Итак, 14 мая 1994 года, под вечер, они шли по Павелецкому вокзалу, дежуря, встретили молодую симпатичную женщину, одиноко стоящую неизвестно зачем и, хоть она была приличного вида, Козин, считающий себя красавцем (и это была объективная правда), сказал женщине:
   — Чего стоишь без толку? Пойдем с нами.
   И ведь он, приглашая, ничего даже конкретного не имел в виду. Никуда бы он ее не повел и ничего бы он с ней не сделал, он даже оказался бы в затруднительном положении, если б она согласилась. Он просто — сказал и сказал. Просто так.
   А женщина взяла и заплакала.
   — Тю, дура! — удивился Козин и отправился дальше служить постовую службу, сопровождаемый рядовым Ностриным, который ничего не заметил, поскольку увидел в это время на своем ботинке каплю от мороженого, которое он ел — и вот капнул — и нагнулся, будучи большим чистюлей, и вытер ботинок ладонью.
   Может, женщина плакала не только от обиды на милиционера, а от того, что муж никак не мог достать билеты на поезд № 13 до Саратова, а уехать срочно надо. Не знаю. В женскую психологию я давно уже вникать не берусь. Тем не менее, слова сержанта со счета сбрасывать нельзя.
   Она плакала.
   Подошел радостный муж с билетами, узнал, почему она плачет и тут же расстроился: он не терпел хамства. Возможно, к его раздражению примешалась обида от вокзальной сутолоки и от того, что билеты ввиду срочности отъезда пришлось брать у перекупщика за двойную цену. Не знаю. Я и с мужской психологией что-то стал осторожен... Очень уж непредсказуемы стали все.
   Он догнал сержанта и тронул его за плечо. Тот обернулся, муж сказал: «Хам!» — и ударил его по щеке.
   Все застыли.
   То есть не все на вокзале, на вокзале всем застывать некогда. Застыли сержант Козин, рядовой Нострин, плачущая женщина и ее муж.
   Мужа посадят в тюрьму, думала женщина. Что делать? Дать взятку милиционеру? Извиниться? Предложить ему себя в виде женщины? Что делать, что делать?
   Вот я и совершил гордый мужской поступок, думал муж. Надо теперь гордо отойти. Но не примут ли за попытку к бегству? И надо ли было бить его, думал он дальше, будучи христианином по инстинкту. Может, достаточно было слов? Извиниться, что ли? Но не примет ли за испуг и трусость? Что делать, что делать?
   Конечно, его, суку, надо убить, думал Козин. Но народ кругом. Отволочь его в отделение милиции за оскорбление при исполнении? Но он будет орать, что и сержант при исполнении его жену оскорбил... Плюнуть и уйти? Нет, не таков сержант Козин, чтобы прощать, когда ни с того, ни с сего по роже бьют! Что делать, что делать?
   О чем думал рядовой Нострин — неизвестно, известно только, что весь он был — недоумение, от кончиков сверкающих ботинок до кончиков кулаков.
   И так они стояли, недоумевая, глядя друг на друга. Дождь пошел, и они вымокли, солнце выглянуло, и они просохли. И все стоят и недоумевают. Возможно, до сих пор стоят. Проверьте, кто на Павелецком окажется. Я недавно смотрел: стоят.
 
   21 мая 1994 г.

Две жизни

   В 1947-м году в городе Саратове жил Алексей Александрович Мосолов.
   Ему было 12 лет.
   Он задумался о будущем и захотел стать военным командиром. Генералом и даже маршалом.
   А ребята во дворе звали его, сами понимаете. Мосол.
   Эй, Мосол!
   Поэтому Алексей Александрович рассудил: станет он командиром — генералом или даже маршалом, доверят ему принимать парад, войска будут перед ним строиться и ходить, а гражданская публика будет смотреть. И вот тут-то кто-нибудь из гражданской публики, знавший его, маршала, в детстве, заорет навею площадь: «Привет, Мосол!»
   Это позор! — и не ему одному позор, а и войскам, и вообще.
   Нет, нельзя становиться маршалом.
   А если врачом? Профессором медицины?
   Вот он делает сложную операцию, он делает ее восемь часов — и спасает больного. Все поздравляют его, больной открывает глаза, и: «Спасибо, Мосол!» — оказавшись другом детства.
   Стыда не оберешься.
   И начальником нельзя. Начальников возят на машине. Наймется шофером кто-то из бывших дворовых товарищей — и будет запросто заходить в кабинет, чтобы спросить, не стесняясь подчиненных: «Ну что, Мосол, когда машину подавать?»
