Слаповский Алексей. Висельник

   Мягко сказал. Хотя подумал вдруг: ведь это из-за тебя, тварь ты продажная, которую я, по несчастью, любил когда-то, то есть не только из-за тебя, но и из-за тебя тоже, я пришел в нынешнее состояние, когда – счастлив, но словно предсмертно счастлив, потому что должен убить самую красивую и умную женщину, какую только встречал. Должен – решено и подписано. И твоя подпись, мразь ты такая, тоже есть!
   – Я должна объяснить тебе загадку, которая тебя мучает. Я должна объяснить, почему я от тебя ушла. Я хотела объяснить это твоей чувихе – или жене, извини, я немного выпимши, чтобы она тоже – руки в ноги и тикать. Сейчас объясню.
   Объяснять она собралась обстоятельно и со вкусом: налила коньячку, вынула сигарету – чтоб выпить, закурить – и начать.
   Я выплеснул коньяк в мойку, мягким, но точным движением выхватил из ее пальцев сигарету, сломал, бросил в пепельницу, полную окурков.
   – Пошла прочь, гадина, или я тебе в морду дам.
   – Дай! Дай! – вскочила и завизжала она совсем уж как базарная торговка. – Дай, убей – чтобы я не боялась тебя! Я всегда хотела, чтобы ты меня лучше бил, делал что-то такое – чтобы не ждать, чтобы не так страшно было! Я и сейчас тебя боюсь, не сейчас, тут, а там, где живу, я оттуда тебя боюсь – что ты придешь и мщения потребуешь. Это не-вы-но-си-мо! – орала она мне в лицо, брызгая слюнями и ошметками непрожеванной курятины.
   Я взял ее за холку (кофточка затрещала) и, подбадривая пинками, вывел на лестницу и захлопнул дверь. Она звонила, стучала, в общем, колобродила как могла, но скоро устала, умолкла. Послышались шаги. Домой. К мужу-психиатру. Авось подлечит.
   – Это и есть твоя вторая жена? – спросила Нина.
   – Да.
   – И ты ее любил?
   – Да.
   – А теперь нет?
   – Я же рассказывал.
   – Помню. Она тебя бросила. Ни с того ни с сего. Но ведь не так уж много времени прошло. А ты говорил с ней как с совсем чужой женщиной. Ты так обиделся на нее?
   – Да.
   – А я вот не умею обижаться. Совсем не умею. Абсолютно.
   – Ладно. Отвезу тебя домой, хорошо?
   – Ты голодный.
   – Нет.
   – Почему бы мне не остаться? Мать спокойно отнесется к этому. И даже если я совсем к тебе перееду.
   – До свадьбы – нет. Это мой маленький каприз.
   – Не понимаю. Оригинальничаешь ты, что ли?
   Она задавала вопросы, потому что у нее была необходимость спрашивать, но спросить, конечно, хотела о другом: в чем смысл истерических криков моей второй жены? Что она собиралась мне объяснить? Я мог бы подсказать ей: не мучайся, спроси. При условии, если смог бы ответить.
   Оставалось совсем немного до нашего тихого бракосочетания – и тут начались странности.
   На мое дело, в котором я компанействовал со Стасиком Морошко, а также на все другие дела и предприятия, где я хоть малой толикой участвовал, одновременно напустились налоговые инспекции, различные городские и районные комиссии, включая даже комиссию по охране природы. Дураком надо быть, чтобы не увидеть в этом целенаправленную кампанию, а направление цели – я собственной персоной.
