Страница:
Капитан хмуро посмотрел направо. Там, облокотившись на борт, молодой виконт игрался с новенькой подзорной трубой, не иначе, как купленной в Склервонсе перед самым отплытием. Он то сдвигал, то раздвигал две половинки трубы, то переворачивал ее и время от времени таким образом смотрел на какого-нибудь мимо проходившего матроса.
«Балуется, сопляк… – подумал капитан. – Так и вертит ее в руках, так и вертит… А вот уронишь в воду – что, думаешь, я тебе ее доставать буду? Врешь, дружок… Придется тебе трубочку-то новую покупать… Ну да черт с тобой, впрочем…»
Ноэс Лаувельт был несправедлив к Рамону. Рамон любил брать и не привык отдавать, он цепко держал в руках то, что имел, и это в равной степени относилось ко всем вещам, которые он считал своими. В том числе – и к подзорным трубам, которых он мог купить в Склервонсе хоть двадцать штук разом. Мог – но не купил; с недовольной миной на лице он расстался даже с теми деньгами, которые потребовались на покупку одной. Он долго колебался: не проще ли будет одолжить сей предмет у капитана корабля, но потом решил, что так поступать несолидно. Впрочем, сейчас он о своей покупке не жалел. Морской болезни у него не было, но прошло только трое суток, а море уже опротивело ему до такой степени, что он почти начал сожалеть о том, что не взял с собой в дорогу пару-тройку книг – как ему советовал Рамхель. Нет, он ни за что бы не расстался со своей подзорной трубой, которая на настоящий момент в этом скучном плаванье являлась его единственным развлечением.
– Ишь, вырядился… – негромко произнес кто-то рядом с Ноэсом.
Обернувшись, капитан увидел своего нового помощника, Джера, которого гораздо чаще, чем по имени, звали Корявым. Причина этого прозвища заключалась не в телосложении, как можно было бы предположить, а в зубах Джера, которые росли под самыми невозможными углами; иногда, когда Джер скалился, поглазеть на это зрелище сбегалась вся команда. Своей улыбкой Джер мог бы напугать даже матерого каторжника. Как ни странно, необычное расположение зубов Джера на его произношение почти не влияло.
Слова Корявого Джера предназначались, естественно, Рамону, разодетому в парчу и шелк. Три дня подряд он одевался довольно просто, а сегодня зачем-то решил «блеснуть». Хотя ни капитан, ни его помощник не могли знать этого, причина заключалась в тех двух купцах, которых они везли на своем корабле: Рамону как-то показалось, что эти люди не относятся к нему достаточно уважительно. Но, вместе с тем, прямого оскорбления нанесено ему не было – купцы общались с ним так же вежливо, как и со всеми остальными на корабле. Но в том-то и дело: как и со всеми остальными. Одевшись сегодня в свое лучшее платье, Рамон собирался подчеркнуть разницу между собой и всеми остальными. Расставить, так сказать, акценты, и в будущем избавить этих же самых купцов от неприятностей, которые могло бы причинить им какое-нибудь их же собственное неуклюжее высказывание, адресованное ему, Рамону. Завтра он собирался полазить по мачтам, и не хотел, чтобы вследствие этого двое купцов окончательно утвердились во мнении, что он всего лишь простой матрос.
– Не твое дело, – осадил капитан Корявого Джера. – Думай, о ком говоришь… В трюме был?
– Был.
– Тюки в порядке?
– В порядке.
– А бочки?
Джер кивнул, но капитану этого показалось мало.
– В порядке, я спрашиваю?
– Да, капитан.
Ноэс, нахмурившись, отвернулся. В прошлый рейс случилась неприятность: один матрос ночью проник в трюм, вынул затычку из бочки и так ужрался, что заснул и забыл эту самую бочку закрыть. В результате вино вытекло и намокли тюки с дорогими атласными тканями. Утром Ноэс едва не убил этого матроса, а когда вернулись в Склервонс – выкинул с корабля, но это, конечно, не могло вернуть ни вина, ни высушить ткани. С тех пор та часть трюма, где хранились товары, стала запираться не на один, а на два замка, и Ноэс каждый день проверял, все ли там находится на своих местах. Или гонял своего помощника.
Ноэс забрал у Джера ключи, и уже собрался идти на корму, чтобы покалякать со штурманом, с которым они плавали вместе вот уже пять лет и которому капитан доверял как самому себе, когда вдруг краем глаза заметил нечто странное…
В следующее мгновение он уже стоял на носу корабля, дрожащими руками вцепившись в резной поребрик. Неужели то, что он увидел…
Да.
Чернота стремительно разливалась по небу, гигантской кляксой пожирая синюю высь; щупальца, состоявшие из сжатого – крепче металла, тверже камня – воздуха, жадно выпивали солнечный свет, всасывали в себя редкие облака, воронками смерчей вонзались в море – чтобы в следующее мгновение оторваться от водной поверхности, и протянуться вперед: ближе, ближе к жалкому изделию человеческих рук, к забавной игрушке, которой сегодня собрался поиграть ураган. И там, где тянулись к кораблю десятки чудовищных, размазанных по воздуху лап, казалось, вместе с небом исчезало и море, водная гладь обесцвечивалась и исчезала, и корабль устремлялся точнехонько в середину ворот в темноту, в жадную пасть, распахнутую в ожидании лакомого ужина.
– Господи боже… – прошептал Ноэс. На своем веку он повидал немало штормов, видел пенные валы, вздымавшиеся выше самых высоких гор, два раза возвращался в порт не столько на корабле, сколько на его обломках, но то, что он наблюдал сейчас, он надеялся никогда не увидеть.
Ноэс повернулся к колдуну, и увидел, что тот смотрит на него, и лицо заклинателя ветров, так же, как у него самого, искажено ужасом. По губам – ибо внезапный вой ветра заглушил все остальные звуки – он прочел: «Наргантинлэ».