   В результате этих размышлений Алексей Александрович Мосолов, смыленный и талантливый мальчик, понял, что нет ему иного пути кроме как стать тунеядцем и пьяницей, и когда его будут окликать, небритого, хмельного, грязного — здорово, мол, Мосол! — то все окружающие примут это как должное. Конечно же, Мосол, подумают все, глядя на него. А кто же еще?
   В том же городе, в том же 1947-м году, в том же дворе жил и Степан Сергеевич Козлов, имевший кличку, сами понимаете, Козел. Но в 13 лет он уехал с родителями из Саратова, поэтому что думал насчет своей фамилии и своего будущего — неизвестно.
   Они встретились через сорок семь лет, 9-го августа 1994 года, на вокзале.
   Алексей Александрович сидел в подземном переходе, грязный, оборванный, со смугло-черным потным лицом, держа в руке сторублевую бумажку. Это называется — ловить на живца, сотенной бумажкой намекалось прохожему: другие дают, дай и ты, не будь хуже других! Степан Сергеевич Козлов, только что сошедший с поезда, поймался на эту уловку по доброте души, вынул сто рублей, не жалея о них, а жалея о своем безвозвратно ушедшем детстве, проведенном в этом городе, который вот так вот убого встретил его после долгих лет разлуки. Степан Сергеевич был капитаном морского пассажирского корабля, он был строен и красив в белоснежном своем костюме, несмотря на 59 лет возраста. Он дал нищему сто рублей, а тот поднял голову и тут же узнал Козлова и восторжествовал, потому что пришла его минута.
   — Козел! Козел! — закричал он, указывая скрюченным пальцем на капитана дальнего плавания, разоблачая его и ожидая, что толпа в переходе остановится и начнет неумолимо, неутолимо, зло и справедливо смеяться над человеком, который вопреки своей фамилии нацепил на себя роскошный капитанский китель, — и настигнет Козлова неминуемый несмываемый позор!
   Но народ не остановился. И смеяться никто не стал.
   А Козлов не узнал Мосолова.
   Ему было неловко. Он понимал, что это кто-то из его детской поры, а кто — не мог вспомнить. Поэтому он молча стоял и улыбался, не обижаясь на крики нищего.
   — Козел! Он же Козел! — надрывался Мосолов! — Козел, бяша, бяша, бе-е-е! Ну, ты Козел! Вы гляньте, вот Козел, а?!
   Степан Сергеевич пожал плечами и пошел своей дорогой — к тете, сестре матери, представляя, как она, старушка, будет ему рада.
   Алексей Александрович закричал ему вслед — уже что-то нечленораздельное, дикое.
   — Насшибает денег, налакается и вопит! — раздраженно промолвил кто-то.
   Остальные промолчали, лишь удивились, что есть люди, имеющие еще силы на раздражение.
   Термометр на здании вокзала показывал трицать пять градусов жары.
   Вор-"щипач", проходя мимо Алексея Александровича, кинул ему тысячу, даже не глянув на него, а глядя внимательно на окружающих: жизнерадостно, профессионально, азартно, с аппетитом.
 
   9 августа 1994 г.

Учудил

   Никто не ожидал этого от Котаева.
   Его знали как служаку, забубённого семьянина, человека строгих и скучных привычек и правил.
   И ведь не в той поре, когда возникают рецидивы юношеских фантазий, уже и лыс стал, воспитал двух дочерей, дачу оборудовал, в выходные дни возится со старенькой машиной «Москвич-412», по вечерам читает газеты, одновременно поглядывая в телевизор «Радуга-701», ужинает не позже, чем за два часа перед сном.
   Когда многое стало меняться, рушиться, перестраиваться и тому подобное, Котаев остался прежним. Добродушно и приветливо встретил он свое пятидесятилетие, и все, кто видел его, непьющего, ухаживающего за гостями, даже краем мысли не мог представить, что он может выкинуть подобную штуку.
   А он ровнехонько через три года после этого юбилея, двадцать седьмого августа одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года, взял да и выкинул, оставив сослуживцев, друзей, знакомых и домочадцев в полном недоумении.
   — Вот так учудил! — говорили все ошарашено и качали головами.
 
   27 августа 1994 г.

Не сбылась
моя мечта
(1987-1994)

   Алексей Тихонович Благодуров мечтал построить дом.
   Он мечтал о доме, как о женщине.
