Страница:
Лебединов ждал. Йохо знал, что прецедент ляжет в основу всего последующего, уже массового разбирательства. Он был уверен, что лейтенанта надо пощадить, ибо чувствовал некоторые угрызения совести. Но в то же время он понимал максималистскую логику Яйтера, судившего помыслы, которые приравнивались к реальному деянию. Взгляд Фалуева упал на колоду карт, в суете и неразберихе прихваченную с остальными пожитками.
– Пусть нас рассудит Бог, - предложил Йохо Фалуев. - Или случай, это одно и то же. Сыграем? Если моя возьмет, он полетит к ангелам, если твоя - отправится к чертям.
– Там нет чертей, - пролепетал лейтенант, уже немного разбиравшийся в закулисном мироустройстве. - Там хуже, там нет ничего. - Перспектива окончательного небытия ужасала его настолько, что он даже осмелился подать голос.
– Ну да, разумеется, - небрежно подхватил Фалуев. - Черти здесь. Ну же, старина! - поторопил он Лебединова. - Одну партию.
Тот глубоко вздохнул, уставился на колоду.
– В дурака, - глухо сказал Лебединов.
– Ну не в покер же, - оскалился председатель суда. Он подошел к столу, смахнул с него бытовую дребедень, подцепил и придвинул стулья. - Играем на офицера, отличника боевой и политической подготовки, - громко объявил Фалуев. - Попрошу свидетелей подойти поближе.
Ненастоящих не пришлось просить дважды. Они заключили стол в тройное кольцо - настолько их стало больше, а между тем из подполья вырастали новые, и новые свешивались с потолка, подобно летучим мышам, и выходили из стен, и выползали из-под ложа, на котором грузно ворочалась Зейда, забывшаяся липким сном.
За окном начиналась вьюга. Глубокие следы, оставленные лейтенантом, заносило снегом, как будто они тоже переставали принадлежать земному миру и, мельчая, цепочкой утягивались в сопредельные миры.
Фалуев и Лебединов сели друг против друга. Колода легла на стол, и оба с непонятным для себя беспокойством обратили внимание, что сукно, его покрывавшее - зеленого цвета, очень старое, но добротное. Чего-то не хватало; художественное чутье на миг возобладало в Лебединове, заставив его пошарить глазами в поисках светильника. Зацепиться было не за что: все казалось корявым и ненадежным. Толстые пальцы Фалуева прогнули колоду, щелкнули ею, наподдали - верхняя половина чуть съехала, как будто предлагала себя его визави. Ненастоящие подошли ближе, столпились и заглядывали через плечи, и смерть, воплощенная в призраках, металась против обыкновения, не находя себе места ни за левым плечом, ни за правым.
– Сдавайте, - пригласил Фалуев, непроизвольно переходя на "вы". Зеленое сукно чем-то располагало к изысканности.
Лебединов механически разбросал карты, выдернул козырь: пиковую девятку.
– Вини винями, - напомнил он, но по тону было видно, что ему все равно и он занят какими-то посторонними мыслями.
– В подкидного, Лебединов, - поморщился второй игрок. - Переводного я не люблю. Уважите?
– Извольте, - тот, как бы ни был погружен в свое, сокровенное, не мог не удивиться этому слову, которого раньше не то что не употреблял, но даже не вспоминал.
– Шестерка, - Фалуев сбросил семерку бубен и откинулся на спинку стула. В комнате было смертельно тихо.
Лебединов отбился; оба взяли по карте. Прошелестело: "на кон, на кон" - двое ненастоящих, которых прежде никто не видел, толкали милиционера к столу. Фалуев махнул рукой:
– Убрать. На стол его, что ли? Может быть, он еще и спляшет?
Лейтенанта втянули обратно.
Лебединов безропотно принял семь карт и держал образовавшийся веер не без грубого изящества.
– Туз, - объявил Фалуев, хотя все и так видели, что туз.
Козырная восьмерка впилась в червонное сердце черными паучьими ножками.
– Бито - браво, Лебединов! - тот достал папиросу и запрокинулся вновь, ожидая лакейского огня; спичка так и не появилась, и Фалуев закурил самостоятельно. Дым разлегся рыхлым пластом.
– Дайте ему вальта, - прошептал кто-то над ухом. Лебединов послушно выбросил вальта, потом еще одного, и еще, и противник принял. Колода истончалась; лейтенант уже не вполне стоял, но сидел на корточках, смятый и стиснутый со всех сторон; некоторые без стеснения взбирались прямо на него, чтобы лучше видеть. Правые полушария игроков были заняты картами, что не шло на пользу материализации: привидения продолжали прибывать, и многие ничего не весили, висели ничком над столом, над ленивыми дымными облаками, и заглядывали в карты.
Последовал быстрый размен-обмен, десятки с девятками хлестко бились друг о дружку. Лебединов забрал себе козырную девятку и бросил бубновую даму.
– Король, - сказал Фалуев.
Лебединов задумался, затем вдруг впервые за всю игру улыбнулся и положил даму пик. Вокруг взбудораженно зашептались. Участковый, окончательно утрамбованный, зажмурился.
Фалуев тоже расплылся в зубастой улыбке.
– Ваша дама убита, - молвил он, выкладывая нового короля, о котором Лебединов успел позабыть.
Одинокая лампочка на шнуре почему-то замигала.
– Дама убита, - повторил за Фалуевым Лебединов и удивленно поднял брови. - Дама убита, дама убита.
Он выбрался из-за стола и вновь принялся метаться по комнате. О лейтенанте он позабыл, и Фалуеву стоило некоторого труда остановить партнера и переправить того на небеса. Заодно с лейтенантом Фалуев рассудил еще душ двадцать: прибирал Лебединова за плечи, наводил на очередного, поспешно валившегося на колени призрака. Выходила значительная экономия сил: уже не нужно было добиваться телесности и бить балалайкой по голове Ненастоящие, удостоившись приговора, таяли; Фалуеву доставляло удовольствие миловать их, ибо состраданию нашлось место в его уродливой жизни. Лебединов повиновался ему; было видно, что суд дается ему без труда, без малейшего напряжения, и голова занята новой мыслью.
Тут у Зейды начались схватки, и она заухала, удерживая живот. Тогда Лебединов, только что покончивший с очередной душой - а новые шли и шли, занимая освободившееся место - ударил Фалуева кулаком, сверху вниз, по темени, и Йохо выключился.
7
8
9
10
– Пусть нас рассудит Бог, - предложил Йохо Фалуев. - Или случай, это одно и то же. Сыграем? Если моя возьмет, он полетит к ангелам, если твоя - отправится к чертям.