   Пришлось взять за грудки Стасика Морошко: неужели ему настолько маниакально полюбилась моя любимая, что он на все готов, лишь бы навредить мне? Стасик заверещал, что он не самоубийца, не такой идиот, чтобы топить себя вместе со мной. Будь спокоен, сказал он, сам слегка успокоившись, когда мне понадобится тебя убрать, я тебя уберу. Но я ж реалист и понимаю, что сейчас этим ничего не добьюсь. Юная невеста тебя любит – и даже дохлому тебе будет верна. А вот когда она от тебя приустанет, когда ты ей надоешь – потому что не бывает так, чтобы жить с человеком – и он бы не надоел, вот тогда…
   Я стал раскидывать мозгами – и раскидывал, надо сказать, недолго. Конкурентов и недоброжелателей у меня хватает, но всем известно, что я могу за себя постоять (и еще кое-кто может за меня постоять), поэтому связываться со мной – себе дороже. Значит, остается один-единственный непреложный вариант: Александр Сергеевич Петров, и никто иной. Он свой человек в милицейских кругах, ему ничего не стоит получить обо мне и моих делах достаточную информацию. И – спустить на меня борзых, а борзые только рады.
   Предполагаю, что Александр Сергеевич, художник, поэт и целитель, гуманист до мозга костей и вообще человек почти возрожденческого душевного многообразия, не сразу решился вот так вот грубо со мной поступить. Он мучался совестью. Он страдал. Он понимал, что это не совсем хорошо: ради женщины (и пусть даже ради хорошей и большой любви) – подличать. А потом его осенило: жизнь одна, годы уходят – и уходит счастье, которое он нашел с таким трудом и которое, как ему представлялось, может стать наградой за все его постылые предыдущие годы.
   Что ж, придется его навестить.
   Но он навестил меня сам. Он встретил меня у подъезда около одиннадцати вечера, когда я отвез Нину и вернулся домой.
   – Ба! – весело поприветствовал я его. – Воистину на ловца и зверь бежит. Мудры русские поговорки. Вы любите русские поговорки? Вы любите вообще русский народ?
   Он промолчал. Молча дождался, пока я поставлю машину, молча поднялся со мной на девятый этаж (лифт не работал), не проявив, кстати, никаких признаков усталости, одышки, а я шел очень быстро, почти бежал. Нет, не отстал Александр Сергеевич, и когда я открывал дверь, он стоял за моим плечом.
   Молча вошел в квартиру, молча прошел, увидел кресла для утопающих и миновал их, сел на венский стул возле большого письменного стола (стол академический, широкий, двухтумбовый, может, даже красного дерева или карельской березы – не разбираюсь в этом; рабочие, втаскивавшие его, ругались: «Тяжельше пианина, сволочь!» Я сам, когда был студентом, подрабатывал грузчиком в мебельном магазине – имея там, конечно, знакомство в виде молоденькой замдиректорши – и очень их понимал: пианино у профессионалов плеча и руки считается одним из самых неудобных, тяжелых и громоздких грузов).
   – Кофе, чай? – спросил я.
   – Я бы выпил покрепче. Водки! – упредил он меня, полагая, наверное, что я по-купечески открою винные погреба и начну хвастаться коллекционными напитками.
   – А у меня кроме водки и нет ничего. Разве шампанское.
   – Водки. Немного.
   – Конечно. Вы же человек меры!
   – Откуда вы знаете?
   – Очень просто. Вы ведь целитель, почти врач, а всякий врач знает: первое условие здоровья и долголетия – мера во всем.
   Он недовольно поморщился. Еще бы, ему, конечно ж, не хотелось выглядеть человеком меры; решившись на злодейство, ему злодеем и хотелось казаться. Поэтому когда я дал ему водку, высокий стакан тонкого стекла, лед и нарзан – и колбасы с сыром наскоро порезал, чтобы уж чин чином, он набухал почти полный стакан (полбутылки ушло) – и выпил двумя глотками, шумно втянув после этого в себя воздух и потом выдохнув, к еде же и нарзану не прикоснулся. У нас, русских, так: выпить нигде не считается зазорным, даже в доме врага (не пить же – нелепо, как, например, взять и не дышать), а вот угощаться пищей врага – нельзя, грех, западло.
   – Вы, конечно, понимаете, зачем я пришел, – сказал он, машинально вертя в пальцах мои ключи от двери, которые я бросил на стол. Я глупо подумал, что один из них, длинный, остроконечный, может запросто послужить орудием убийства.
   Майор поймал мой взгляд и, словно поняв мои мысли, положил ключи.
   – Понимаю, – сказал я.
   – Вывернетесь?
   – Конечно.
