Бросили на чердак что-то горящее, Алексей Тихонович потушил пожар.
   Опять явились административные люди и предложили ему другой участок — на соседней улице, которая никогда не будет снесена ввиду исторической ценности многих расположенных на ней домов. Алексей Тихонович задумался на всю ночь. Под утро задремал. Его разбудил взрыв, он выскочил и увидел, что угол основательно разворочен — кто-то использовал неведомое взрывное устройство.
   Тогда Алексей Тихонович принялся молча — так-таки буквально молча и молча — разбирать дом.
   Он разобрал его по кирпичику, по досточке, по гвоздику и за зиму, весну и лето девяносто четвертого года построил на новом месте точно таким же, каким он и был.
   И вот осенью, а именно первого октября одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года, в субботу, он созвал всех, кого знал, на новоселье.
   Гости ходили по двум этажам, заглядывали в комнаты, удивлялись и ахали. Алексей Тихонович пил рюмочку за рюмочкой, но не пьянел, лишь глаза становились все яснее и яснее — и совсем прояснились и оказались такими, какими знали их всегда дети и жена Лариса, и они обрадовались отцу и мужу, они вдруг тоже поняли, что это такое, Дом, и старший, Степан, которому уже было двадцать с лишним лет, выпивал понемногу и спрашивал свою подругу:
   — Как ты думаешь, лучше в таком вот доме жить или в какой-нибудь там обычной квартире?
   Подруга смеялась и любила его.
 
   За полночь, когда гости разошлись, когда все в доме улеглись спать, Алексей Тихонович обошел дом со всех сторон, любуясь им при свете фонарей и луны. Дом был красив. Дом был хорош.
   Но что-то смутное было в душе Алексея Тихоновича.
   Сам себя не понимая, он взял офызок красного кирпича и написал большими хмельными буквами на белой стене:
 
НЕ
СБЫЛАСЬ
МОЯ
МЕЧТА!
(1987-1994)
 
   И нарисовал рядом крест, не считая себя верующим, но будучи им.
 
   Вот и все.
   Кончился рассказ об Алексее Тихоновиче.
   Вы скажете: как же так?
   Вы спросите: что он имел в виду, если построил дом?
   Но откуда я знаю, когда не знает этого сам Алексей Тихонович?
   Да и кто сказал вам, милые вы мои, что у человека настоящей мечтой является лишь то, о чем он явственно мечтает? и что кроме одной мечты у него нет другой, потаенной?
   Не подумайте только, русские вы мои, будто Алексей Тихонович написал это спьяну, а наутро стер. Нет, не стер он это, сделав вид, что не он нацарапал, а кто-то другой — из хулиганства. Он не стер, он глядит на нее и смутная печаль гложет и гложет его сердце... Не сбылась моя мечта, шепчут его недвижимые губы, и удивленные глаза смотрят на птиц, которые стаями кружат в небе: то ли перелетные, то ли к дождю, то ли просто так, от нечего делать...
 
   1 октября 1994 г.

"Там, где чисто,
светло...

