. Спор вспыхнул с новой силой.
В это время на аэродром примчалась легковая машина. Из нее выскочил весь ободранный, черный как трубочист, разъяренный летчик.
– Где эти храбрецы, которые только что меня подбили? – загремел он, потрясая кулаками. – Что они – ослепли?!
Оказалось, этот летчик работал на английских «харрикейнах». Внешне этот самолет очень похож на «мессера»…
Может быть, и в стане врага что-то там путают?
Ясность внес подслушанный разговор по радио летчиков, которые прикрывали немецких бомбардировщиков. Летчики говорили на румынском языке.
Так у нас появились неожиданные помощники. Наши ребята, возвращаясь на аэродром, докладывали:
– Задание выполнено, под прикрытием румын сбили четыре «фоккера»…
Подобное поведение румын было добрым знаком: во вражеском лагере начинался разлад.
Сентябрь. Благодатная украинская осень. Сколько радости людям приносила она, урожайная, в предвоенные годы!
Сейчас осень тоже радостная – несет освобождение от фашистской неволи. Гитлеровцы делают все для того, чтобы омрачить эту радость: лютуют, зверствуют, опустошают нашу землю.
А мы усиливали удары.
Стало известно, что на станции Дубово, восточное Лозовой, скопилось много гитлеровских эшелонов. Туда направлялась девятка штурмовиков старшего лейтенанта Н. Дьяконова. Мне, Мартынову и Шевырину приказано их прикрывать.
Под Лозовой находился немецкий аэродром. Не успели мы пройти вблизи от него, как вдогонку нам – «мессеры». Мы сразу же связали их боем, стремясь не дать им подойти к «горбатым» – так мы называли Ил-2.
Нас – трое, «мессеров» – шесть. Каждый должен драться за двоих. Штурмовики вышли на цель, нанесли один удар, стали снова заходить на бомбежку. И тут паре «мессеров» удалось прорваться к ним. Один Ил-2 почему-то чуть приотстал – немцы бросились на него, словно коршуны. Их, по всей вероятности, взбесили мощные взрывы на станции Дубово. Фашистские эшелоны пылали.
Увидев, что штурмовику грозит опасность, я оставил Шевырина и Мартынова для боя с «мессерами», а сам ринулся на выручку. Ил-2 вел Дьяконов. В его машину угодил снаряд, она еле держалась в воздухе, еще одно попадание и – рухнет.
Мы с Дьяконовым сразу же вступили в огневое взаимодействие. «Мессер» довольно ловко ускользал от моих очередей, но мне удавалось подводить его под огонь стрелка Ил-2. Раз, второй – безуспешно. На третий – стрелок сделал свое дело: «мессер» задымил, стал уходить в сторону. Но второй «мессер» не сдрейфил. Он тут же нанес ответный удар по кабине стрелка. Стволы пушек вздрогнули и застыли. Стало ясно: стрелок или тяжело ранен, или убит. Теперь Дьяконов совершенно беззащитен. Надо разделаться с оставшимся гадом. Осмотрелся – мои хлопцы оттягивали «мессеров.» подальше от штурмовиков, с одной парой отчаянно сражался Шевырин, с другой – Мартынов. Штурмовики нанесли по станции повторный удар и теперь уходили. Только вот направились они почему-то не туда, куда следовало. Без ведущего потеряли ориентировку, что ли? Надо действовать. Энергичным доворотом преграждаю путь «мессеру», прицеливаюсь, жму гашетку… оружие молчит. Кончились боеприпасы. Ну что ж, тогда проверим крепость нервов у фашистского аса. Иду не сворачивая. 30… 20… 10 метров. Уже вижу побледневшее лицо вражеского летчика, его выпученные глаза: смотрит на меня, а не стреляет и не отворачивает. Что с ним? Его сковал страх. И лишь в последние доли секунды, опомнившись, поняв мое намерение, он ушел в сторону. Снова мелькнуло его перекошенное от ужаса лицо, я успел ему погрозить кулаком. В ответ он прибавил скорость и исчез в дыму, который поднялся с земли.
Немцы знали, что советские летчики часто идут на таранные удары. Сами они никогда к ним не прибегали, очень боялись их. Поэтому, встретившись с нашим отчаянным истребителем, спешили уйти. Так поступил фашистский летчик и при встрече со мной.
Таран – оружие сильных духом, смелых, мужественных, отважных. Но это оружие особого – крайнего случая, когда врага нужно уничтожить любой ценой и все другие возможности для этого исчерпаны. Можно лишь в таком случае идти на то, чтобы платить смертью за смерть. Но если есть хоть малейшая возможность победить, оставаясь в живых, надо во что бы то ни стало воспользоваться этим шансом. И не ради собственного спасения, а чтобы, выживая, побеждать снова и снова. Иными словами, в основе даже такого наивысшего проявления героизма, каким является таран, должен лежать точный расчет. А для этого нужно обладать исключительной силой воли плюс блестящее владение самолетом, высокое боевое мастерство.
