Страница:
Он кинулся к мальчику, что-то бормоча, что-то выкрикивая, силясь дотянуться до него, обнять, успокоить, уберечь, защитить… И мальчик, как бы в ответ на его крик, повернулся к нему лицом.
Это был не человек. У него не было глаз – они вытекли, кроваво-белесыми пятнами размазались по щекам, а в глазницах смеялась сплошная чернота. У мальчика был открыт рот – и длинный, полупрозрачный черный язык выходил из него, ветвясь, как пышное дерево и извиваясь, как поток упругого ветра. Впрочем, это и был ветер. Тот же самый ветер. Конечно же, он никуда не ушел. О, нет!.. Еще было рано.
Эксферд отшатнулся, хватаясь за грудь. Он почувствовал острую боль, почувствовал, как слабое его сердце застыло – чтобы уже никогда больше не забиться снова. Сумасшедший мог видеть картины гибели нескольких сотен людей и остаться равнодушным к этому зрелищу. Но сейчас он уже не был безумен. Он был просто больным, беспомощным стариком, а перед ним в яви стояло чудовище из его кошмаров, из тех снов, что когда-то сделали его сумасшедшим. Не сводя расширенных глаз с мальчика, точнее – с того, что приняло вид мальчика, Эксферд стал медленно оседать на пол.
– Здравствуй еще раз, Эксферд Леншальский, – сказало чудовище, с каждой секундой все менее походящее на человека: гибкие черные жгуты появлялись за его плечами, росли, ширились и чернотой, не имеющей четких границ, изливались в комнату. – Здравствуй и прощай.
И в тот миг, когда Эксферд умер, но душа его еще не успела покинуть смертную оболочку, чудовище бросилось к его телу и вонзило язык-коготь ему в грудь, выпивая слабый, неверный, мутный внутренний свет Эксферда. Затем оно закричало: полновесная, бурная, как водопад, радость демона звенела в этом крике. Ураган поднялся вверх, пробил потолок и крышу и, вонзившись в ослепительно синее небо, помчался прочь. Каменный замок позади чудовища разлетелся вдребезги, когда оно покидало его стены, но оно не оглянулось, чтобы посмотреть на это занятное зрелище. Половина работы была сделана.
Двое из четырех.
13
14
Это был не человек. У него не было глаз – они вытекли, кроваво-белесыми пятнами размазались по щекам, а в глазницах смеялась сплошная чернота. У мальчика был открыт рот – и длинный, полупрозрачный черный язык выходил из него, ветвясь, как пышное дерево и извиваясь, как поток упругого ветра. Впрочем, это и был ветер. Тот же самый ветер. Конечно же, он никуда не ушел. О, нет!.. Еще было рано.
Эксферд отшатнулся, хватаясь за грудь. Он почувствовал острую боль, почувствовал, как слабое его сердце застыло – чтобы уже никогда больше не забиться снова. Сумасшедший мог видеть картины гибели нескольких сотен людей и остаться равнодушным к этому зрелищу. Но сейчас он уже не был безумен. Он был просто больным, беспомощным стариком, а перед ним в яви стояло чудовище из его кошмаров, из тех снов, что когда-то сделали его сумасшедшим. Не сводя расширенных глаз с мальчика, точнее – с того, что приняло вид мальчика, Эксферд стал медленно оседать на пол.
– Здравствуй еще раз, Эксферд Леншальский, – сказало чудовище, с каждой секундой все менее походящее на человека: гибкие черные жгуты появлялись за его плечами, росли, ширились и чернотой, не имеющей четких границ, изливались в комнату. – Здравствуй и прощай.
И в тот миг, когда Эксферд умер, но душа его еще не успела покинуть смертную оболочку, чудовище бросилось к его телу и вонзило язык-коготь ему в грудь, выпивая слабый, неверный, мутный внутренний свет Эксферда. Затем оно закричало: полновесная, бурная, как водопад, радость демона звенела в этом крике. Ураган поднялся вверх, пробил потолок и крышу и, вонзившись в ослепительно синее небо, помчался прочь. Каменный замок позади чудовища разлетелся вдребезги, когда оно покидало его стены, но оно не оглянулось, чтобы посмотреть на это занятное зрелище. Половина работы была сделана.
Двое из четырех.
13
Весна, томленье природы… Вздохи ее ветров – как струи ледяной воды, забираются под одежду, рвут с головы волосы, замораживают кожу. Звук падающих капель: тает снег, стекает вниз с крыши прозрачной водой, попадая на землю, на шею, на руки разбивается десятками стеклянных брызг; за ночь земля покрывается льдом, и днем, между островками снега – лужи над слоем льда. Птиц еще нет, промозгло и зябко, на деревьях еще не набухли почки. Глядя на черные стволы лесных великанов, не верится, что их кроны когда-нибудь снова зазеленеют – слишком привыкли мы за зиму к запутанному рисунку пустых ветвей. Когда на них начнут появляться листья, мы вдруг поймем, что забыли что-то очень важное.
Мы поймем, что наступила весна.
…Кларин, как и обещал, помог Элизе найти работу. В соседней деревне располагался склад, куда с окрестных сел летом и осенью свозились продукты, впоследствии переправлявшиеся в город на продажу. Зимой склад тоже не пустовал – здесь хранились овощи и фрукты, которые надлежало отвезти в город в начале весны, когда на этот товар поднимутся цены. Но поскольку за зиму часть овощей успела сгнить, необходимо было отделить хорошие продукты от не особенно хороших, плохих и совсем никуда не годных. Этим и занималась Элиза вместе с еще двумя женщинами из других деревень. Платили ей мало, но Элиза и тому была рада. По крайней мере, на хлеб им с Лией хватало. Кроме того, каждым вечером она возвращалась домой с полной корзиной овощей – часть порченых продуктов хозяева склада бесплатно отдавали своим работницам. Две другие женщины уходили со склада не с корзинами – с полными мешками, но Элизе уже на половине пути даже ее незначительная ноша начинала казаться неподъемным грузом. Приходила она домой очень поздно, едва ли уже не ночью, а вставала до зари – путь в соседнюю деревню был ой как не близок, особенно для слабых старушечьих ног. Но она не жаловалась – напротив, она не уставала благодарить и Кларина, и хозяев склада за эту работу. Последние несколько лет она каждый раз со страхом думала о весне – о времени, когда в доме шаром покати, когда все зимние запасы истрачены, а сельские работы еще не начались и неоткуда принести в дом даже заплесневелую хлебную корку или картофельную кожуру… Теперь, благодаря Кларину, им с Лией не приходилось голодать. А когда работа на складе закончится, как раз подойдет время пахоты. Для нее обязательно найдется какое-нибудь дело в ее родном селе, и, кроме того, Элизе придется заниматься еще и собственным маленьким огородом. Так что до лета ей скучать не придется. Только, о Пресветлый Джордайс, так ломит спину, так ноют дряхлые мышцы, так немилосердно болят ноги, и сердце бьется неровно, будто готовясь вырваться из груди – или замолкнуть навеки…
Пожалуй, одна Лия знала, каково приходилось Элизе этой весной. Приходя домой, Элиза валилась с ног от усталости. Лия обнимала ее, забирала у нее корзину и, под присмотром матери, готовила ужин. Потом она усаживала Элизу в свое кресло, снимала с ее ног грязные обмотки и начинала разминать ей ступни, щиколотки, икры. Элиза чувствовала, как усталость и боль покидают ее, а взамен по ногам разливается приятное тепло. Иногда она там же, в кресле, и засыпала, но Лия неизменно будила ее и заставляла дойти до кровати. Она знала, что если Элиза проспит всю ночь в кресле, то утром у нее будут болеть не только ноги, но и все тело.