   Александр и Мария любили друг друга и произведения Эрнеста Хемингуэя. Сами понимаете, что такое совпадение возможно лишь в городе Саратове. У них было два праздника: день их встречи и день рождения Эрнеста Хемингуэя. Оба праздника они отмечали или дома, если не было родителей, или где-нибудь в укромном месте, — они были неприхотливы в свои двадцать лет.
   Но однажды Мария накануне дня рождения Эрнеста Хемингуэя сказала Александру:
   — Пойдем куда-нибудь, где чисто и светло.
   Александр улыбнулся. Он, конечно, помнил и название, и содержание одноименного рассказа. Но они были не в Париже, а я уже сказал где, и большая проблема — отыскать кафе, чтобы там было светло, чисто и, главное, тихо.
   Они пошли наугад и пришли в небольшое кафе: несколько столиков, негромкая музыка и расторопный элегантный официант. Он тут же подошел к ним и улыбнулся:
   — Чем могу, молодые люди?
   Александр и Мария были оба непьющими.
   — Два кофе и бутылку минеральной, — сказал Александр.
   — С удовольствием! — воскликнул официант. — Не нужно ли еще чего? Может, бумагу, ручку, конверт? Вдруг вы захотите написать письмо?
   — Я именно хотел написать письмо! — воскликнул Александр.
   — И я, — сказала Мария.
   — Итак, два кофе, минеральная вода, два листка бумаги, два конверта и две ручки?
   — Вот именно, — подтвердил Александр.
   — Минуту! — сказал официант — и сказал это не в переносном смысле, а в буквальном: ровнехонько через минуту он принес все требуемое и тактично удалился.
   Александр и Мария чудесно провели время. Они пили горячий кофе, запивая его холодной минеральной водой, они беседовали о Хемингуэе, о Париже, который Праздник, Который Всегда С Тобой, о своей любви, а потом написали письма: он своей тете в город Белинский Пензенской области, а она своей подруге в город Щучин, что в Белоруссии.
   Они подозвали официанта.
   — Уже уходите? — огорчился тот.
   — Да, спасибо, — сказал Александр.
   — Жаль, — сказал официант.
   — Мы еще придем, — сказала Мария.
   — Погода не балует, — сказал официант.
   — Осень, — сказал Александр.
   — Главное, чтобы где-то было чисто и светло, — сказала Мария.
   — Письма я отправлю, — сказал официант.
   — До встречи, — сказал Александр.
   И они с Марией ушли, а официант остался, но все трое были наполнены неназойливым чувством человеческого достоинства.
 
   Через год Александр и Мария опять пришли в это кафе.
   — Чем могу? — подошел официант.
   Александр улыбнулся Марии и сказал:
   — Два кофе, бутылку минеральной, бумагу, конверты и две ручки, мы хотим написать письма.
   Официант упал в обморок, гулко стукнувшись затылком о каменный пол.
   От удара он тут же очнулся. Он вскочил и стал бить Александра. Избив, принялся и за Марию, тоже ее бил и хотел обесчестить, но тут кто-то кликнул милицию. Он бил и милицию — и бесчестил ее. Словами.
   Судебно-медицинская экспертиза признала его нормальным, но склонным к возбуждению. И его осудили на год исправительных работ по месту работы.
   Вы же скажете: ну, все понятно, автор намекает этим рассказом: как быстро, мол, меняются времена!
   Вовсе нет. Времена хоть и меняются, но не в этом дело. Просто официант был другой.
   Поэтому вот что. Тот официант, который был первый, он, конечно, хотел добра и вежливости. Но в результате повредил коллеге. Так что если кому вздумается обращаться с людьми как-нибудь, знаете ли, по-хемингуэевски, то вы уж делайте это не сразу, а постепенно, помаленьку, а то люди ведь моментально зарываются и начинают думать, что так теперь везде и всегда будет. А это вовсе пока не так.
   Будьте здоровы.