Наргантинлэ, живая буря, воплощенный кошмар тех, кто бороздит моря во всех четырех частях света, древнее чудовище, выбравшееся на дневной свет, голодный пасынок беззвездной ночи, властелин и прародитель всех штормов и ветров…
– Спустить паруса! – заорал капитан и закашлялся, чувствуя, что сорвал голос, но никто не услышал его команды – в визге, заполонившем воздух, он сам не смог услышать себя. Ощущение собственного бессилия, впервые накатившее, когда он только увидел расползающуюся по небу черноту, снова объяло Ноэса, но он стряхнул оцепенение, и, превозмогая бешенный ветер, сделал первый шаг к матросам, которые, как завороженные, пялились на черную стену, приближающуюся к кораблю. Почувствовав, как кто-то вцепился ему в плечо, он повернулся и увидел открывающийся рот волшебника, но поначалу не услышал ни слова; и тогда заклинатель ветров с силой притянул его к себе и закричал в самое ухо:
– Ничего не делайте! Все равно…
Иииииииии!!!
– …постараюсь закрыть…
Йаааааааа!!!
Волшебник отвернулся, не смея больше терять время на объяснения, ибо каждое уходящее мгновение было на вес золота, и спустя секунду капитан молчаливо признал справедливость его слов: живой шторм перемещался с такой скоростью, что бессмысленно было предпринимать что бы то ни было. Перед наступлением обычной бури, даже самой неистовой, мореплавателям все равно остается немного времени, чтобы подготовиться к ней: убрать паруса, задраить люки, укрыться в трюме, но сейчас счет шел не на минуты – на секунды. Вот – горизонт был чист, и ни впередсмотрящий, ни заклинатель ветров не видели ни единого признака надвигающейся бури, вот – широкое пятно, подобное спруту или шарящей по небу пятерне, возникает на горизонте, и у капитана, и у впередсмотрящего и у заклинателя ветров замирает сердце, вот, еще миг – капитан успевает сделать четыре шага вперед, вцепиться в борт корабля и поднять глаза на то, что, как он надеется, ему только мерещится, а живая буря уже совсем рядом, и длинные ее языки ласкают водную гладь прямо перед кораблем, вот – слова волшебника, крик Ноэса, и наргантинлэ нависает над шхуной подобно горе Римион, на недостижимой вершине которой, как гласят предания, располагаются райские кущи, вот еще десять или двенадцать слов, которые колдун кричит в ухо Ноэсу, а окружающего мира уже нет, есть лишь темнота, темнота вокруг, без верха и низа, без направлений, и корабль не плывет больше, он летит по воздуху: впереди и позади, вверху и внизу – сплошная ночь, море до дна выпито наргантинлэ и дна нет тоже, ничего нет – есть лишь визг ветра, все больше напоминающий беспрерывный смех сумасшедшего, палуба корабля, окруженная бледным сиянием, люди, в ужасе вцепившиеся в корабельные снасти, и взгляд, почти физически ощутимый – взгляд оттуда, из сплошной черноты. Капитан смотрит на палубу – он боится смотреть за пределы корабля – и видит, что белое сияние окружает всех людей, в том числе и его самого, и тогда он удивляется свету, разлитому по палубе: неужели его корабль так же жив, как и он сам? Да, так же. Ноэс явственно ощущает ужас, испытываемый его кораблем – ужас, переплетающийся с его собственным ужасом, и отчаянье, и нежелание умирать – все точь-в-точь так же, как у человека. Потом эта мысль исчезает: капитан видит волшебника, поднимающего над головой руки, и свет, который исходит из его ладоней и светящимся коконом окутывает корабль – в то время как собственное серебристое пламя, окружающее волшебника, на миг угасает – чтобы, впрочем, в следующий миг разгореться с новой силой.
Корабль закрыт. Визг сменяется оглушающей тишиной, и стены света хранят взгляды людей от ужасов мрака, бурлящего вокруг шхуны… Но тишина длится лишь секунду или две, не больше.
Тишина взрывается воем; капитан смотрит вверх, и видит, как рвется светлая оболочка, закрывающая корабль, рвется в точности над колдуном, и чернота, подобно хищному зверю, добравшемуся до вожделенной добычи, заглядывает в образовавшуюся дыру, а потом сверху падает ветер, сгущенный почти до твердого состояния, и опускается на колдуна, и хотя визг бури перекрывает все звуки, капитан отчетливо слышит хруст и чавканье, когда от колдуна остается одно лишь кровавое месиво. Так давят насекомых, осмелившихся выползти на середину комнаты: сначала наступают ногой, а потом растирают по доскам деревянного пола, чтобы не осталось следов.
Черный ветер проникает на корабль. Части светлого колдовского кокона, подобно кускам жести, отрываются и улетают в темноту, и темнота ласкает корабль – точно так же, как ребенок вертит на кончике языка конфету, прежде чем раскусить ее. Капитан еще не понимает, что это – смерть. Он не понимает ничего, в последние мгновения жизни разум отказывает ему, и он не видит, как начинает разрушаться его корабль, как отрываются и уносятся в темноту мачты вместе с парусами, как кричат люди, когда ветер пробует на вкус их внутренний свет. Но корабль еще жив в то время, когда ураган находит человека, который на время заставляет его забыть обо всех остальных. Над головой Ноэса проносится чье-то тело и поднимается на несколько метров вверх: наргантинлэ желает поближе рассмотреть свою добычу. Парча и шелк, золотое и зеленое… Это мальчишка, сын виконта. Рамон. И капитану кажется, что он сходит с ума, когда сквозь визг ветра, мешаемые с ревом и смехом, отчетливо слышатся слова:
– Руадье!.. Руадье…
И еще капитану кажется, что в этих словах слышна радость.
Потоки ветра обвивают юношу, а разум вместе с удесятерившимся ужасом возвращается к капитану, когда он видит, как ветер выжимает Рамона, выкручивает, словно мокрую простыню. Соки жизни, вместе с кровью и внутренним светом стекают вниз, где уже торопливо шарят, подхватывая на лету каждую каплю, тонкие длинные языки наргантинлэ. Лицо Рамона смазывается, руки мешаются с ребрами, ноги перекручиваются, одежда и сапоги вдавливаются в плоть, образуя с плотью единое месиво, а затем руки, выжимавшие Рамона, сходятся вместе, и все то, что оставалось от юноши, размазывается по воздуху.