   Он представлял теплый уютный взгляд его вечерних окон, таинственность его закоулков, подобных таинственности женской души, защитительность его стен, подобных защитительности женской заботы. И, как любимая женщина всегда в тебе и с тобой, так и дом оставался бы всегда в нем и с ним, как к любимой женщине возвращаешься с хрустально-хрупкой звенящей и дрожащей радостью, так и он нетерпеливо возвращался бы к дому из дальних странствий, хотя, по правде сказать, Алексей Тихонович никуда никогда не ездил, будучи по профессии оператором станков с ЧПУ, то есть Числовым Программным Управлением.
   Мечтая о доме и живя с родителями в двухкомнатной квартирке, Алексей Тихонович Благодуров решил жениться, не имея при этом никакой склонности к семейной жизни, но ведь дом для одного человека — дичь и чушь, дому обязательно нужна семья.
   Долго ли, коротко — и вот он сидит в домашнем кругу с женою Ларисою, с детьми Степаном 13-ти лет, Мариной 10-ти лет и Володей 6-ти лет, он сидит, допустим, вечером тридцать первого декабря одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, наливает рюмочку, выпивает и спрашивает младшего Володю:
   — Как ты думаешь, Володька, лучше в такой вот квартире жить или в собственном доме?
   Володя думает о девочке с третьего этажа, о заливистой собаке с четвертого, о балконе, с которого летом хорошо пускать бумажных голубей и мыльные пузыри на головы радостным прохожим (правда, он не видит их радости, потому что прячется за перилами балкона), он думает сразу о многом и сердито отвечает:
   — Да ну его!
   — Почему? Свой дом! Сад! У каждого комната отдельная! — удивляется Благодуров.
   Володька молчит.
   Тогда Алексей Тихонович наливает вторую рюмочку, выпивает и задает вопрос Марине:
   — Как ты думаешь, Маринка, лучше в такой вот квартире жить или в собственном доме?
   Марина боится перемен. Она даже из класса в класс переходит с неохотой и опаской, привыкая целый учебный год жить в одном классе. Нет, нате вам — иди в другой. По этой же причине она, странная какая девочка, не любит своих дней рождения. То было девять лет, а то, здравствуйте пожалуйста, сразу десять! Неприятно как-то. Но она послушлива, она видит, чего от нее ждет отец и, отпивая чаю, говорит:
   — Да уж, конечно, в своем-то доме лучше.
   — Почему? — просит объяснения Алексей Тихонович, с улыбкой поглядывая на жену Ларису.
   — Ну, так, вообще, — пожимает плечами Марина.
   Не удовлетворенный ответом, Алексей Тихонович наливает третью рюмочку и обращается к старшему сыну Степану:
   — Как ты думаешь, Степан, лучше в такой вот квартире жить или в собственном доме?
   — Само собой, в доме! — желчно отвечает подросток Степан, которого никто не любит на этом свете — да и будь он проклят вообще, весь этот свет! — И где-нибудь в другом городе, — добавляет он. — Мне тут климат не нравится.
   — Климат климатом, но почему в доме-то лучше? — как бы даже ошарашен ответом Алексей Тихонович, продолжая лукаво посматривать на Ларису.
   Степан ответом не удостаивает. Полный тоски, разочарования и светлой надежды, встает он из-за стола, с шумом отодвинув стул и идет смотреть в темное окно, думая о беспросветном прошлом и загадочном грядущем.
   Алексей Тихонович наливает очередную рюмочку, выпивает и спрашивает теперь уже жену Ларису:
   — Как ты думаешь, Ларка, лучше в такой вот квартире жить или в собственном доме?
   Лариса лишь вздыхает — и Алексей Тихонович ласково треплет ее по плечу.
   Он понимает, что никогда у него не будет своего дома: не заработает, не соберет на него денег. Нет, он мог бы напрячься и приобрести деревянную развалюшку на окраине города за две-три тысячи рублей денег по ценам одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, но ему нужен не деревянный, не плохонький — и не готовый вообще, ему нужен большой, каменный, и чтоб самому построить его.
   Он выписывал журналы и покупал книги о прикладных ремеслах, из них узнавал, как штукатурить стены, настилать полы, выложить печь, теоретически он вполне мог владеть рубанком, мастерком, топором, молотком и гвоздодером, прикупал время от времени эти инструменты и аккуратно раскладывал на полках в крохотной кладовой, часто по вечерам открывал ее, любуясь ухоженными, готовыми к делу предметами строительной работы. Не раз и не два перечитывал он книгу о Робинзоне Крузо, завидуя ему: во-первых, под рукой у Робинзона была тьма-тьмущая природных стройматериалов, во-вторых, он мог выбрать для дома любое место, в-третьих, вокруг совсем не было людей и никто ему не мешал.