   – Вряд ли. Есть ведь люди, которые не просто хотят вас попугать. Они вас посадить хотят.
   – Куда? – полюбопытствовал я.
   – В тюрьму, родимый, в палаты каменные, – вспомнил он ментовский юмор, – где нет, однако, алмазов пламенных, а есть общество, совсем для вас не подходящее.
   Тут он правильно угадал, да и легко угадать: не тюрьма мне страшна, а люди тюрьмы, это самое «общество». Положим, я сумею и в этом обществе найти свое независимое место, но обернется мне это большими моральными потерями и убытками: по слухам, братья уголовнички, охотно сотрудничающие с нами на свободе, там, в своей среде, начинают нас резко не любить и притеснять.
   – Нет, – сказал я, – в тюрьму меня не посадят.
   – Это почему же?
   – Да неохота мне!
   – Довод веский. И тем не менее. Я знаю, что у вашего компаньона Морошко жена адвокат. Знаю, что у вас самого есть, так сказать, свой адвокат. И даже в прокуратуре у вас знакомства. Звонили уже им?
   – Сами звонили: встревожены, беспокоятся. Но главное-то не это, Александр Сергеевич! Главное – я чист. Я делец новейшей формации, скажу больше – делец будущего. За большими барышами не гонюсь, зато – чист.
   – А если я знаю, что нет?
   – Не блефуйте, Александр Сергеевич! И не тратьте даром ваше время и усилия. Вот вы мной занялись, а к вам ведь очередь, вас больные ждут. Глядишь, двое-трое не дождутся, помрут. Вот и еще три трупа к тем полторам, полторум, полторем? – ох, неотесанность моя! – которые на вас уже висят и не дают вам спокойно спать по ночам. Или ничего, спите?
   – Ну и сволочь же ты! – негромко сказал майор Петров.
   – Знаете, скажу честно: был бы в самом деле сволочью – согласился бы! Честное слово. Но не могу согласиться. Потому что это неправда. Вам не повезло, Александр Сергеевич! Конечно, вам легче было бы знать, что Нина выходит замуж за подлеца и негодяя, за махинатора, жулика. Но я всего лишь заурядный честный тип с небольшими коммерческими способностями, с умением налаживать контакты, причем без пособий Карнеги, а благодаря собственному умственному развитию и чутью. Вот и с вами я знаю, как себя вести, – не умея, подобно вам, проникнуть в ваш глубокий духовный мир. Одним чутьем! Я ерничаю, согласен, я даже злорадствую, тут уж вредность характера, но раз я это делаю, Александр Сергеевич, а не дрожу, как сучий хвостик, то, значит, чувствую за собой такое право? Или не право, ну, неважно. А я ведь не дурак, и если бы унюхал хоть небольшую с вашей стороны опасность, то вел бы себя совсем по-другому.
   – Ты просто хамничаешь. Как ты сказал тот раз – на понт берешь.
   – На понт берете вы. А для меня это слишком дешево. Неужели вы, так в меня проникший, не понимаете этого?
   Александр Сергеевич уныло выпил еще водки. Проникнуть-то он в меня проник, но понимал, что сделать со мной ничего не может. Поэтому и пришел. А я хоть и не проник, но точно знал, что этот разговор – лишь начало. Я ждал, когда он перейдет к основной части. И он перешел.
   – Ладно, – сказал он. – Пусть ты отмоешься. Даже скорее всего. Все вы, сволочи, сейчас заодно.
   Я не стал уточнять, с кем это я заодно, хотя терпеть не могу присоединения меня к куче, стае, шобле – и т.п. Он продолжил:
   – Но учти. Веришь ты или нет, а я в людях разбираюсь. Я чувствую. Нине от тебя добра ждать не приходится. Да, я не скрываю, люблю ее. Вчера сказал ей об этом.
   – Вы у нее были? Она не говорила.
   – Об этом потом.
   – Как же потом? Она моя невеста!