Ну, а как быть, если цель надо сразить во что бы то ни стало с первой атаки, а летчику, к примеру, сделать это огнем не удается? Идти на таран! Боевая задача должна быть выполнена любой ценой…
После боя Дьяконов по радио тепло поблагодарил меня, попросил передать спасибо моим товарищам, и мы, покачав друг другу крыльями, расстались. Мы так ни разу и не встретились с ним на земле. А летали вместе частенько. Я не знал, каков он на вид, что у него за характер. Но гордился им как подлинным мастером штурмовых ударов, мужественным человеком.
Вскоре я приземлился на своем аэродроме. Шевырин и Мартынов уже были там. Честно говоря, переживал за обоих, опасался, как бы с ними чего не стряслось. Но все обошлось благополучно.
Утром меня вызвали к командиру полка. Алексей Дмитриевич подозвал к столу, указал на карту с красной стрелой:
– По личному распоряжению начальника штаба армии вам предстоит произвести разведку в районе Днепра. Задание крайне ответственное, но и почетное. Вылет парой завтра ранним утром.
«Вот и Днепр Славутич», – охваченный радостью, подумал я. В памяти невольно ожили слова прекрасной песни: «Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч…»
Глава VI
– Я – Скоморох, отбиваюсь от «мессеров».
– Вижу, иду на помощь…
У меня сразу приток новых сил. Как же все-таки много значит в бою чувство локтя…
Повинуясь моей воле, истребитель снова резко взмыл ввысь. Мы почти разминулись с преследовавшей меня на пикировании парой. Ну, теперь не возьмете, гады!
Но почему вдруг стало тихо вокруг? Почему машина начала заваливаться набок? Ах, черт! Горючее кончилось. В последние секунды я совсем забыл о нем.
– Скоморох, что с тобой? – слышу Онуфриенко.
– Баки высохли, иду на вынужденную.
– Тяни к Северскому Донцу, прикрою…
Он отбивал наседавших на меня «мессеров». Я, стараясь приземлиться на своей территории, снижался пологим планированием.
До самой земли шел под надежной охраной своего крестного отца. Потом, занятый посадкой, потерял его самолет из виду.
Мне казалось, что внизу ровное поле – решил шасси выпустить, чтобы не вывести самолет из строя. Но я попал впросак: поле изрыто окопами. Пришлось лавировать, чтобы не угодить в них колесами, не сломать стойки. Но в конце короткого пробега правое колесо попало в окоп, машина круто развернулась и застыла на месте.
Все-таки недаром инструкции требуют в случае вынужденной посадки приземляться на «живот». Это спасало жизнь многим летчикам.
Мою машину сразу же облепили гвардейцы Чуйкова.
Они наблюдали за боем и теперь не столько спрашивали, сколько благодарили за то, что мы не позволили врагу отбомбиться. Я смог лично убедиться, насколько важно было держаться до последнего, не дать противнику осуществить его черный замысел. Теперь в небе Онуфриенко – никто сюда не прорвется. Спасибо ему, что вовремя подоспел, помог мне.
Пехотинцы взялись по телефонным линиям сообщить обо мне в полк, но им это долго не удавалось. Часа через два я включил приемник, стал прослушивать эфир. И уловил голос Толи Володина. Связался с ним, сказал, где нахожусь.
Через пятнадцать минут Володин разыскал меня, стал в круг. Передал, что в полку меня считали сбитым.
Договорились, что завтра сюда придет наш ПО-2.
Друзья-пехотинцы помогли мне устроиться на ночлег в копне сена. Под утро чувствую – какая-то сила стала поднимать меня. Проснулся – и тут уже услышал:
– Встать, руки в гору!
Я выбрался из сена и увидел бородатого старика, направившего прямо мне в грудь острые вилы.
– Кругом, диверсант, шагом арш! – скомандовал дед.
– Да свой я, летчик, – стал объясняться, улыбаясь. Но дед был неумолим.
– Знаем мы таких своих! Шагом арш, там разберемся…
Теперь уже под стражей я снова предстал перед друзьями-пехотинцами.
Несмотря на усталость, крепкий сон, проснулись все, кто был в землянке. Смеялись долго, громко. А старик, ничего не понимая, только удивленно моргал глазами.
– Що, диду, набрали сина? – шутил круглолицый солдат.
Спать больше не пришлось. Совсем рассвело – затарахтел По-2. На нем прилетел механик, старший сержант Ларичев, привез три канистры горючего и баллон со сжатым воздухом. Вместе обследовали Ла-5. Не нашли на нем ни одной пробоины, даже царапины от пуль.
– Вы что, заколдованный? – изумился Ларичев.
– Сам удивляюсь, – пожал я плечами, – снаряды летят мимо. А вот вынужденная – третья…
Но и в этих случаях мне очень везло – ведь пока что ни разу не пришлось садиться на оккупированной врагом территории.
Гвардейцы-пехотинцы помогли нам выкатить машину на проселочную дорогу. Мы ее заправили, и я, устроив в фюзеляже Ларичева, взлетел. Сверху взглянул на поле – там совершал разбег юркий По-2.
Удивительно простая это, но надежная машина. Среди немцев ходила легенда о «бесшумном, сверхсекретном русском ночном бомбардировщике». Им и был наш У-2, позже переименованный в По-2. На нем прошли обучение тысячи летчиков, и я в том числе. А в войну этот «небесный тихоход» оказался просто незаменимым там, где требовалось взлететь и сесть в условиях крайне ограниченной площадки, произвести разведку, фотографирование, бомбометание с самой малой высоты… Связной, почтовый, спасательный, санитарный, разведывательный, боевой – все это знаменитый скромный труженик По-2.
