Смирнов Андрей. Ураган

   Он много чего еще говорил, мешая слова и слезы, захлебываясь плачем. Даже «Простите» было в этом бессвязном вопле.
   Ветер, казалось, несколько секунд размышлял. Рассматривал юношу. Потом разрезал наложенные швы и снова вскрыл его душу.
   – С тобой позже, – сказал он Мануэлю, отбросив его в сторону. – А вы – продолжайте!
   И, пока Ольвер, как кукла, раскачивался позади Ягнина, ветер поднял Родри – бедняжка, тот ведь остался без пары! – и стал развлекаться с ним сам. Ветер надул его – так, что сначала лопнули его кишки, а потом – кожа на животе и спине. Отслужившую свое игрушку ураган отбросил прочь. Потом взялся за оставшуюся пару. Смял их в одно целое – месиво из мяса и костей, своеобразную желеподобную массу, но удержал их души в желе их тел, и даже обострил их чувства. И позволил их голосам звучать.
   Это длилось почти минуту. Мануэлю казалось, что сейчас он сойдет с ума от этого дуэта. Но затем желе растеклось по палубе, и голоса Ольвера и Ягнина стихли… Именно стихли, а не прекратились совершенно – ведь теперь они будут вечно звучать в великом хоре черного ветра. И тогда Мануэль понял, что настал его черед.
   – Пож… жалуй… ста… – Едва смог выговорить он.
   Ветер рассматривал его. Смотрел, смотрел, смотрел…
   – Значит, ты ничего не делал?
   Мануэль смог только кивнуть.
   – Совсем ничего?
   – Ты же… зна… ешь…
   – Да. И это верно. Ты ничего не делал. Как же, – казалось, ветер улыбнулся, – как же я смею отнимать у тебя жизнь?!
   Он сделал еще несколько кругов по палубе, обходя Мануэля – потоком черных слез, полночным маревом, клоками летящих по воздуху волос, густой тучей мошкары.
   – Ну так живи, – предложил он, покидая это место. И добавил, оглянувшись:
   – Если, конечно, сможешь.
   Крича, как дьявол и смеясь во всю глотку, он умчался на северо-запад, и вправду оставив Мануэля в живых. Вновь вернулось солнце и море, и редкие белые облачка, плывущие по иссиня-голубому небу. Мануэль очутился в воде. Корабль был превращен в щепу, в опилки. Из последних сил, кое-как удерживаясь на воде, Мануэль оглянулся – направо, потом налево. Вокруг – сколько хватало взгляда – простиралось бесконечное безбрежное море. Ни острова, мимо которого они проплывали, когда на них набросился ураган, ни единого ориентира. Только вода, вода, вода – и ничего больше…

20

   Расстояния ничего не значили для него, отношения со временем у него тоже были иные, чем у людей – он мог выпасть из мира смертных на несколько лет, и для него самого прошло бы только мгновение, а мог объявиться в чужом прошлом, исчезнуть и снова умчаться в будущее – но только свое собственное прошлое он изменить не мог, не мог проникнуть туда, где он уже был однажды. Впрочем, он не осознавал, что для него все-таки существуют ограничения. Он ходил везде, где ходить был свободен. Сотни миров и удивительные области между мирами, все пределы обитаемых сфер – там, где расстояния искажаются и возвращают обратно каждого, кто осмелится приблизиться к их границам, безбрежные моря на западе, пустыни востока, лавовые моря преисподен и льдистые небеса, в которых в самые холодные ночи духи создают алмазные дворцы и города – все было открыто ему. Везде он был, везде знали его и называли по-разному. В некоторых землях ему поклонялись, как богу, хотя он и не подозревал об этом.