Корабль взрывается, осколки улетают в темноту вслед за частями волшебного кокона, и люди умирают – один за другим. Когда взгляд обращается на Ноэса, тот больше не пытается кричать. Он теряет себя. Ветер проникает в его разум и забирает его память: капитан забывает, как надо кричать. Вместе с памятью ветер выпивает его внутренний свет, его душу – и вечная ночь опускается на его веки… Там ничего нет, и там нас ничего не ждет…
Там ничего не ждет тех, кого лишили души.
4
«Балуется, сопляк… – подумал капитан. – Так и вертит ее в руках, так и вертит… А вот уронишь в воду – что, думаешь, я тебе ее доставать буду? Врешь, дружок… Придется тебе трубочку-то новую покупать… Ну да черт с тобой, впрочем…»
Ноэс Лаувельт был несправедлив к Рамону. Рамон любил брать и не привык отдавать, он цепко держал в руках то, что имел, и это в равной степени относилось ко всем вещам, которые он считал своими. В том числе – и к подзорным трубам, которых он мог купить в Склервонсе хоть двадцать штук разом. Мог – но не купил; с недовольной миной на лице он расстался даже с теми деньгами, которые потребовались на покупку одной. Он долго колебался: не проще ли будет одолжить сей предмет у капитана корабля, но потом решил, что так поступать несолидно. Впрочем, сейчас он о своей покупке не жалел. Морской болезни у него не было, но прошло только трое суток, а море уже опротивело ему до такой степени, что он почти начал сожалеть о том, что не взял с собой в дорогу пару-тройку книг – как ему советовал Рамхель. Нет, он ни за что бы не расстался со своей подзорной трубой, которая на настоящий момент в этом скучном плаванье являлась его единственным развлечением.
– Ишь, вырядился… – негромко произнес кто-то рядом с Ноэсом.
Обернувшись, капитан увидел своего нового помощника, Джера, которого гораздо чаще, чем по имени, звали Корявым. Причина этого прозвища заключалась не в телосложении, как можно было бы предположить, а в зубах Джера, которые росли под самыми невозможными углами; иногда, когда Джер скалился, поглазеть на это зрелище сбегалась вся команда. Своей улыбкой Джер мог бы напугать даже матерого каторжника. Как ни странно, необычное расположение зубов Джера на его произношение почти не влияло.
Слова Корявого Джера предназначались, естественно, Рамону, разодетому в парчу и шелк. Три дня подряд он одевался довольно просто, а сегодня зачем-то решил «блеснуть». Хотя ни капитан, ни его помощник не могли знать этого, причина заключалась в тех двух купцах, которых они везли на своем корабле: Рамону как-то показалось, что эти люди не относятся к нему достаточно уважительно. Но, вместе с тем, прямого оскорбления нанесено ему не было – купцы общались с ним так же вежливо, как и со всеми остальными на корабле. Но в том-то и дело: как и со всеми остальными. Одевшись сегодня в свое лучшее платье, Рамон собирался подчеркнуть разницу между собой и всеми остальными. Расставить, так сказать, акценты, и в будущем избавить этих же самых купцов от неприятностей, которые могло бы причинить им какое-нибудь их же собственное неуклюжее высказывание, адресованное ему, Рамону. Завтра он собирался полазить по мачтам, и не хотел, чтобы вследствие этого двое купцов окончательно утвердились во мнении, что он всего лишь простой матрос.
– Не твое дело, – осадил капитан Корявого Джера. – Думай, о ком говоришь… В трюме был?
– Был.
– Тюки в порядке?
– В порядке.
– А бочки?
Джер кивнул, но капитану этого показалось мало.
– В порядке, я спрашиваю?
– Да, капитан.
Ноэс, нахмурившись, отвернулся. В прошлый рейс случилась неприятность: один матрос ночью проник в трюм, вынул затычку из бочки и так ужрался, что заснул и забыл эту самую бочку закрыть. В результате вино вытекло и намокли тюки с дорогими атласными тканями. Утром Ноэс едва не убил этого матроса, а когда вернулись в Склервонс – выкинул с корабля, но это, конечно, не могло вернуть ни вина, ни высушить ткани. С тех пор та часть трюма, где хранились товары, стала запираться не на один, а на два замка, и Ноэс каждый день проверял, все ли там находится на своих местах. Или гонял своего помощника.
Ноэс забрал у Джера ключи, и уже собрался идти на корму, чтобы покалякать со штурманом, с которым они плавали вместе вот уже пять лет и которому капитан доверял как самому себе, когда вдруг краем глаза заметил нечто странное…
В следующее мгновение он уже стоял на носу корабля, дрожащими руками вцепившись в резной поребрик. Неужели то, что он увидел…
Да.
Чернота стремительно разливалась по небу, гигантской кляксой пожирая синюю высь; щупальца, состоявшие из сжатого – крепче металла, тверже камня – воздуха, жадно выпивали солнечный свет, всасывали в себя редкие облака, воронками смерчей вонзались в море – чтобы в следующее мгновение оторваться от водной поверхности, и протянуться вперед: ближе, ближе к жалкому изделию человеческих рук, к забавной игрушке, которой сегодня собрался поиграть ураган. И там, где тянулись к кораблю десятки чудовищных, размазанных по воздуху лап, казалось, вместе с небом исчезало и море, водная гладь обесцвечивалась и исчезала, и корабль устремлялся точнехонько в середину ворот в темноту, в жадную пасть, распахнутую в ожидании лакомого ужина.
– Господи боже… – прошептал Ноэс. На своем веку он повидал немало штормов, видел пенные валы, вздымавшиеся выше самых высоких гор, два раза возвращался в порт не столько на корабле, сколько на его обломках, но то, что он наблюдал сейчас, он надеялся никогда не увидеть.