Ранним утром Элиза, стараясь не шуметь, торопливо готовила завтрак и собиралась на свою работу. Лия, которая обычно просыпалась в это же время, не вставала, чтобы не мешать ей. Но почти всегда, слыша, что Элиза уже готова уйти, она поднималась и спускалась вниз – чтобы попрощаться с матерью, подставить щеку для поцелуя и постоять на крыльце. У калитки Элиза оборачивалась и несколько секунд медлила – подслеповатыми старушечьими глазами она сквозь слезы смотрела на Лию, прекрасную юную девушку с лицом, изуродованным застарелыми шрамами, и вспоминала, какой красивой и юной она была сама когда-то. Когда-то, слишком давно, чтобы теперь без оглядки можно быть уверенной в том, что все было именно так, а не иначе…
Мы поймем, что наступила весна.
…Кларин, как и обещал, помог Элизе найти работу. В соседней деревне располагался склад, куда с окрестных сел летом и осенью свозились продукты, впоследствии переправлявшиеся в город на продажу. Зимой склад тоже не пустовал – здесь хранились овощи и фрукты, которые надлежало отвезти в город в начале весны, когда на этот товар поднимутся цены. Но поскольку за зиму часть овощей успела сгнить, необходимо было отделить хорошие продукты от не особенно хороших, плохих и совсем никуда не годных. Этим и занималась Элиза вместе с еще двумя женщинами из других деревень. Платили ей мало, но Элиза и тому была рада. По крайней мере, на хлеб им с Лией хватало. Кроме того, каждым вечером она возвращалась домой с полной корзиной овощей – часть порченых продуктов хозяева склада бесплатно отдавали своим работницам. Две другие женщины уходили со склада не с корзинами – с полными мешками, но Элизе уже на половине пути даже ее незначительная ноша начинала казаться неподъемным грузом. Приходила она домой очень поздно, едва ли уже не ночью, а вставала до зари – путь в соседнюю деревню был ой как не близок, особенно для слабых старушечьих ног. Но она не жаловалась – напротив, она не уставала благодарить и Кларина, и хозяев склада за эту работу. Последние несколько лет она каждый раз со страхом думала о весне – о времени, когда в доме шаром покати, когда все зимние запасы истрачены, а сельские работы еще не начались и неоткуда принести в дом даже заплесневелую хлебную корку или картофельную кожуру… Теперь, благодаря Кларину, им с Лией не приходилось голодать. А когда работа на складе закончится, как раз подойдет время пахоты. Для нее обязательно найдется какое-нибудь дело в ее родном селе, и, кроме того, Элизе придется заниматься еще и собственным маленьким огородом. Так что до лета ей скучать не придется. Только, о Пресветлый Джордайс, так ломит спину, так ноют дряхлые мышцы, так немилосердно болят ноги, и сердце бьется неровно, будто готовясь вырваться из груди – или замолкнуть навеки…
Пожалуй, одна Лия знала, каково приходилось Элизе этой весной. Приходя домой, Элиза валилась с ног от усталости. Лия обнимала ее, забирала у нее корзину и, под присмотром матери, готовила ужин. Потом она усаживала Элизу в свое кресло, снимала с ее ног грязные обмотки и начинала разминать ей ступни, щиколотки, икры. Элиза чувствовала, как усталость и боль покидают ее, а взамен по ногам разливается приятное тепло. Иногда она там же, в кресле, и засыпала, но Лия неизменно будила ее и заставляла дойти до кровати. Она знала, что если Элиза проспит всю ночь в кресле, то утром у нее будут болеть не только ноги, но и все тело.
Ранним утром Элиза, стараясь не шуметь, торопливо готовила завтрак и собиралась на свою работу. Лия, которая обычно просыпалась в это же время, не вставала, чтобы не мешать ей. Но почти всегда, слыша, что Элиза уже готова уйти, она поднималась и спускалась вниз – чтобы попрощаться с матерью, подставить щеку для поцелуя и постоять на крыльце. У калитки Элиза оборачивалась и несколько секунд медлила – подслеповатыми старушечьими глазами она сквозь слезы смотрела на Лию, прекрасную юную девушку с лицом, изуродованным застарелыми шрамами, и вспоминала, какой красивой и юной она была сама когда-то. Когда-то, слишком давно, чтобы теперь без оглядки можно быть уверенной в том, что все было именно так, а не иначе…
14
…Элиза вернулась на Леншальский остров в конце весны. Ей тогда было столько же, сколько Лие сейчас – двадцать два года И хотя сама Элиза еще не догадывалась об этом, весна ее собственной жизни уже отцвела. Но откуда, впрочем, тогда ей было это знать? Она молода, она по-прежнему красива – хотя, признаться, уже и не так, как раньше, но все же и того, что оставалось, более чем достаточно, чтобы устроить свою судьбу. И она занялась этим нелегким делом…
Город встретил ее шумными криками, песнями и танцами на площадях, и домами, украшенными лентами и цветами. В городе проходили какие-то празднества, но, хотя прежде Элиза с большим удовольствием принимала участие во всевозможных народных гуляниях, сейчас, смотря на них со стороны, она ощутила лишь скуку. Радость показалась ей наигранной, улыбки – лживыми, а реплики балаганных актеров, заставлявших целые толпы горожан стонать от смеха – откровенно глупыми. Она вернулась в свою квартиру, но была вынуждена несколько часов просидеть внизу, дожидаясь хозяев дома, ушедших на празднество. Когда они вернулись, Элиза попросила вернуть ей ключи и снова поселилась в своих комнатах. Меж тем, она знала, что Эксферд заплатил хозяевам дома за год вперед, но год подходил к концу, и через несколько месяцев ей волей-неволей придется съехать отсюда, поскольку денег, чтобы дальше платить за себя, у нее не было.