   «Меранфоль» – что за странное имя? Оно мучило его и жгло – его, никогда не имевшего имени. Он разрезал свои игрушки на части, пытаясь понять, что у них находится внутри, а когда не добивался цели – уничтожал их. Он так долго искал и разрушал – не зная даже, чего именно он желает – полностью вернуть себе это имя или совершенно избавиться от него. Но он чувствовал некую необходимость что-то со всем этим сделать, и делал – хотя, может быть, не всегда то, что было нужно. В такие минуты человеческая душа Меранфоля была как клинок в его руках, как оружие, правящее воином во время битвы – а он сам лишь смотрел со стороны и удивлялся происходящему. Вместе с тем он сам же и был Меранфолем и еще десятью тысячами душ камней и животных – он был единым целым, чем-то большим, чем все они по отдельности.
   Предметный мир воспринимался им довольно убого, он почти не видел его и уж, во всяком случае, не придавал ему значения. Боль и отчаянье, ненависть и гнев были для него куда материальнее, весомее, чем деревья и горы. Так он нашел Ягнина и Родри, Ольвера и Мануэля. Боль была как желтый песок, рассеянный в черно-сером мире, а четверка бандитов была окружена «песком» Лииной боли с ног до головы. Найти их не составило труда. Убив их, он бросился по следу – песочные нити, тускнея, висели в воздухе, но путь туда, откуда они пришли, пока еще был ясным. Путь снова привел его на остров Леншаль, но ветер не знал этого. Для него этот остров отстоял на тысячу измерений от того Леншаля, который он посетил в первый раз и на две тысячи – во второй. Это были совсем разные миры – мир старого графа, мир Иеронимуса Валонта, и теперь еще один, новый, третий мир…
   И здесь он нашел еще одного человека, окруженного золотым песком. Он ворвался в селение и убил их всех – соседей этого человека, его ближних, его беременную жену и его самого. И они умерли не самой легкой смертью, какое-то время он забавлялся с ними, но вас затошнит от его забав, я не желаю рассказывать о том, что он сделал с семьей Гернута и с ним самим. Он пощадил лишь Жана – выкинул его из разваливающегося дома и не притронулся к нему больше; и может быть, Жан был единственным человеком, который повстречался с черным ветром, и остался после этого в живых. Ибо Жан (в глазах Меранфоля) был окружен иным светом – светом ее любви, нежно-алым, как коралл или утренняя заря. Меранфоль не видел лица Жана, но он увидел поцелуй, запечатленный на его руке, и не коснулся этого человека. Быть может, это был последний раз, когда разум одержал в нем верх над безумием, затмевающим все и вся. Уже войдя в деревенский дом, разрушив статуэтки святых, снеся крышу, и поймав обитателей дома, жалких, трепещущих, своими бесчисленными нитями, он сдержал подступающее безумие, заглушил – на время – голоса мертвых людей, червивые души которых приказывали ему разнести здесь все в щепки немедля, сию же секунду, и помиловал Жана.
   – Уходи отсюда, – сказал он юноше. – За твою жизнь уплачен выкуп, но если ты повернешь обратно, я забуду о нем. Уходи.
   И отвернувшись, возвратился в дом. Занялся Гернутом и его женой. Они кричали – а ветер ловил их крики и возвращал обратно, нанизывая, как серебряные колокольчики, на свои невидимые руки. Под конец он перевернул дом, растащил его по бревнышку, вырвал с корнем столетние деревья, вздыбил землю и разрушил все селение. Больше здесь его ничего не держало. Пора было уходить, но он медлил. Он чувствовал нечто странное… Совсем рядом. Он потянулся туда…
   Когда он приходил, то был не только тем, что видели люди – облаком темноты, клубком смерчей, горой перемещающегося мрака. Там, где он появлялся, он занимал собой все пространство, он проникал в воздух, которым дышали люди и животные, касался изнутри их легких, гладил их кожу ветрами. Воздух был его плотью, и он мог – хотя и очень смутно – ощущать вещи и за пределами своей темноты. И вот теперь на периферии чувств он уловил еще один запах – едва слышный, истершийся о время, но столь знакомый ему по своим отчаянным, безысходным снам.
   И тогда он понял, что нашел наконец то, что искал столько лет. И, расправив невидимые плечи, поднявшись во весь рост над разрушенной деревней, едва не смеясь от счастья, он шагнул к женщине, отнявшей у него когда-то так много.