   Понимая, что никогда он не построит настоящий дом, Алексей Тихонович строил дома игрушечные, выпиливал их из фанеры, и это были чудо-дома: трехэтажные, с мансардами, с соляриями, со всяческими резными украшениями. Он проводил туда электричество и по вечерам, гася свет в комнате, в игрушечном доме, наоборот, включал — и ему казалось, что там живет кто-то; правда, сам дом из-за внутреннего света становился не виден, но зато этот свет в темноте был таинственней и приманчивей, чем свет на свету.
   И вот однажды, а именно тридцать первого декабря одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, Алексей Тихонович, как всегда, налил первую рюмочку и задал первый вопрос семилетнему уже сыну Володьке:
   — Как ты думаешь, Володька, лучше в такой вот квартире жить или в собственном доме?
   Володька ответил не прямо. Он сказал:
   — А вон на Перспективной улице грузовик с кирпичом в канаву перевернулся. Грузовик выволокли, а кирпичи неделю лежат. На целый дом хватит.
   Лариса погладила его по голове за то, что он растет и умнеет, Марина снисходительно усмехнулась детской наивности, Степан вовсе пропустил мимо ушей, а Алексей Тихонович вместо того, чтобы пить дальнейшие рюмочки и опрашивать других, лучше ли жить в такой вот квартире или в собственном доме, поднялся, отошел к окну и задумался. Потом обернулся, посмотрел на Володю и вытер глаза.
   С этого момента жизнь его изменилась. Он купил — и даже в центре города — старенький домишко на слом всего за одну тысячу рублей денег, главное ведь было — не дом, а участок, место. Он собственноручно разобрал дом по бревнышку, по досточке, по гвоздику, выбрасывая гнилое и непригодное и сортируя все мало-мальски стоящее.
   Кирпичи из канавы, само собой, давно уже растащили, но он не огорчался, он знал — вспомнив это во время вещих Володькиных слов — что по городу кучками и в одиночку валяется великое множество бесхозных кирпичей — и как он раньше-то этого не замечал! С другом школьного детства Витей Рукомойниковым, строителем теперь, он обсудил и выяснил, что на постройку двухэтажного дома потребуется никак не меньше 15 тысяч кирпичей. Если собирать по 3 кирпича в день, то уйдет на это около 14 лет, если по пять — восемь с небольшим, если ж, например, по восемь кирпичей с довеском ежедневно, то можно и в пять лет уложиться.
   Естественно, Алексей Тихонович решил собирать по восемь. Он купил рюкзак и каждый вечер выходил на промысел, и не возвращался, пока в рюкзаке не оказывалось восемь кирпичей. В выходные дни получалось больше.
   Вскоре выяснилось, что у него есть конкуренты. Свернув однажды в подворотню, где из лужи торчал крепкий, мощный, большой, темно-красный, видимо еще дореволюционной выделки кирпич, он был вдруг отброшен к стене и с недоумением смотрел от стены на тощего, небритого и злого гражданина, засунувшего в лужу руки. Расшатав, гражданин вытащил чавкнувший прощально кирпич и засунул его в огромный, просто невероятных размеров портфель с ручкой, укрепленной алюминиевой проволокой, вытер руки об одежду и сказал Алексею Тихоновичу:
   — Не лезь вперед батьки в пекло!
   И ушел, а Алексей Тихонович долго еще размышлял, почему щетинистый человек считает себя батькой, а цель свою — сходную, наверное, с мечтой Благодурова, — пеклом.
   Другой раз он увидел сразу два кирпича. Новехонькие, с иголочки, силикатные, большие, белые, четко-ребристые и гладкогранные, искрящиеся на солнце крупинками кварца, они были как два брата-близнеца и лежали рядышком прямо посреди проезжей части. Он направился к ним — и тут заметил человека, тоже к ним явно стремящегося с противоположной стороны, человека с маниакальными глазами грибника или охотника. Алексей Тихонович рванулся.
   Взвизгнула машина.
   Взвизгнул женский голос.
   Потемнело в глазах, удар же воспринят был тупо — словно сперва Алексей Тихонович потерял сознание, а потом на него наехала машина.
   Очнулся он на тротуаре, над ним хлопотал тот самый человек.
   Алексей Тихонович приподнялся на локте, жадно глядя на дорогу.