– Там нет чертей, - пролепетал лейтенант, уже немного разбиравшийся в закулисном мироустройстве. - Там хуже, там нет ничего. - Перспектива окончательного небытия ужасала его настолько, что он даже осмелился подать голос.
– Ну да, разумеется, - небрежно подхватил Фалуев. - Черти здесь. Ну же, старина! - поторопил он Лебединова. - Одну партию.
Тот глубоко вздохнул, уставился на колоду.
– В дурака, - глухо сказал Лебединов.
– Ну не в покер же, - оскалился председатель суда. Он подошел к столу, смахнул с него бытовую дребедень, подцепил и придвинул стулья. - Играем на офицера, отличника боевой и политической подготовки, - громко объявил Фалуев. - Попрошу свидетелей подойти поближе.
Ненастоящих не пришлось просить дважды. Они заключили стол в тройное кольцо - настолько их стало больше, а между тем из подполья вырастали новые, и новые свешивались с потолка, подобно летучим мышам, и выходили из стен, и выползали из-под ложа, на котором грузно ворочалась Зейда, забывшаяся липким сном.
За окном начиналась вьюга. Глубокие следы, оставленные лейтенантом, заносило снегом, как будто они тоже переставали принадлежать земному миру и, мельчая, цепочкой утягивались в сопредельные миры.
Фалуев и Лебединов сели друг против друга. Колода легла на стол, и оба с непонятным для себя беспокойством обратили внимание, что сукно, его покрывавшее - зеленого цвета, очень старое, но добротное. Чего-то не хватало; художественное чутье на миг возобладало в Лебединове, заставив его пошарить глазами в поисках светильника. Зацепиться было не за что: все казалось корявым и ненадежным. Толстые пальцы Фалуева прогнули колоду, щелкнули ею, наподдали - верхняя половина чуть съехала, как будто предлагала себя его визави. Ненастоящие подошли ближе, столпились и заглядывали через плечи, и смерть, воплощенная в призраках, металась против обыкновения, не находя себе места ни за левым плечом, ни за правым.
– Сдавайте, - пригласил Фалуев, непроизвольно переходя на "вы". Зеленое сукно чем-то располагало к изысканности.
Лебединов механически разбросал карты, выдернул козырь: пиковую девятку.
– Вини винями, - напомнил он, но по тону было видно, что ему все равно и он занят какими-то посторонними мыслями.
– В подкидного, Лебединов, - поморщился второй игрок. - Переводного я не люблю. Уважите?
– Извольте, - тот, как бы ни был погружен в свое, сокровенное, не мог не удивиться этому слову, которого раньше не то что не употреблял, но даже не вспоминал.
– Шестерка, - Фалуев сбросил семерку бубен и откинулся на спинку стула. В комнате было смертельно тихо.
Лебединов отбился; оба взяли по карте. Прошелестело: "на кон, на кон" - двое ненастоящих, которых прежде никто не видел, толкали милиционера к столу. Фалуев махнул рукой:
– Убрать. На стол его, что ли? Может быть, он еще и спляшет?
Лейтенанта втянули обратно.
Лебединов безропотно принял семь карт и держал образовавшийся веер не без грубого изящества.
– Туз, - объявил Фалуев, хотя все и так видели, что туз.
Козырная восьмерка впилась в червонное сердце черными паучьими ножками.
– Бито - браво, Лебединов! - тот достал папиросу и запрокинулся вновь, ожидая лакейского огня; спичка так и не появилась, и Фалуев закурил самостоятельно. Дым разлегся рыхлым пластом.
– Дайте ему вальта, - прошептал кто-то над ухом. Лебединов послушно выбросил вальта, потом еще одного, и еще, и противник принял. Колода истончалась; лейтенант уже не вполне стоял, но сидел на корточках, смятый и стиснутый со всех сторон; некоторые без стеснения взбирались прямо на него, чтобы лучше видеть. Правые полушария игроков были заняты картами, что не шло на пользу материализации: привидения продолжали прибывать, и многие ничего не весили, висели ничком над столом, над ленивыми дымными облаками, и заглядывали в карты.
Последовал быстрый размен-обмен, десятки с девятками хлестко бились друг о дружку. Лебединов забрал себе козырную девятку и бросил бубновую даму.
– Король, - сказал Фалуев.
Лебединов задумался, затем вдруг впервые за всю игру улыбнулся и положил даму пик. Вокруг взбудораженно зашептались. Участковый, окончательно утрамбованный, зажмурился.
Фалуев тоже расплылся в зубастой улыбке.
– Ваша дама убита, - молвил он, выкладывая нового короля, о котором Лебединов успел позабыть.
Одинокая лампочка на шнуре почему-то замигала.
– Дама убита, - повторил за Фалуевым Лебединов и удивленно поднял брови. - Дама убита, дама убита.
Он выбрался из-за стола и вновь принялся метаться по комнате. О лейтенанте он позабыл, и Фалуеву стоило некоторого труда остановить партнера и переправить того на небеса. Заодно с лейтенантом Фалуев рассудил еще душ двадцать: прибирал Лебединова за плечи, наводил на очередного, поспешно валившегося на колени призрака. Выходила значительная экономия сил: уже не нужно было добиваться телесности и бить балалайкой по голове Ненастоящие, удостоившись приговора, таяли; Фалуеву доставляло удовольствие миловать их, ибо состраданию нашлось место в его уродливой жизни. Лебединов повиновался ему; было видно, что суд дается ему без труда, без малейшего напряжения, и голова занята новой мыслью.
Тут у Зейды начались схватки, и она заухала, удерживая живот. Тогда Лебединов, только что покончивший с очередной душой - а новые шли и шли, занимая освободившееся место - ударил Фалуева кулаком, сверху вниз, по темени, и Йохо выключился.
7
Он пришел в себя на полу, где сидел с широко разбросанными ногами.
Какое-то время образы двоились; затем ему стало видно, что Лебединов уже вскрыл Зейду кухонным ножом, которым был зарезан участковый. Лебединов стоял к Фалуеву спиной и осторожно тянул из черно-багровой пропасти скользкий предмет. Пуповина провисла, как собачий поводок, и Лебединов, прижав новорожденного подбородком к плечу, натянул ее и пересек со второй попытки. Младенец сморщился и пискнул, Лебединов рассматривал его, поворачивая то так, то этак, потом опять прижал к себе, на сей раз к груди ("Главное, сразу поднести ребенка к груди, - вспомнил Йохо, - но только к женской, и надо бы его помыть, присыпать чем-нибудь"); Зейда лежала неподвижно и глядела в потолок остановившимися глазами. Лебединов взмахнул ножом, и голова младенца шлепнулась на пол; аккуратно положив тельце на стул и что-то пробормотав, он для верности, хотя Зейда уже умерла, всадил ей нож в сердце.