Вот и меня он тоже выручил.
После доклада о случившемся отдыхать не пришлось – тут же новый вылет, новый бой.
А на следующий день к нам прибыл генерал Толстиков.
Собрав совещание всего летного состава, он зачитал нам благодарность генерала В. И. Чуйкова за обеспечение надежного прикрытия его армии, а затем передал просьбу командиров стрелковых дивизий о том, чтобы наши летчики находились не 25-30 минут над полем боя, а минут 45. Как это сделать наилучшим образом – надо обсудить.
Думалось, что вопрос решится очень просто – располагать полк поближе к переднему краю. Если базироваться от линии фронта в 20 километрах – можно иметь сорок – сорок пять минут чистого боевого времени. Но это без учета высот и скоростей. А как только начинали в расчеты вводить всевозможные коэффициенты – они становились далеко не радужными. Среди «коэффициентов» были и такие, которые начинали нас раздражать.
С появления радио истребителей накрепко привязали к станциям наведения. Нам полагалось находиться на дистанции визуальной видимости с земли, на высоте 1,5-2 тысячи метров. Практически это означало, что мы должны были ходить в одном месте, по кругу со строго определенным радиусом. По этому поводу летчики шутили: «Не сражайся на ножах, а ходи в сторожах».
Между тем фашисты хоть и придерживались шаблонной тактики, но истребителю своему предоставляли полную свободу. Даже сопровождая бомбардировщиков, он имел право находиться там, где считал это выгодным. Многие ведущие наших штурмовых или бомбардировочных групп требовали, чтобы наши истребители обязательно находились в непосредственной близости от них, на дистанции визуальной видимости,
Все это сковывало нашу инициативу, лишало возможности активно искать врага, вынуждало занимать выжидательную позицию. Жизнь настоятельно подсказывала: истребитель рожден для активного боя – больше самостоятельности! Недаром к тому времени у нас уже стали появляться эскадрильи и целые полки свободного боя. Жизнь брала свое. Только нас это еще не коснулось. Правда, отдельные ростки пробивались сами собой. В полку Онуфриенко был капитан Николай Горбунов. Несколько раз встречался он с фашистским асом, летавшем на «мессершмитте», на котором был нарисован черный дракон: знак многих побед в воздушных боях.
Ас действовал очень расчетливо, у него была хорошо продумана тактика внезапных атак.
Горбунову несколько раз досталось от него. Но нашего летчика сковывали то станция наведения, то необходимость прикрытия штурмовиков, он не мог позволить себе по-настоящему помериться силами с драконом. И тогда Горбунов попросил у Онуфриенко разрешения отправиться на свободную охоту. Тот дал согласие. В горячей изнурительной схватке черный дракон, был повержен. Счет сбитых Горбуновым самолетов достиг десяти.
Вот что значила свободная охота!
Пытаясь как-то развязать себе руки, мы тоже шли на всевозможные ухищрения. Станем в круг над станцией наведения, потом группа отправляется в район самых активных действий, а пара остается – она имитирует наше присутствие, совершая вертикальный маневр. Однако некоторые так втягивались в тактику «круга», что не могли от нее избавиться.
С такими «круговиками» истинные бойцы-летчики неохотно ходили на задание. «Что толку заглядывать в хвост?»– говорили они.
Как же вырваться из замкнутого круга?
И однажды мы начистоту поговорили с командиром корпуса.
Он выслушал нас внимательно, что-то записал в блокнот.
– Надо поразмыслить, – сказал комкор, – а сейчас готовьтесь к завтрашнему перелету на новый полевой аэродром.
Враг, отчаянно сопротивляясь, откатывался, оставляя нам опустошенные города и села. Он вывозил все что мог, а что оставалось – сжигал и взрывал.
А наш наступательный порыв нарастал. Боевой дух летчиков поднимали наши победы, проводимые в полку митинги, партийные собрания, выступления агитаторов, громкая читка газет, особенно нашей армейской – «Защитник Отечества», на страницах которой мы встречались с боевыми друзьями из соседних частей.
Партийная организация эскадрильи много внимания уделяла пропаганде боевого опыта лучших летчиков-истребителей, успехов наших наземных помощников– авиаспециалистов всех категорий. Доброе слово, вовремя сказанное, иной раз делало чудеса.
Коммунисты эскадрильи живо реагировали на все события. У нас сложился дружный, сплоченный коллектив.
Однажды на полевом аэродроме под Барвенково к нам пришли местные жители и рассказали, каким пыткам подвергся взятый в плен в бессознательном состоянии советский летчик. По их описаниям мы поняли – это был наш Сергей Шахбазян. Мы подробно расспрашивали их. Но, к сожалению, слишком мало знали местные жители. Они слышали только стоны, когда фашисты пытали летчика. Палачи, ничего не добившись, отправили мученика в Кривой Рог.