К концу лета, когда настойчивые хозяева стали уже едва ли не каждый день интересоваться, собирается ли она оставаться здесь дальше, или нет, Элиза, наконец, нашла себе источник дохода. Она пошла содержанкой к престарелому ростовщику.
Впрочем, с квартиры она все равно съехала. Ростовщик был ужасно ревнив, он брюзжал и злился, когда она даже на полчаса выходила из дома, он желал видеть ее рядом с собой постоянно. Влюбить его в себя оказалось не таким уж трудным делом – гораздо тяжелее было сносить последствия этой любви. Он был стар. Она надеялась, что вследствие этого ее постельные обязанности окажутся не слишком обременительными. Сил в этом старике было уже мало, это правда, но похоть никуда не исчезла, и терпеть прикосновения к себе его мерзких рук… право, она бы предпочла естественную любовь – пусть даже с таким мерзавцем, как Рихарт Руадье. А ростовщик… Он не был мерзавцем – он был просто мерзок. И стар, и мелочен. По его собственным словам, Элизу он «баловал». Отчасти это и в самом деле было так – он покупал ей дорогие украшения (хотя гораздо чаще дарил те, которые, заложив, по истечении срока не смогли выкупить его клиенты), кормил сладостями, иногда был готов выполнить едва ли не любой ее каприз… Но только что с того, если, подарив золотую цепочку, он весь следующий год вспоминал, сколько она стоила и сокрушался, что купил украшение, не подумав – ведь в другой лавке оно могло, возможно, стоить дешевле. У Элизы кусок в горло не лез, когда, скармливая ей какое-нибудь заморское блюдо, Эндрю (так звали ростовщика) начинал охать и вздыхать, негодуя (чаще – вслух, но иногда, надо отдать Эндрю должное, только мысленно) о том, как быстро Элиза этот деликатес поедает. Все в его огромном доме дышало пылью и запустением, поскольку в доме имелась только одна служанка – она и полы мыла, и обед готовила, и на рынок бегала. Траты на слуг Эндрю считал расточительством. Элиза же в его доме работать не собиралась. Начни она заниматься хоть чем-то, как тотчас на ее плечи станут ложиться все новые и новые обязанности – и постепенно из «куколки» она перейдет в положение «даровой работницы», а подобная перспектива ее совсем не устраивала. Ей хватало и всего остального, что приходилось терпеть от этого вонючего старикашки. Она ждала его смерти, чтобы начать новую, светлую, обеспеченную жизнь. Деньги у старика имелись, она это знала.
Десять лет она ждала его смерти. Она была терпелива, как сама святая Лювиция: говорят, святая Лювиция, молодая монахиня, дала обет молчания – и когда в ее келью как-то раз залезли разбойники и стали ее бесчестить, то она и тогда не нарушила своего обета.
На одиннадцатый год Эндрю скончался. Похоронив его, Элиза в первый раз за десять лет вздохнула свободно. Возвращаясь с похорон, она улыбалась прохожим. Она добилась своего. Пусть ей уже не двадцать лет, пусть половина жизни позади, пусть сгинула молодость – пусть! Но вот уж теперь-то она заживет так, как хочет…
Оказавшись в лавке, она задумалась: а стоит ли продавать этот дом? Дело Эндрю приносило неплохой доход, и хотя она сама заниматься им не собиралась, для этого ведь можно было нанять кого-нибудь, не так ли? А самой переехать куда-нибудь подальше отсюда Купить небольшой особнячок. Только сначала надо найти, где Эндрю прятал свои деньги. Вряд ли это будет легко, но ничего, время у нее есть, а значит, рано или поздно она этот тайник отыщет. Если будет нужно – весь дом по щепочке разнесет.
Но пока она предавалась этим мыслям, в лавку заглянула старая бабка, одетая бедно, но с подкрашенными глазами и румянами на морщинистых щеках – зрелище жалкое и отвратительное. Вслед за бабкой зашли двое мужиков и встали у дверей. Старуха же засеменила к прилавку.
– Что вам, бабушка? – тепло, и даже ласково спросила Элиза. Сегодня она была готова приветствовать дружеской улыбкой даже палача. Сегодня был ее день, ее праздник. – Нынче мы не работаем. Скончался Эндрю, может быть, слышали? Траур у нас.
Старуха мелко-мелко закивала.
– Как же, как же, слышали… Все спешила сюда, спешила… Да все равно, вижу, не успела… на похороны-то. Сестра я ему. – Вдруг доверчиво призналась она Элизе, улыбнувшись во весь рот. – Единокровная.
Поначалу Элиза ее не поняла. Не поняла, что последует за этим заявлением. Она продолжала изображать на своем лице некоторую приветливость… но уже отнюдь не такую искреннюю, как раньше.
Старуха тем временем развила активную деятельность. Она подозвала мужчин, один из которых оказался ее сыном, а второй – зятем, и в их сопровождении отправилась осматривать дом. Осмотром она осталась недовольна. «Сыровато, – сказала она, заглянув едва ли не в каждую дырку. – Да и грязно, и как-то… хламно. Ну, ничего, мы-то уж тут порядок наведем…»
– Кто это «мы»? – поинтересовалась Элиза, по пятам ходившая за старухой по дому. Она уже понимала, что крупно ошиблась, посчитав, что в ее жизни наступила пора безоблачная и светлая – за это еще придется побороться. Но в свое поражение поверить она еще не была способна.
После ее вопроса старуха снова обратила на нее внимание – но уже не как на случайную провожатую, а как на некое явление.
– А вы, извиняюсь, кто тут такая будете? – спросила она, подойдя поближе.
Элиза сразу не нашлась, что ответить. Замужем за Эндрю она не была. За десять лет, что она прожила с Эндрю, ни один из его родственников не переступал порога его дома, так что Элиза была уверена, что ростовщик одинок, как перст. Да и сам он говорил о том же. И вот теперь… Откуда они только взялись, эти родственнички?
– Слышали мы о вас, слышали… – пробурчала меж тем старуха, поджав губы. – Как же… Вот что, милочка, – прошептала она вновь доверительным голосом, приблизившись к Элизе почти вплотную. – Собирайте-ка свои манатки и топайте отсюда подобру-поздорову…
– Что?! Да никуда я отсюда не пойду! – вскричала Элиза.