   – Потом! – пристукнул он слегка кулаком по столу – как пристукивал, выйдя из терпения, на какого-нибудь явно завравшегося (зарвавшегося) мазурика у себя в кабинете, где обшарпанный стол с шатающимися ножками (под одну подложена свернутая в несколько раз газета), где унылый учрежденческий шкаф дешевой полировки, где лампа дневного света вот уж год хочет перегореть и противно жужжит – а сама не очищена еще от мела после ремонта, имевшего быть три года назад, где зеленые стены, стулья для посетителей и свой точно такой же стул с засаленным сиденьем, где накурено, окна зарешечены – и уныло висят бледно-розовые шторы на металлическом карнизе, кольца, которыми они прикреплены, противно визжат при раздергивании и задергивании штор…
   – Потом! Потом об этом. Или сейчас… Коротко. Она выслушала, поняла. Но понять не захотела.
   – Вы не окосевши, Александр Сергеевич? Как это: поняла, но понять не захотела?
   Он некоторое время смотрел на меня белыми глазами с красными прожилками.
   – Именно так! Понимая – не захотела понять! Ясно? И вот я пришел к тебе.
   – Вас тоже можно на «ты»?
   – Все шутишь?
   – А что? Злые чары нашлете? Экстрасенсы это умеют.
   – Чары? Да нет, у меня несколько иные планы.
   Тут он резко поднялся и дал мне пощечину. Постоял и грузно опустился на стул.
   Я, любезно склонив голову набок, ждал продолжения. Искалечить его я всегда успею – имея на это полное право как гражданин, подвергшийся в собственной квартире нападению пьяного хулигана. Я ждал.
   – Ну вот, – удовлетворенно сказал майор, будто дельное дело сделал. – Теперь так. У тебя пистолет, конечно, есть?
   – Есть.
   – У меня тоже. Ты берешь двух своих друзей, я двух своих, и стреляемся. Или можно по одному другу – свидетелей меньше. Ну, секунданты то есть.
   Ко многому я был готов – а тут, признаться, чуть челюсть не отвесил.
   – Это что, дуэль, что ли?
   – Вот именно.
   – Ну, вы… А если я не соглашусь?
   – Тебя еще раз угостить?
   – Приму, – не стал возражать я. – Ударившему тя по левой щеке подставь правую. Продолжаем тему христианства.
   Но майор был готов к такому варианту.
   – Если ты не согласишься, то я в одностороннем порядке. То есть я пристрелю тебя сейчас, вот и все.
   И вытащил пистолет. Несмотря на то что он пил водку, рука у него была тверда и держала оружие уверенно.
   – Ну стреляйте, – сказал я.
   Майор передернул затвор. Круглое дуло, высунувшееся при этом, глянуло как-то одновременно и неправдашно, киношно, но и вполне реально: вот через эту металлическую трубочку вылетит кусок металла и ударит в мое сердце, и я перестану быть. В сущности, не страшно – но обидно уходить, не исполнив задуманного.
   Редкий случай: я не знал, как поступить. Майор держал меня на мушке уверенно, сидел от меня на расстоянии двух метров, напасть нельзя. Вопрос один: насколько серьезна его готовность меня убить? Этот вопрос сопрягается с другим: готов ли он сесть в тюрьму – или надеется каким-то образом замести следы? От растерянности я задал эти вопросы прямо:
   – Значит, пиф-паф – и застрелите безоружного? И наказания не боитесь? И светского, и высшего – ежели в Христа веруете?
   – Светского не будет. Высшего боюсь. Дважды боюсь: потому что после тебя – себя убью. Два греха, второй страшней первого. Верней, первый вообще не грех – верю, что дьявола убиваю. За это, может, и второй грех простится. Не мне судить. Главное – я готов.
   Так. Это уже достоевщина, которая растолковала, что русский человек (русский благородный человек!) из-за денег не убьет, спасая себя – не убьет, рвясь к власти – не убьет, а вот из-за теории – убьет. А теория у Александра Сергеевича готова: я дьявол. Антихрист. Змея подколодная. А по народным поверьям, кто змею пристукнет, тому сорок грехов прощается.
   – Хорошо, – сказал я, – дуэль. На каких условиях?
   – Пятьдесят шагов, стрелять поочередно по жребию. До смерти.