Не разгибаясь, Лебединов повернулся к Фалуеву. Он состарился в мгновение ока, и щеки стали похожи на карманы фланелевого халата, оттянутые чем-то увесистым.
– Им будет лучше там, - сказал он хрипло и глухо. - Им будет хорошо. Смотри, вот он.
Малыш медленно проступил очертаниями на полу, в пяти шагах от Фалуева. Став ненастоящим, он изумленно булькал и двигал ручками.
– Рассуди его, - приказал Лебединов.
Йохо, испытывая тошнотворный ужас, попытался сосредоточиться, и младенец исчез.
– Ему будет страшно без меня, - строго заметил Яйтер-Лебединов, вытащил нож из тела Зейды и вонзил себе под нижнюю челюсть. Кровь ударила фонтаном; кровь оказалась к крови, ее было много, все было залито ею. Лебединов, мучительно сморщив лицо, сделал три шага и тяжело рухнул. - И нас рассуди сейчас же, - пробормотал он.
Слезы побежали по лицу Фалуева не сразу, а только при виде трансформированного Лебединова, который впорхнул необычайно легко, без малейших признаков прежней грузности. Зейда, сопровождавшая его, уселась на кровать, у себя же в ногах. Фалуев понял, что от него потребуется сильнейшая концентрация правополушарной силы, и всякое горе сейчас неуместно, да и вообще ни к чему, потому что очень скоро все поплатятся, все получат свое. Поступок товарища не удивил его, хотя и застал врасплох. Лебединов не мог допустить рождения малыша в мир, так низко обошедшийся с Яйтером, как не мог и позволить ему остаться перед Богом ли, перед дьяволом в одиночестве, без отцовской поддержки.
– Подожди, - на мертвом лице Лебединова проступило испуганное недоумение, как будто в новом, бестелесном состоянии он постигал некие истины, недоступные ему прежде. Что-то похожее творилось и с Зейдой, которая вдруг выпучила глаза.
– Не бойся ничего, - Йохо резко, с нажимом провел рукавом по лицу. - Я позабочусь обо всем. Через минуту вы будете вместе.
Лебединов протестующе выставил руку:
– Но…
Фалуев боялся, что не справится: он и так уже утомился. Ему хотелось побыстрее устроить судьбу обоих; он зажмурился, заткнул уши, чтобы ничто не отвлекало его от дела; вообразил себе Яйтера - прежнего, добродушного и глуповатого, в слоновьих кроссовках, и Зейду - но без Яйтера, а ту давнишнюю, с которой долгое время жил сам. Поэтому он их не видел и не слышал, но если бы и увидел, то без толку: оба, и Яйтер, и Зейда внезапно умиротворились и покорились, и тайна, которую они, несомненно, узнали, как только переместились в духовное пространство, была проглочена и до поры похоронена. Не будучи спрошены, они оба стояли с опущенными головами и ждали суда. Фалуев напрягся, задержал дыхание и простоял так какое-то время. Потом он комически приоткрыл один глаз и убедился, что ни Лебединова, ни Зейды больше нет. "Они направились, куда им предначертано… по лунной дорожке… рука об руку… - растроганно подумал Фалуев. - И с ними - малыш… на поводке", - добавил он вдруг, сам того не желая, и его передернуло.
Место друзей уже заняли новые кандидаты, такие же тихие и заранее согласные с приговором.
Йохо сжал кулаки:
"Я и один справлюсь. Хотя почему - один? Надо собрать наших, соорудить Коллегию. Вот так. Или трибунал. Мы разберемся со всеми, пригласим великих исторических деятелей. Главных преступников - Ульянова, Джугашвили, Курдюмова - я возьму на себя по праву первенства… но право первенства соблюдается во всем, и поэтому…".
Он присмотрелся к ненастоящим и не нашел, кого хотел. Пришлось поднатужиться, и вот ему явилась долгожданная пятерка. Все пятеро, как были взяты из жизни, предстали в каких-то робах - не то больничных, не то арестантских. Очередь почтительно расступилась, ибо все понимали, кто и зачем пожаловал; Фалуев, так и не отучившийся от милосердия, поддерживал Двоеборова, который почему-то еле передвигался; Лебединов с удрученным лицом остановился чуть в стороне от товарищей; Боков и отец Михаил вышли последними.
Однако Йохо не сразу взялся за дело. Многие возможности раскрылись перед ним, как если бы он унаследовал силу Яйтера и силу Зейды. И силу их отпрыска - не исключено, что превосходившую родительскую. Поэтому Йохо метался и пребывал в нетерпении: хотелось сделать и это, и то. Ему даже некогда было толком погоревать. Отчасти он заразился неистовством Яйтера, но разум не уступил и сделался яростным регулировщиком, размахивал полосатой дубиной, направлял волевые потоки.
А потому Йохо повременил с отцами, заставил их дожидаться в приемной возле парадного подъезда, и прежде суда во всех подробностях представил себе Ангела Павлинова, приставленного к Дитятковскому. Ангел растолкал очередь и вышел вперед.
– Мне нужны списки, - властно изрек Йохо. - Всех наших. Они должны быть у гебиста в голове. Или место, где они лежат. Иди и смотри, прочти и запомни.
Ангел исчез.
Йохо бухнулся на табурет, стараясь не смотреть на Яйтера. Подумав, развернулся и сел спиной. Теперь он и Зейду не видел, и детская голова не маячила, не отвлекала.
Какое-то время образы двоились; затем ему стало видно, что Лебединов уже вскрыл Зейду кухонным ножом, которым был зарезан участковый. Лебединов стоял к Фалуеву спиной и осторожно тянул из черно-багровой пропасти скользкий предмет. Пуповина провисла, как собачий поводок, и Лебединов, прижав новорожденного подбородком к плечу, натянул ее и пересек со второй попытки. Младенец сморщился и пискнул, Лебединов рассматривал его, поворачивая то так, то этак, потом опять прижал к себе, на сей раз к груди ("Главное, сразу поднести ребенка к груди, - вспомнил Йохо, - но только к женской, и надо бы его помыть, присыпать чем-нибудь"); Зейда лежала неподвижно и глядела в потолок остановившимися глазами. Лебединов взмахнул ножом, и голова младенца шлепнулась на пол; аккуратно положив тельце на стул и что-то пробормотав, он для верности, хотя Зейда уже умерла, всадил ей нож в сердце.
Не разгибаясь, Лебединов повернулся к Фалуеву. Он состарился в мгновение ока, и щеки стали похожи на карманы фланелевого халата, оттянутые чем-то увесистым.
– Им будет лучше там, - сказал он хрипло и глухо. - Им будет хорошо. Смотри, вот он.