– Тогда мы вас сами выкинем, – сообщила старуха. – Голышом прям на улицу… а?.. Слышали, – обратилась она к своим «мальчикам», кивая на Элизу. – Уходить не хочет, а?
«Мальчики» помялись на месте, почесали кулаки и небритые скулы, и уставились на Элизу.
«А ведь выкинут же, – холодея внутри, подумала женщина. – Такие могут… Доказывай потом, что это твой дом, а не их…»
– Хорошо, – сказала она, направляясь в свою комнату. – Сейчас я уйду. Но я еще вернусь. И тогда мы посмотрим, кто отсюда вылетит.
– Слышь, – сказал зять старухи ее сыну. – Она это, что, угрожает нам, что ли?..
Сын почесал репу.
– Проследить бы надо, кабы не сперла чего, – выдал он, поразмыслив.
– Правду говоришь, сахарный мой, как ни есть святу истинку правду… – забормотала бабка. – Ну-ка, айда за ней, ребяточки…
Больших криков и ругани стоило Элизе вынести из дома половинку или треть своего личного имущества – за каждое платье бабка начинала драть глотку, а в каждый платок вцепляться, будто он был подарен Эндрю лично ей, его «единокровной сестрице». По счастью, драгоценности Элиза успела припрятать до того, как бережливые родственнички вломились к ней в комнату. Так – что-то набросив на плечи, что-то схватив в руки, осыпаемая оскорблениями, она покинула дом, в котором провела последние десять лет.
В городе, немного успокоившись, Элиза сняла комнату в гостинице и обратилась с жалобой к бальи. Бальи ее выслушал и задал вполне резонный вопрос: «А имелось ли у господина Эндрю, ростовщика, какое-либо завещание?» На этот вопрос Элиза ничего не смогла ответить. Она была уверена лишь в том, что если таковое завещание имелось, то старый козел, без всякого сомнения, оставил все состояние – или, по крайней мере, большую часть оного – ей, Элизе Хенброк, своей ненаглядной «куколке». У нее замерло сердце, когда она подумала, что могут сотворить с этой бумагой дорогие родственнички ростовщика, в настоящий момент безраздельно завладевшие его домом. Бальи выслушал ее сбивчивые обвинения и обещал разобраться.
Свое обещание он выполнил. На дом Эндрю был наложен арест, вселившихся родственничков выперли, после чего в доме учинили обыск. Все сомневались в существовании завещания, а старуха успела уже несколько раз подробно расписать Элизе, что вскоре она с ней сделает… и вот тут-то, ко всеобщему удивлению, искомая бумажка все-таки нашлась. И что бы вы думали? Старый скряга Эндрю, не сделавший на своем веку ни одного доброго дела, бранью встречавший у своих дверей попрошаек, даже на церковной паперти не подавший никому ни гроша, завещал все свое состояние Святой Церкви! Наверное, для того, чтобы было кому замаливать его грехи… и немалые, судя по размерам взноса, грехи-то!
Родственнички попытались завещание оспорить, кричали, что старик был не в своем уме, когда написал такое, но становилось ясно, что если и будет какая-то тяжба, то лишь между сестрой Эндрю и Церковью, а Элиза в любом случае остается не у дел. Оставив старуху и «мальчиков» бесноваться вокруг бальи, она пошла прочь. Надо было как-то жить дальше.
…Прошло еще три года. У Элизы было много мужчин – офицеров, купцов, был даже молодой богослов, приехавший на Леншаль по каким-то своим делам. После Эндрю деньги у нее были – хотя и не такие большие, как она мечтала. Она тайком продавала безделушки, которыми на протяжении десяти лет одаривал ее ростовщик, и искала, искала, искала… Но ни один мужчина, с которым она ложилась в постель, не устраивал ее до конца – у этого был слишком буйный характер, тот любил пить, этот был игроком, третий ей не нравился (теперь-то она могла выбирать!), а четвертый и сам торопился с ней расстаться… Когда она наконец поняла, что ее молодость прошла, и времени выбирать нет, то обнаружила, что и выбирать-то уже, по большому счету, не из кого. И в один из таких дней, когда она одна сидела в своей комнате, и было скучно, и хотелось выпить, и казалось, что жизнь, как песок, медленно вытекает из пальцев, и не остановить его бег, не повернуть вспять – в один из таких дней она вдруг вспомнила о своей семье. Она отогнала эту мысль, но мысль возвращалась снова и снова, и голоса давно забытой юности всплывали в памяти Элизы – вот мать зовет ее ужинать, вот отец, выкурив трубку, начинает долгий, смешной или грустный, или страшный, завораживающий рассказ, вот Карэн приглашает ее потанцевать, вот несколько девушек – и среди них она, Элиза Хенброк – собравшись в уголке, переговариваются вполголоса и посмеиваются, обсуждая парней… Ей вдруг страстно захотелось вновь вернуться туда, где она была счастлива – вернуться пусть ненадолго, пусть чужачкой, гостьей из далекого развращенного города… «Но почему чужачкой? – думала она. – Неужели они не примут меня? Родители, должно быть, еще живы – неужели они не вспомнят о том, что я им родная дочь? Пусть мы в ссоре, но ведь сколько уже прошло времени, не пора ли помириться? Я достаточно наказана за свое своеволие, неужели они не простят меня?» И, думая так, она все больше склонялась к тому, чтобы как-нибудь отправиться в родную деревню. Как-нибудь… И вот, прошло еще какое-то время, и она уже больше не могла оставаться в городе. Она наняла экипаж и отправилась по Восточному Тракту навстречу солнцу и своей памяти.
Отцовский дом она нашла заколоченным и заброшенным: соседи рассказали, что ее сестру и мать два года назад унесла лихорадка. Отец и младший брат умерли еще раньше («Отчего же они умерли?», – потерянно спросила Элиза. «Плетьми их забили, – ответили ей, – после того, как ты укатила, вскорости и забили…»), и лишь второму ее брату повезло больше – правда, в этих краях не видели его уже давным-давно. На какой остров уплыл он, где живет, как живет – никто толком не знал. А Карэн? Карэн был жив, только вот переехал лет восемь назад к жене своей, в Старую Низину, слыхала, может, о таком поселке?..