   — Вот он, вот он, ваш кирпич, — успокоил его человек. — Зачем вы так спешили? Кирпичей — два, поделили бы по интеллигентному. Зачем на гибель идти из-за этого?
   В разговоре выяснилось, что человек этот, по фамилии Хлопцев, тоже собирает кирпичи — на дачу. Не имея машины, он ежевечерне отвозит на автобусе за 35 километров десяток кирпичей, но не складывает на участке, где запросто растащат, а закапывает каждую новую партию в окрестных лесах, разнообразно помечая эти тайники и нанося на карту. Он показал Алексею Тихоновичу эту карту — без опаски, потому что она была насквозь зашифрована, показал также и план-проект дачи, которую собирался выстроить. План явно имел позднейшие добавления. Дело в том, что Хлопцев сперва хотел построить одноэтажную дачу из 5 тысяч кирпичей, собрал эти пять тысяч и решил продолжить, чтобы дача была двухэтажная, собрал и десять, и пятнадцать, и двадцать уже, в плане пририсованы были бассейн, баня, гараж, теперь ему вполне хватало на все, но он наметил достичь цифры двадцать пять тысяч — чтобы, когда начнется горячка строительства, не испытать разочарования при неожиданной нехватке материала. Занимался он этим восемнадцать лет.
   Говорить с единомышленником было интересно, но Алексей Тихонович чувствовал усиливавшуюся боль в ноге. С помощью Хлопцева он добрался до больницы. Оказалось: перелом.
   Он вынужден был потерять из-за этого почти месяц, но через месяц, даже еще не сняв гипс, уже вновь ходил по улицам, собирая всякий раз на кирпич больше нормы — чтобы наверстать упущенное время.
   И вот настал момент, когда он пересчитал кирпичи и обнаружил, что их даже больше пятнадцати тысяч. Тогда он взялся за остальное: доски, шифер и толь, цемент, песок (ведрами), щебенку и керамзит (с помощью тачки), — и при этом ни Боже мой не посягал на государственное или чужое, пользовался лишь явно брошенным, никому не принадлежащим, чего в миллионном городе Саратове (где, как вы, конечно, сами догадались, и разворачивались события) вполне достаточно на любой вкус и выбор.
   Он соорудил на своем участке сарайчик, ночуя в нем, чтобы не разворовали богатства, днем же дежурство поочередно несли его дети, понуждаемые и уговорами, и иногда окриками, но более всего их покоряла и подавляла воля отца, неугасимо горевшая в исхудавших глазах.
   И вот все было готово.
 
   Зван был школьный друг детства Витя Рукомойников и подтвердил: да, все готово. Можно начинать. Это был май месяц одна тысяча девятьсот девяносто третьего года.
   Наметив с утра приступить к работе, Алексей Тихонович на радостях немного выпил и уснул в своем сарайчике с желанием поскорей проснуться.
   Проснувшись же, увидел, что возле его подворья стоят две большие грузовые машины и одна легковая. Возле легковой, прищурясь, стоял молодой человек в элегантном светлом костюме, а к грузовым, мелькая, как муравьи, множество крепких бритоголовых пареньков в спортивных одеждах подтаскивали стройматериалы, кучи и штабеля которых таяли на глазах. Алексей Тихонович бросился к одному из них, отнимая доску (доска была памятная, с общеизвестной надписью белой краской, он выловил ее из Волги во время ледостава, простудившись чуть не до смерти), — но получил по зубам и упал на землю. Вскочив, он подбежал к молодому человеку и задыхаясь, спросил:
   — Вы кто? Бандит? Мафия?
   — Бандит и мафия, — даже без всякой гордости согласился молодой человек.
   — Это... мой... дом! — выдавливал сквозь горловые спазмы Алексей Тихонович.
   — Зачем тебе такой дом? — добродушно удивился молодой человек. — У тебя уже есть дом! — и указал на сарай.
   Алексей Тихонович схватил было его за грудки, но молодой человек стряхивающим движением пальцев отбросил его от себя на несколько метров.
   Дом — ДОМ! — ДОМ! — ДОМ! — ДОМ! — пусть нерожденный еще, но Дом, — исчез в мгновенье ока.
   — Только не связывайся с ними, — сказала жена Лариса и он с трудом посмотрел на нее, вспоминая, что она у него есть.
   — Это такие люди... — подтвердил и друг школьного детства Витя Рукомойников.
   — Убью... Убью... — в беспамятстве шептал Алексей Тихонович почерневшими губами.