Малыш медленно проступил очертаниями на полу, в пяти шагах от Фалуева. Став ненастоящим, он изумленно булькал и двигал ручками.
– Рассуди его, - приказал Лебединов.
Йохо, испытывая тошнотворный ужас, попытался сосредоточиться, и младенец исчез.
– Ему будет страшно без меня, - строго заметил Яйтер-Лебединов, вытащил нож из тела Зейды и вонзил себе под нижнюю челюсть. Кровь ударила фонтаном; кровь оказалась к крови, ее было много, все было залито ею. Лебединов, мучительно сморщив лицо, сделал три шага и тяжело рухнул. - И нас рассуди сейчас же, - пробормотал он.
Слезы побежали по лицу Фалуева не сразу, а только при виде трансформированного Лебединова, который впорхнул необычайно легко, без малейших признаков прежней грузности. Зейда, сопровождавшая его, уселась на кровать, у себя же в ногах. Фалуев понял, что от него потребуется сильнейшая концентрация правополушарной силы, и всякое горе сейчас неуместно, да и вообще ни к чему, потому что очень скоро все поплатятся, все получат свое. Поступок товарища не удивил его, хотя и застал врасплох. Лебединов не мог допустить рождения малыша в мир, так низко обошедшийся с Яйтером, как не мог и позволить ему остаться перед Богом ли, перед дьяволом в одиночестве, без отцовской поддержки.
– Подожди, - на мертвом лице Лебединова проступило испуганное недоумение, как будто в новом, бестелесном состоянии он постигал некие истины, недоступные ему прежде. Что-то похожее творилось и с Зейдой, которая вдруг выпучила глаза.
– Не бойся ничего, - Йохо резко, с нажимом провел рукавом по лицу. - Я позабочусь обо всем. Через минуту вы будете вместе.
Лебединов протестующе выставил руку:
– Но…
Фалуев боялся, что не справится: он и так уже утомился. Ему хотелось побыстрее устроить судьбу обоих; он зажмурился, заткнул уши, чтобы ничто не отвлекало его от дела; вообразил себе Яйтера - прежнего, добродушного и глуповатого, в слоновьих кроссовках, и Зейду - но без Яйтера, а ту давнишнюю, с которой долгое время жил сам. Поэтому он их не видел и не слышал, но если бы и увидел, то без толку: оба, и Яйтер, и Зейда внезапно умиротворились и покорились, и тайна, которую они, несомненно, узнали, как только переместились в духовное пространство, была проглочена и до поры похоронена. Не будучи спрошены, они оба стояли с опущенными головами и ждали суда. Фалуев напрягся, задержал дыхание и простоял так какое-то время. Потом он комически приоткрыл один глаз и убедился, что ни Лебединова, ни Зейды больше нет. "Они направились, куда им предначертано… по лунной дорожке… рука об руку… - растроганно подумал Фалуев. - И с ними - малыш… на поводке", - добавил он вдруг, сам того не желая, и его передернуло.
Место друзей уже заняли новые кандидаты, такие же тихие и заранее согласные с приговором.
Йохо сжал кулаки:
"Я и один справлюсь. Хотя почему - один? Надо собрать наших, соорудить Коллегию. Вот так. Или трибунал. Мы разберемся со всеми, пригласим великих исторических деятелей. Главных преступников - Ульянова, Джугашвили, Курдюмова - я возьму на себя по праву первенства… но право первенства соблюдается во всем, и поэтому…".
Он присмотрелся к ненастоящим и не нашел, кого хотел. Пришлось поднатужиться, и вот ему явилась долгожданная пятерка. Все пятеро, как были взяты из жизни, предстали в каких-то робах - не то больничных, не то арестантских. Очередь почтительно расступилась, ибо все понимали, кто и зачем пожаловал; Фалуев, так и не отучившийся от милосердия, поддерживал Двоеборова, который почему-то еле передвигался; Лебединов с удрученным лицом остановился чуть в стороне от товарищей; Боков и отец Михаил вышли последними.
Однако Йохо не сразу взялся за дело. Многие возможности раскрылись перед ним, как если бы он унаследовал силу Яйтера и силу Зейды. И силу их отпрыска - не исключено, что превосходившую родительскую. Поэтому Йохо метался и пребывал в нетерпении: хотелось сделать и это, и то. Ему даже некогда было толком погоревать. Отчасти он заразился неистовством Яйтера, но разум не уступил и сделался яростным регулировщиком, размахивал полосатой дубиной, направлял волевые потоки.
А потому Йохо повременил с отцами, заставил их дожидаться в приемной возле парадного подъезда, и прежде суда во всех подробностях представил себе Ангела Павлинова, приставленного к Дитятковскому. Ангел растолкал очередь и вышел вперед.
– Мне нужны списки, - властно изрек Йохо. - Всех наших. Они должны быть у гебиста в голове. Или место, где они лежат. Иди и смотри, прочти и запомни.
Ангел исчез.
Йохо бухнулся на табурет, стараясь не смотреть на Яйтера. Подумав, развернулся и сел спиной. Теперь он и Зейду не видел, и детская голова не маячила, не отвлекала.
8
Только сейчас, при виде родителя, Йохо вполне осознал свою власть.
Он вдруг наполнился нехорошим торжеством, которое выразилось почему-то шутливо, даже несколько истерично. Как будто председательствуя на летучке, Йохо задорно осведомился:
– Какие будут пожелания? претензии? - Он помолчал и выдавил: - Здорово, батя.
– Здравствуй, - ответил Константин Архипович.
– У нас не может быть пожеланий и претензий, - тонким, несвойственным ему в жизни голосом, пропищал отец Михаил. - Мы можем хотеть лишь одного: суда. Мы не можем желать приговора и не влияем на него.
Йохо отмахнулся:
– Влияете.
Священник ничего не сказал.
– Ну? - настаивал Йохо. - Сейчас вы будете пожинать посеянное. Вы… вы…
Он понес какую-то околесицу, то срываясь на высокопарный слог, то будничным тоном повторяя прописные истины. Таким же будничным тоном он выворачивал их наизнанку. Ненастоящие ничем не реагировали на его речи, они стояли столпами и утверждали некую истину, которую Йохо, как ни успел насобачиться в оккультной механике, пока не нащупал.
– Батя, - позвал он, когда выдохся. - Ты ничего мне не скажешь?
– Скажу, - голос Фалуева был выцветшим и равнодушным.
– Тогда говори!
– Люблю тебя, - голос не изменился.
– Ах, так, - выдохнул Йохо и обнаружил, что давно уже не сидит, а стоит. - Ах, так.
Он пригнул голову и задышал, как паровоз. Он то урезонивал себя, успокаивал, то наоборот - взвинчивал. Может быть, плохо успокоил, а может быть, отменно взвинтил - результат был один: обезьяний визг, полившийся из горла.