Ноэс повернулся к колдуну, и увидел, что тот смотрит на него, и лицо заклинателя ветров, так же, как у него самого, искажено ужасом. По губам – ибо внезапный вой ветра заглушил все остальные звуки – он прочел: «Наргантинлэ».
Наргантинлэ, живая буря, воплощенный кошмар тех, кто бороздит моря во всех четырех частях света, древнее чудовище, выбравшееся на дневной свет, голодный пасынок беззвездной ночи, властелин и прародитель всех штормов и ветров…
– Спустить паруса! – заорал капитан и закашлялся, чувствуя, что сорвал голос, но никто не услышал его команды – в визге, заполонившем воздух, он сам не смог услышать себя. Ощущение собственного бессилия, впервые накатившее, когда он только увидел расползающуюся по небу черноту, снова объяло Ноэса, но он стряхнул оцепенение, и, превозмогая бешенный ветер, сделал первый шаг к матросам, которые, как завороженные, пялились на черную стену, приближающуюся к кораблю. Почувствовав, как кто-то вцепился ему в плечо, он повернулся и увидел открывающийся рот волшебника, но поначалу не услышал ни слова; и тогда заклинатель ветров с силой притянул его к себе и закричал в самое ухо:
– Ничего не делайте! Все равно…
Иииииииии!!!
– …постараюсь закрыть…
Йаааааааа!!!
Волшебник отвернулся, не смея больше терять время на объяснения, ибо каждое уходящее мгновение было на вес золота, и спустя секунду капитан молчаливо признал справедливость его слов: живой шторм перемещался с такой скоростью, что бессмысленно было предпринимать что бы то ни было. Перед наступлением обычной бури, даже самой неистовой, мореплавателям все равно остается немного времени, чтобы подготовиться к ней: убрать паруса, задраить люки, укрыться в трюме, но сейчас счет шел не на минуты – на секунды. Вот – горизонт был чист, и ни впередсмотрящий, ни заклинатель ветров не видели ни единого признака надвигающейся бури, вот – широкое пятно, подобное спруту или шарящей по небу пятерне, возникает на горизонте, и у капитана, и у впередсмотрящего и у заклинателя ветров замирает сердце, вот, еще миг – капитан успевает сделать четыре шага вперед, вцепиться в борт корабля и поднять глаза на то, что, как он надеется, ему только мерещится, а живая буря уже совсем рядом, и длинные ее языки ласкают водную гладь прямо перед кораблем, вот – слова волшебника, крик Ноэса, и наргантинлэ нависает над шхуной подобно горе Римион, на недостижимой вершине которой, как гласят предания, располагаются райские кущи, вот еще десять или двенадцать слов, которые колдун кричит в ухо Ноэсу, а окружающего мира уже нет, есть лишь темнота, темнота вокруг, без верха и низа, без направлений, и корабль не плывет больше, он летит по воздуху: впереди и позади, вверху и внизу – сплошная ночь, море до дна выпито наргантинлэ и дна нет тоже, ничего нет – есть лишь визг ветра, все больше напоминающий беспрерывный смех сумасшедшего, палуба корабля, окруженная бледным сиянием, люди, в ужасе вцепившиеся в корабельные снасти, и взгляд, почти физически ощутимый – взгляд оттуда, из сплошной черноты. Капитан смотрит на палубу – он боится смотреть за пределы корабля – и видит, что белое сияние окружает всех людей, в том числе и его самого, и тогда он удивляется свету, разлитому по палубе: неужели его корабль так же жив, как и он сам? Да, так же. Ноэс явственно ощущает ужас, испытываемый его кораблем – ужас, переплетающийся с его собственным ужасом, и отчаянье, и нежелание умирать – все точь-в-точь так же, как у человека. Потом эта мысль исчезает: капитан видит волшебника, поднимающего над головой руки, и свет, который исходит из его ладоней и светящимся коконом окутывает корабль – в то время как собственное серебристое пламя, окружающее волшебника, на миг угасает – чтобы, впрочем, в следующий миг разгореться с новой силой.
Корабль закрыт. Визг сменяется оглушающей тишиной, и стены света хранят взгляды людей от ужасов мрака, бурлящего вокруг шхуны… Но тишина длится лишь секунду или две, не больше.
Тишина взрывается воем; капитан смотрит вверх, и видит, как рвется светлая оболочка, закрывающая корабль, рвется в точности над колдуном, и чернота, подобно хищному зверю, добравшемуся до вожделенной добычи, заглядывает в образовавшуюся дыру, а потом сверху падает ветер, сгущенный почти до твердого состояния, и опускается на колдуна, и хотя визг бури перекрывает все звуки, капитан отчетливо слышит хруст и чавканье, когда от колдуна остается одно лишь кровавое месиво. Так давят насекомых, осмелившихся выползти на середину комнаты: сначала наступают ногой, а потом растирают по доскам деревянного пола, чтобы не осталось следов.
Черный ветер проникает на корабль. Части светлого колдовского кокона, подобно кускам жести, отрываются и улетают в темноту, и темнота ласкает корабль – точно так же, как ребенок вертит на кончике языка конфету, прежде чем раскусить ее. Капитан еще не понимает, что это – смерть. Он не понимает ничего, в последние мгновения жизни разум отказывает ему, и он не видит, как начинает разрушаться его корабль, как отрываются и уносятся в темноту мачты вместе с парусами, как кричат люди, когда ветер пробует на вкус их внутренний свет. Но корабль еще жив в то время, когда ураган находит человека, который на время заставляет его забыть обо всех остальных. Над головой Ноэса проносится чье-то тело и поднимается на несколько метров вверх: наргантинлэ желает поближе рассмотреть свою добычу. Парча и шелк, золотое и зеленое… Это мальчишка, сын виконта. Рамон. И капитану кажется, что он сходит с ума, когда сквозь визг ветра, мешаемые с ревом и смехом, отчетливо слышатся слова:
– Руадье!.. Руадье…
И еще капитану кажется, что в этих словах слышна радость.