   – Элиза Хенброк, – сказал он, и время остановилось. – Наконец-то я нашел тебя.
 
   …Элиза отшатнулась от двери. Был поздний вечер, но то, что приближалось, превратило его в глубокую ночь. Закрывая небо, клубились облака, освещаемые лишь редкими вспышками молний – казалось, сам мрак шествовал к ней, и скрыться от него было невозможно, и стены отцовского дома мигом перестали казаться ей надежной защитой. Ветер победно трубил в свой охотничий рог – наконец-таки он загнал добычу, уходившую от него так долго. Воздух стал твердым – ей показалось, будто прозрачная рука прикоснулась к ее лицу и погладила по щеке. Касание было похоже на кожу лягушки, на прикосновение влажной руки мертвеца, поднявшегося из могилы. Она содрогнулась и отступила, дрожа от омерзения. А он был уже совсем близко, он ревел и крутил деревья, он окружал дом кольцом мрака, он ломал изгородь, продираясь к ней, и мешал ей дышать. С немалым трудом ей удалось захлопнуть дверь и заложить засов. Как будто бы стало легче. Но тотчас же Элиза услышала, как усиливается его зов, как стены дома содрогаются от напора приближающегося урагана и поняла, что стены вряд ли его удержат. Она бросилась через сени обратно к Лии.
   Лия стояла посреди комнаты, напряженно вслушиваясь во что-то, молчаливая, как всегда. Она тоже что-то почувствовала, но Элизе сейчас не было дела до ее мыслей и предчувствий.
   – Сюда, скорее, – закричала она, отодвигая старый драный коврик. – В подпол!
   – Мама, – сказала Лия, поворачиваясь к ней, но не двигаясь с места. – Это…
   Но Элиза не стала ее слушать. Откинув крышку подпола, она вцепилась в Лию и едва ли не силой стащила ее вниз. Лия повиновалась. Она была как предмет мебели, который можно двигать как угодно, но Элиза не удивилась этому. Лия была начисто лишена собственной воли. За двадцать лет, которые они прожили вместе, не было случая, чтобы Лия воспротивилась ей хоть в чем-то, и ее повиновение Элиза приняла как должное.
   К тому же, им действительно нужно было спасаться. Ветер был уже в доме. Он качал стены, разбрасывал солому, сложенную на крыше, свистел из всех щелей и вслепую шарил по комнате. Когда они были в погребе, Элиза услышала, как с полок посыпались горшки, как зазвенела кухонная утварь, как что-то несколько раз глухо ударилось об пол – похоже, ветер перевернул лавки и стол. Затем она закрыла дверцу подпола. Несколько секунд как будто бы ничего не происходило. Женщины вжались в самый дальний угол этого крохотного помещения и со страхом ждали, что будет дальше. Элиза молилась. Больше ей ничего не оставалось делать.
   Потом они услышали громкий треск и вой ветра как будто усилился – смысл этого они поняли не сразу, только после того, как сорвало крышку погреба. Из угла, где они таились, было видно не все отверстие, ведущее наверх – только его краешек, но и того было довольно, чтобы понять, что их дома больше уже не существует. Ураган снес его и теперь тянулся к ним, осторожно заглядывал в погреб – словно охотник в нору, где притаились диковинные звери.
   Стены погребка начали осыпаться. Из пола ветер выдернул несколько досок, совсем рядом с лестницей, отверстие, ведущее наружу, расширилось, стало как рваная рана – расползающаяся под стараниями врача, стремящегося извлечь из раны посторонний предмет. Они чувствовали себя как мыши, нору которых разрушает собака или кошка. Бежать было некуда.