В наших сердцах затеплилась надежда: Шахбазян жив и еще вернется к нам. Она жила в нас до освобождения Кривого Рога, пока здесь нам не рассказали, что похожего на Сережу Шахбазяна летчика зверски замучили гитлеровские палачи. Ему предложили перейти на сторону вермахта, и в ответ Сережа плюнул в лицо фашистскому капитану.
Сереже было 22 года.
Он до конца остался патриотом Советской Родины.
…Под Лозовой сталкиваемся с двумя необычными, новыми для нас тактическими приемами фашистов.
Гитлеровцы, которых мы били теперь в хвост и в гриву, преследуя их самолеты до самых аэродромов и там уничтожая, пустились на всевозможные ухищрения, коварные уловки.
Как-то при подходе четверкой к переднему краю я услышал в наушниках приятный женский голосок:
– Скоморох, Скоморох, ваш аэродром бомбят «юнкерсы», следуйте туда. Немедленно! Немедленно!
Что такое? Откуда взялись «юнкерсы», если мы в пути никого не встретили? А ну-ка, уточню.
– Я – Скоморох. Какой аэродром бомбят «юнкерсы»?
– Аэродром Нижняя Дуванка, срочно следуйте туда.
Может быть, и вправду там сейчас нужна наша помощь?
Связываюсь со станцией наведения. Слышу голос Толстикова:
– Скоморох, никого не слушай. Действуй по плану.
После выполнения боевого задания пришлось предупредить всех летчиков о гитлеровских провокационных штучках. Правда, их радистки весьма искусно подражали нашим, иногда трудно было узнать, кто говорит. Вначале это вызывало путаницу. Но потом уже ничто не могло сбить нас с толку.
А вскоре после этого наши летчики, возвращаясь с заданий, стали рассказывать о странном явлении: когда мы атакуем фашистские бомбардировщики, то их прикрытие бездействует. Может быть, немцы обознаются? Принимают нас за своих? Такое бывало на фронте.
Однажды командир полка В. Шатилин и инспектор корпуса А. Муштаев поспорили: кто из них лучше стреляет в воздухе. Решили проверить это в воздушном бою и тут же отправились на поиски врага. Очень быстро нашли цель, подбили ее. Приземлились – ясности никакой: попробуй определить, кто первый стрелял. Спор вспыхнул с новой силой.
В это время на аэродром примчалась легковая машина. Из нее выскочил весь ободранный, черный как трубочист, разъяренный летчик.
– Где эти храбрецы, которые только что меня подбили? – загремел он, потрясая кулаками. – Что они – ослепли?!
Оказалось, этот летчик работал на английских «харрикейнах». Внешне этот самолет очень похож на «мессера»…
Может быть, и в стане врага что-то там путают?
Ясность внес подслушанный разговор по радио летчиков, которые прикрывали немецких бомбардировщиков. Летчики говорили на румынском языке.
Так у нас появились неожиданные помощники. Наши ребята, возвращаясь на аэродром, докладывали:
– Задание выполнено, под прикрытием румын сбили четыре «фоккера»…
Подобное поведение румын было добрым знаком: во вражеском лагере начинался разлад.
Сентябрь. Благодатная украинская осень. Сколько радости людям приносила она, урожайная, в предвоенные годы!
Сейчас осень тоже радостная – несет освобождение от фашистской неволи. Гитлеровцы делают все для того, чтобы омрачить эту радость: лютуют, зверствуют, опустошают нашу землю.
А мы усиливали удары.
Стало известно, что на станции Дубово, восточное Лозовой, скопилось много гитлеровских эшелонов. Туда направлялась девятка штурмовиков старшего лейтенанта Н. Дьяконова. Мне, Мартынову и Шевырину приказано их прикрывать.
Под Лозовой находился немецкий аэродром. Не успели мы пройти вблизи от него, как вдогонку нам – «мессеры». Мы сразу же связали их боем, стремясь не дать им подойти к «горбатым» – так мы называли Ил-2.
Нас – трое, «мессеров» – шесть. Каждый должен драться за двоих. Штурмовики вышли на цель, нанесли один удар, стали снова заходить на бомбежку. И тут паре «мессеров» удалось прорваться к ним. Один Ил-2 почему-то чуть приотстал – немцы бросились на него, словно коршуны. Их, по всей вероятности, взбесили мощные взрывы на станции Дубово. Фашистские эшелоны пылали.
Увидев, что штурмовику грозит опасность, я оставил Шевырина и Мартынова для боя с «мессерами», а сам ринулся на выручку. Ил-2 вел Дьяконов. В его машину угодил снаряд, она еле держалась в воздухе, еще одно попадание и – рухнет.
