Слаповский Алексей. Висельник

   Я вышел на улицу, не дожидаясь конца фильма.
   Открылись двери, народ стал выбредать, ошалелый и как бы несколько сонный.
   Появились и они.
   Я сделал шаг и встал на их пути с любезной и слегка смущенной улыбкой.
   – Извините, – сказал я курсанту. – Ее подруга просила ей кое-что передать. Буквально две минуты. – И с величайшей осторожностью взял девушку за локоток и повел в сторону. Она с недоумением смотрела на курсанта, курсант, считая делом чести не вмешиваться в чужие секреты, крепко сжал зубы и чуть отвернулся – с тем, однако, чтобы не выпускать нас из поля зрения.
   – Вот что, – сказал я девушке. – Никакой подруги, конечно, нет. Только не возмущайтесь, умоляю вас. Я дам вам свой телефон – возьмете?
   – Нет, – сказала она.
   – У вас – есть телефон?
   – Есть. Мне пора, – сказала она и посмотрела на курсанта. Тот стал приближаться.
   – Быстро скажите телефон, иначе сейчас все будет очень некрасиво, – пробормотал я.
   – Отстаньте, – сказала она и пошла к курсанту.
   – В чем дело? – спросил он, глядя на меня, и на лице его ясно выражена была готовность номер один.
   – Да так, пустяки. Пойдем, – сказала она. Но слишком уж испуганный у нее был вид, и само в руки курсанту шло счастье показать, на какие подвиги он способен ради нее.
   – Что тебе надо, козел? – обратился он ко мне. Судя по этому выражению, он уже вполне готов стать охранником, командиром взвода военизированной охраны. Вохры.
   – Хотел познакомиться с вашей девушкой, – сказал я. – И не хамите, курсант, почему на «ты»? – я намного старше вас!
   – Сережа, пойдем! – негромко просила девушка – чтобы не привлекать внимания посторонних, хотя несколько любопытных уже глазели на соблазнительную сцену.
   – Познакомиться? – переспросил курсант. – А со мной ты не хочешь познакомиться?
   – Если честно – никакого желания. Не люблю вохровцев.
   – Сережа! – вскрикнула девушка, понимая, какое оскорбление я ему нанес и что за этим может последовать. Но Сережа был уже слишком близко от меня. Драться он умел – я видел это по его позе, по тому, в какое положение он привел для боя кулаки и туловище, как поставил ноги.
   – Проси прощения, – сказал он, прекрасно понимая, что я прощения просить не буду, и, значит, можно будет начать схватку – вернее, не схватку, а просто отвесить шпаку полевому несколько нравоучительных плюх на добрую память. «Ввяжешься в долгий драка – будет неизвестно, – говаривал мне тренер Расул. – Старайся один удар. Первый твой один удар. Но сразу. Или неизвестно».
   – А в чем дело? – спросил я, испуганно виляя глазами.
   Сережа чуть расслабился, завидев такую трусость, и тут я произвел то, что называют свингом. Сила удара, вес моего тела, посланного вперед спружинившими ногами, – и Сережа, отлетев на пару метров, пал без чувств-с.
   – Телефон – или я его добью, – сказал я девушке.
   Она еле слышно назвала номер телефона – и только после этого завизжала, весьма, к сожалению, некрасиво кривя при этом рот:
   – Бандит! Сволочь! Милиция! Сережа!
   Сережа зашевелился. Значит, жив.
   И я отправился восвояси.
   Итак, выбор сделан. И пусть она окажется не такой уж порядочной девушкой, как мне показалось, и не из хорошей семьи, и ума не палата, и характер не сахар, пусть – дура с претензиями и ничего не имеющая за душой, кроме понимания о своей красоте и стремления использовать эту красоту в целях создания образцового домашнего очага с трюмо, трельяжем и тремя детями, пусть, это теперь неважно. Она будет иметь дело со мной – и скоро сама удивится, насколько изменилась, удивится – благодаря меня за происшедшие в ней изменения.