Слыхала…
Она вернулась в город, и снова дни полетели своей чередой. Дорога назад оказалась закрыта, и она не знала – то ли плакать о том, что так скоро померли ее родители, то ли благодарить Господа за то, что воспоминания о месте, где она провела свое детство, теперь уже ничто не разрушит: ни сцены унизительной бедности, в которое под конец впала семья Элизы, ни новые родительские проклятья. Когда-то, уезжая из села на лошади графа Эксферда, она думала, что оставляет позади лишь грязь, «дерьмо», невежество и суеверия, тиранию отца и курицыну глупость матери, оставляет тяжелую крестьянскую долю – непосильный труд, скучную монотонную жизнь… Да, она так думала. Сейчас же ей казалось, что именно в те времена она была счастлива – как были счастливы, сами не понимая того, первые люди до тех пор, пока не узнали греха…
Меж тем, проходили дни, а она замечала, что постепенно опускается все ниже. Ее хорошо знали в «определенных кругах», но она была уже чересчур «подержана» для того, чтобы на нее покусился хоть кто-то, кто бы понравился ей самой. Она постепенно занижала свои требования к мужчинам, которые оказывались с ней рядом. Первоначально это должен был быть «богатый и интересный», потом – «просто состоятельный», а потом – пусть хоть кто-то.
И вот, настало время, когда она наконец смирилась с тем, что весна и лето ее жизни отцвели и ничего она уже не добьется, продолжая прыгать из одной постели в другую. Раньше надо было действовать, по-иному построить свою жизнь, и тогда, может быть, все было бы иначе… Теперь оставалось только достойно дотянуть до конца осени и как-нибудь встретить зиму – ее бросало в дрожь, когда она начинала понимать, что все люди, по сути, всю свою жизнь трудятся лишь для того, чтобы было, чем встретить старость. Но у нее не было оружия против старости – не было детей или мало-мальски близкого человека, не было никого, кто смог бы закрыть ее от надвигающейся пустоты и бесконечного одиночества…
Как-то она познакомилась с сорокалетним военным – бывшим, правда, давно в отставке. Его звали Жофрей. Он пил – но не так чтобы слишком много, и часто любил прихвастнуть, однако Элизу привлекло в нем нечто иное. Жофрей часто начинал разглагольствовать о том, как хорошо было бы иметь свой собственный дом – большой дом со многими комнатами, и еще о том, какой можно получать доход, располагая таким домом. Дело в том, что Жофрей, отставной военный, мечтал стать трактирщиком. Содержателем постоялого двора. По его собственным словам, в настоящее время он пил только потому, что в этой жизни ему уже вряд ли светило что-либо подобное: у него не было денег, чтобы позволить себе осуществить свою давнюю мечту. Опять-таки, по его же собственным словам, он неплохо разбирался в ценах, умел плотничать, и знал, как организовать свое дело – были бы деньги. Говорить он и вправду умел складно – его очень легко было представить в роли приветливого трактирщика. Что до всего остального… Элизе сложно было судить, но, кажется, он и вправду был неплохо осведомлен в этом вопросе. Она ему поверила. Она сказала: у меня есть дом и есть деньги, чтобы организовать это дело, нет только человека, который мог бы этим заняться. Не хочешь ли ты… «Конечно!», – воскликнул он и тут же на радостях расцеловал Элизу.
Итак, они вдвоем отправились в деревню – строить свое маленькое счастье. Элизе уже ничего грандиозного не нужно было от этой жизни – только бы в тишине и покое дожить свой век, чтобы дома было уютно, чтобы рядом был хоть кто-то родной, кто-то, кого можно было бы любить… Жофрей, выдумщик и весельчак, прекрасный рассказчик – почему бы и нет?.. Может быть, хоть под конец жизни ей выпадет немножко удачи.
И в первое время казалось – да, все именно так и будет. Хотя были и трудности… Слишком много трудностей. Гораздо больше, чем они оба ожидали.
Во-первых, следовало привести дом в приличный вид. Кое-что подлатать, а также – сколотить новую мебель. Жофрей же, хотя и трудился в первое время много, все же оказался отнюдь не таким хорошим плотником, как он о себе рассказывал… Кроме того, он не перестал пить. «Завтра бросаю», – едва ли не каждый день обещал он Элизе.
Во-вторых, следовало закупить все то, что могло понадобиться будущим постояльцам – продукты, вино, постельное белье, посуду и прочее. Оказалось, что стоит это все немало – по крайней мере, в тех количествах, в которых, по их мнению, эти вещи должны были иметься в любом приличном трактире. Кроме того, белье и вино покупать приходилось в городе, и еще платить за доставку.
В-третьих, об их предприятии пока еще никому, кроме односельчан, не было известно. Их главный (и единственный) источник дохода, потенциальные постояльцы, могли бодро шагать себе по Восточному Тракту и не подозревать, что совсем рядом есть прекрасное местечко, где они могут отдохнуть, перекусить, напоить лошадей, а при необходимости – даже переночевать. Следовало подождать какое-то время, пока слухи об их заведении разойдутся, и путники станут сворачивать с Тракта специально, чтобы побывать у них. А пока – следовало всячески способствовать распространению этих слухов.
Было еще множество мелочей, уже не столь существенных и вполне преодолимых. Вполне преодолимы были и три вышеозначенных пункта – преодолимы, будь у хозяев трактира упорство и терпение. Начать понемногу, постепенно развить свое дело, не ждать сразу больших барышей… Но у Жофрея не хватило упорства, у Элизы – терпения. Жофрей не желал ничему учиться – он полагал, что и так все прекрасно знает, просто у него «нет условий». Вот в городе он бы смог содержать трактир. А в деревне – нет. В городе все проще, удобнее, дешевле. Правда, когда однажды Элиза предложила ему продать дом и перебраться в город, чтобы открыть свое дело там, он категорически отказался. Сказал, что там слишком высокие налоги. А потому время, нужное для того, чтобы встать на ноги, им в городе не продержаться. К тому же, там и конкуренция большая.
Часть необходимого имущества они приобрели – только для того, чтобы убедиться, что у них не достает денег на вторую, еще более нужную часть. Тут у Жофрея совсем руки опустились. «Как это ты не дашь мне денег на новые медные дверные ручки?! – кричал он. – Ты хочешь, чтобы люди, которые сюда будут приходить, открывали двери ногами?! Ах, ты не хочешь мне помогать?! Ну, тогда я тоже ничего не буду делать!!!» И с горя отправлялся пить в соседнюю деревушку.