Мы с Дьяконовым сразу же вступили в огневое взаимодействие. «Мессер» довольно ловко ускользал от моих очередей, но мне удавалось подводить его под огонь стрелка Ил-2. Раз, второй – безуспешно. На третий – стрелок сделал свое дело: «мессер» задымил, стал уходить в сторону. Но второй «мессер» не сдрейфил. Он тут же нанес ответный удар по кабине стрелка. Стволы пушек вздрогнули и застыли. Стало ясно: стрелок или тяжело ранен, или убит. Теперь Дьяконов совершенно беззащитен. Надо разделаться с оставшимся гадом. Осмотрелся – мои хлопцы оттягивали «мессеров.» подальше от штурмовиков, с одной парой отчаянно сражался Шевырин, с другой – Мартынов. Штурмовики нанесли по станции повторный удар и теперь уходили. Только вот направились они почему-то не туда, куда следовало. Без ведущего потеряли ориентировку, что ли? Надо действовать. Энергичным доворотом преграждаю путь «мессеру», прицеливаюсь, жму гашетку… оружие молчит. Кончились боеприпасы. Ну что ж, тогда проверим крепость нервов у фашистского аса. Иду не сворачивая. 30… 20… 10 метров. Уже вижу побледневшее лицо вражеского летчика, его выпученные глаза: смотрит на меня, а не стреляет и не отворачивает. Что с ним? Его сковал страх. И лишь в последние доли секунды, опомнившись, поняв мое намерение, он ушел в сторону. Снова мелькнуло его перекошенное от ужаса лицо, я успел ему погрозить кулаком. В ответ он прибавил скорость и исчез в дыму, который поднялся с земли.
Немцы знали, что советские летчики часто идут на таранные удары. Сами они никогда к ним не прибегали, очень боялись их. Поэтому, встретившись с нашим отчаянным истребителем, спешили уйти. Так поступил фашистский летчик и при встрече со мной.
Таран – оружие сильных духом, смелых, мужественных, отважных. Но это оружие особого – крайнего случая, когда врага нужно уничтожить любой ценой и все другие возможности для этого исчерпаны. Можно лишь в таком случае идти на то, чтобы платить смертью за смерть. Но если есть хоть малейшая возможность победить, оставаясь в живых, надо во что бы то ни стало воспользоваться этим шансом. И не ради собственного спасения, а чтобы, выживая, побеждать снова и снова. Иными словами, в основе даже такого наивысшего проявления героизма, каким является таран, должен лежать точный расчет. А для этого нужно обладать исключительной силой воли плюс блестящее владение самолетом, высокое боевое мастерство.
Ну, а как быть, если цель надо сразить во что бы то ни стало с первой атаки, а летчику, к примеру, сделать это огнем не удается? Идти на таран! Боевая задача должна быть выполнена любой ценой…
После боя Дьяконов по радио тепло поблагодарил меня, попросил передать спасибо моим товарищам, и мы, покачав друг другу крыльями, расстались. Мы так ни разу и не встретились с ним на земле. А летали вместе частенько. Я не знал, каков он на вид, что у него за характер. Но гордился им как подлинным мастером штурмовых ударов, мужественным человеком.
Вскоре я приземлился на своем аэродроме. Шевырин и Мартынов уже были там. Честно говоря, переживал за обоих, опасался, как бы с ними чего не стряслось. Но все обошлось благополучно.
Утром меня вызвали к командиру полка. Алексей Дмитриевич подозвал к столу, указал на карту с красной стрелой:
– По личному распоряжению начальника штаба армии вам предстоит произвести разведку в районе Днепра. Задание крайне ответственное, но и почетное. Вылет парой завтра ранним утром.
«Вот и Днепр Славутич», – охваченный радостью, подумал я. В памяти невольно ожили слова прекрасной песни: «Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч…»
Глава VI
Ой, Днипро, Днипро…
Длительное время после войны я нес свою службу на берегах красавца Днепра. На моих глазах выросли Каховская, Киевская, Кременчугская, Каневская гидроэлектростанции. На ленте могучей реки гигантскими жемчужинами заблестели полноводные рукотворные моря, до неузнаваемости изменившие пейзажи воспетого поэтами всех веков седого Славутича…
Послевоенная судьба Днепра как бы стала и моей судьбой – сына далекой и столь же древней матушки-Волги.
И каждый раз, вдыхая свежий воздух Днепра, проносясь над ним на сверхзвуковом реактивном истребителе, я переживаю такое же волнение, какое испытал в тот незабываемый день, когда впервые увидел его величавый простор.
На своем фронтовом пути мы форсировали многие реки. И такие, как Кубань и Дон. Однако все они воспринимались нами как сложные водные рубежи, за которые придется вести тяжелые, изнурительные бои. Днепр же вставал в нашем сознании еще и как символ прекрасной украинской земли. Выйти к Днепру, испить священной воды, утолявшей жажду Ярослава Мудрого, Богдана Хмельницкого, Тараса Шевченко, – это стало нашей сокровенной, заветной мечтой.
Битва за Донбасс завершалась, грандиозное сражение за Днепр только разворачивалось.
В полку состоялся митинг.
– «Товарищи коммунисты и комсомольцы! Бесстрашные летчики-истребители! – читал зычным голосом подполковник И. Егоров обращение командования и политотдела армии к нашим воинам. – Вступая в новый этап освобождения Советской Украины – битву за Днепр, – смелее бейте врага, ищите его змеиные гнезда, обрушивайте на них шквал смертоносного огня…»
Воодушевленные этим призывом, выступили многие летчики, техники, механики. И каждый давал клятву не жалеть сил, крови и самой жизни для разгрома фашистского зверя на Днепре.