   – Нечестно, гражданин майор! – сказал я, выпив тоже немного водки. – Пятьдесят шагов! У вас глаз пристрелямши. Для вас чем дальше, тем шансов больше. Мои условия – десять шагов.
   – Это как же? Это рулетка получается! Кому первому выпадет, тот и убьет?
   – Зато справедливо. Вы, я вижу, совсем стыд и совесть потеряли. Хотите наверняка меня прибить. А я стрелял-то всего раза три по консервным банкам. Я и с десяти шагов-то не попаду!
   Он подумал.
   – Хорошо. Рулетка так рулетка. Если ты меня убьешь – она поймет. Не может не понять. Итак, завтра на стройке химкомбината. За городом, глушь, стройка лет десять как заморожена, подвал весь водой залит. Труп – в воду. Завтра утром не позже семи заезжайте за мной, чтобы полвосьмого на месте быть. В это время там на десять километров вокруг никого нет, выстрелов не услышат.
   – Выстрела.
   – Да, выстрела. Честь имею.
   Майор встал, чуть ли не прищелкнув каблуками и слегка поклонившись – уважая меня теперь как противника – или уважая суть завтрашней мистерии, имя которой: смерть.
   После его ухода я выпил еще водки и стал думать.
   Оно очень интересное и приятное дело: читать в книжках про дуэли. Но представить себе, что ты, ТЫ – по-настоящему, без дураков, будешь участником дуэли… ДУЭЛЬ, мысленно говоришь себе. И слегка смешно становится, но тут же морозцем пробирает по плечам: Господи Иисусе, что за чушь выдумал майор, что за бред вытащил из девятнадцатого века, из классиков, из своего не в меру горячего сердца! Ведь пистолеты настоящие и пули настоящие, и… Непонятно! Навел на тебя железку, нажал пальцем – и нет ни стройки, ни голубых небес, ни ощущения твоей живой крови, бьющейся в сердце. И Нины – тоже нет. Конечно, с десяти шагов я не промахнусь, все-таки стрелял не три раза и не только по консервным банкам, все-таки после университета военные сборы проходил. Но это если я буду первый. А если нет? И главное – если бы это было ПОСЛЕ задуманного мною! Что ж я, дурак, не догадался предложить ему перенести дуэль на любой день после шестнадцатого октября? Но поздно. Во-первых, за труса примет – но это плевать, мне его мнение не интересно. А во-вторых, у него как раз цель до свадьбы это сделать.
   А кого секундантом взять? Ведь если я-таки его убью, а не он меня, никто из известных мне людей не задумается занести этот случай в свою мысленную картотеку – и когда понадобится, извлечет и покажет мне: «Вот ты где у меня, голубчик. Не съездить ли на стройку, не посмотреть: может, вода спала?» И я сделаю все, что мне этот человек скажет.
   Один кандидат – Алеша Хворостов. Как поэт – и поймет, и согласится, и даже обрадуется.
   Я поехал к Алеше Хворостову, звонил, стучал…
   Где его черти носят?
   Я не знал, что черти носили уже Алешину душу по ухабам запоя, и в тот момент, когда я рвался к нему, он спал беспробудным глубочайшим сном после пьяного трудного дня.
   Что ж, кроме Морошко – никого не остается?
   Я затормозил, остановился среди ночной пустой улицы. И подумал: а ведь майор меня убьет. То есть обязательно убьет. Слишком долго мне сопутствовала удача, должна же и расплата прийти. К тому же он, экстрасенс проклятый, обязательно учует своими одаренными пальцами, в каком жребии смерть, а если я буду первый тянуть жребий – наведет мою руку на смертный выбор, для него это пара пустяков! Ай да майор, ай да Александр Сергеевич, ай да сукин сын! – все предусмотрел. Не дуэль это будет, а убийство, самое простое убийство – и он ничем не рискует. Почему ж я должен подставлять лоб под пулю? За что? За то, что собираюсь убить Нину? Но, во-первых, будь он сто раз экстрасенс, я не поверю, что он смог угадать мое намерение во всей его конкретности, а во-вторых, может, это моя умственная игра, может, я этим самым возбудил себя для поиска единственной женщины: ЖЕНЩИНЫ, КОТОРУЮ Я ТАК ПОЛЮБЛЮ, ЧТО СПОСОБЕН БУДУ УБИТЬ, ТО ЕСТЬ – ПОЖЕЛАТЬ УБИТЬ, – но не нужно мне теперь никакого убийства, а нужна мне эта женщина во веки веков. Если, конечно, не бросит меня, как бросали предыдущие по непонятным для меня до сих пор причинам. Но верится – не бросит. И мы будем жить долго и счастливо и родим троих детей.