   А ветер был уже внутри. Деревянная лестница дрожала и раскачивалась, но пока еще оставалась на месте, чего нельзя было сказать о предметах, хранившихся в погребе. Горшки с маслом и сметаной, вязка колбасы, мешки с мукой и крупами… Все то, что подарил Элизе Кларин теперь, на ее глазах, поднималось в воздух, вылетало в отверстие и исчезало, кружась, внутри урагана. Вот уже начали качаться и дергаться тяжелые бочонки с солеными овощами. Ветер шарил по погребку, рвал их одежду, тянул их к себе. К своему ужасу, Элиза вдруг почувствовала, как ее ноги начинают скользить по земляному полу, сколько она не вжималась в угол погребка… Она барахталась, хрипела, сопротивлялась, пыталась удержаться, но ветер был сильнее.
   – Элиза Хенброк, – сказал он ей. – Тебе не скрыться от меня.
   Это был не голос – как беззвучный гром прозвучали его слова. Она чувствовала, что ее уже переворачивает, тащит к выходу… И вдруг Лия вырвалась из ее рук и шагнула к лестнице. Она попыталась вцепиться в дочку, но не успела.
   – Лия!!! – Истошно закричала старуха. Но Лия не слышала ее. С трудом сопротивляясь бешеным порывам ветра, она ухватилась за ступеньки лестницы, подняла лицо вверх, как будто могла видеть, и крикнула:
   – Меранфоль!
   Элизе показалось, что ураган на мгновение остановился. Что-то, презрительно-далекое, высокомерно выглядывавшее из-за туч, снова посмотрело на них – но уже как-то иначе. Впрочем, нет, не на них. Элиза почувствовала, что внимание Меранфоля обращено уже не на нее. Только на Лию.
   – Ты?!! – беззвучно спросил ураган.
   – Я. Возьми меня вместо Элизы.
   – Не-е-ет!!! – завопила старуха, но крик ее потонул в грянувшем после слов Лии безумном вое. Стихнувший было ветер вернулся – на этот раз с удесятеренной силой. Погребок разворотило, лестницу разнесло в щепы. Элиза видела, как жгуты черного ветра обвились вокруг Лии и стали поднимать ее вверх. Лия не сопротивлялась – да и не могла бы сопротивляться, даже захоти она этого. Элиза кинулась к ней, но была сбита с ног, какие-то предметы били ее по голове, плечам, спине, пока она пыталась подняться. Голос ветра стал невыносим – это был плач, крик, вой – все, вместе взятое. Сотни голосов рвали тело мира, проникали под черепную коробку, оглушали и сводили с ума. Ей еще удалось поднять голову…
   А потом все стихло. Ураган ушел. Не обращая внимания на синяки и порезы, она выбралась из разрушенного погребка. Дома не было, как не было и ничего в округе, что не было бы разрушено или исковеркано. Шипя и плача от боли в кровоточащих ладонях, она доползла до тела Лии – идти у нее не было сил. Старуха обняла ее и горько зарыдала, баюкая голову своей приемной дочери у себя на коленях. Она ничего не видела. Ее дочь умерла.
   Урагана уже не было, но если бы Элиза подняла голову, то еще бы смогла увидеть изгибающийся столб смерча, который двигался на восток. Он покидал землю, все долги были уплачены, и Меранфоль, человеческое дитя, поврежденное этим миром и жестоко этому миру отомстившее, растворилось в сути черного ветра, не оставив следа. Еще миг – и смерч исчез, растаял в подступающей темноте.
   Но старуха не видела этого. Она плакала, она выла зверем над своей мертвой дочерью – одна, посреди разбросанных на земле обломков.
   Заходящее солнце бросило последний луч вслед скрывшемуся на востоке наргантинлэ. Луч дрожал и какое-то время еще висел в воздухе даже после того, как зашло солнце. Потом исчез и он, и тьма опустилась на землю.

СТЕНА ВОКРУГ МИРА

   Орден Ягов начал охоту за мной из-за ерунды, сущей безделицы. Судите сами: станут ли серьезные, разумные люди суетиться из-за убийства какого-то алкаша? Да, что там, «убийство»!.. Ба, какое громкое слово! Это и убийством назвать нельзя. Наоборот – рыцари Ордена Ягов должны сказать мне спасибо за то, что в их вонючем городе живой падали стало немного меньше. Но где там!..