Город встретил ее шумными криками, песнями и танцами на площадях, и домами, украшенными лентами и цветами. В городе проходили какие-то празднества, но, хотя прежде Элиза с большим удовольствием принимала участие во всевозможных народных гуляниях, сейчас, смотря на них со стороны, она ощутила лишь скуку. Радость показалась ей наигранной, улыбки – лживыми, а реплики балаганных актеров, заставлявших целые толпы горожан стонать от смеха – откровенно глупыми. Она вернулась в свою квартиру, но была вынуждена несколько часов просидеть внизу, дожидаясь хозяев дома, ушедших на празднество. Когда они вернулись, Элиза попросила вернуть ей ключи и снова поселилась в своих комнатах. Меж тем, она знала, что Эксферд заплатил хозяевам дома за год вперед, но год подходил к концу, и через несколько месяцев ей волей-неволей придется съехать отсюда, поскольку денег, чтобы дальше платить за себя, у нее не было.
К концу лета, когда настойчивые хозяева стали уже едва ли не каждый день интересоваться, собирается ли она оставаться здесь дальше, или нет, Элиза, наконец, нашла себе источник дохода. Она пошла содержанкой к престарелому ростовщику.
Впрочем, с квартиры она все равно съехала. Ростовщик был ужасно ревнив, он брюзжал и злился, когда она даже на полчаса выходила из дома, он желал видеть ее рядом с собой постоянно. Влюбить его в себя оказалось не таким уж трудным делом – гораздо тяжелее было сносить последствия этой любви. Он был стар. Она надеялась, что вследствие этого ее постельные обязанности окажутся не слишком обременительными. Сил в этом старике было уже мало, это правда, но похоть никуда не исчезла, и терпеть прикосновения к себе его мерзких рук… право, она бы предпочла естественную любовь – пусть даже с таким мерзавцем, как Рихарт Руадье. А ростовщик… Он не был мерзавцем – он был просто мерзок. И стар, и мелочен. По его собственным словам, Элизу он «баловал». Отчасти это и в самом деле было так – он покупал ей дорогие украшения (хотя гораздо чаще дарил те, которые, заложив, по истечении срока не смогли выкупить его клиенты), кормил сладостями, иногда был готов выполнить едва ли не любой ее каприз… Но только что с того, если, подарив золотую цепочку, он весь следующий год вспоминал, сколько она стоила и сокрушался, что купил украшение, не подумав – ведь в другой лавке оно могло, возможно, стоить дешевле. У Элизы кусок в горло не лез, когда, скармливая ей какое-нибудь заморское блюдо, Эндрю (так звали ростовщика) начинал охать и вздыхать, негодуя (чаще – вслух, но иногда, надо отдать Эндрю должное, только мысленно) о том, как быстро Элиза этот деликатес поедает. Все в его огромном доме дышало пылью и запустением, поскольку в доме имелась только одна служанка – она и полы мыла, и обед готовила, и на рынок бегала. Траты на слуг Эндрю считал расточительством. Элиза же в его доме работать не собиралась. Начни она заниматься хоть чем-то, как тотчас на ее плечи станут ложиться все новые и новые обязанности – и постепенно из «куколки» она перейдет в положение «даровой работницы», а подобная перспектива ее совсем не устраивала. Ей хватало и всего остального, что приходилось терпеть от этого вонючего старикашки. Она ждала его смерти, чтобы начать новую, светлую, обеспеченную жизнь. Деньги у старика имелись, она это знала.
Десять лет она ждала его смерти. Она была терпелива, как сама святая Лювиция: говорят, святая Лювиция, молодая монахиня, дала обет молчания – и когда в ее келью как-то раз залезли разбойники и стали ее бесчестить, то она и тогда не нарушила своего обета.
На одиннадцатый год Эндрю скончался. Похоронив его, Элиза в первый раз за десять лет вздохнула свободно. Возвращаясь с похорон, она улыбалась прохожим. Она добилась своего. Пусть ей уже не двадцать лет, пусть половина жизни позади, пусть сгинула молодость – пусть! Но вот уж теперь-то она заживет так, как хочет…
Оказавшись в лавке, она задумалась: а стоит ли продавать этот дом? Дело Эндрю приносило неплохой доход, и хотя она сама заниматься им не собиралась, для этого ведь можно было нанять кого-нибудь, не так ли? А самой переехать куда-нибудь подальше отсюда Купить небольшой особнячок. Только сначала надо найти, где Эндрю прятал свои деньги. Вряд ли это будет легко, но ничего, время у нее есть, а значит, рано или поздно она этот тайник отыщет. Если будет нужно – весь дом по щепочке разнесет.
Но пока она предавалась этим мыслям, в лавку заглянула старая бабка, одетая бедно, но с подкрашенными глазами и румянами на морщинистых щеках – зрелище жалкое и отвратительное. Вслед за бабкой зашли двое мужиков и встали у дверей. Старуха же засеменила к прилавку.
– Что вам, бабушка? – тепло, и даже ласково спросила Элиза. Сегодня она была готова приветствовать дружеской улыбкой даже палача. Сегодня был ее день, ее праздник. – Нынче мы не работаем. Скончался Эндрю, может быть, слышали? Траур у нас.
Старуха мелко-мелко закивала.
– Как же, как же, слышали… Все спешила сюда, спешила… Да все равно, вижу, не успела… на похороны-то. Сестра я ему. – Вдруг доверчиво призналась она Элизе, улыбнувшись во весь рот. – Единокровная.
Поначалу Элиза ее не поняла. Не поняла, что последует за этим заявлением. Она продолжала изображать на своем лице некоторую приветливость… но уже отнюдь не такую искреннюю, как раньше.
Старуха тем временем развила активную деятельность. Она подозвала мужчин, один из которых оказался ее сыном, а второй – зятем, и в их сопровождении отправилась осматривать дом. Осмотром она осталась недовольна. «Сыровато, – сказала она, заглянув едва ли не в каждую дырку. – Да и грязно, и как-то… хламно. Ну, ничего, мы-то уж тут порядок наведем…»
– Кто это «мы»? – поинтересовалась Элиза, по пятам ходившая за старухой по дому. Она уже понимала, что крупно ошиблась, посчитав, что в ее жизни наступила пора безоблачная и светлая – за это еще придется побороться. Но в свое поражение поверить она еще не была способна.
После ее вопроса старуха снова обратила на нее внимание – но уже не как на случайную провожатую, а как на некое явление.
– А вы, извиняюсь, кто тут такая будете? – спросила она, подойдя поближе.
Элиза сразу не нашлась, что ответить. Замужем за Эндрю она не была. За десять лет, что она прожила с Эндрю, ни один из его родственников не переступал порога его дома, так что Элиза была уверена, что ростовщик одинок, как перст. Да и сам он говорил о том же. И вот теперь… Откуда они только взялись, эти родственнички?
