Страница:
Я всю свою жизнь готовился к встрече с неизвестным, необъяснимым, к Контакту, и вот теперь… пасую. Мне же и карты в руки! Я должен, просто обязан развязать этот узел, докопаться до истины, если даже мне придется при этом вывернуться наизнанку!.. Начнем с самого простого, – решил фон Peг, – используем испытанный научный метод познания. Кусаю себя… Р-раз.
Он вцепился в руку отличными имплантированными зубами доктора Проста. Боль была вполне реальной.
“Итак, примем на веру, что это явь, – думал Петер. – Что из этого вытекает? Повар – резидент китайской разведки? Прекрасно законспирированный, десятилетиями ведущий двойную жизнь шпион? А доктор – его подчиненный, жалкая “шестерка”? Тогда Ингрид – лишь номинально жена Проста, а фактически?.. Так-так… Но ведь очевидно: сейчас доктор сломлен. И сломлен, судя по всему, вот только что. Он же всегда был в высшей степени уверен в себе и вполне удовлетворен своим местом в мироздании. Значит, это всего лишь маска, а в натуре… Но столь блестяще играть год за годом могут только гениальные актеры. Скорей уж, Ли вышел из подполья совсем недавно и сразу поставил ничего не подозревающего хозяина “на место”. Ну а Ингрид? Тут же переметнулась, почувствовав за китайцем силу? Или с ней тоже произошла метаморфоза? Сейчас в мире явно царствует Бог Метаморфоз…”
На плечи фон Рега лег груз: надо спасать честь старого друга, который нынче сам не может постоять за себя. Надо навести порядок в этом доме.
Петер, держась за косяк, поднялся на ноги. Он чувствовал себя уже гораздо лучше – и к телу малость притерпелся, да и благородная ярость обеспечивала приток сил. Оранжерея всего в двадцати шагах – там наверняка найдется какой-нибудь инструмент… Взять на вооружение смертоубийственные кухонные ножи ему даже в голову не приходило.
Кое-как доковыляв до оранжереи, фон Peг далеко не сразу смог открыть дверь – запор был довольно хитрый, а тело и не думало ничего подсказывать новому хозяину. Прекрасные кусты чайной розы – гордость Иакова – встретили Петера густым, одуряющим ароматом. В помещении была парная атмосфера. Поиски подходящего орудия мести не заняли много времени. Фон Peг остановил свой выбор на тяпке с толстой и не слишком длинной ручкой.
Обратный путь занял вдвое меньше времени – после принятия “волевого” решения у Петера словно бы открылось второе дыхание. Этот победный марш завершился в спальне Ингрид. Жаркие объятия любовников не смогли вывести фон Рега из равновесия и заставить наделать глупостей. Ну а повар даже и не пытался остановиться, услышав шаркающие шаги Проста. Любовники и смотреть не стали на “старую развалину”, вздумавшую припереться в самый разгар. Ли только выплюнул злобно: – Убирайся, а не то!..
И получил тяпкой по продолговатой, покрытой редким черным волосом голове. Тяпка попала ему точно по затылку. Китаец вскрикнул и обмяк. Женщина завизжала, судорожно пытаясь выбраться из-под враз потяжелевшего тела… Петер-Иаков поначалу не хотел ее бить, но Ингрид, вскочив на ноги, бросилась на него – прыгнула с постели как дикая кошка, целясь длинными наманикюренными ногтями прямо в глаза…
Фон Peг осторожно ощупал свое оцарапанное лицо. Ингрид вытянулась у его ног. На лбу у нее весомо, грубо, зримо вздувалась огромная синяя шишка. Надо сказать, Петер-Иаков ударил обоих вовсе не металлическим острием, а тыльной, тупой стороной тяпки. Иначе результат был бы совсем иным.
Китаец очнулся первым. Он с удивлением и ужасом посмотрел на хозяина, сидящего на кушетке с тяпкой в руках, на себя и на столь же безнадежно голую Ингрид и заплакал. Фон Peг ожидал чего угодно, но только не этого. Ли подполз к кушетке, обхватил фон Рега-Проста за ноги и запричитал, боясь поднять на него глаза:
– Простить меня, хозяин! Не выгонять! Это не моя! Не моя!.. Не отправлять меня назад! Это не моя!.. – Его била дрожь. Поведение повара выглядело непритворным. В одном-единственном доме не может скопиться столько гениальных актеров!
– А где ты был все это время? – строго спросил Петер. Вообще-то, вопрос звучал вполне логично: если ты был не здесь, то где же?