Потоки ветра обвивают юношу, а разум вместе с удесятерившимся ужасом возвращается к капитану, когда он видит, как ветер выжимает Рамона, выкручивает, словно мокрую простыню. Соки жизни, вместе с кровью и внутренним светом стекают вниз, где уже торопливо шарят, подхватывая на лету каждую каплю, тонкие длинные языки наргантинлэ. Лицо Рамона смазывается, руки мешаются с ребрами, ноги перекручиваются, одежда и сапоги вдавливаются в плоть, образуя с плотью единое месиво, а затем руки, выжимавшие Рамона, сходятся вместе, и все то, что оставалось от юноши, размазывается по воздуху.
Корабль взрывается, осколки улетают в темноту вслед за частями волшебного кокона, и люди умирают – один за другим. Когда взгляд обращается на Ноэса, тот больше не пытается кричать. Он теряет себя. Ветер проникает в его разум и забирает его память: капитан забывает, как надо кричать. Вместе с памятью ветер выпивает его внутренний свет, его душу – и вечная ночь опускается на его веки… Там ничего нет, и там нас ничего не ждет…
Там ничего не ждет тех, кого лишили души.
4
…Лия знала, что в центре острова, вблизи скал, в полосе тумана простирается долина. Там есть удивительное место – ровная площадка, окруженная древними каменными столбами. Колонны выщерблены временем, и многие давным-давно рухнули, сложившись на той площадке загадочным узором – нагромождением глыб и почти неповрежденных фрагментов. Каждый раз, когда Лия навещает это место, ей кажется, что узор – новый; но в глубине души она знает, что это не так. Просто это место слишком красиво, слишком печально и безмолвно, слишком притягательно для нее, вот она и видит его каждый раз по-разному и каждый раз находит здесь что-то новое. В прошлый раз она обнаружила, что некоторые столбы исперщлены странными витиеватыми письменами. Ей так и не удалось их прочитать, но, может быть, сегодня, она найдет новые, более понятные… Или, как она втайне надеялась, такие же непонятные – ведь если она сможет узнать, что здесь написано, это место разом потеряет значительную часть своего очарования.
На границе долины волки и олени, белки и вепри оставили ее и, посмотрев ей вслед, отступили в полосу тумана. Она знала, что так будет – так всегда было, когда она приходила в это место. Никто не входил в долину – никто, кроме нее самой. Это было ее место.
Но на этот раз она была здесь не одна. Как только туман поредел, она увидела незваного гостя, восседающего на лежащем, сохранившемся почти в целостности, обломке каменного столба. На том самом обломке, на котором она в прошлый раз обнаружила странные письмена! Незнакомец, глубоко погруженный в свои мысли, не видел ее.
Пришельца следовало выгнать – или по крайней мере поставить на место. Незваным приперся в ее долину, да еще уселся на ее каменном столбе! Лия была глубоко возмущена такой наглостью. Она решительно направилась к пришельцу – но, подойдя поближе, обнаружила, что от ее решимости не осталось и следа. Пришелец, что-то внимательно рассматривавший у себя под ногами, явно не замечал ее – а, может быть, просто не обращал внимания. Лия растерялась. Как прогнать отсюда незнакомца, какие слова употребить, чтобы усовестить его? Она не знала. Лия почти всю свою жизнь провела в замкнутом помещении, в стенах материнского дома, и постоянно общалась только с Элизой. Всем остальным людям за свою жизнь она вряд ли сказала больше ста слов. Она была напрочь лишена навыков базарной девки. Ну, казалось бы, что может быть проще: подойти, цыкнуть на пришельца, заорать: «Че расселся, дурак?! Твоя эта колонна, что ли?!.»
Лия так не могла. Не умела. Никто ее этому не учил. Кроме того, она начала сомневаться, что пришелец вообще сможет ее увидеть и услышать. Как правило, во время ее путешествий люди не видели ее… Ну, разве что дети, толком еще не научившиеся говорить. Правда, в своих путешествиях она редко была человеком: чаще всего она была светом или легчайшим морским бризом, любопытным взглядом, радостью, счастливым смехом… Нет, взрослые тоже иногда чувствовали ее – и тогда их настроение резко менялось, и беспричинная светлая радость входила в их сердца, разглаживая морщины и выпрямляя сгорбленные спины… Людям казалось, что их мир наполняется смыслом и внутренней красотой, что эти мгновения и есть та самая настоящая жизнь, ради которой они были рождены на этой земле – а дело всего-то было в Лие, которая, проходя мимо, случайно касалась их. Некоторые потом утверждали, что их коснулся их личный ангел-хранитель. Ха! Может быть, это и был ангел, но уж во всяком случае не «их личный».
На Безмолвном Острове Лия никогда не была светом или невесомым движением воздуха: входя в загадочный лес, насеченный добрыми зверьми и мудрыми, но почему-то (а, может быть, именно поэтому) молчаливыми птицами, она становилась человеком, и человеком оставалась, входя в каменистую долину, лежащую в полосе тумана. Звери ее видели, но звери, как и дети, замечали ее присутствие почти всегда, а вот этот человек, похоже, такой же слепой, как все остальные…
Интересно, а откуда он тут взялся?
– Здравствуйте, – неожиданно пробурчал незнакомец, не отрывая, впрочем, взгляда от носков своих сапог.
– Так вы меня видите? – слегка ошарашено спросила Лия.
Пришелец впервые посмотрел на нее. Прямо, почти минуту не отводя глаз – так, что не осталось никаких сомнений, что он и в самом деле действительно ее видит
– А вы меня – нет? – съязвил юноша.
– Нет, ну почему же… – слегка сбитая с толку, ответила Лия. – Я прекрасно вас вижу…
– Может быть, вы считаете себя печальным призраком? – продолжал незнакомец. – Неким печальным призраком некоего невинно убиенного человека? Говорите, не стесняйтесь.
– Вовсе нет… – только и смогла произнести Лия, ошеломленная наглостью пришельца. – А почему вы считаете, что…
– Потому, – прервал ее незнакомец, – что вы уже битых двадцать минут топчетесь на одном месте, пытаясь обратить на себя мое внимание – и при этом изо всех сил стараетесь это сделать так, чтобы я не подумал, что вам и в самом деле что-то от меня нужно. Так себя ведут только безмозглые призраки. Если вы не призрак, советую вам отказаться от подобной манеры поведения.