– Слышали мы о вас, слышали… – пробурчала меж тем старуха, поджав губы. – Как же… Вот что, милочка, – прошептала она вновь доверительным голосом, приблизившись к Элизе почти вплотную. – Собирайте-ка свои манатки и топайте отсюда подобру-поздорову…
– Что?! Да никуда я отсюда не пойду! – вскричала Элиза.
– Тогда мы вас сами выкинем, – сообщила старуха. – Голышом прям на улицу… а?.. Слышали, – обратилась она к своим «мальчикам», кивая на Элизу. – Уходить не хочет, а?
«Мальчики» помялись на месте, почесали кулаки и небритые скулы, и уставились на Элизу.
«А ведь выкинут же, – холодея внутри, подумала женщина. – Такие могут… Доказывай потом, что это твой дом, а не их…»
– Хорошо, – сказала она, направляясь в свою комнату. – Сейчас я уйду. Но я еще вернусь. И тогда мы посмотрим, кто отсюда вылетит.
– Слышь, – сказал зять старухи ее сыну. – Она это, что, угрожает нам, что ли?..
Сын почесал репу.
– Проследить бы надо, кабы не сперла чего, – выдал он, поразмыслив.
– Правду говоришь, сахарный мой, как ни есть святу истинку правду… – забормотала бабка. – Ну-ка, айда за ней, ребяточки…
Больших криков и ругани стоило Элизе вынести из дома половинку или треть своего личного имущества – за каждое платье бабка начинала драть глотку, а в каждый платок вцепляться, будто он был подарен Эндрю лично ей, его «единокровной сестрице». По счастью, драгоценности Элиза успела припрятать до того, как бережливые родственнички вломились к ней в комнату. Так – что-то набросив на плечи, что-то схватив в руки, осыпаемая оскорблениями, она покинула дом, в котором провела последние десять лет.
В городе, немного успокоившись, Элиза сняла комнату в гостинице и обратилась с жалобой к бальи. Бальи ее выслушал и задал вполне резонный вопрос: «А имелось ли у господина Эндрю, ростовщика, какое-либо завещание?» На этот вопрос Элиза ничего не смогла ответить. Она была уверена лишь в том, что если таковое завещание имелось, то старый козел, без всякого сомнения, оставил все состояние – или, по крайней мере, большую часть оного – ей, Элизе Хенброк, своей ненаглядной «куколке». У нее замерло сердце, когда она подумала, что могут сотворить с этой бумагой дорогие родственнички ростовщика, в настоящий момент безраздельно завладевшие его домом. Бальи выслушал ее сбивчивые обвинения и обещал разобраться.
Свое обещание он выполнил. На дом Эндрю был наложен арест, вселившихся родственничков выперли, после чего в доме учинили обыск. Все сомневались в существовании завещания, а старуха успела уже несколько раз подробно расписать Элизе, что вскоре она с ней сделает… и вот тут-то, ко всеобщему удивлению, искомая бумажка все-таки нашлась. И что бы вы думали? Старый скряга Эндрю, не сделавший на своем веку ни одного доброго дела, бранью встречавший у своих дверей попрошаек, даже на церковной паперти не подавший никому ни гроша, завещал все свое состояние Святой Церкви! Наверное, для того, чтобы было кому замаливать его грехи… и немалые, судя по размерам взноса, грехи-то!
Родственнички попытались завещание оспорить, кричали, что старик был не в своем уме, когда написал такое, но становилось ясно, что если и будет какая-то тяжба, то лишь между сестрой Эндрю и Церковью, а Элиза в любом случае остается не у дел. Оставив старуху и «мальчиков» бесноваться вокруг бальи, она пошла прочь. Надо было как-то жить дальше.
…Прошло еще три года. У Элизы было много мужчин – офицеров, купцов, был даже молодой богослов, приехавший на Леншаль по каким-то своим делам. После Эндрю деньги у нее были – хотя и не такие большие, как она мечтала. Она тайком продавала безделушки, которыми на протяжении десяти лет одаривал ее ростовщик, и искала, искала, искала… Но ни один мужчина, с которым она ложилась в постель, не устраивал ее до конца – у этого был слишком буйный характер, тот любил пить, этот был игроком, третий ей не нравился (теперь-то она могла выбирать!), а четвертый и сам торопился с ней расстаться… Когда она наконец поняла, что ее молодость прошла, и времени выбирать нет, то обнаружила, что и выбирать-то уже, по большому счету, не из кого. И в один из таких дней, когда она одна сидела в своей комнате, и было скучно, и хотелось выпить, и казалось, что жизнь, как песок, медленно вытекает из пальцев, и не остановить его бег, не повернуть вспять – в один из таких дней она вдруг вспомнила о своей семье. Она отогнала эту мысль, но мысль возвращалась снова и снова, и голоса давно забытой юности всплывали в памяти Элизы – вот мать зовет ее ужинать, вот отец, выкурив трубку, начинает долгий, смешной или грустный, или страшный, завораживающий рассказ, вот Карэн приглашает ее потанцевать, вот несколько девушек – и среди них она, Элиза Хенброк – собравшись в уголке, переговариваются вполголоса и посмеиваются, обсуждая парней… Ей вдруг страстно захотелось вновь вернуться туда, где она была счастлива – вернуться пусть ненадолго, пусть чужачкой, гостьей из далекого развращенного города… «Но почему чужачкой? – думала она. – Неужели они не примут меня? Родители, должно быть, еще живы – неужели они не вспомнят о том, что я им родная дочь? Пусть мы в ссоре, но ведь сколько уже прошло времени, не пора ли помириться? Я достаточно наказана за свое своеволие, неужели они не простят меня?» И, думая так, она все больше склонялась к тому, чтобы как-нибудь отправиться в родную деревню. Как-нибудь… И вот, прошло еще какое-то время, и она уже больше не могла оставаться в городе. Она наняла экипаж и отправилась по Восточному Тракту навстречу солнцу и своей памяти.
Отцовский дом она нашла заколоченным и заброшенным: соседи рассказали, что ее сестру и мать два года назад унесла лихорадка. Отец и младший брат умерли еще раньше («Отчего же они умерли?», – потерянно спросила Элиза. «Плетьми их забили, – ответили ей, – после того, как ты укатила, вскорости и забили…»), и лишь второму ее брату повезло больше – правда, в этих краях не видели его уже давным-давно. На какой остров уплыл он, где живет, как живет – никто толком не знал. А Карэн? Карэн был жив, только вот переехал лет восемь назад к жене своей, в Старую Низину, слыхала, может, о таком поселке?..