   Трое суток он пролежал без движения, без сна и без пищи в своем сарайчике, а на четвертый день встал и отправился к другому другу своего школьного детства — Семену Семенову, которого частенько видел в большой черной машине, рассекающим городские пространства так, словно на этих пространствах вовсе нет людей.
   — Подскажи, как выйти на них, на этих — сказал он Семену Семенову.
   Семен Семенов сразу все понял. Он долго притворялся, что ничего и никого не знает, но, наконец, по чувству давней дружбы, дал Алексею Тихоновичу сведения о людях средних, но имеющих выход к большим.
   Алексей Тихонович пришел к этим средним людям и потребовал встречи с самым главным, какой только есть. Средние смеялись, шутя били его руками и плевали в лицо. Он терпел и настаивал. Тогда шутки ради позвонили кому-то и получили добро: Алексея Тихоновича повезли в самое что ни на есть логово, оказавшееся обычным домом, правда, очень большим, с башенками и готическими окнами, которые показались Благодурову безвкусными.
   Человек с приятными ореховыми глазами и в белой рубашке спросил, чего ему надо.
   Алексей Тихонович объяснил.
   — Уйди, — сказал ему человек с ореховыми глазами, — и радуйся, что остался жив. Из-за такого пустяка меня беспокоить! — удивился он.
   — Это пустяк? — спросил Алексей Тихонович. И, подскочив к человеку с ореховыми глазами, ударил его по щеке и закричал, что он всех тут измордует, перережет и перестреляет, если ему не вернут все в целости и сохранности до последнего гвоздика.
   Человек с ореховыми глазами был в той стадии пресыщенности жизнью, что ему хотелось от самого себя поступков парадоксальных и непредсказуемых. Челядь ждала ужаса и жадно смотрела, любя видеть, как живое превращается в мертвое, смотрели на Алексея Тихоновича.
   Но человек с ореховыми глазами приказал:
   — Ладно. Узнайте, кто это сделал и разберитесь.
   Кто-то из приближенных даже хихикнул от неожиданности, человек с ореховыми глазами посмотрел на него с легким раздражением и убил его.
   На следующий день те же грузовики привезли все обратно, те же парни сгружали стройматериалы под присмотром того же мафиозного бандита в светлом костюме.
   И строительство началось.
   Алексею Тихоновичу помогали и жена, и дети, и друг детства Витя Рукомойников — и к осени были возведены стены, накрыта крыша, оставалась лишь внутренняя отделка. Мимо же строительства, начиная еще с весны, похаживал некий товарищ административного вида с жизнерадостной лукавинкой во взгляде. И вот, когда дом был почти готов, он весело окликнул стоящего на крыше на осеннем ясном ветерке Алексея Тихоновича:
   — Зря стараетесь, однако!
   — Это почему ж? — спросил Алексей Тихонович.
   — А потому ж, — сказал товарищ, а дальше не сказал, подождал, пока Благодуров спустится к нему. Тот спустился.
   — Этот участок улицы под снос идет по планам застройки данного микрорайона. Снесут эти развалюхи, — оптимистически показал она направо и налево, где действительно были сплошь старые дома, — и построят большой красивый современный дом.
   — Под снос? — переспросил Алексей Тихонович. — Не может быть. Вы-то откуда знаете?
   — А я, будет вам известно, районный архитектор. Кому и знать как не мне! Кооперативный большой дом будет тут!
   — Пусть. Но мой дом сносить нельзя, — убедительно сказал Алексей Тихонович. — Он же новый, он недостроенный даже!
   — Что ж, из-за вашего нового дома люди должны задыхаться в антисанитарных условиях? Они ждут не дождутся, когда их снесут, чтоб квартиры получить. А вам бы умнее быть, вам бы справки навести, а уж после строить.
   И товарищ ушел.
   А что Алексей Тихонович?
   Алексей Тихонович продолжил работу: штукатурил, вставлял окна, красил, в общем, доводил дом до кондиции, торопясь успеть до холодов.
   И успел.
   А окрестные дома меж тем пустели. Жители со своим скарбом разъезжались кто куда, потом притащился бульдозер и в считанные часы соскреб эти жилища с лица земли, превратив их в труху и пыль.
   Приходили административные люди, что-то говорили и предлагали, Алексей Тихонович их не слышал.
   Приходили люди частные — видимо, жильцы будущего дома, досадующие, что строительство не начинается из-за упрямства наглого частника. Алексей Тихонович их не слышал.
   По ночам в доме били стекла, Алексей Тихонович вставлял новые.