«Вот скотина, – подумала Лия. – Пришел на мое место, уселся на мою колонну, и вдобавок еще и хамит…»
Она хотела обидеться, но любопытство оказалось сильнее.
– А что вы здесь делаете? – спросила она.
– Сижу! – заговорщически произнес незнакомец. Он восторгался этим фактом так, как будто бы всю свою жизнь парил в воздухе, а теперь вдруг научился сидеть на камнях и повествовал об этом удивительном факте своему единственному слушателю. Становилось ясным, что он продолжает издеваться над ней. И даже не пытается это скрыть.
– Послушайте, – сказала Лия, запас терпения которой подошел к концу. – Если у вас плохое настроение, не стоит срывать зло на окружающих.
Человек спрыгнул с колонны. Провел рукой по лицу.
– Простите, – сказал он. – Простите. У меня и в самом деле плохое настроение. И, конечно, вы правы: не стоит портить его и другим тоже.
– У вас что-нибудь случилось? – спросила Лия, тут же забывая все суровые отповеди, которыми она собиралась пичкать незнакомца в ответ на его новые язвительные реплики – и так вести себя до тех пор, пока этот нахал не уберется из ее любимого места восвояси.
– Да, можно сказать, что и случилось… – вздохнул незнакомец. – Видите ли, в мире слишком много зла… И, наверное, время от времени каждый из нас ощущает себя неотъемлемой его частью, чудовищем или чем-нибудь в этом роде. И самое страшное состоит в том, что мы ошибаемся. Поскольку, будь мы правы, весь окружающий нас мир был бы правильным, нормальным и добрым, а это – увы и ах! – не соответствует истине. Если мы сами зло, то где-нибудь должно быть добро, понимаете? А если мы – не зло, и то, что мы делаем или чувствуем – нормально и вполне соответствует естественному порядку вещей, то добра нигде нет и быть не может… Вот, недавно один человек назвал меня дьяволом. А сам – прошу прощения, госпожа – такая сволочь, что… – незнакомец, не стал договаривать – только рукой махнул.
– А вы – не дьявол? – улыбнулась Лия.
– Нет, – снова вздохнул незнакомец. – К сожалению, я не дьявол… Ах да, совсем забыл представиться: Меранфоль. А вас как зовут, миледи?
– Лия.
– Очень приятно. А что вы делаете на этом острове – если это не секрет, конечно?
– Я здесь гуляю. Мне очень нравится это место. Здесь все такое… такое…
– «Необычное», вы хотели сказать? Ничего удивительного. А вы знаете, как называется этот остров?
– Да… то есть нет… А как?
– Остров Лжи. Или Остров Того, Чего Не Может Быть.
– Остров Лжи? – переспросила Лия (эти слова глубоко уязвили ее). – Но почему?..
– Здесь все не так, как на самом деле, – чуть пожал плечами незнакомец, как будто его принуждали объяснять вещи столь же простые, сколь и очевидные. – Вы не замечали, как мирно тут сосуществуют друг с другом животные? А ведь это неестественно для них. Ну хорошо, пусть будет мирное сосуществование. Но тогда у волка надо отнять зубы – зачем же ему клыки в этом безмятежном царстве гармонии? А затем надо будет убить этого волка, потому что беззубый волк – это уродство, извращение, надругательство над сутью этого зверя. Понимаете? Или позвольте волку охотиться, или убейте его. Но не надо превращать его в барана. Или в «благородного оленя»… Вот вы, – внезапно обратился к ней незнакомец. – Кем вы были там, в большом мире? Можете не отвечать. Кем бы вы ни были там, здесь вы – совсем другое существо. Скорее всего вы и есть, как мне показалось вначале, печальный призрак – только здесь вы ненадолго забыли о своей трагической роли… Не обижайтесь, пожалуйста, я не хотел вас оскорбить. Может быть, вы – настоятельница монастыря, которая никогда бы в своей настоящей жизни не оделась в такое красивое платье, какое сейчас на вас. А может быть, вы – маленькая девочка, которая спит и видит сон о том, чего с ней никогда не будет, об острове, который она никогда не посетит…
«Он почти угадал, – подумала Лия. – Только я не маленькая девочка и не настоятельница монастыря. Я слепая, а здесь я вижу. Там я даже не знала, как выглядят буквы, а здесь я сразу поняла, что это такое… Только вот прочесть надписи на столбах мне все равно не удалось… Зря я задала этому человеку вопрос о моем острове. Лучше бы он так и оставался – Безмолвным Островом… Да и звучит куда лучше».
Вслух она спросила у Меранфоля:
– Значит, вы тоже не такой, как на самом деле?
Молодой человек кивнул:
– Да. Только давайте не будем об этом, ладно? Я пришел сюда, чтобы забыть о себе – а может быть, чтобы в последний раз о себе вспомнить. Не знаю… За пределами острова… там все иначе. А здесь… здесь я такой, каким никогда не был и никогда не буду.
– Сочувствую.
– Да нет, не стоит.
Они помолчали. Видно было, что юношу не тяготит тишина. Он снова погрузился в свои мысли и – видимо, в такт этим невеселым мыслям – стал методично постукивать носком сапога по опрокинутой колонне. Но Лие хотелось поговорить. Ее заинтересовал этот меланхоличный молодой человек, ей захотелось узнать о нем побольше. Кроме того, она еще никогда в жизни ни с кем ни о чем похожем не говорила – она даже не подозревала, что окажется в состоянии следить за поворотами подобного безумного разговора, и даже время от времени вставлять свои собственные реплики. В обычной жизни у нее не хватило бы на это ни ума, ни решимости. И впрямь – Остров Того, Чего Не Может Быть.
– Вы здесь часто бываете? – спросила она у пришельца.
– Нет, нет… Теперь мы редко посещаем это место.