   Вы любите пьяных? А нищих? А темнокожих побирушек, так и стреляющих глазами: как бы срезать кошелек с пояса честного человека? А тупых обывателей, не понимающих ни черта из того, что вы пытаетесь им сказать? Подумайте над моим вопросом всерьез. Я спрашиваю вас не о каких-то мифических пьяницах, нищих, побирушках или обывателях – о которых вы, возможно, где-то слышали или читали, а о простых, самых обычных, которых вы видите каждый день рядом с собой. Вы любите их? Вам они приятны?.. Ничего подобного! Вы ненавидите их, так же как и я. Я ненавижу человеческое ничтожество в любом его проявлении. Думаете, их можно исправить, изменить, как-то расшевелить? Я так не думаю. Я реалист. Это отбросы, человеческая падаль, так сказать, «испорченный материал». Думаете, Творец не умеет ошибаться? Еще как умеет! Большая часть человечества – Его сплошная ошибка. Вы считаете иначе?.. «Каждый человек имеет право»?.. Вот только не надо этого дерьма. Ненавижу ложь. Если вы так считаете – пойдите и раздайте свое имущество нищим! Что, не спешите отрывать свою задницу от стула?! Тогда не надо лицемерить. Вы такие же, как я. Вы думаете так же, как я, только не смеете (или не умеете?) доводить свои мысли до логического финала. А у меня нет предрассудков.
   Если человек так и не смог выйти из скотского состояния, убить его – не больший грех, чем, скажем, зарезать свинью. Не согласны? А давайте-ка, спокойно, без эмоций, разберемся – а что, в самом деле, плохого в этом «убийстве»? Когда вы идете мимо помойной ямы, и вдруг видите там пьяницу, валяющегося среди отбросов, что вы подумаете? «Ну и свинья!» – подумаете вы. И совершено правильно подумаете! А теперь – внимание, задаю вопрос! Что плохого в убийстве свиньи? Ни-че-го. Кстати, вы часто свинину едите? Я – не очень. Не люблю. Слишком много жира.
   Так чем же человек, о котором вы сами только что подумали «ну и свинья!» лучше свиньи обычной, похрюкивающей? Ничем не лучше.
   Скажете, что он все-таки имеет человеческий вид?.. Это какой же, позвольте узнать? Две руки, две ноги, одна голова, да еще и штаны в придачу? Но ведь и обезьяна так же устроена, и одеть ее можно, если захотеть. Может, сошлетесь на то, что любезный вашему сердцу пьяница умеет, хотя и с трудом, говорить? Ну и что? – спрошу я у вас. Попугай тоже умеет. Что-что? «Разумно говорить»? Разум? Какой еще разум? Какой, я вас спрашиваю, разум вы ищете в этом теле? Нет тут никакого разума и никогда не было. Да и может ли человек, обладающий хоть искрой разума, по собственной воле скатиться в скотское состояние? Мое мнение таково, что не может. Я, знаете ли, высокого мнения о человеке.
   Но в общем и целом, все это совершенно неважно. Я вам тут рассказываю о том, из-за чего Орден Ягов на меня охоту начал, а вы меня какими-то псевдофилософскими вопросами отвлекаете. Хотите считать прямоходящих свиней людьми? Да и пожалуйста! Целуйтесь с ними на здоровье! А меня от этого удовольствия избавьте.
   В общем, приехал я в Кэлэмтон под вечер. Иду, ищу подходящую гостиницу. Лошадь устала. Мы с ней проделали долгий путь от самого… Да, именно оттуда. Издалека.
   Я тоже устал, но я-то человек, и знаю, чего хочу и куда еду.
   Иду, значит, ищу гостиницу… И тут мне под ноги вылетает этот. Всю жизнь ненавидел пьяных и нищих… Что они мне сделали? – спрашиваете. Отвечаю: не ваше дело. Я тут не на исповеди и историю своей жизни вам рассказывать не собираюсь. Если вы знаете, что такое жизнь, поймете меня. А если всю жизнь с вас пылинки сдували, что ж – желаю вам и дальше в молоке купаться, но объяснять вам что-либо бесполезно: все равно не поймете.