Чувствую, как гулко бьется сердце. Иду на стоянку. Там меня встречает техник звена лейтенант Николай Тонкоглаз. Он был на этой должности у Володи Евтодиенко, и вот он в моем звене. Все, кому доводилось с ним вместе служить, были о нем самого лучшего мнения, дорожили им, любили его. Я тоже относился к нему с большой теплотой. Тонкоглаз часто появлялся у моего самолета, спрашивал у Мартюшева, не нуждается ли тот в каких-либо запчастях. Самой ценной запчастью считались тогда свечи к авиационным моторам, потому что от них иной раз зависела жизнь летчика: барахлит свеча – мощность мотора снижается, скорость падает, а это всегда на руку противнику.
– Срочный вылет? – спросил Тонкоглаз, поспешая со мной к самолету.
Тем же вопросом встретил меня и Мартюшев. Я ответил:
– К шести утра самолет должен быть как штык. Предстоит очень ответственное задание.
– Будет сделано, товарищ командир! – четко отвечает механик. Он всегда такой – другого ответа у него нет. Впрочем, как и у остальных. И мы ценили это, свои успехи делили с ними.
– Не беспокойтесь, – добавил Тонкоглаз, – все будет так, как надо. – И тут же полез в бездонные карманы своего комбинезона за новыми свечами…
На стоянку прибыл старший сержант А. Вайнер – парторг эскадрильи. Собрались летчики, техники, механики. Сама собой возникла непринужденная политбеседа, в которой то и дело слышалось: Днепр, Днепр.
Да, им жили сейчас все.
Слушал я разговор, а у самого приятно замирало сердце: завтра одним из первых увижу Днепр. Что карта? Может ли она передать всю его красоту? Какой он там живой, настоящий? Много ли общего у него с моей Волгой?
Ночью сон был каким-то на редкость беспокойным. Все время чудилось, что я проспал, прозевал вылет.
Задолго до условленного часа уже был на стоянке.
Вскоре там появился и незнакомый мне старший офицер.
– Я из штаба дивизии, – представился он, назвав свою фамилию. – Должен уточнить вам задачу. Некоторые наши подразделения форсировали Днепр. Но связи с ними нет. Мы ничего не знаем об их положении. Необходимо выяснить, где они, что с ними…
Значит, наши уже на той стороне. Третий Украинский форсировал Днепр! Это же потрясающая новость, и мне посчастливилось услышать ее одному из первых.
На востоке появился первый проблеск зари. Рождался новый день. Радостно возбужденный, я даже не предполагал, каким он окажется трудным и как необычно завершится.
Взлетаем с Овчинниковым – моим прикрывающим – и уходим в рассветное небо. Василий – надежный, проверенный в боях ведомый. Хотя сначала не все шло у него ладно: бывший летчик-инструктор никак не мог избавиться от «элементов академизма». Ему хотелось все делать, как говорится, «по науке». Но наука у него была не боевая – учебная… Зато когда он вошел в строй, им восхищались. Никакие силы не могли оторвать его от ведущего, помешать ему защитить своего командира. Как раз то качество, которого так и не приобрел Валька Шевырин: увлекшись схваткой, он мог уйти в сторону и потеряться.
Через двадцать минут относительно спокойного полета мы увидели Днепр.
Он поразил меня своей величавостью и тишиной – нигде не видно ни одной лодки. И тут же вспомнилось выученное наизусть еще в школе: «Чуден Днепр при тихой погоде…»
Спокойствие, размеренность великой украинской реки были сродни волжскому нраву и потому сразу передались мне. Я внимательно осмотрелся вокруг. В правый крутой берег словно упирались солнечные лучи – точь-в-точь такую же картину видел я однажды на Волге между Саратовом и Камышином. От этого воспоминания потеплело на сердце.
Разрывы зенитных снарядов насторожили меня.
Резко бросаю машину вниз. Овчинников – за мной. Прижимаемся почти к самой воде. Зенитки умолкли – тут им нас не достать. Днепр приходит к нам на помощь.
Мы с Васей понимаем: раз били зенитки, – значит, тут гитлеровцы. А где наши?
Проносимся над водой прямо по середине Днепра. Кажется, что от винтов разбегаются в разные стороны испуганные волны. Позади – Днепропетровск, впереди – Запорожье. Река круто поворачивает вправо, – вот та самая излучина в районе Волосское-Войсковое, где, по имеющимся сведениям, и высадились наши передовые подразделения.
Тщательно осматриваем берег. Замечаем каких-то людей. Никто не стреляет. Подходим ближе – нам машут. Кто такие, чего хотят? Делаем отметку на карте и берем курс домой: на малой высоте расход горючего повышенный, оно уже на исходе, подзаправимся – и снова сюда. На аэродроме нас поджидал офицер штаба дивизии. Выслушав доклад, он сказал:
– Пока ничего существенного, но кое-что есть… Изучайте район дальше.
Мы пересекли излучину Днепра, углубились километров на пять в степь. Обнаружили землянки, костры. Шли ва высоте метров двести, и тут ударили зенитки, один снаряд попал в самолет Овчинникова и повредил управление. Снова сделали пометку на карте – и в обратный путь.
Овчинников сменил машину – и мы отправились в третий разведрейд. На этот раз обнаружили в лесу четыре танка. Чьи? Установить трудно. Но танковые пушки смотрят на запад. А вот, в сторонке, еще один – его пушка повернута на восток. Ну-ка, снизимся, присмотримся. За танком растянулась перебитая гусеница, на его бортах кресты. На броне сидит человек. Он вроде бы даже приветствует нас.