– «Мы»? – насторожилась Лия. Неужели здесь еще кто-то есть? Безмолвный Остров все больше и больше менялся в ее глазах. Он переставал быть ее островом. Он становился островом каких-то незнакомых людей, которые время от времени приходят сюда, а потом уходят. Она начинала чувствовать себя лишней.
– Народ, к которому я принадлежу.
– А раньше вы здесь жили?
Юноша неопределенно пожал плечами.
– Можно сказать и так…
– А почему вы отсюда ушли? – помолчав немного, задала Лия следующий вопрос.
– Не знаю… Старшие говорят, что раньше тут все было совсем иначе. Нас было больше. Потом… Говорят, что на этом острове убили Отца Лжи – и с этого времени тут все стало таким, какое оно сейчас. Наш народ ушел отсюда… и все изменилось. Я не знаю – что; я ведь совсем молод. Отчасти я здесь из-за своего возраста: каждый из нас, когда взрослеет, должен хотя бы один раз посетить это место. Я прихожу сюда уже в третий раз… Вы правы – это очень странное место.
На границе долины волки и олени, белки и вепри оставили ее и, посмотрев ей вслед, отступили в полосу тумана. Она знала, что так будет – так всегда было, когда она приходила в это место. Никто не входил в долину – никто, кроме нее самой. Это было ее место.
Но на этот раз она была здесь не одна. Как только туман поредел, она увидела незваного гостя, восседающего на лежащем, сохранившемся почти в целостности, обломке каменного столба. На том самом обломке, на котором она в прошлый раз обнаружила странные письмена! Незнакомец, глубоко погруженный в свои мысли, не видел ее.
Пришельца следовало выгнать – или по крайней мере поставить на место. Незваным приперся в ее долину, да еще уселся на ее каменном столбе! Лия была глубоко возмущена такой наглостью. Она решительно направилась к пришельцу – но, подойдя поближе, обнаружила, что от ее решимости не осталось и следа. Пришелец, что-то внимательно рассматривавший у себя под ногами, явно не замечал ее – а, может быть, просто не обращал внимания. Лия растерялась. Как прогнать отсюда незнакомца, какие слова употребить, чтобы усовестить его? Она не знала. Лия почти всю свою жизнь провела в замкнутом помещении, в стенах материнского дома, и постоянно общалась только с Элизой. Всем остальным людям за свою жизнь она вряд ли сказала больше ста слов. Она была напрочь лишена навыков базарной девки. Ну, казалось бы, что может быть проще: подойти, цыкнуть на пришельца, заорать: «Че расселся, дурак?! Твоя эта колонна, что ли?!.»
Лия так не могла. Не умела. Никто ее этому не учил. Кроме того, она начала сомневаться, что пришелец вообще сможет ее увидеть и услышать. Как правило, во время ее путешествий люди не видели ее… Ну, разве что дети, толком еще не научившиеся говорить. Правда, в своих путешествиях она редко была человеком: чаще всего она была светом или легчайшим морским бризом, любопытным взглядом, радостью, счастливым смехом… Нет, взрослые тоже иногда чувствовали ее – и тогда их настроение резко менялось, и беспричинная светлая радость входила в их сердца, разглаживая морщины и выпрямляя сгорбленные спины… Людям казалось, что их мир наполняется смыслом и внутренней красотой, что эти мгновения и есть та самая настоящая жизнь, ради которой они были рождены на этой земле – а дело всего-то было в Лие, которая, проходя мимо, случайно касалась их. Некоторые потом утверждали, что их коснулся их личный ангел-хранитель. Ха! Может быть, это и был ангел, но уж во всяком случае не «их личный».
На Безмолвном Острове Лия никогда не была светом или невесомым движением воздуха: входя в загадочный лес, насеченный добрыми зверьми и мудрыми, но почему-то (а, может быть, именно поэтому) молчаливыми птицами, она становилась человеком, и человеком оставалась, входя в каменистую долину, лежащую в полосе тумана. Звери ее видели, но звери, как и дети, замечали ее присутствие почти всегда, а вот этот человек, похоже, такой же слепой, как все остальные…
Интересно, а откуда он тут взялся?
– Здравствуйте, – неожиданно пробурчал незнакомец, не отрывая, впрочем, взгляда от носков своих сапог.
– Так вы меня видите? – слегка ошарашено спросила Лия.
Пришелец впервые посмотрел на нее. Прямо, почти минуту не отводя глаз – так, что не осталось никаких сомнений, что он и в самом деле действительно ее видит
– А вы меня – нет? – съязвил юноша.
– Нет, ну почему же… – слегка сбитая с толку, ответила Лия. – Я прекрасно вас вижу…
– Может быть, вы считаете себя печальным призраком? – продолжал незнакомец. – Неким печальным призраком некоего невинно убиенного человека? Говорите, не стесняйтесь.
– Вовсе нет… – только и смогла произнести Лия, ошеломленная наглостью пришельца. – А почему вы считаете, что…
– Потому, – прервал ее незнакомец, – что вы уже битых двадцать минут топчетесь на одном месте, пытаясь обратить на себя мое внимание – и при этом изо всех сил стараетесь это сделать так, чтобы я не подумал, что вам и в самом деле что-то от меня нужно. Так себя ведут только безмозглые призраки. Если вы не призрак, советую вам отказаться от подобной манеры поведения.
«Вот скотина, – подумала Лия. – Пришел на мое место, уселся на мою колонну, и вдобавок еще и хамит…»
Она хотела обидеться, но любопытство оказалось сильнее.
– А что вы здесь делаете? – спросила она.
– Сижу! – заговорщически произнес незнакомец. Он восторгался этим фактом так, как будто бы всю свою жизнь парил в воздухе, а теперь вдруг научился сидеть на камнях и повествовал об этом удивительном факте своему единственному слушателю. Становилось ясным, что он продолжает издеваться над ней. И даже не пытается это скрыть.
– Послушайте, – сказала Лия, запас терпения которой подошел к концу. – Если у вас плохое настроение, не стоит срывать зло на окружающих.
Человек спрыгнул с колонны. Провел рукой по лицу.