Разговор

   Встретились седьмого ноября одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года на углу улиц Вольской и Белоглинской две женщины: Мария Степановна и Галина Львовна.
   Было десять градусов мороза.
   — А как в доме у вас, топят? — спросила сердито Мария Степановна.
   — Топят! — приветливо откликнулась Галина Львовна. Топят, ничего.
   — А нас морозят, — сказала Мария Степановна. — Обещали неделю назад, а нет. Котельная, говорят. Ремонт. Спим одетыми.
   — Нет, у нас топят, — сказала Галина Львовна. — Так топят, что к батареям не притронешься. Даже форточки открываем.
   — А мы газ на кухне жгем и обогреватели включаем, аж пробки летят. И все равно холодно, — сказала Мария Степановна. — Сволочи.
   — Нет, у нас тепло. Прошлый год тоже задерживали, а в этом еще полмесяца назад затопили, когда еще тепло было на улице. Нет, хорошо топят, — сказала Галина Львовна.
   — В прошлом году у нас тоже нормально. А в этом не знаю, когда включат. Мерзнем, как собаки, — сказала Мария Степановна.
   — А у меня муж от жары в одной майке ходит, — сказала Галина Львовна. — Спим под простыми одеялами. А чего? — тепло ведь.
   — У нас пуховые, а все равно спим одетыми, — сказала Мария Степановна. — Холод собачий. Никогда такого не было.
   — Бывает по-разному, — сказала Галина Львовна. — У нас тоже не топили, а теперь вот топят. Тепло, как на курорте. Даже окон не стали заклеивать. То заклеивали, вату пихали, а то даже не заклеиваем, и так тепло.
   — А у нас хоть заклеивай, хоть не заклеивай, все равно холод собачий, зубы стучат. Наверно, до Нового года не затопят, — сказала Мария Степановна. — Просто паразитство какое-то. Вредительство.
   — Это точно. А как живете-то вообще? — спросила Галина Львовна.
   — Да ничего, — сказала Мария Степановна. — Живем помаленьку. Нормально, в общем-то.
   — Мы тоже кое-как. Нет, ничего. Нормально тоже. И топят вот. Ничего.
   — А у нас холодища. Муж в перчатках ходит: артрит.
   — А мой в одной майке. А что? — тепло!
   — А у нас холод собачий. Ну, всего хорошего, Галина Львовна.
   — До свидания, Мария Степановна.
 
   И они отошли друг от друга с улыбками, потому что ничто не вызывает так скоро улыбку, как общение людей друг с другом на одну тему при условии взаимопонимания и добросердечия. Будем же и мы такими людьми, как Мария Степановна и Галина Львовна!
 
   7 ноября 1994 г.

Комната смеха.

   Я был ребенком пригородным, и поэтому в городе мне стоило палец показать — и уже смеюсь, потому что в городе все по-другому, все иначе.
   Меня привезли в парк. Качели, карусель, колесо обозрения, комната смеха.
   Комната смеха
   При входе там простое зеркало. Глянешь в него мельком: ну, вот он я, обычный и привычный, — и скорей к кривым зеркалам, смеяться тому, как выпячивается живот, как растягивается вширь или вдоль физиономия, как становишься дугообразным, как ноги вдруг отпрыгивают вбок от тела. Умора в общем. Я смеялся до упаду. Отсмеявшись, хотел уже уйти, но решил еще раз заглянуть в то, нормальное зеркало при входе — чтобы убедиться, что ничего со мной не сделалось, я такой же, каким и был до этого.
   Однако, на меня смотрел из зеркала совсем другой человек. Вернее, тот же, но взгляд мой на этого человека изменился. Я с интересом рассматривал свое веснушчатое не шибко красивое лицо, косой белесый чубчик, голову в целом, похожую на огурец, костлявые свои плечи, тонкие руки, косолапые ноги в штанах, пузырящихся на коленях... Я показался себе каким-то чужим, посторонним и даже более странным, чем был в фантастических зеркалах. Вышел я из комнаты смеха притихший, подавленный, чего-то не понимающий. Испуганно-счастливый.
   Миновало много лет. Время от времени я тайком прихожу в комнату смеха. Кривые отражения меня уже не смешат: скучен стал, невосприимчив к простым чудесам. И тем не менее, я с надеждой подхожу к обычному зеркалу: вдруг вернется то детское чувство неузнавания себя и видения себя — как нового?
   Нет. Я тот же, какой и вошел.
   Жаль.
   И пусть я знаю, что на самом деле это не так, что человек меняется каждую секунду, — это не утешает...