   Судя по всему, субъект, так неудачно налетевший на меня, был пьяницей со стажем и, видимо, только что подрался с женой. Из двери, откуда он вылетел, выглянула и жена – здоровенная бабища с лицом, похожим на стену. Почему на стену? А как по-вашему, стена – это острый предмет или нет? Вот и ее лицо было таким же тупым. Про таких говорят (и очень точно говорят, замечу я в скобках): «настоящая корова». И ведь действительно – корова! Точнее и не скажешь. Разве ее жизнь более осмысленна, чем жизнь рогатой мычащей скотинки, пасущейся на лугу?
   Но мне никакого дела до этой убогой парочки не было. Мне и сейчас до них никакого дела не было б, если бы не поднялась вся эта кутерьма. Много таких убогих в нашем мире. Слишком много. Живут, как коровы и свиньи и дохнут, как коровы и свиньи. И все в порядке, никого это не волнует… Мне просто не повезло, что из-за этого алкаша такая каша заварилась… Ну да ладно, об этом потом.
   Толкнувшему меня вонючке я раны (оставленные скалкой) лобзать не стал. Пнул я его в ближайшую мусорную кучу и тут же забыл о нем. Меня волновали гораздо более важные вещи. Я уже говорил – мое тело устало, но то тело, а не разум! Чем дольше я живу, тем быстрее, сильнее, лучше работает мой разум, тем полнее мой дух осознает скрытые в нем самом силы и возможности. Именно поэтому я – человек, а не ходячая падаль. Я знаю, что такое настоящее зло и настоящее добро. Кстати, если уж мы затронули эту тему, замечу: большинство людей не имеют ни о добре, ни о зле никакого понятия. Они называют добром собственные предрассудки, а злом – обычную правду. Я лично считаю, зла в чистом виде не существует вообще. В этом мире слишком много дерьма, вот и все. Нет никакого Великого и Могущественного Зла. Добро в этом мире встречается, но очень редко. Вы полагаете иначе? Я докажу вам обратное в два счета. Я помню мальчика… да, я очень хорошо помню одного маленького мальчика, который лет тридцать назад плакал от голода. Он стоял на улице, но не умел ничего просить. Мимо проехала богатая карета, обдав его грязью – очевидно, сидевшие в карете люди были слишком заняты умными разговорами о гуманности и философии – а может быть, просто торопились на вечернюю службу в храме Единого. В общем, были заняты и не заметили. Что это, зло? Я раньше думал, что зло. Но потом, когда поумнел, понял – это не зло. Это просто один из многочисленных кусков дерьма, плавающих в мировом океане. Когда вы, извиняюсь, срете, разве это зло? Нет, это просто малопривлекательное зрелище. Не больше и не меньше. Карета укатила, мальчик стоял, плакал, а потом торговка дала ему яблоко. Просто так. Вот это было добро. Можно даже с большой буквы написать – Добро. Мальчик сожрал яблоко, но так и не понял, с какой редкостной удачей ему довелось столкнуться. С самим Добром! Это уже потом, когда он подрос и кое-что начал соображать, до него доперло, что он тогда видел. И подросший мальчик вернулся в город и попытался разыскать уличную торговку. Он хотел отдать ей все, что имел. Он вообще, знаете ли, был готов сражаться за Добро со всем миром. К сожалению, торговка уже давно лежала в могиле. А уморили бедную женщину ее же дорогие родственнички. Так что пришлось мальчику всю эту ходячую падаль аккуратно вырезать и дом, где они жили, к чертовой бабушке сжечь. Исключительно из чувства нравственного долга перед Добром.
   …Ну да ладно, вернемся-ка мы в Кэлэмтон. Пьяница вылез из мусорной кучи и чего-то вякнул мне вслед. Я не обернулся – и это обстоятельство, похоже, придало ему храбрости. Он подобрал палку и пошел за мной. Хотите спросить, откуда я узнал, что он подобрал палку, если не оборачивался? А как яги могут прыгать на пятнадцать метров в высоту с места и прошибать стену ударом кулака? Вот так же и я знал все, что он делает за моей спиной, хотя и не оборачивался.