– К черту!… - выкладывался Йохо. - Поди к черту! поди ко всем чертям!… спасибо за любовь… исчезни, сгори, расплавься, испарись!…
От возбуждения он позабыл, как судить, и Фалуев стоял, как был - безучастный, готовый повиноваться.
– На это погляди! И на это!… - Йохо схватил его за руку и цапнул пустоту, но Константин Архипович послушался и посмотрел сперва на неподвижного Яйтера, потом на вспоротую Зейду. - Это твоя любовь? Провались, сволочь!…
Тот упорно не исчезал и все глядел на тела. Казалось, они не производят на него никакого впечатления.
Явился Павлинов.
– Списки тут, - он постучал себя по лбу. - Скоро здесь будут люди. Они уже собираются в путь. У них много оружия. Они выступают завтра в полдень.
Йохо прислушался к снежной буре, которая набрала силу, кривлялась за окном, ломилась внутрь, тупо гудела огромным, расплывшимся, заполнившим все мироздание шмелем.
– Ладно, некогда. В ад, - для полноты эффекта он, обращаясь к отцу, ударил в ладоши. Константин Архипович отступил на шаг и пропал. - А вы живите, - он кивнул остальным, и те исчезли. - И вы живите, - приказал он толпе; толпа испарилась, однако новые сразу начали проступать, проявляться, обрушиваться, вырастать и отслаиваться. Получилось отменно - он управился сам, и мог судить напряжением воли не хуже Яйтера.
– Полдень - это точно? - внимание Йохо вернулось к Ангелу.
– Точно, - подтвердил Павлинов.
– Ладно, - Йохо взял давно остывший чайник, кусок мыла, бритву, ножницы. Подобрал с пола треснувшее зеркало.
– Нельзя смотреться в треснувшее зеркало, - голос Константина Архиповича донесся из бесконечного далека и стих навсегда.
– Обойдусь без твоих советов.
Йохо обрезал патлы, вылил себе на голову чайник, натерся мылом.
– Подержи зеркало, - машинально велел он Ангелу. Тот взял, встал перед Йохо и застыл. Фалуев начал сбривать космы, одновременно пытаясь сосредоточиться на неком удивительном обстоятельстве, которое творилось буквально под носом и ускользало, вывертывалось, уклонялось. Пол завалило грязными хлопьями, похожими на апрельский снег. Седые локоны мешались с пеной, так что было не разобрать, где что.
– Как у тебя получается? - Рука Йохо с бритвой, занесенной над теменем, остановилась на полпути. Йохо, наконец, сообразил. - Как ты можешь держать зеркало?
Действительно: он видел теперь, что Ангел сделался солиднее, рельефнее, обрел некоторый вес и мало чем отличался от живого.
– Твоя сила умножилась, - ответил Павлинов. Материализация не изменила выражения лица, и оно большей частью оставалось бесчувственной маской.
Йохо помолчал. Выходит, и это ему по плечу без всяких помощников и спиритических кругов.
– Тогда почему ты не взял списки? - он прищурился
– Я не могу перемещаться в пространстве, когда отягощен. К тому же они электронные, лежат в компьютере.
– Так, - Йохо отложил бритву. Он выглядел дико: обкромсанная грива, мокрое лицо с подсыхающими мыльными пятнами, горящие глаза. Йохо взглянул на ненастоящих и мысленно приказал им одеться во плоть; что-то дрогнуло, покачнулось, и призраки схватились кто за живот, а кто за голову. Ничего не произошло. - Маловато силенок, на всех не хватит еще, - досадливо молвил Йохо и временно отказался от мысли построить послушную армию из осязаемых и осязающих демонов. - Тогда ты, - он наставил на Павлинова палец. - Ты будешь при мне ординарцем. Убей этого Дитятковского и приведи на процесс. Но процесса не будет, он мне понадобится для консультаций.
– Боюсь, моим рукам не достанет крепости, - возразил Ангел. - Он не помнит адресов твоих братьев. Но он знает, где их взять.
– И ты узнай, - отрезал Йохо. - Прочти и запомни. Возьми какой-нибудь предмет - настольную лампу, перочинный нож. Там, на месте. Убей его побольнее, напугай, заставь валяться в ногах. Я поддержу тебя, ты будешь силен.
– Побольнее, напугать и чтобы валялся, - повторил Павлинов.
– Правильно, молодец.
Ангел исчез вторично; новое исчезновение заняло у него чуть больше времени, чем обычно, так как ему избавиться от телесного. Йохо вернулся к бритью, и скоро стал похож на Яйтера, как единоутробный брат, только ростом он был пониже. Примерил темные очки и решил, что в толпе, навскидку, его уже не узнают.
"А хоть бы и узнали, - подумал Йохо, прислушиваясь к метели. - Ангел будет со мной, и гебиста я тоже заставлю подчиниться. Как-нибудь перебьем, разметаем; рассудим всех. В часы досуга, на десерт, я буду вызывать наполеонов и македонских, и они будут отвечать передо мной".
Он начал собираться в дорогу, так и не сняв очков; все погрузилось в сумрак, как будто Йохо пошел на размен и, материализовав Ангела, одной ногой очутился в потустороннем.
"Нет ничего потустороннего", - напомнил себе Йохо. Ангел исправно докладывал ему о воззрениях противника, и Фалуев уяснил, что все и вся находится на одной стороне, что сторона всегда одна, и все, что потребно для беспрепятственного странствия и широких контактов - силы и средства. Минут через пять он осознал, что вовсе не собирается: что собирать? какие-такие пожитки? Он просто хватал и отбрасывал предмет за предметом, суетился, унижал себя бесполезной возней. Посмотрел на часы: глубокая ночь. Неплохо бы поспать, да некогда, впереди большая работа.
– По одному, - обратился Фалуев к ненастоящим и провел ладонью по колючему черепу; он порезался, когда брился, и на ладони осталась кровь, он слизнул ее.
Он вдруг наполнился нехорошим торжеством, которое выразилось почему-то шутливо, даже несколько истерично. Как будто председательствуя на летучке, Йохо задорно осведомился:
– Какие будут пожелания? претензии? - Он помолчал и выдавил: - Здорово, батя.
– Здравствуй, - ответил Константин Архипович.
– У нас не может быть пожеланий и претензий, - тонким, несвойственным ему в жизни голосом, пропищал отец Михаил. - Мы можем хотеть лишь одного: суда. Мы не можем желать приговора и не влияем на него.
Йохо отмахнулся:
– Влияете.
Священник ничего не сказал.