Вера и правда

   — Поверьте мне, пожалуйста! — просил Катин Елизаветина. — Я ведь правду говорю!
   — Не может это быть правдой! — огрызался Елизаветин. — Не может!
   — Да почему?
   — А потому! — поставил точку Елизаветин. — Если умный, сам поймешь. А если дурак, то зачем я буду с дураком разговаривать?
   Катин бросился к Марьину.
   — Поверьте мне! — закричал он. — Ведь я правду говорю!
   Марьин сухо сказал:
   — Никогда вы правду не говорили.
   — С чего это вы взяли, что я никогда правду не говорил? — изумился Катин.
   — Это всем известно! — парировал Марьин и тут же занялся делом.
   А Катин ворвался к Надеждину.
   — Ну, уж вы-то мне верите? — стукнул он в отчаянье кулаком по столу. — Я ведь правду говорю!
   — Может, и правду, — доброжелательно сощурился Надеждин. — Но посуди сам, чудак. Поверишь тебе один раз, значит, и другой раз верить надо. Так сказать — по инерции. А ты возьмешь да и соврешь!
   — Не совру я! Я всегда буду только правду говорить!
   — А вот и соврал! — уличил его, смеясь, Надеждин. — Допустим, ты мой родственник, врачи тебе сказали, что я смертельно болен. Ну? — скажешь ты мне правду? А? А? А?
   Катин тихо вышел, но тут же опять взволновался и помчался к самому Светланову.
   — Все! — сказал он. — Все! Отвечайте: верите вы мне или нет? Я ведь правду говорю! Или — все!
   Светланов подумал и сказал:
   — Не верю.
   — Почему?!
   — А неохота...
   Тогда Катин побежал к своей маме, упал к ней на колени лицом и зашептал со слезами:
   — Они мне не верят! Никто! Мама! Почему мне никто не верит? Я ведь правду говорю! Ты-то мне веришь?
   — Верю, сынок, конечно, верю, — утешала его мама и гладила по голове. И Катин вдруг понял, что и мама не то чтобы не верит, а ей просто все равно, правду он говорит или нет, главное — он живой, теплый, родной, плачущий...
   С тех пор Катин перестал требовать у людей ответа, верят они ему или нет. Он говорил: я правду говорю, а вы хотите верьте, хотите нет, ваше дело!
   И удивительно: все ему стали верить!
   Правда, вслух в этом признавался не каждый. На всякий случай. Вдруг, все-таки, он неправду говорит? Хотя, повторяю, верили. Но вера и правда вещи ведь разные, не так ли?
 
   9 ноября 1994 г.

«Ну и что?»