   Рассудим холодно и просто. Некий человек, влюбленный в мою невесту, по всем признакам маньяк, хочет убить меня – и убить наверняка – и при этом хитроумно (как все маньяки – я бы вот до такого не додумался, поскольку нормальный человек), оставаясь полностью чистым и невиноватым. Нина ничего не узнает. Пропал человек – и пропал. Ах, Ниночка, мало ли теперь пропадает этого коммерческого люда! Будет около нее, будет терпеливо ждать – и ведь дождется!
   Вывод: не дать ему меня убить. Не довести до дуэли.
   Но он придумает еще что-нибудь. Или просто прихлопнет меня, как и грозился. А потом – себя? Ну, сказать-то что угодно можно, особенно после бутылки водки…
   Вывод: убить его. Не будем залезать в дебри и решать, кто из нас более достоин жить. На меня нападают, я имею право на самооборону.
   Тут я вспомнил, что взял с собой пистолет. У меня их два. Этот куплен недавно, случайно и у случайного человека, о нем никто не знает. Есть у меня в «бардачке» и перчатки – для работы с машиной, если вдруг поломка. Перчатки потом можно выбросить, пистолет тоже. А хоть бы и на ту химкомбинатовскую стройку, куда сто лет никто не сунется. Правда, следы от машины… А завтра что – не будет следов?
   О чем, собственно, я? Странно устроен человек: думаю о перчатках, о следах, а ведь в голове уже совсем иное – и вот уже сворачиваю в переулок, глухой и темный, где старые двухэтажные дома. Тихо, очень тихо заруливаю в подворотню одного из домов, там оставляю машину – со двора не видно, а на улице прохожих нет, вероятность же того, что кому-то вздумается в третьем часу ночи проехать через подворотню, слишком невелика.
   Тихо поднимаюсь по черному ходу (в этих домах еще есть черные ходы), по деревянной лестнице, дверь незакрыта, как всегда: в этом доме не боятся воров. «Сами воры!» – аттестуют себя коммунальные обитатели, но это не так. Если и украдут что-то, то безгрешно – на выпивку, ибо поголовно все пьяницы. Но живет здесь и человек, которого я называю Бен Гурион. Этимология прозвища проста: у него затейливая фамилия Бенгуров. Человек для особых поручений, как охарактеризовал его Морошко. Я общался с ним раза три или четыре, но особых поручений не давал, разве что – сопроводить меня во время некоторых опасных поездок, поприсутствовать при некоторых встречах с ненадежными людьми. Дверь в комнату Бен Гуриона была незаперта – как и положено человеку для особых поручений, который может понадобиться в любой момент. Лишь бы ты не был пьян, просил я мысленно Бен Гуриона.
   В комнате, к моему удивлению, горел свет. Бен Гурион, невысокий и даже тщедушный с виду (но я знаю, сколько силы и ловкости в этой тщедушности!), сидел за столом, сложив руки, как примерный ученик, сидел под настольной лампой, стеклянный абажур которой был расколот, – и читал.
   – Что это ты делаешь, Бен? – спросил я, от удивления забыв даже поздороваться.
   – Читаю, – ответил Бен Гурион. Сам он вообще никогда не здоровался – считал лишним неженством.
   Оба мы говорили шепотом. Я плотно прикрыл дверь и сел напротив Бена.
   – А что читаешь?
   – Книгу.
   – Интересную?
   – Не-а!
   – А чего ж читаешь?
   – Да зачитался как-то.
   – Бессонница?