   Это, конечно, не любовь с первого взгляда. Это именно выбор с первого взгляда (впрочем, если быть пунктуальным – после первого взгляда), когда я шестым каким-то чувством понял: она мне нужна, и никто другой.
   Но я все же проверил себя. Я еще неделю бродил по улицам, видел девушек не менее стройных и не менее красивых и даже некоторых с печатью интеллекта на челе – и убедился, что ошибки нет, другой вариант меня не устроит.
   Тогда я позвонил ей. Я позвонил ей в два часа ночи. Вряд ли она живет одна, скорее всего с родителями. Если она захочет бросить трубку, я позвоню еще раз. И, чтобы не беспокоить родителей, она согласится меня выслушать. Застигнутая врасплох, спросонья, не имеющая никакого желания говорить. Но говорить буду я. А за окном ночь – и все иначе, чем днем.
   Если же к телефону подойдут родители… Но это вряд ли. В доме, где живет молодая красавица, к телефону подходит только она. «Возьми трубку, – ворчит мать – Все равно тебя».
   Она взяла трубку. Сонный голос. Я начал говорить, она бросила трубку. Я позвонил еще раз. Шепотом она возмущенно потребовала оставить ее в покое.
   – Это уже невозможно, – сказал я.
   – Вы хам.
   – Нет. Всего неделю назад я хотел покончить с собой. Теперь – не хочу. После того, как увидел вас. (Я понимал, что эти слова – из мыльной многосерийной телеоперы, но даже умнейшая женщина всегда заинтересуется тем, кто хочет из-за нее лишить себя жизни или, наоборот, остаться жить.)
   – Вы все придумываете, – сказала она.
   – Ваше право не верить.
   – Вы кто, бандит? У Сергея сотрясение мозга. А он боксом занимался.
   – Бокс – вредное занятие. Мозги отслаиваются от ударов, человек глупеет – катастрофически.
   – Он умный, – сказала она с девчоночьей какой-то обидой, так школьница выгораживает перед мамой повесу-одноклассника, с которым дружит.
   – Не сомневаюсь, другого вы бы и не выбрали, – продолжил я арию из мыльной оперы. – Но он собирался меня ударить, вы же не станете отрицать. Поэтому у меня не было иного выбора, хотя терпеть не могу драться. Я не бандит. Если угодно, я закончил университет и почти защитил кандидатскую диссертацию. Но это неважно. И то, что мне тридцать семь лет и что меня зовут тоже Сергей, как вашего дружка, тоже неважно. Важно одно: я захотел жить.
   – Ну и слава Богу. Я-то при чем? Встречаться я с вами не буду, не хочу.
   – Вы с этим Сергеем собираетесь пожениться этой осенью, – сказал я.
   – Не ваше, извините, дело.
   Ответ, вернее, тон ответа меня обнадежил. Было в нем легкое раздражение – не по отношению к моему праздному любопытству, а раздражение уже привычное. Все родственники, соседи и знакомые давно их уже сосватали и обженили. Положим, так оно и есть, свадьба действительно намечена на осень – но отстаньте со своими дурацкими улыбками и предварительными поздравлениями. Почему вы так уверены? Слишком уж примитивно: погуляли – поженились. А может, я еще и передумаю? Я, конечно, не передумаю – но вдруг? Поэтому отстаньте, отстаньте, отстаньте. И его слова: «Вот когда мы поженимся…» – тоже почему-то вызывают странные приступы раздражения. «Да, поженимся, но зачем об этом постоянно говорить?» – «А почему нет?» – удивляется он. «Извини, – говорит она. – У меня сегодня просто плохое настроение».
   – Я вовсе не добиваюсь знакомства с вами, и ваш Сергей мне очень симпатичен. Мне очень жаль, что так получилось. Но известно ли вам, что это такое, – начал я новую арию, – когда некому рассказать о себе? Когда человек совсем один?