   Утром восемнадцатого ноября я стоял у сквозящего окна гостиницы «Вятка» в одноименном городе Кирове.
   Я видел черные мокрые деревья на белом снегу. Моросило.
   Я видел трансформаторную будку серого кирпича с черными молниями на желтых табличках на обшарпанных дверях.
   Я видел грузовик с прицепом, возле которого топтались и без интереса разговаривали друг с другом два человека, один в рыжей бесформенной шапке, другой в картузе.
   Я видел облупившееся белое здание так называемой диорамы с горельефами решительно стремящихся куда-то людей, белое здание, контурами фасада долженствующее напоминать развевающееся революционное красное знамя; оно напоминало уже из последних сил.
   Я видел незамерзающий водоем. Вероятно, в него впадают теплые канализационные воды.
   Я видел одинаковые жилые дома, похожие на лазареты.
   Я видел человека, бредущего, подняв воротник куртки, с собакой; собака, задрав хвост, бодро бегала вокруг хозяина, делая вид, что не чует его тоски.
   Я видел голого атлетического мужчину, он нес на плечах голого ребенка трех-четырех лет. Мужчина шел по снегу босыми ногами — не спеша, чувствуя пользу, а от пользы — радость.
   Я вспомнил о беде, что ждет меня дома. Она не дает мне покоя, с нею надо быть рядом, так легче — мне легче.
   Я вспомнил о счастье, которого никогда не будет, потому что если оно будет, то сейчас же станет тоже бедой — не для меня (а это гораздо хуже).
   Я вспомнил о другом счастье, которое уже было и стало уже бедой — не для меня (это гораздо, гораздо хуже).
   Я увидел ворону, которая летела, тяжело отгребая влажный воздух крыльями, к дереву, чтобы сесть на ветку. Прилетела, села, смотрит.
   Я увидел красный грязный автобус, проехавший по дальней улице, везущий скучных людей на скучную службу.
   Сердце щемило — не как в стихах или народных песнях, а натурально, простецки, больнично.
   Я оглядел стены номера салатного цвета, замызганные шторы с большими аляповатыми цветами, кровать с казенными спинками из полированной ДСП — древесностружечной плиты.
   Я понял, что судьба загнала меня в угол.
   Ворона слетела с дерева, полетала бесцельно — и опять села на то же дерево, но уже на другую ветку. Сидит. Смотрит.
   Закипела вода в кружке, нагретая кипятильником. Пора пить кофе.
   Я отпил глоток, обжегся, фыркнул. Подумал: куда я спешу? Спешить некуда.
   И засмеялся.
   Судьба удивилась: «Ты что?»
   «Пошла ты!..» — ответил я, старательно причесываясь.
   «Я от тебя никуда не денусь!» — злорадно сказала судьба.
   «Мне это известно, — ответил я сквозь зубы. — Ну и что?»
   «Как что? Как что?» — возмущалась судьба, всплескивая голубыми тонкими мускулистыми руками.
   И еще что-то говорила, но я не слушал: по радио передавали прогноз погоды на ближайшие сутки.
 
   18 ноября 1994 г.

Двоегузов

   Двоегузов остерегался знакомств и, тем более, дружбы с положительными людьми. Потому что он, хотя сам был положительным человеком, уставал от людей, если слишком долго знал их.
   Допустим, познакомишься с положительным человеком, подружишься с ним, зачастит он к тебе в гости и через месяц-другой смертельно надоест. Был бы он отрицательный, тогда никакой мороки, сказал бы ему: а катись ты, братец, туда-то и туда-то, надоел! И никаких мук совести — поскольку чего с отрицательными людьми церемониться? Некоторых вообще в тюрьму сажать надо, так что пусть спасибо говорят, что по морде не дали.
   С положительным так не поступишь, из дома просто так не выгонишь, вот и страдаешь, испытываешь неудобства из-за собственной щепетильности.
   Поэтому, знакомясь с кем-либо, Двоегузов в первую очередь спрашивал:
   — Вы как в смысле положительности?
   — То есть?
   — Ну, хороший вы человек или так себе?
   И почти все отвечали:
   — Да так себе! Нынче ангелов нету.
   — Ангелов-то нету, — соглашался Двоегузов, — но — чем докажете? Тещу в дом престарелых сдали, детей ремнем бьете — или, может, дал бы Бог, приворовываете, используя служебное положение?
   И у каждого что-нибудь да оказывалось: кто-то, вот именно, тещу в дом престарелых сдал, кто-то в самом деле детей бьет, если не ремнем, так рукой, а кто-то и не без воровства.
   Двоегузов успокаивался и звал такого человека к себе в гости, чтобы дружить, а когда надоест, послать его незамедлительно куда подальше.
   Но вот парадокс: дружа с Двоегузовым и приходя к нему в гости, никто из этих отрицательных людей не выказывал своих отрицательных качеств. Просто черт знает что такое! Сидит, чай пьет, разговаривает — и никакой в нем отрицательности незаметно! Уже и надоест Двоегузову, уже готов он послать его — а прицепиться не к чему!
   Он даже и справки наводил, прежде чем знакомиться. Вроде, все в порядке: человек жене изменяет, на службе махинациями занимается, кошку соседскую отравой отравил, не вынося кошачьего запаха, да и вообще склочник по натуре. В общем, лучшего и желать не надо. Двоегузов бежит к этому человеку, знакомится с ним, начинает дружить. Тот приходит в гости, приносит конфеты, пьет чай, разговаривает — и все! И никакой опять отрицательности!
   Таким образом у Двоегузова образовалось двадцать девять близких друзей — двадцать один мужчина и восемь женщин, и все они при знакомстве рекомендовали себя с отрицательной стороны, и все обманули, оказавшись в общении милейшими людьми. Соберутся, чай пьют, разговаривают. Ни тебе дебошей, ни скандалов, ни взаимных оскорблений, о каком-нибудь убийстве и думать смешно.
   Двоегузов в тайной истерике: все ему ужасно надоели, а как выгнать, не знает.
   Он пришел к выводу: нету в принципе отрицательных людей, все — положительные. По крайней мере, у него дома.
   Из этого вывод: или терпеть их, или, невзирая на положительность, все-таки выгнать, прослыть из-за этого отрицательным человеком, но зато жить спокойно и тихо, как раньше.
   И однажды он встал посреди дружного чаепития и мирных разговоров, побледнел и ясно сказал:
   — Знаете что? А пошли вы туда-то и туда-то, сволочи! Видеть вас не могу!
   Гости смутились, опустили глаза — и разошлись.
   Не стало никого.
   А Двоегузов радуется. И тешит себя: подойдет к человеку и спрашивает:
   — Ну, скажи мне, кто ты, положительный или отрицательный?
   — Да какой я положительный! — конфузится человек. — Я на той неделе друга продал, гадости про него его супруге рассказал, чтоб их семью разбить — и не потому, что мне его супруга нравится, а так, по природной подлости! — сокрушенно говорит человек.
   — Рассказывай! — иронически усмехается Двоегузов. — А зазови тебя чайку попить, выяснится, что ты замечательный хирург и по сорок человек в месяц с того света вытаскиваешь! Хитрец нашелся! Знаем вас, паразитов таких, как вы прибедняетесь! Козел вонючий, морда твоя ненавистная, пошел прочь!
   Обескураженный человек уходит, а Двоегузов потирает руки: теперь-то он умный, теперь-то никому не даст себя провести — не на таковского напали, сволочи!
 