– Моя… Моя…– Тот никак не мог успокоиться. – Моя был в Ланчжоу. Моя п-пришел… пришел арестовывать младший брат! – выпалил он на жуткой смеси ломаного немецкого и пиджин-инглиш.
– Ты был там полицейским? Или в госбезопасности?
– Да… Да, хозяин. Твоя – очень умный человек. Все понимает… Но моя не стать… Моя не арестовывать он. Моя отпускать… В брат стрелять… Моя… моя тоже стрелять в они… В моя стрелять… попасть…– Стоя на коленях, повар глядел на Петера-Иакова. В глазах его застыл ужас и собачья преданность. Нет, ни о каком резиденте тут речь идти не могла. В тело Ли, как и в тело Проста, вселилась чужая душа.
Фон Peг почувствовал, что на нем снова лежит груз, и заговорил торжественно и спокойно:
– Я прощаю твое тело, Ли. Душа же твоя безвинна. Забудь все, что было. И помоги мне сделать так, чтобы Ингрид тоже забыла обо всем. Никогда не напоминай ей…
– Твоя святой, хозяин! – только и смог вымолвить китаец.
Петер-Иаков наклонился над своей-чужой женой и погладил ее по лицу. Кожа на виске и щеке оказалась нежной, как кожица персика. Ингрид сейчас была похожа на спящую русалку и нравилась ему еще сильней.
Они быстро натянули на женщину цветастую хлопчатобумажную пижаму, осторожно уложили ее на тахту и закутали одеялом. Повар сбегал на кухню, принес мокрое полотенце, и фон Peг, свернув, положил его на лоб фрау Прост. Потом он обнаружил, что китаец продолжает стоять рядом и с обожанием смотрит на него.
– Спасибо, хозяин. Моя вечно помнить твоя доброта…
– Иди-иди, Ли. Этот разговор закончен. Займись-ка лучше обедом.
Тот низко поклонился и, продолжая кланяться, задом вышел из комнаты. Петер напоследок посмотрел на Ингрид – просто глаз не мог отвести, и не поверил, что оказался способен ударить это небесное создание… Он действительно очень любил фрау Прост, и с этим нельзя было ничего поделать.
Петер не решился еще раз погладить Ингрид по лицу и только дотронулся до лежащей на покрывале тонкой ее руки с идеально гладкой кожей. И вдруг… вдруг он увидел под перламутровыми ногтями красно-коричневые полоски – это была кровь, его кровь. И волшебное очарование вмиг распалось. Надо было доделать все до конца.
Даст Бог, Ингрид так ничего и не узнает об этом страшном дне. Наверняка, и она где-то бродила последние часы, – думал Петер. – Ну, а теперь моя очередь вернуться.
Он вышел на середину комнаты, чтобы поблизости не было острых углов, размахнулся и со всего маха дал себе тяпкой по башке.
…Очнулся фон Peг от того, что Ли прикладывал ему на темечко грелку со льдом. Голова гудела, в глазах мельтешило. К горлу подступила тошнота. Он с ужасом подумал, что понадобится вторая попытка.
– Жить, хозяин, – снова плакал повар. – Пусть моя мертвый, но твоя – живой!.. Не надо твоя убивать… Не надо…
Ингрид зашевелилась на постели, застонала.
– Что со мной? – произнесла жалобно. – Я отравилась? – Потом нащупала шишку и скривилась от боли. Она по-прежнему не поднимала головы и потому не видела мужа и слугу, сидящих на полу. Спрашивала этак в пространство: – Я что, упала?
– Мы все упали, дорогая, – решился подать голос фон Peг-Прост. – Наверное, дом качнуло. Здесь же бывают землетрясения…
И тут он рухнул лицом в кусты…
44
Из выпуска российской программы новостей “Вести”: “Сегодня утром произошло еще одно трагическое происшествие. Прямо какой-то рок довлеет над Россией…
В восемнадцати километрах от железнодорожного узла Грязи произошло лобовое столкновение составов. Из-за необъяснимой, грубейшей ошибки опытного диспетчера скорый поезд “Москва-Адлер” столкнулся с товарняком, везшим донецкий уголь. Экстренное торможение смогло лишь немного смягчить удар. В результате аварии двадцать вагонов сошли с рельсов. Оба электровоза раздавлены всмятку. К счастью, пожар не возник…
Сведений о жертвах пока не поступало. На месте катастрофы ведутся спасательные работы, туда выехала специальная комиссия МПС и следственная бригада Генеральной прокураторы. Подробности – в нашем вечернем выпуске…”
45
СУВАЕВ И ДОГОНЯЙ (2)
Я подошел к стене и поднял ногу. В такие моменты вспоминается многое… Во всей этой процедуре заключен мудрый многовековой ритуал, а вовсе не примитивная физиология, как считает большинство людей. И дело тут вовсе не в обвалившейся стенке, хотя анекдот не так уж и плох… Обнюхать место, где до тебя уже “приземлялись” другие, определить безопасное место, где можно позволить себе расслабиться и, будучи уже не ощетинившимся бойцом, вечно готовым к схватке, а беззащитной божьей тварью, немного побыть самим собой, снять внутренние запреты, вкусить мгновение раскрепощенности, расторможенности… Потом пометить это место своей персональной меткой и идти на поиски другого места. Так постепенно и выстраивается весь традиционный и выверенный, отработанный до малейших деталей маршрут прогулки под названием жизнь…
Если уж пространство твоего бытия замкнуто, то надо превратить его во что-то законченное, своего рода произведение искусства – вроде икебаны, бонсая или сада камней…
В этом смысле японское искусство (вернее, его философия) было особенно близко Догоняю. Впрочем, и знал-то он его только благодаря программе токийского телевидения, что весь последний месяц ежедневно показывали по тринадцатому каналу в порядке культурного обмена.