   – По вашему виду не скажешь, что вы один.
   – Это какой же вид?
   – Ну… – Она поняла, что сказала что-то не то, что-то лишнее. Сейчас рассердится на себя, поспешит закончить разговор. Не успеет!
   – У меня действительно никого нет, – сказал я. – И вот представьте, я вижу человека, вижу всего час или полтора – я же был в кинотеатре, – и мне все равно, с кем этот человек, я понимаю только одно – именно этому человеку я готов все о себе рассказать.
   ЧЕЛОВЕК, именно так! – чтобы не женская ее прелесть была на первом плане. Она вряд ли этому поверит, но – и лестно, и как-то немного досадно. Лестно, что человеком считают, и досадно, что женская прелесть куда-то делась.
   – Я не настаиваю, – говорил я печально. – Но мне всего нужно – минут двадцать посидеть с вами где-нибудь в скверике. Мне этого на полгода хватит.

 
   – Если вам скучно слушать дурацкие исповеди, то я просто посижу и помолчу.
   – Зачем? – не понимала она, прекрасно все понимая.
   – Ладно, – сказал я. – Кажется, я ошибся. Вот вам номер моего телефона. Позвоните, если захотите.
   – Не захочу.
   – И если вам ответят, что здесь такой не живет, значит, он не живет совсем.
   – Вы пьяный?
   – Я не пью.
   – Я не буду вам звонить.
   – Я не настаиваю.
   – А кто вы вообще? (Я чуть не подпрыгнул от восторга: начала вопросы задавать. Следующий будет: почему я решил покончить с собой.)
   – Я же сказал вам: закончил университет. Люблю читать, люблю море. Все. Работа – дело второстепенное.
   – Неинтересная работа?
   – Интересная. Но больше ради денег, чем для души.
   – А с какой стати вы решили себя умертвить? (Мысленно я подпрыгнул второй раз: в самой словесности вопроса – ирония, и в тоне – ирония, столь любимая мною ирония умных женщин, умеющих полутоном сбить спесь с любого гордеца.)
   – Самое смешное, что особых причин нет, – сказал я. – Хандра без причины, но та и хандра, когда не от худа и не от добра.
   – Верлен, – сказала она.
   Любите ли вы Брамса? – чуть не спросил я ее после этого.
   – Вам не к девушкам приставать надо, а к психиатру обратиться, – сказала она, совсем уже освоившись и чувствуя, что берет надо мной верх. И хорошо, пусть пока чувствует это, я уже знаю ее, я в нее проник, я ее понял, поиздевавшись надо мной, она тут же меня пожалеет, ей станет совестно. Надо дать ей еще повод для иронии.
   – Видите ли, у меня слишком затянулась полоса удач. Во всех отношениях. Когда слишком хорошо – тоже плохо. Я стал бояться, я напряг все силы, чтобы избежать срывов. Пока получается. Но боязнь не проходит, мне кажется, что вот-вот все полетит к черту. Впору нарочно подстроить себе какую-нибудь каверзу.
   – Это несложно, – тихо засмеялась она.
   – Не скажите. Бывает инерция удачи, когда рад бы сам себя подставить, а все в тебе сопротивляется. Выход один – несчастная любовь. Как в юности. У меня в юности была несчастная любовь. Такого прекрасного состояния я в жизни не испытывал. Мучиться, понимать, что ничего не будет, – это замечательно.
   – Не знаю, не пробовала.
   – Я знаю, верьте мне. А теперь романтика пойдет, смейтесь, если хотите, я сам смеюсь. Одним словом, мне почудилось, что я нашел – ну, как вам сказать, объект для неразделенной любви.
   – Это, значит, меня?
   – Значит, так.
   – Тогда зачем встречаться? Любите себе издали, мучайтесь на здоровье.
   – Когда видишь – мучиться удобней, – сказал я.