   2 января 1995 г.

Касса

   Здание железнодорожной станции Жеваляево было старым. И окно билетной кассы было старым, решетчатым, состоящим из двух десятков окошечек, каждое размером с форточку. Одно из таких окошечек и было собственно кассой, сквозь которую продавали билеты, а из прочих половина закрыта была фанерками, картонками, кусками жести — стекла повылетали от небрежности прислонявшихся к ним людей, от мальчишеского и пьяного хулиганства и сами по себе, от времени. Да и основная рама уж подгнила. И, наконец, кто-то разбил саму амбразуру кассы.
   Тогда окно вынули вместе с рамой и унесли на ночь капитально ремонтировать, с тем, чтобы успеть восстановить к утреннему поезду. Два работника бессонно трудились за двойной тариф, подбадривая себя вином — и рано утром, валясь от усталости, приволокли окно, вставили, вколотили накрепко, полюбовались на сверканье новеньких целых окошечек — и ушли, довольные.
   Собравшиеся пассажиры тоже рассматривали новое окно. А рассмотрев, увидели, что касса оказалась не там, где положено, то есть внизу слева, а слева же — но вверху. Учитывая абсолютную квадратность окна, ошибку работников вполне можно понять.
   Тут каждый по характеру: кто, считая, что продажи билетов в таких обстоятельствах быть не может, заранее припас для возможного (правда, маловероятного в такую рань) контролера объяснение, что рад бы, мол, купить билет, да вот, видите ли, какая история! — и ушел на перрон. Кто предположил, что для кассы проделают наскоро окошко внизу. А кто, ожидая кассиршу Капитолину Афанасьевну Долгорукову, высказывал мнение, что она не позволит ничего переделывать и, любя порядок, что-нибудь подставит для себя, чтобы дотянуться до окошка кассы, а уж как пассажирам дотягиваться — это их проблема, их трудностями Капитолина Афанасьевна никогда не интересовалась, твердо зная лишь свое дело — и работая, кстати, на этом месте вот уж тридцать четыре года.
   Ждали.
   Капитолина Афанасьевна пришла.
   Увидела.
   Само собой, ругнулась на мастеров.
   Потом, будучи женщиной сильной, без посторонней помощи переставила свой стол и стул на стену, к окошечку, перенеся туда и прочие принадлежности, в том числе несгораемый металлический незапамятных времен сейф со сломанным замком.
   Села, открыла окошечко.
   Люди, увидев ее обычную фигуру, хоть и сидящую, как бы это сказать, паралелльно потолку, успокоились. Но успокоились лишь умом, а практически — не знали, что делать. А поезд вот-вот подойдет. А жители Жеваляевки за редким исключением не любители ездить без билета, они, как и Капитолина Афанасьевна, всегда стремятся к порядку.
   «Стоять будем или чего будем?» — послышался тут голос Капитолины Афанасьевны, голос мудрый, насмешливый, человековидящий.
   И все выстроились по стене — и дело пошло своим чередом.
   На первых порах бывали неувязки: кто-то из детей или из немощных стариков срывался, падал. А потом — привыкли.
 