– Ну? - настаивал Йохо. - Сейчас вы будете пожинать посеянное. Вы… вы…
Он понес какую-то околесицу, то срываясь на высокопарный слог, то будничным тоном повторяя прописные истины. Таким же будничным тоном он выворачивал их наизнанку. Ненастоящие ничем не реагировали на его речи, они стояли столпами и утверждали некую истину, которую Йохо, как ни успел насобачиться в оккультной механике, пока не нащупал.
– Батя, - позвал он, когда выдохся. - Ты ничего мне не скажешь?
– Скажу, - голос Фалуева был выцветшим и равнодушным.
– Тогда говори!
– Люблю тебя, - голос не изменился.
– Ах, так, - выдохнул Йохо и обнаружил, что давно уже не сидит, а стоит. - Ах, так.
Он пригнул голову и задышал, как паровоз. Он то урезонивал себя, успокаивал, то наоборот - взвинчивал. Может быть, плохо успокоил, а может быть, отменно взвинтил - результат был один: обезьяний визг, полившийся из горла.
– К черту!… - выкладывался Йохо. - Поди к черту! поди ко всем чертям!… спасибо за любовь… исчезни, сгори, расплавься, испарись!…
От возбуждения он позабыл, как судить, и Фалуев стоял, как был - безучастный, готовый повиноваться.
– На это погляди! И на это!… - Йохо схватил его за руку и цапнул пустоту, но Константин Архипович послушался и посмотрел сперва на неподвижного Яйтера, потом на вспоротую Зейду. - Это твоя любовь? Провались, сволочь!…
Тот упорно не исчезал и все глядел на тела. Казалось, они не производят на него никакого впечатления.
Явился Павлинов.
– Списки тут, - он постучал себя по лбу. - Скоро здесь будут люди. Они уже собираются в путь. У них много оружия. Они выступают завтра в полдень.
Йохо прислушался к снежной буре, которая набрала силу, кривлялась за окном, ломилась внутрь, тупо гудела огромным, расплывшимся, заполнившим все мироздание шмелем.
– Ладно, некогда. В ад, - для полноты эффекта он, обращаясь к отцу, ударил в ладоши. Константин Архипович отступил на шаг и пропал. - А вы живите, - он кивнул остальным, и те исчезли. - И вы живите, - приказал он толпе; толпа испарилась, однако новые сразу начали проступать, проявляться, обрушиваться, вырастать и отслаиваться. Получилось отменно - он управился сам, и мог судить напряжением воли не хуже Яйтера.
– Полдень - это точно? - внимание Йохо вернулось к Ангелу.
– Точно, - подтвердил Павлинов.
– Ладно, - Йохо взял давно остывший чайник, кусок мыла, бритву, ножницы. Подобрал с пола треснувшее зеркало.
– Нельзя смотреться в треснувшее зеркало, - голос Константина Архиповича донесся из бесконечного далека и стих навсегда.
– Обойдусь без твоих советов.
Йохо обрезал патлы, вылил себе на голову чайник, натерся мылом.
– Подержи зеркало, - машинально велел он Ангелу. Тот взял, встал перед Йохо и застыл. Фалуев начал сбривать космы, одновременно пытаясь сосредоточиться на неком удивительном обстоятельстве, которое творилось буквально под носом и ускользало, вывертывалось, уклонялось. Пол завалило грязными хлопьями, похожими на апрельский снег. Седые локоны мешались с пеной, так что было не разобрать, где что.
– Как у тебя получается? - Рука Йохо с бритвой, занесенной над теменем, остановилась на полпути. Йохо, наконец, сообразил. - Как ты можешь держать зеркало?
Действительно: он видел теперь, что Ангел сделался солиднее, рельефнее, обрел некоторый вес и мало чем отличался от живого.
– Твоя сила умножилась, - ответил Павлинов. Материализация не изменила выражения лица, и оно большей частью оставалось бесчувственной маской.
Йохо помолчал. Выходит, и это ему по плечу без всяких помощников и спиритических кругов.
– Тогда почему ты не взял списки? - он прищурился
– Я не могу перемещаться в пространстве, когда отягощен. К тому же они электронные, лежат в компьютере.
– Так, - Йохо отложил бритву. Он выглядел дико: обкромсанная грива, мокрое лицо с подсыхающими мыльными пятнами, горящие глаза. Йохо взглянул на ненастоящих и мысленно приказал им одеться во плоть; что-то дрогнуло, покачнулось, и призраки схватились кто за живот, а кто за голову. Ничего не произошло. - Маловато силенок, на всех не хватит еще, - досадливо молвил Йохо и временно отказался от мысли построить послушную армию из осязаемых и осязающих демонов. - Тогда ты, - он наставил на Павлинова палец. - Ты будешь при мне ординарцем. Убей этого Дитятковского и приведи на процесс. Но процесса не будет, он мне понадобится для консультаций.
– Боюсь, моим рукам не достанет крепости, - возразил Ангел. - Он не помнит адресов твоих братьев. Но он знает, где их взять.
– И ты узнай, - отрезал Йохо. - Прочти и запомни. Возьми какой-нибудь предмет - настольную лампу, перочинный нож. Там, на месте. Убей его побольнее, напугай, заставь валяться в ногах. Я поддержу тебя, ты будешь силен.
– Побольнее, напугать и чтобы валялся, - повторил Павлинов.
– Правильно, молодец.
Ангел исчез вторично; новое исчезновение заняло у него чуть больше времени, чем обычно, так как ему избавиться от телесного. Йохо вернулся к бритью, и скоро стал похож на Яйтера, как единоутробный брат, только ростом он был пониже. Примерил темные очки и решил, что в толпе, навскидку, его уже не узнают.
"А хоть бы и узнали, - подумал Йохо, прислушиваясь к метели. - Ангел будет со мной, и гебиста я тоже заставлю подчиниться. Как-нибудь перебьем, разметаем; рассудим всех. В часы досуга, на десерт, я буду вызывать наполеонов и македонских, и они будут отвечать передо мной".
Он начал собираться в дорогу, так и не сняв очков; все погрузилось в сумрак, как будто Йохо пошел на размен и, материализовав Ангела, одной ногой очутился в потустороннем.
"Нет ничего потустороннего", - напомнил себе Йохо. Ангел исправно докладывал ему о воззрениях противника, и Фалуев уяснил, что все и вся находится на одной стороне, что сторона всегда одна, и все, что потребно для беспрепятственного странствия и широких контактов - силы и средства. Минут через пять он осознал, что вовсе не собирается: что собирать? какие-такие пожитки? Он просто хватал и отбрасывал предмет за предметом, суетился, унижал себя бесполезной возней. Посмотрел на часы: глубокая ночь. Неплохо бы поспать, да некогда, впереди большая работа.