   Мы оба засмеялись. Мы были уже заодно. Она уже хотела со мной встретиться. Но согласилась на встречу только еще после долгого, весьма пустого и тем не менее весьма осмысленного в каждом слове и полуслове разговора.
   Иного финала я и не ожидал. После этого ворочался – не мог заснуть. И очень себе удивлялся: с чего бы это я так разволновался вдруг? Да нет, просто выбился из режима – я ведь режимный человек и обычно позже одиннадцати не ложусь, если не срочные деловые дела или дела любовные.
   Встретились.
   Данные: двадцать один год, учится в университете на психолога (што ты, што ты, то психиатры, то психологи!) (и поэтому знает человека как такового наизусть, вдоль и поперек, знает его подробно и изысканно, конкретную же личность за десять минут может протестировать двумя внимательными взглядами и десятком тонких вопросов), живет с мамой (папа ушел к другой женщине), должна бы сейчас сдавать экзамены, но находится в академическом отпуске, поскольку зимой сломала ногу и пропустила четыре месяца учебы, времени даром не теряет, ассистирует одному самородку – бывшему работнику милиции; выйдя в отставку, он обнаружил в себе удивительные способности исцелять руками, словами и взглядами (и психотерапевт-самородок тут?! – ну, давай и его!), кроме того, он всю жизнь рисовал, сочинял песни, писал стихи и даже выпустил сборник за свой счет – в общем, удивительный человек, хотя она настороженно относится к врачебной самодеятельности, но тут случай действительно особенный и способности этого человека несомненны, ей же это, помимо некоторого заработка, дает богатый материал для психологических наблюдений и опытов. Вот вкратце и все. О Сереже – ни слова. А когда день рождения?
   – Зачем вам это?
   – Это такой секрет? Я астролог, мне просто интересно – кто вы: Близнец, Рыба, Львица?
   – Это все чепуха. Шестнадцатого октября я родилась. Весы мы.
   Значит, впереди лето – а потом золотая осень. Считая с сегодняшнего дня – первого июня, ей еще жить четыре с половиной месяца. Сто тридцать семь дней. Многое можно успеть.
   Имя же ее – Нина. Это меня огорчило. Нина – не из любимых моих имен. Не знаю почему.
   Ну что ж делать, Нина так Нина. Привыкну. Мне и мое-то – Сергей – не очень нравится.
   Все эти сведения я получил довольно быстро, заговорила она о себе не сразу и как бы с неохотой, но тем не менее рассказала и то, о чем я не спрашивал – о самородке-целителе, например, – подробно.
   Тут не словоохотливость, тут, по-видимому, – одиночество. Глубокое, внутреннее, врожденное.
   Я, конечно, тоже исповедался сполна. И сказал:
   – Почему же вы меня отсылали к психиатру, если сами психолог, да к тому же с целителем сотрудничаете? Отведите меня к нему. У меня депрессия, пониженный тонус, сонливость среди дня, сердцебиение вдруг одолевает. Расклеился, в общем.
   Я – его клиент.
   – Не знаю… – сказала она.
   – Какие-то проблемы?
   – Нет. Просто мне кажется, вы это все придумываете.
   – Зачем?
   – Ну, чтобы знакомство продолжить.
   – Вы психолог, от вас ничего не скроешь. Отчасти, да, вы правы. Но я всерьез хотел бы подлечиться. Я же деловой человек, деляга, делец, как только унюхаю, что знакомство может быть мне выгодным, тут же на эту выгоду набрасываюсь. Он ведь по блату меня лечить будет – бесплатно? Ведь я ваш знакомый! А то я скуп – просто до жадности.
   – Врете, конечно, – сказала она.
   – Вру, – охотно поддакнул я ее профессиональной проницательности. – Вру – и, конечно, заплачу ему по установленному тарифу.
   – Если я скажу, что вы мой знакомый, – не возьмет.