   22 января 1995 г.

В проживании не замечен

   У этой жилищно-бытовой истории трагическое начало, печальное продолжение, но финал будет счастливый, говорю об этом сразу, для того, чтобы... А Бог знает, для чего!
   У Джуравского умер в однокомнатной квартире близкий родственник, а именно — отец.
   Отношения у них были плохие, потому что Джуравский женился на женщине, которая не нравилась отцу.
   Джуравский через двадцать три года разлюбил жену и ушел от нее, чем подтвердил правоту отца, но не пошел жить к отцу, а поселился в заводском общежитии; он работал на заводе, вот ему и дали комнату в заводском общежитии.
   Отец умер, и оказалось, что Джуравский в его квартире не прописан.
   Случилось это в одна тысяча девятьсот семьдесят девятом году — со всеми вытекающими отсюда административными последствиями, из которых следовало, что, не будучи прописан, близкий родственник не имеет права претендовать на квартиру и она отдается в фонд свободного распределения. Но в данных правилах была зацепка: если доказан факт проживания близкого родственника в данной квартире не менее полугода, то он уже имеет право претендовать на эту квартиру.
   Джуравский стал всем говорить, что он последние полгода только и делал, что проживал в этой квартире с отцом, но ему не поверили ни домоуправ, ни многодетные Ахеевы, живущие в этом доме и рассчитывающие на получение квартиры для своего женившегося сына, ни жилец этого же дома Акрономов, желавший получить эту квартиру, чтобы вместе со своей однокомнатной квартирой разменять эту квартиру на двухкомнатную в центре города Саратова, в котором, как вы понимаете, все и происходило, ни Александр Робертович Лукошко, проживавший совсем в другом доме, но имевший виды на эту квартиру в силу того, что очень хотел иметь ее для одной женщины, на предмет чего имел служебное письмо от высокой организации, им же и возглавляемой, о производственной необходимости обеспечить нормальные жилищные условия матери-одиночке, одной из лучших работниц учреждения, Маргарите Сергеевне Однозначновой.
   В общем, слишком много людей было заинтересовано в том, чтобы не верить Джуравскому.
   Тогда он, воспользовавшись ключом от квартиры, который у него был, вселился в квартиру с тем, чтобы прожить полгода и получить ее на законном основании.
   Но его хитрость была разгадана.
   — Здравствуйте! — говорил он по утрам, выходя из квартиры на работу, говорил всем, кого встречал. Но ему не отвечали ни заинтересованные лица, ни прочие жильцы дома, наученные домоуправом сопротивляться махинатору.