– По одному, - обратился Фалуев к ненастоящим и провел ладонью по колючему черепу; он порезался, когда брился, и на ладони осталась кровь, он слизнул ее.
9
Павлинов атаковал Дитятковского в туалете.
Это было единственное безлюдное место; в прочих помещениях неизменно присутствовал кто-то еще, и Ангел не мог рассчитывать на победу в коллективном побоище. Конечно, камера слежения никуда не делась; она водила головой под потолком, подобная очковой змее. Павлинов понял, что у него не будет времени убивать Дитятковского долго: не пройдет и минуты, как подоспеет помощь.
Дитятковский знал, что человек, справляя нужду, становится беззащитным. Он все предусмотрел даже здесь, в уединении: достал пистолет, снял с предохранителя. Но закончив свои дела, расслабился и положил оружие на полочку. Отвернул кран, взял мыло, заглянул в зеркало. Отраженное лицо немолодого бухгалтера дернулось; болты выскочили с мясом, зеркало снялось с места и врезалось в оригинал. Удар был настолько сильный, что стекло разломилось на двенадцать острых кусков. Зеркальная пыль смешалась с оптической: Дитятковский лишился очков. Он закричал, схватился за глаза и тем уберег себя от немедленного помешательства. Он не увидел, как Ангел Павлинов вырос непосредственно из стены. Слепой квадрат, оставшийся после зеркала, осыпался битым кафелем; вылезли голова и торс; выпростались руки. Ангел взял Дитятковского за уши, резко дернул; тот своротил кран, и раковина окрасилась красным. Ангел вылез полностью, опрокинув жертву навзничь; курносое лицо Павлинова не выражало ничего. Лица соприкоснулись в ударе: Дитятковскому показалось, что ему врезали чем-то тяжелым и мягким, похожим на боксерскую перчатку, ибо Ангел не успел окончательно затвердеть. Его члены гнулись во всех направлениях, нос и щеки украсились красной волчаночной бабочкой.
– Мне нужны материалы по обезьянам, - признался Павлинов и срезал Дитятковскому веко.
– Ты не пройдешь, - тот плакал. Глазные яблоки то бегали, то вращались. - Тебя остановят.
– Скажи, как найти, скажи пароль. Можешь молчать, я читаю в тебе, как в книге, - Ангел укусил Дитятковского, потом взмахнул стеклом. Из коридора донесся топот, и Павлинов вонзил острие в сонную артерию. Вскочил и застыл, с растопыренными руками и ногами; еще двух секунд ему хватило, чтобы оставить по себе лишь слабый туман.
Дверь распахнулась, вбежали люди - пять человек, двое были в пестрой форме. Дитятковский истекал кровью и больше не мог говорить. Ангел Павлинов уже находился в отделе обработки оперативной информации; все, кто там был, покинули помещение, привлеченные криками и суматохой. Павлинов вывалился из монитора, сбил на пол клавиатуру и мышь. Еще не вполне облачившись во плоть, он ударил по клавишам, намереваясь ввести пароль, но те не поддались настоянию наполовину призрачного существа, и пришлось повторить; когда между ним и Йохо в очередной раз выгнулся горбатый энергетический мост, пальцы затвердели, и вторая попытка принесла удачу. Ангел впился взглядом в экран. Высветились адреса, и он впитал их единым глотком чего-то большого в себе, ненасытного и бездонного, запомнив раз и навсегда.
Стояла ночь, но в здании было полно народа. Работа велась круглосуточно, и Ангел понял, что сотрудники не дадут ему насладиться телесной прогулкой по коридорам и лестничным маршам. Маска поиграла ртом, подобно своему аналогу из театрального мира: на пробу улыбнулась, на пробу скривилась. Было немного грустно, ощущалось некоторое разочарование, и Ангел остановился на мимике под номером два. Но потом, исчезая, вспомнил, что блестяще справился с поручением судьи, и выражение поменялось. Застывшая улыбка, как у сказочного кота, еще висела в воздухе, когда самого Павлинова уже не было видно.
Это было единственное безлюдное место; в прочих помещениях неизменно присутствовал кто-то еще, и Ангел не мог рассчитывать на победу в коллективном побоище. Конечно, камера слежения никуда не делась; она водила головой под потолком, подобная очковой змее. Павлинов понял, что у него не будет времени убивать Дитятковского долго: не пройдет и минуты, как подоспеет помощь.
Дитятковский знал, что человек, справляя нужду, становится беззащитным. Он все предусмотрел даже здесь, в уединении: достал пистолет, снял с предохранителя. Но закончив свои дела, расслабился и положил оружие на полочку. Отвернул кран, взял мыло, заглянул в зеркало. Отраженное лицо немолодого бухгалтера дернулось; болты выскочили с мясом, зеркало снялось с места и врезалось в оригинал. Удар был настолько сильный, что стекло разломилось на двенадцать острых кусков. Зеркальная пыль смешалась с оптической: Дитятковский лишился очков. Он закричал, схватился за глаза и тем уберег себя от немедленного помешательства. Он не увидел, как Ангел Павлинов вырос непосредственно из стены. Слепой квадрат, оставшийся после зеркала, осыпался битым кафелем; вылезли голова и торс; выпростались руки. Ангел взял Дитятковского за уши, резко дернул; тот своротил кран, и раковина окрасилась красным. Ангел вылез полностью, опрокинув жертву навзничь; курносое лицо Павлинова не выражало ничего. Лица соприкоснулись в ударе: Дитятковскому показалось, что ему врезали чем-то тяжелым и мягким, похожим на боксерскую перчатку, ибо Ангел не успел окончательно затвердеть. Его члены гнулись во всех направлениях, нос и щеки украсились красной волчаночной бабочкой.
– Мне нужны материалы по обезьянам, - признался Павлинов и срезал Дитятковскому веко.
– Ты не пройдешь, - тот плакал. Глазные яблоки то бегали, то вращались. - Тебя остановят.
– Скажи, как найти, скажи пароль. Можешь молчать, я читаю в тебе, как в книге, - Ангел укусил Дитятковского, потом взмахнул стеклом. Из коридора донесся топот, и Павлинов вонзил острие в сонную артерию. Вскочил и застыл, с растопыренными руками и ногами; еще двух секунд ему хватило, чтобы оставить по себе лишь слабый туман.
Дверь распахнулась, вбежали люди - пять человек, двое были в пестрой форме. Дитятковский истекал кровью и больше не мог говорить. Ангел Павлинов уже находился в отделе обработки оперативной информации; все, кто там был, покинули помещение, привлеченные криками и суматохой. Павлинов вывалился из монитора, сбил на пол клавиатуру и мышь. Еще не вполне облачившись во плоть, он ударил по клавишам, намереваясь ввести пароль, но те не поддались настоянию наполовину призрачного существа, и пришлось повторить; когда между ним и Йохо в очередной раз выгнулся горбатый энергетический мост, пальцы затвердели, и вторая попытка принесла удачу. Ангел впился взглядом в экран. Высветились адреса, и он впитал их единым глотком чего-то большого в себе, ненасытного и бездонного, запомнив раз и навсегда.