Как же установить, кто здесь?
Не стреляют. А где начинают бить зенитки? Попробуем чуть подняться и отойти в сторонку. Ага, вот и они, голубчики, огненные шарики. Чуток вниз, ближе к танкам – все прекращается. Несколько таких маневров, и на карте вырисовывается линия боевого соприкосновения с противником. Только вот надо все точно установить. Дело-то чрезвычайно серьезное. Жаль, горючее быстро расходуется.
Во время четвертого полета мы обнаружили еще четыре замаскированных танка. Снизились до пяти метров, чтобы получше рассмотреть их. Наши, точно наши! Танкисты в темных комбинезонах прыгают, что-то кричат, бросают вверх шлемы.
Пятый вылет. Нас атакуют «мессеры». Одного из них Овчинников поджег, но и сам попал под вражеские огненные трассы, они повредили его самолет. Однако мы вернулись с полным, четким докладом о местонахождении наших подразделений, выяснили линию боевого соприкосновения с противником.
Выслушав нас, тут же доложили в штаб армии. Приказали еще раз уточнить все данные. Овчинников сел в третий самолет, и мы снова ушли по знакомому маршруту. Раздобыли новые сведения. Но теперь на окончательной проверке данных настаивал уже штаб фронта.
Седьмой вылет. Гитлеровцам мы, наверное, уже до чертиков надоели. Они открыли бешеный зенитный огонь. Однако мы уже научились избегать их «гостинцев». Снизились до десяти метров – и все нам нипочем. Еще раз облетели весь «подопечный» участок, запаслись новыми важными наблюдениями и – назад.
Послевоенная судьба Днепра как бы стала и моей судьбой – сына далекой и столь же древней матушки-Волги.
И каждый раз, вдыхая свежий воздух Днепра, проносясь над ним на сверхзвуковом реактивном истребителе, я переживаю такое же волнение, какое испытал в тот незабываемый день, когда впервые увидел его величавый простор.
На своем фронтовом пути мы форсировали многие реки. И такие, как Кубань и Дон. Однако все они воспринимались нами как сложные водные рубежи, за которые придется вести тяжелые, изнурительные бои. Днепр же вставал в нашем сознании еще и как символ прекрасной украинской земли. Выйти к Днепру, испить священной воды, утолявшей жажду Ярослава Мудрого, Богдана Хмельницкого, Тараса Шевченко, – это стало нашей сокровенной, заветной мечтой.
Битва за Донбасс завершалась, грандиозное сражение за Днепр только разворачивалось.
В полку состоялся митинг.
– «Товарищи коммунисты и комсомольцы! Бесстрашные летчики-истребители! – читал зычным голосом подполковник И. Егоров обращение командования и политотдела армии к нашим воинам. – Вступая в новый этап освобождения Советской Украины – битву за Днепр, – смелее бейте врага, ищите его змеиные гнезда, обрушивайте на них шквал смертоносного огня…»
Воодушевленные этим призывом, выступили многие летчики, техники, механики. И каждый давал клятву не жалеть сил, крови и самой жизни для разгрома фашистского зверя на Днепре.
Чувствую, как гулко бьется сердце. Иду на стоянку. Там меня встречает техник звена лейтенант Николай Тонкоглаз. Он был на этой должности у Володи Евтодиенко, и вот он в моем звене. Все, кому доводилось с ним вместе служить, были о нем самого лучшего мнения, дорожили им, любили его. Я тоже относился к нему с большой теплотой. Тонкоглаз часто появлялся у моего самолета, спрашивал у Мартюшева, не нуждается ли тот в каких-либо запчастях. Самой ценной запчастью считались тогда свечи к авиационным моторам, потому что от них иной раз зависела жизнь летчика: барахлит свеча – мощность мотора снижается, скорость падает, а это всегда на руку противнику.
– Срочный вылет? – спросил Тонкоглаз, поспешая со мной к самолету.
Тем же вопросом встретил меня и Мартюшев. Я ответил:
– К шести утра самолет должен быть как штык. Предстоит очень ответственное задание.
– Будет сделано, товарищ командир! – четко отвечает механик. Он всегда такой – другого ответа у него нет. Впрочем, как и у остальных. И мы ценили это, свои успехи делили с ними.
– Не беспокойтесь, – добавил Тонкоглаз, – все будет так, как надо. – И тут же полез в бездонные карманы своего комбинезона за новыми свечами…
На стоянку прибыл старший сержант А. Вайнер – парторг эскадрильи. Собрались летчики, техники, механики. Сама собой возникла непринужденная политбеседа, в которой то и дело слышалось: Днепр, Днепр.
Да, им жили сейчас все.
Слушал я разговор, а у самого приятно замирало сердце: завтра одним из первых увижу Днепр. Что карта? Может ли она передать всю его красоту? Какой он там живой, настоящий? Много ли общего у него с моей Волгой?
Ночью сон был каким-то на редкость беспокойным. Все время чудилось, что я проспал, прозевал вылет.
Задолго до условленного часа уже был на стоянке.
Вскоре там появился и незнакомый мне старший офицер.