   – Зачем же лишать человека заработка. Скажите, что я вышел на вас случайно, что вы меня первый раз видите. Оно ведь так на самом деле и есть.
   – На самом деле я вижу вас второй раз.
   – Первый раз был не я. Первый раз я роль играл.
   – А теперь?
   – Теперь нет.
   – Ну, хорошо. Послезавтра в шесть вечера встретимся тут же. Он живет неподалеку.
   А о Сереже – ни слова. Ни полсловечка!

 
   Отставной милиционер жил в старом доме в однокомнатной квартирешке – его доля, как я потом выяснил, после развода и размена с женой, не понимавшей никогда его изобразительного и словесного творчества, не понявшей и его преждевременного ухода в отставку – когда ему опостылела милицейская лямка, причем ушел, имея звание для милиции немалое: майор. К чести его, из дома он удалился гордо, взяв с собой лишь десяток любимых книг (остальные – двум дочерям), гитару и, конечно, свои картины – поскольку в его семье в них все равно никто толку не разумеет.
   Я готов был про себя тихо улыбаться, глядя на эти самые картины, но они мне неожиданно понравились. В них не было того, что я не терплю более всего – претензии. Это были не абстракции и не дилетантский реализм, достижения которого сводятся к тому, что все предметы на картине аккуратно и строго сужаются в перспективу, это не был и натужный, насильственный примитивизм, это было похоже на фотографии неумелого фотографа, на снимках которого дома заваливаются назад, руки сфотографированного человека чудовищно велики, а голова находится от рук на расстоянии трех метров. Правда, портретов не было, были всё городские пейзажи, странный какой-то коричневатый колорит и обязательно где-то полоса или кусок неба цвета расплавленного свинца, мне очень понравился этот цвет. Стихами я утешился (он подарил мне книжечку) – грамотные среднеарифметические стихи с попытками философствования – и не больше. Не поразили меня и песни – Нина попросила его спеть, и он спел три штуки.
   Нине не терпелось показать мне его способности сразу, он смущался, но потакал ее желаниям – как добрый дядюшка. Он и возрастом годился ей в дядюшки: немного за пятьдесят. Крепкий еще мужчина, с непрошедшим еще румянцем на щеках – от долгого пребывания на свежем воздухе во время милицейских дежурств.
   Имя его: Александр Сергеевич. Что ж поделаешь, бывает. Фамилию зато я предвкушал крепко милицейски-военную: Сидорчук, понимаешь, Баблаков, понимаешь, Рррррррахитченко, понимаешь. Оказалось же: Петров. Александр Сергеевич Петров. Найдите подлеца, который стал бы смеяться над человеком с такими именем, фамилией и отчеством. Я не подлец – и не смеялся.
   Освоившись – или дав мне освоиться, – он сказал:
   – Вы, конечно, сами знаете, чем больны и каким образом вам надо лечиться.
   Я засмеялся.
   – Конечно, знаю.
   Нина улыбнулась. Ей от души приятно было слышать беседу двух умных, понимающих друг друга людей.
   – И к таким лечителям, как я, относитесь, конечно, с иронией, – продолжил Александр Сергеевич.
   – Не буду отрицать.
   – И мне вы тоже не верите. Уж очень богатая личность, – отнесся Александр Сергеевич в свой адрес, а Нина вся засветилась, любовно (право слово, именно так!) глядя на него. – Он, видите ли, и малюет, он и стихи, и песни, он и за живых людей взялся. Сейчас начнет рассказывать, кого как от рака вылечил, от прогрессирующего паралича, не считая таких мелочей, как стенокардия и язва. А уж депрессии всякие – просто одним плевком. (Видимо, кое-что Нина обо мне ему рассказала.)
   – И вам не верю, – согласился я.
   – И не надо. Не верьте, смейтесь – позвольте только над вами руками поводить. Пошаманствовать, так сказать.
   Отчего ж не разрешить, я разрешил. Он поводил руками. Я, как и велено было, не верил и посмеивался. Ему бы тоже посмеиваться, но он все больше хмурился, а к концу сеанса вовсе помрачнел.