– Простите, – сказал он. – Простите. У меня и в самом деле плохое настроение. И, конечно, вы правы: не стоит портить его и другим тоже.
– У вас что-нибудь случилось? – спросила Лия, тут же забывая все суровые отповеди, которыми она собиралась пичкать незнакомца в ответ на его новые язвительные реплики – и так вести себя до тех пор, пока этот нахал не уберется из ее любимого места восвояси.
– Да, можно сказать, что и случилось… – вздохнул незнакомец. – Видите ли, в мире слишком много зла… И, наверное, время от времени каждый из нас ощущает себя неотъемлемой его частью, чудовищем или чем-нибудь в этом роде. И самое страшное состоит в том, что мы ошибаемся. Поскольку, будь мы правы, весь окружающий нас мир был бы правильным, нормальным и добрым, а это – увы и ах! – не соответствует истине. Если мы сами зло, то где-нибудь должно быть добро, понимаете? А если мы – не зло, и то, что мы делаем или чувствуем – нормально и вполне соответствует естественному порядку вещей, то добра нигде нет и быть не может… Вот, недавно один человек назвал меня дьяволом. А сам – прошу прощения, госпожа – такая сволочь, что… – незнакомец, не стал договаривать – только рукой махнул.
– А вы – не дьявол? – улыбнулась Лия.
– Нет, – снова вздохнул незнакомец. – К сожалению, я не дьявол… Ах да, совсем забыл представиться: Меранфоль. А вас как зовут, миледи?
– Лия.
– Очень приятно. А что вы делаете на этом острове – если это не секрет, конечно?
– Я здесь гуляю. Мне очень нравится это место. Здесь все такое… такое…
– «Необычное», вы хотели сказать? Ничего удивительного. А вы знаете, как называется этот остров?
– Да… то есть нет… А как?
– Остров Лжи. Или Остров Того, Чего Не Может Быть.
– Остров Лжи? – переспросила Лия (эти слова глубоко уязвили ее). – Но почему?..
– Здесь все не так, как на самом деле, – чуть пожал плечами незнакомец, как будто его принуждали объяснять вещи столь же простые, сколь и очевидные. – Вы не замечали, как мирно тут сосуществуют друг с другом животные? А ведь это неестественно для них. Ну хорошо, пусть будет мирное сосуществование. Но тогда у волка надо отнять зубы – зачем же ему клыки в этом безмятежном царстве гармонии? А затем надо будет убить этого волка, потому что беззубый волк – это уродство, извращение, надругательство над сутью этого зверя. Понимаете? Или позвольте волку охотиться, или убейте его. Но не надо превращать его в барана. Или в «благородного оленя»… Вот вы, – внезапно обратился к ней незнакомец. – Кем вы были там, в большом мире? Можете не отвечать. Кем бы вы ни были там, здесь вы – совсем другое существо. Скорее всего вы и есть, как мне показалось вначале, печальный призрак – только здесь вы ненадолго забыли о своей трагической роли… Не обижайтесь, пожалуйста, я не хотел вас оскорбить. Может быть, вы – настоятельница монастыря, которая никогда бы в своей настоящей жизни не оделась в такое красивое платье, какое сейчас на вас. А может быть, вы – маленькая девочка, которая спит и видит сон о том, чего с ней никогда не будет, об острове, который она никогда не посетит…
«Он почти угадал, – подумала Лия. – Только я не маленькая девочка и не настоятельница монастыря. Я слепая, а здесь я вижу. Там я даже не знала, как выглядят буквы, а здесь я сразу поняла, что это такое… Только вот прочесть надписи на столбах мне все равно не удалось… Зря я задала этому человеку вопрос о моем острове. Лучше бы он так и оставался – Безмолвным Островом… Да и звучит куда лучше».
Вслух она спросила у Меранфоля:
– Значит, вы тоже не такой, как на самом деле?
Молодой человек кивнул:
– Да. Только давайте не будем об этом, ладно? Я пришел сюда, чтобы забыть о себе – а может быть, чтобы в последний раз о себе вспомнить. Не знаю… За пределами острова… там все иначе. А здесь… здесь я такой, каким никогда не был и никогда не буду.
– Сочувствую.
– Да нет, не стоит.
Они помолчали. Видно было, что юношу не тяготит тишина. Он снова погрузился в свои мысли и – видимо, в такт этим невеселым мыслям – стал методично постукивать носком сапога по опрокинутой колонне. Но Лие хотелось поговорить. Ее заинтересовал этот меланхоличный молодой человек, ей захотелось узнать о нем побольше. Кроме того, она еще никогда в жизни ни с кем ни о чем похожем не говорила – она даже не подозревала, что окажется в состоянии следить за поворотами подобного безумного разговора, и даже время от времени вставлять свои собственные реплики. В обычной жизни у нее не хватило бы на это ни ума, ни решимости. И впрямь – Остров Того, Чего Не Может Быть.
– Вы здесь часто бываете? – спросила она у пришельца.
– Нет, нет… Теперь мы редко посещаем это место.
– «Мы»? – насторожилась Лия. Неужели здесь еще кто-то есть? Безмолвный Остров все больше и больше менялся в ее глазах. Он переставал быть ее островом. Он становился островом каких-то незнакомых людей, которые время от времени приходят сюда, а потом уходят. Она начинала чувствовать себя лишней.
– Народ, к которому я принадлежу.
– А раньше вы здесь жили?
Юноша неопределенно пожал плечами.
– Можно сказать и так…
– А почему вы отсюда ушли? – помолчав немного, задала Лия следующий вопрос.
– Не знаю… Старшие говорят, что раньше тут все было совсем иначе. Нас было больше. Потом… Говорят, что на этом острове убили Отца Лжи – и с этого времени тут все стало таким, какое оно сейчас. Наш народ ушел отсюда… и все изменилось. Я не знаю – что; я ведь совсем молод. Отчасти я здесь из-за своего возраста: каждый из нас, когда взрослеет, должен хотя бы один раз посетить это место. Я прихожу сюда уже в третий раз… Вы правы – это очень странное место.