Стояла ночь, но в здании было полно народа. Работа велась круглосуточно, и Ангел понял, что сотрудники не дадут ему насладиться телесной прогулкой по коридорам и лестничным маршам. Маска поиграла ртом, подобно своему аналогу из театрального мира: на пробу улыбнулась, на пробу скривилась. Было немного грустно, ощущалось некоторое разочарование, и Ангел остановился на мимике под номером два. Но потом, исчезая, вспомнил, что блестяще справился с поручением судьи, и выражение поменялось. Застывшая улыбка, как у сказочного кота, еще висела в воздухе, когда самого Павлинова уже не было видно.
10
Снег принес потепление. Светило солнце, лопались мерзлые лужи.
Перед уходом Йохо какое-то время думал, надо ли поджигать дом культуры. Решил, что хуже не станет, и здание запылало.
Но когда Йохо уходил, из окна еще только-только повалил дым. Фалуев раскупорил окно, чтобы тяга вышла получше, и выпил транквилизатор, чтобы случайно не материализовать по пути кого-нибудь из ненастоящих. Могущество пухло, как на дрожжах; Йохо с трудом обуздывал свои неожиданные таланты.
За правым плечом невидимым воздушным шариком летел Дитятковский. Забавляясь, Йохо запретил ему передвигаться ногами. Поза не имела для ненастоящих никакого значения, но Фалуеву было приятно унизить врага.
Правда, Дитятковский ничуть не унизился. С бесстрастным лицом он парил, послушный велению направляющего.
Ангел Павлинов остался "на хозяйстве": он вернулся в ведомство госбезопасности и тайно следил за всеми, кому было дело до господина. Перед этим он надиктовал Фалуеву на бумажку украденные адреса, и Йохо остановился на помеси левого эсера с гориллой. Предмет его розысков обосновался в Витебской области; остальные жили еще дальше. Йохо поостерегся обратиться к местной рассеянной диаспоре; из города предстояло бежать. Конечно, на время. Потом он вернется и призовет питерских под пальмовые знамена.
"Нарочно раскидали", - злобствовал Йохо.
Ну, что же. Ему не заказаны пути в Витебскую область.
Мимо Фалуева прошла компания подростков; один, в вязаной шапке и куртке на два размера больше, чем следовало, держал под мышкой огромный магнитофон. Музыка показалась Йохо веселой, и он продолжил путь вприпрыжку, рассеянно насвистывая мотив, который запомнил с первого раза. Лужи сверкали, снег опасливо подбирался. Один из компании отстал: сидел на корточках и зашнуровывал высокий ботинок. Поравнявшись с ним, Фалуев ощутил, как будто нечто незримое тянуло его за рукав или за веревочку, обмотанную вокруг рукава. Парень, шнуровавший ботинок, был ему незнаком. И в то же время Йохо знал его. Еще через пару секунд, уже остановившись, он его окончательно узнал.
– Антонио, - пробормотал Йохо. И позвал громче: - Антонио!
Парень ответил мрачным взглядом исподлобья. Внешне он не имел с Антонио ничего общего. Затянул узел и буркнул, не понимая головы:
– Рули отсюда, штрих.
Начал вставать, встретился глазами с Фалуевым и вдруг побелел, так что Йохо понял: его припомнили. Не понял он лишь того, что силы его, пусть и многократно возросшей, хватило лишь на мгновение. Антонио, ворвавшийся в самые зрачки парня, выкрикнул:
– Меня…
И канул обратно - Йохо не знал, куда. На лицо парня вернулось прежнее выражение.
Перед уходом Йохо какое-то время думал, надо ли поджигать дом культуры. Решил, что хуже не станет, и здание запылало.
Но когда Йохо уходил, из окна еще только-только повалил дым. Фалуев раскупорил окно, чтобы тяга вышла получше, и выпил транквилизатор, чтобы случайно не материализовать по пути кого-нибудь из ненастоящих. Могущество пухло, как на дрожжах; Йохо с трудом обуздывал свои неожиданные таланты.
За правым плечом невидимым воздушным шариком летел Дитятковский. Забавляясь, Йохо запретил ему передвигаться ногами. Поза не имела для ненастоящих никакого значения, но Фалуеву было приятно унизить врага.
Правда, Дитятковский ничуть не унизился. С бесстрастным лицом он парил, послушный велению направляющего.
Ангел Павлинов остался "на хозяйстве": он вернулся в ведомство госбезопасности и тайно следил за всеми, кому было дело до господина. Перед этим он надиктовал Фалуеву на бумажку украденные адреса, и Йохо остановился на помеси левого эсера с гориллой. Предмет его розысков обосновался в Витебской области; остальные жили еще дальше. Йохо поостерегся обратиться к местной рассеянной диаспоре; из города предстояло бежать. Конечно, на время. Потом он вернется и призовет питерских под пальмовые знамена.
"Нарочно раскидали", - злобствовал Йохо.
Ну, что же. Ему не заказаны пути в Витебскую область.
Мимо Фалуева прошла компания подростков; один, в вязаной шапке и куртке на два размера больше, чем следовало, держал под мышкой огромный магнитофон. Музыка показалась Йохо веселой, и он продолжил путь вприпрыжку, рассеянно насвистывая мотив, который запомнил с первого раза. Лужи сверкали, снег опасливо подбирался. Один из компании отстал: сидел на корточках и зашнуровывал высокий ботинок. Поравнявшись с ним, Фалуев ощутил, как будто нечто незримое тянуло его за рукав или за веревочку, обмотанную вокруг рукава. Парень, шнуровавший ботинок, был ему незнаком. И в то же время Йохо знал его. Еще через пару секунд, уже остановившись, он его окончательно узнал.
– Антонио, - пробормотал Йохо. И позвал громче: - Антонио!
Парень ответил мрачным взглядом исподлобья. Внешне он не имел с Антонио ничего общего. Затянул узел и буркнул, не понимая головы:
– Рули отсюда, штрих.
Начал вставать, встретился глазами с Фалуевым и вдруг побелел, так что Йохо понял: его припомнили. Не понял он лишь того, что силы его, пусть и многократно возросшей, хватило лишь на мгновение. Антонио, ворвавшийся в самые зрачки парня, выкрикнул:
– Меня…
И канул обратно - Йохо не знал, куда. На лицо парня вернулось прежнее выражение.