   – Все-таки рак, – сокрушенно сказал я.
   – Нет. Вы практически здоровы. Ну, кое-какие отклонения, как у всех мужчин вашего возраста. Даже поменьше. Но что-то вас давит.
   Ясно. Нина и про мои разговоры насчет самоубийства сообщила.
   – Ничего особенного: жить неохота, – понурился я.
   – Да нет, не то, – сказал Александр Сергеевич Петров. – Тут хуже. То есть не хуже, а сложнее. Или не сложнее… Не знаю.
   Нина смотрела на него с недоумением.
   – Может, тяжкий грех на душе? – спросил я сумрачно, как у ведуна-схимника в пещере, ожидая, что он сейчас воздымет тощую, вскормленную акридами руку и проклянет меня, а я его убью, ибо все равно прощенья нет.
   – Вам лучше знать, – сказал он.
   – Нет тяжкого греха, – вздохнул я. – Девиц и женщин, правда, бесчестил. По молодости. Ну, жульничал, поскольку делец, – однако в пределах, разрешенных законом и собственной душой. Вот и все.
   – И велики те пределы? – допрашивал Петров уже с пристрастием, без шуток.
   – Вы о законе или о душе?
   – И о том, и о другом.
   – Насчет законов затрудняюсь ответить, ввиду отсутствия таковых, душа же, как вы знаете, беспредельна.
   Нина глядела на Александра Сергеевича и на меня чуть ли не со страхом, правда, причины страха по отношению к нему и ко мне, наверное, были разными.
   – Так вот, – подытожил вдруг Петров, хотя я только начинал входить во вкус. – Лечить я вас не буду. Общаться с вами – не желаю, потому что, извините, лишней отрицательной энергии накапливать не хочу – она на других отзовется. И настоятельно, кроме этого, прошу вас с Ниной знакомства не поддерживать.
   – Что ж такое! – воскликнул я, ничуть не медля. – Один вохровец недоделанный на меня с кулаками полез, другой – мент с широким кругозором – с девушкой дружить не разрешает! Что за борзость такая, граждане! Не надо! Не надо меня на понт брать!
   – Ты не юродствуй! – спокойно сказал Александр Сергеевич, но скулы у него заиграли по-ментовски уже, по-майорски уже они у него заиграли. – Ты не корчь из себя тут. Ты человек с образованием – не скажу интеллигент, – правила хорошего тона знаешь и вполне способен сообразить, что после моих слов должен оставить мой дом. Прошу.
   Я выдержал паузу. Не то чтобы раздумывал, нет, реакция на любое слово и дело у меня мгновенная, я уже знал, что скажу, но пауза мне нужна была в целях мхатовских. И сказал:
   – Я уйду. Я делец, но не из тех, что трясут пузцами и гонором. Я только одно хочу спросить: вы в Христа веруете?
   Нина так и вперилась в Петрова. Не знаю, обсуждался ли меж ними этот вопрос, но я ясно видел, что сейчас она жаждет положительного ответа.
   – Верую, – сказал Александр Сергеевич, и не будь тут меня, Нина, возможно, захлопала бы в ладошки по-детсадовски, словно дождавшись Деда Мороза и новогоднего подарка.
   Я любовался ею, я умолк; Петров нервничал. Задав важный вопрос, я погрузился в созерцание – и умалил этим свой вопрос, и оскорбительно обошелся с ответом Петрова.
   – Ну так что? – поторопил меня майор.
   Я по-прежнему созерцал нечто свое, внутреннее, гораздо более ценное, чем наши пустяковые беседы. Однако пришлось вернуться. Нехотя очнувшись, я продолжил:
   – А раз веруете, Александр Сергеевич, почему ж гоните? Если видите что-то во мне, – говорил я с полной и абсолютной серьезностью, которой не добился бы от меня ни один психиатр, говорил я этому отставному майору с шизофреническими творческими наклонностями, – если видите что-то, то скажите и мне, потому что, вам же известно, человек сам себя подчас не знает!