   Когда субъект… Нет, не субъект. Какой он, к чертям, «субъект»! «Субъектик» – и то от силы. Так вот, когда субъектик подбежал поближе, я ему мигом горло перерезал, кинжал об евойную одежду вытер и дальше пошел. Когда до угла дошел, слышу – баба орать начала. Дура, что с нее взять. Ей бы радоваться да плясать от счастья, а она орет в полный голос – как будто бы небо на землю упало…
   Ну что еще рассказывать? Нашел какую-то гостиницу, покушал по-человечески в первый раз за последнюю неделю, лег спать.
   Не рассчитал я кой-чего. Ошибся. С кем не бывает. Слышал раньше ведь про этот Орден Ягов. Слышал, что попадаются среди них редкостные идиоты. Слышал, но не верил. Думал, что все это показуха. И ведь были у меня основания не верить – были, вы поймите! Какие основания? А вот как-то раз довелось мне развязывать язычок одному аристократишке… Как развязывать? Известно как. Как языки развязывают?.. Так вот, тема нашей беседы была совсем посторонняя, никакого отношения к Ягам не имеющая, но в пылу словоохотливости, которая напала на моего аристократишку после того, как я его над огнем подвесил, выболтал мне друг сердешный кой-чего о яге, который будто бы под контроль работорговлю взял в Изумрудном море. Я, как услышал, сразу подумал про них: «Ну вот, теперь все ясно. Нормальные люди. Сами живут и другим жить дают. А борьба со злом – это так, лапша для простонародья».
   Ошибся я. Крупно ошибся. А может, просто не повезло. Не с умными людьми встретился, а на идиотов нарвался. Идиотов везде хватает. И среди простонародья, и среди колдунов-ягов. Но я, как всегда, о людях заранее только хорошее думал. По себе судил. И в этом-то и ошибся.
   Ночь прошла спокойно, и день тоже, а вот на следующую ночь просыпаюсь. Шум какой-то внизу.
   – Чё за дела? – интересуюсь у Советника.
   – Это по твою душу идут, – отвечает мне ехидно.
   – Кто? Сколько? – а сам встаю и быстро одеваться начинаю.
   – Шестеро. Городская стража.
   – Колдунов среди них нет?
   – Нет, – успокаивает меня Советник.
   «Ну вот и отлично», – думаю. Я все равно из этого города уезжать собирался.
   Когда эти идиоты ворвались в мою комнату, я им глаза отвел и в углу на табуретку сел. Идиоты ругаются, в моих вещах роются, в окно выглядывают. Я сижу себе спокойненько на табуретке. Жду.
   Вещи все мои перерыв и ни под кроватью, ни в шкафу меня не обнаружив, идиоты, бренча доспехами, поперлись вниз – допрашивать хозяина на предмет: а не прячет ли он меня в кладовке? Тут, значит, я шмотки аккуратно в сумку складываю и через окно на улицу вылезаю.
   Хошь не хошь, а надо было дожидаться утра, потому как только утром городские ворота откроют. Перешел улицу, подергал ближайшую дверцу – заперто. Я только глянул на Советника, а он уже сразу все понял: внутрь дома шмыгнул и с той стороны мне дверцу открыл. Я на второй этаж поднялся и у окна устроился. На девку, что в этой комнате дрыхла, я заклинание соответствующее наложил – чтоб крепче спалось. Если повезет, дня через три проснется. Если не повезет – не проснется. Сижу у окна, жду чего дальше будет.
   Когда идиоты в мою комнату опять заглянули, то, конечно, обеспокоились чрезвычайно. На их тупых рожах, когда они суетиться начали, так и было написано большими печатными буквами «Чё-то тут не то». А что именно «не то» – и сами понять не могут. Я от смеха чуть из окна не вывалился.