– Я из штаба дивизии, – представился он, назвав свою фамилию. – Должен уточнить вам задачу. Некоторые наши подразделения форсировали Днепр. Но связи с ними нет. Мы ничего не знаем об их положении. Необходимо выяснить, где они, что с ними…
Значит, наши уже на той стороне. Третий Украинский форсировал Днепр! Это же потрясающая новость, и мне посчастливилось услышать ее одному из первых.
На востоке появился первый проблеск зари. Рождался новый день. Радостно возбужденный, я даже не предполагал, каким он окажется трудным и как необычно завершится.
Взлетаем с Овчинниковым – моим прикрывающим – и уходим в рассветное небо. Василий – надежный, проверенный в боях ведомый. Хотя сначала не все шло у него ладно: бывший летчик-инструктор никак не мог избавиться от «элементов академизма». Ему хотелось все делать, как говорится, «по науке». Но наука у него была не боевая – учебная… Зато когда он вошел в строй, им восхищались. Никакие силы не могли оторвать его от ведущего, помешать ему защитить своего командира. Как раз то качество, которого так и не приобрел Валька Шевырин: увлекшись схваткой, он мог уйти в сторону и потеряться.
Через двадцать минут относительно спокойного полета мы увидели Днепр.
Он поразил меня своей величавостью и тишиной – нигде не видно ни одной лодки. И тут же вспомнилось выученное наизусть еще в школе: «Чуден Днепр при тихой погоде…»
Спокойствие, размеренность великой украинской реки были сродни волжскому нраву и потому сразу передались мне. Я внимательно осмотрелся вокруг. В правый крутой берег словно упирались солнечные лучи – точь-в-точь такую же картину видел я однажды на Волге между Саратовом и Камышином. От этого воспоминания потеплело на сердце.
Разрывы зенитных снарядов насторожили меня.
Резко бросаю машину вниз. Овчинников – за мной. Прижимаемся почти к самой воде. Зенитки умолкли – тут им нас не достать. Днепр приходит к нам на помощь.
Мы с Васей понимаем: раз били зенитки, – значит, тут гитлеровцы. А где наши?
Проносимся над водой прямо по середине Днепра. Кажется, что от винтов разбегаются в разные стороны испуганные волны. Позади – Днепропетровск, впереди – Запорожье. Река круто поворачивает вправо, – вот та самая излучина в районе Волосское-Войсковое, где, по имеющимся сведениям, и высадились наши передовые подразделения.
Тщательно осматриваем берег. Замечаем каких-то людей. Никто не стреляет. Подходим ближе – нам машут. Кто такие, чего хотят? Делаем отметку на карте и берем курс домой: на малой высоте расход горючего повышенный, оно уже на исходе, подзаправимся – и снова сюда. На аэродроме нас поджидал офицер штаба дивизии. Выслушав доклад, он сказал:
– Пока ничего существенного, но кое-что есть… Изучайте район дальше.
Мы пересекли излучину Днепра, углубились километров на пять в степь. Обнаружили землянки, костры. Шли ва высоте метров двести, и тут ударили зенитки, один снаряд попал в самолет Овчинникова и повредил управление. Снова сделали пометку на карте – и в обратный путь.
Овчинников сменил машину – и мы отправились в третий разведрейд. На этот раз обнаружили в лесу четыре танка. Чьи? Установить трудно. Но танковые пушки смотрят на запад. А вот, в сторонке, еще один – его пушка повернута на восток. Ну-ка, снизимся, присмотримся. За танком растянулась перебитая гусеница, на его бортах кресты. На броне сидит человек. Он вроде бы даже приветствует нас.
Как же установить, кто здесь?
Не стреляют. А где начинают бить зенитки? Попробуем чуть подняться и отойти в сторонку. Ага, вот и они, голубчики, огненные шарики. Чуток вниз, ближе к танкам – все прекращается. Несколько таких маневров, и на карте вырисовывается линия боевого соприкосновения с противником. Только вот надо все точно установить. Дело-то чрезвычайно серьезное. Жаль, горючее быстро расходуется.
Во время четвертого полета мы обнаружили еще четыре замаскированных танка. Снизились до пяти метров, чтобы получше рассмотреть их. Наши, точно наши! Танкисты в темных комбинезонах прыгают, что-то кричат, бросают вверх шлемы.
Пятый вылет. Нас атакуют «мессеры». Одного из них Овчинников поджег, но и сам попал под вражеские огненные трассы, они повредили его самолет. Однако мы вернулись с полным, четким докладом о местонахождении наших подразделений, выяснили линию боевого соприкосновения с противником.
Выслушав нас, тут же доложили в штаб армии. Приказали еще раз уточнить все данные. Овчинников сел в третий самолет, и мы снова ушли по знакомому маршруту. Раздобыли новые сведения. Но теперь на окончательной проверке данных настаивал уже штаб фронта.
Седьмой вылет. Гитлеровцам мы, наверное, уже до чертиков надоели. Они открыли бешеный зенитный огонь. Однако мы уже научились избегать их «гостинцев». Снизились до десяти метров – и все нам нипочем. Еще раз облетели весь «подопечный» участок, запаслись новыми важными наблюдениями и – назад.