   – Не подчас, а всегда, – поправил меня Петров, чувствуя уже надо мной некоторую власть.
   – Ну всегда. Так помогите!
   – Это не болезнь у вас. А может, и болезнь. Но я такие не лечу. Поп лечит – если сами в Бога и церковь веруете. В чем сомневаюсь. Знаю одно – вы человек страшный, опасный, на все готовый.
   – Позвольте! Вы это – с такой уверенностью, у меня мурашки по коже! – Я сказал это не Петрову, я обратился к Нине с этими словами, как будто именно ее просил пожалеть меня, объяснить мне, а она сидела, вжавшись в кресло, и смотрела уже не на нас, а куда-то между нами. Может, вспоминала положения научно-популярной книжки «Познай самого себя». – Если я не чую своей умственно-психической сути, то вы-то свою – чуете?! Вы – майор милиции в отставке, вы не в отделе кадров, судя по вашему цветущему виду, работали, не в детской комнате милиции, вы, я думаю, и по сусалам давали людям, а то и убивали. Отвечайте быстро и честно – убивали людей?
   – Двоих, – твердо и спокойно ответил Александр Сергеевич. – Одного, правда, могли спасти. Не довезли. Далеко было. Степь. Казахстан.
   – Ну, будем считать – полтора. Полтора трупа на вашей совести…
   – Ты еще пошучивать будешь, сопляк! – взревел наконец отставной майор, побагровев, что сделало его еще мужественней.
   – Не буду! – приложил я руки к сердцу. – Дурная привычка, в пионерлагере били за это: язык без костей. Но коли вы убивали-таки людей, то какое право вы имеете меня выпроваживать только на основании каких-то догадок, каких-то ваших шестых чувств, которые я уважаю, тем более газета «Неделя» о них пишет тоже с уважением и подробно? За что вы мне не велите, – тут я подчеркнул, – дружить с Ниной, по отношению к которой у меня самые чистые намерения?
   – Не надо! – сказала Нина. – Не надо никаких намерений. Я вам повода не давала.
   – Да я, может, к примеру. Как он смеет, – взвился теперь уже я, – как он смеет, самопальный, видите ли, художник, посредственный поэт и бездарный струнощипатель, как он смеет вот так с ходу клеймить человека! Кому – если по-христиански – дано это право? А?
   Тут уж паузу взял майор. Но паузу не мхатовскую, а истинно майорскую, натуральную, будто не было за его плечами картин, и стихов, и чтения художественной классической литературы, а были только бездумные нудные дежурства или унылые разбирательства с жульем средней руки да ловитва преступников, укравших средь бела дня у глухой бабушки утюг и бутылку водки, – а потом: прийти домой, скинуть сапожишки, взопревшие носки и мышиные штанцы – да щец похлебать, да задремать у телевизора, накрывшись газетой.
   – Я не клеймлю, – молвил он наконец. – Но имею право знакомиться с кем хочу. С вами – не хочу, вот и все. И Нине не советую. По-человечески, обычно, без всякой христианской вашей демагогии. Ясно вам?
   – А ведь вы даже не заметили, – не преминул я подкинуть ему, – что стоило на вас прикрикнуть, осадить вас – так вы меня моментально тыкать перестали. А то сразу: «Ты! Сопляк! Пшел вон!» Говорил он так? – спросил я Нину, прекрасно понимая, что ставлю ее в трудное положение.
   – Он чувствует, – избежала Нина прямого ответа. – Он всегда чувствует, плохой человек или хороший.
   – Да ты-то откуда знаешь? На слово веришь? Человек ушел, оплеванный, а через полчаса, может, старушку из-под трамвая выволок, пожертвовав собственными ногами! Ты хоть одну судьбу потом проследила?