Слыхала…
Она вернулась в город, и снова дни полетели своей чередой. Дорога назад оказалась закрыта, и она не знала – то ли плакать о том, что так скоро померли ее родители, то ли благодарить Господа за то, что воспоминания о месте, где она провела свое детство, теперь уже ничто не разрушит: ни сцены унизительной бедности, в которое под конец впала семья Элизы, ни новые родительские проклятья. Когда-то, уезжая из села на лошади графа Эксферда, она думала, что оставляет позади лишь грязь, «дерьмо», невежество и суеверия, тиранию отца и курицыну глупость матери, оставляет тяжелую крестьянскую долю – непосильный труд, скучную монотонную жизнь… Да, она так думала. Сейчас же ей казалось, что именно в те времена она была счастлива – как были счастливы, сами не понимая того, первые люди до тех пор, пока не узнали греха…
Меж тем, проходили дни, а она замечала, что постепенно опускается все ниже. Ее хорошо знали в «определенных кругах», но она была уже чересчур «подержана» для того, чтобы на нее покусился хоть кто-то, кто бы понравился ей самой. Она постепенно занижала свои требования к мужчинам, которые оказывались с ней рядом. Первоначально это должен был быть «богатый и интересный», потом – «просто состоятельный», а потом – пусть хоть кто-то.
И вот, настало время, когда она наконец смирилась с тем, что весна и лето ее жизни отцвели и ничего она уже не добьется, продолжая прыгать из одной постели в другую. Раньше надо было действовать, по-иному построить свою жизнь, и тогда, может быть, все было бы иначе… Теперь оставалось только достойно дотянуть до конца осени и как-нибудь встретить зиму – ее бросало в дрожь, когда она начинала понимать, что все люди, по сути, всю свою жизнь трудятся лишь для того, чтобы было, чем встретить старость. Но у нее не было оружия против старости – не было детей или мало-мальски близкого человека, не было никого, кто смог бы закрыть ее от надвигающейся пустоты и бесконечного одиночества…
Как-то она познакомилась с сорокалетним военным – бывшим, правда, давно в отставке. Его звали Жофрей. Он пил – но не так чтобы слишком много, и часто любил прихвастнуть, однако Элизу привлекло в нем нечто иное. Жофрей часто начинал разглагольствовать о том, как хорошо было бы иметь свой собственный дом – большой дом со многими комнатами, и еще о том, какой можно получать доход, располагая таким домом. Дело в том, что Жофрей, отставной военный, мечтал стать трактирщиком. Содержателем постоялого двора. По его собственным словам, в настоящее время он пил только потому, что в этой жизни ему уже вряд ли светило что-либо подобное: у него не было денег, чтобы позволить себе осуществить свою давнюю мечту. Опять-таки, по его же собственным словам, он неплохо разбирался в ценах, умел плотничать, и знал, как организовать свое дело – были бы деньги. Говорить он и вправду умел складно – его очень легко было представить в роли приветливого трактирщика. Что до всего остального… Элизе сложно было судить, но, кажется, он и вправду был неплохо осведомлен в этом вопросе. Она ему поверила. Она сказала: у меня есть дом и есть деньги, чтобы организовать это дело, нет только человека, который мог бы этим заняться. Не хочешь ли ты… «Конечно!», – воскликнул он и тут же на радостях расцеловал Элизу.
Итак, они вдвоем отправились в деревню – строить свое маленькое счастье. Элизе уже ничего грандиозного не нужно было от этой жизни – только бы в тишине и покое дожить свой век, чтобы дома было уютно, чтобы рядом был хоть кто-то родной, кто-то, кого можно было бы любить… Жофрей, выдумщик и весельчак, прекрасный рассказчик – почему бы и нет?.. Может быть, хоть под конец жизни ей выпадет немножко удачи.
И в первое время казалось – да, все именно так и будет. Хотя были и трудности… Слишком много трудностей. Гораздо больше, чем они оба ожидали.
Во-первых, следовало привести дом в приличный вид. Кое-что подлатать, а также – сколотить новую мебель. Жофрей же, хотя и трудился в первое время много, все же оказался отнюдь не таким хорошим плотником, как он о себе рассказывал… Кроме того, он не перестал пить. «Завтра бросаю», – едва ли не каждый день обещал он Элизе.
Во-вторых, следовало закупить все то, что могло понадобиться будущим постояльцам – продукты, вино, постельное белье, посуду и прочее. Оказалось, что стоит это все немало – по крайней мере, в тех количествах, в которых, по их мнению, эти вещи должны были иметься в любом приличном трактире. Кроме того, белье и вино покупать приходилось в городе, и еще платить за доставку.
В-третьих, об их предприятии пока еще никому, кроме односельчан, не было известно. Их главный (и единственный) источник дохода, потенциальные постояльцы, могли бодро шагать себе по Восточному Тракту и не подозревать, что совсем рядом есть прекрасное местечко, где они могут отдохнуть, перекусить, напоить лошадей, а при необходимости – даже переночевать. Следовало подождать какое-то время, пока слухи об их заведении разойдутся, и путники станут сворачивать с Тракта специально, чтобы побывать у них. А пока – следовало всячески способствовать распространению этих слухов.
Было еще множество мелочей, уже не столь существенных и вполне преодолимых. Вполне преодолимы были и три вышеозначенных пункта – преодолимы, будь у хозяев трактира упорство и терпение. Начать понемногу, постепенно развить свое дело, не ждать сразу больших барышей… Но у Жофрея не хватило упорства, у Элизы – терпения. Жофрей не желал ничему учиться – он полагал, что и так все прекрасно знает, просто у него «нет условий». Вот в городе он бы смог содержать трактир. А в деревне – нет. В городе все проще, удобнее, дешевле. Правда, когда однажды Элиза предложила ему продать дом и перебраться в город, чтобы открыть свое дело там, он категорически отказался. Сказал, что там слишком высокие налоги. А потому время, нужное для того, чтобы встать на ноги, им в городе не продержаться. К тому же, там и конкуренция большая.
Часть необходимого имущества они приобрели – только для того, чтобы убедиться, что у них не достает денег на вторую, еще более нужную часть. Тут у Жофрея совсем руки опустились. «Как это ты не дашь мне денег на новые медные дверные ручки?! – кричал он. – Ты хочешь, чтобы люди, которые сюда будут приходить, открывали двери ногами?! Ах, ты не хочешь мне помогать?! Ну, тогда я тоже ничего не буду делать!!!» И с горя отправлялся пить в соседнюю деревушку.