   – Сроду не было. И днем сплю, и ночью сплю.
   – Зачем же читать, если неинтересно? Какая книжка-то?
   Бен не смог ответить, лишь с недоумением посмотрел на книгу. Перевернул, глянул на обложку. «Лев Толстой. Анна Каренина», – прочел я.
   – Ладно, Бен. Раз ты не спишь, то и не спи до утра. Сможешь?
   – Запросто.
   – А утром к половине седьмого, нет, лучше даже к шести, пойдешь по адресу, который скажу, это старый дом, там при выходе закуток есть, из него все видно, а туда посмотреть – темнота. Выйдет человек, я тебе его опишу. Вот и все.
   – Ясно, – сказал Бен Гурион. И назвал цену. Цена была большая, но не чрезмерная. Я согласился и дал задаток.
   – Я бы меньше взял, – вежливо объяснил Бен Гурион, – но жилой массив – это тебе не лес, не пустырь. Вдруг бабка за молоком пойдет. Да мало ли…
   – Давай так. Бабка, наряд милиции – меня не касается. Не сможешь в подъезде, уговори в лес по грибы. Понял?
   – Да понял, – добродушно улыбнулся Бен. – Тут только одно хорошее место есть.
   Где?
   – Да в книге. Одно только хорошее место: как этот, ну… Ну, сено он косит.
   – Левин?
   – Может быть. Сено он косит – это хорошо. Я бы покосил. А остальное выдумки все. Ну, изменила баба. Ее измудохал, его тоже – все дела.
   – Это прошлый век, Бен.
   – В прошлом веке не мудохали?
   – Случалось, – сказал я, чтобы отвязаться, и стал излагать ему подробности. Повторять не пришлось – у него была замечательная память.
   Уходя, но не открывая еще дверь, я шепотом сказал:
   – Позвонишь из автомата через полчаса после… Скажешь: майора нет.
   – Понял.
   – Кстати, а как книжка-то твоя называется? Кто автор?
   Бен послушно взглянул на обложку и вслух прочел:
   – Лев Толстой. Анна Каренина. Да я сроду на это внимания не обращаю. Было бы внутри интересно.
   – Так неинтересно же.
   – Неинтересно! – со вздохом согласился Бен Гурион и снова углубился в чтение.
   Подъезжая к своему дому, я увидел одно освещенное окно.
   Плохо, подумал я, могут обратить внимание, что разъезжаю по ночам.
   Быстро загнал машину в гараж, вышел, посмотрел: окно горело.
   Я сделал пару шагов – и встал как вкопанный – и опять задрал вверх свое офонарелое рыло. Светилось мое окно – третье от подъезда на девятом этаже.
   Чего ты пугаешься, уговаривал я себя, поднимаясь. У Нины же есть ключи. Правда, она никогда не появлялась ночью – но захотела вот. Невтерпеж. Любовь и все такое. И это замечательно: она очень сейчас мне нужна. Очень. Я люблю ее. Я никого никогда так не любил. Мы будем жить долго и заведем множество детей. Целый детский сад. Победим другие народы не качеством, так количеством!
   Я открыл дверь, торопливо прошел в комнату – и, клянусь, не вздрогнул, не вскрикнул и даже не удивился, когда увидел майора – на давешнем месте, на стуле у стола.
   – Да вот ушел от тебя, а потом вспомнил, что не предупредил, чтоб ты без фокусов. А тебя нет. Ну, думаю, значит, фокусы уже начались.
   – Все не было случая спросить: вы не в уголовке работали?
   – В ней в самой.
   – И двери взламывать там научились?
   – Я запомнил ваш ключ, ваш замок. У меня хорошая зрительная память. Без хвастовства – особенная. А дома у меня станочек, слесарю иногда.
   – Вы прямо на все руки мастер!
   – Не без этого.
   – Плохо думаете обо мне, Александр Сергеевич.
   – Очень плохо.
   – Я с секундантом ездил договариваться, у него телефон испорчен. Так что отправляйтесь спокойно домой, ложитесь баиньки, никто на вашу драгоценную жизнь не покусится.