И тут на тебе – сука, очень похожая на длинноногого худосочного поросенка: белая с черными пятнышками и закрученным тоненьким хвостиком. Выбила из колеи, нарушив гордый и спокойный ход мыслей… И эта, с позволения сказать, собака начала ластиться ко мне! Нет, вы можете это себе представить?! И претендует едва ли не на ответные ласки… Ну, есть ли в этом мире понятие чести, совести, справедливости наконец? Неужто чистая порода совсем перестала цениться? Кто был никем, тот станет всем? Р-р-р-гав!..
Так что на этот раз (редчайший случай!) Догоняй был почти солидарен со своим Хозяином, когда тот оскалился и бешеным рыком отогнал прочь несчастного “поросенка”. Догоняю даже захотелось злорадно потявкать вслед понуро трусившей в никуда псине, но тут же его охватил стыд и раскаянье. Ему вдруг стало очень жалко эту нелепую собачонку, убежавшую с побитым видом, но поздно!.. Зазнайство, чванливость, снобизм еще никого до добра не доводили.
Он даже представить себе не мог, что еще неделю назад в его ушастой голове не рождалось ничего похожего на такие мысли, и вообще те, старые его мысли в большинстве своем были скорее ощущениями, стихийными порывами, желаниями не духа, но тела. Эмоциональная сторона, неосознанность подавляюще преобладали в нем тогда, определяя наглядно-образный характер мышления. А вот теперь по-ди-ж-ты!..
Догоняй почти не чувствовал того напряжения, в коем отныне постоянно находился его маленький мозг, каждая клеточка которого (включая те, что всю не столь уж долгую собачью жизнь находятся в резерве) была задействована и работала на износ.
Потом Догоняй увидел в переулке знакомую фигуру. Хозяин тоже заметил Суву и скорчил брезгливо-презрительную гримасу. Дескать, опять тащится эта задрипень… Эх, прищучил бы, да боязно – вдруг на перо наткнешься?..
Пес и раньше способен был почувствовать такие мимико-психологические тонкости (собаки вообще прекрасные интуитивные психологи), но до сих пор не давал себе труда обмыслить их, вовлечь свои оценки в “словесную форму”, Теперь пришло такое время…
Тимофей Михайлович никогда особенно не нравился Догоняю, не нравился псу и его запах – вечная смесь луково-пивного и распаренно-потного духа. Впрочем, обожай он своего Хозяина, за милую душу полюбился бы ему и этот “коктейль”. Собака – существо крайне отзывчивое, порой и вовсе беззаветное.
Догоняй очень боялся Хозяина, но одновременно и сочувствовал ему, вернее, пытался найти в Тимофее Михайловиче нечто такое, за что бы ему следовало сочувствовать. Само собой, не все многочисленные слабости Хозяина были мерзкими: имелись и маленькие, трогательные слабинки, вполне подходящие для этой цели. Но сейчас у кобеля пропала всякая охота пестовать и лелеять в себе сочувствие к этим самым милым пустячкам. Перед ним был мерзкий тип, волею несправедливой судьбы доставшийся ему в Хозяева, и с этим надо было что-то делать…
А странный человечишка, откликающийся на кличку “Сува”, чем-то очень даже импонировал Догоняю. То ли своей зависимой независимостью, то ли непринужденным, но при этом вовсе не гордым поведением, то ли нравом веселым. И, главное, он так смотрит на меня, – думал пес, дружелюбно виляя хвостом, – чувствуется, очень хочет погладить, но никак не решается, бедняга.
И вдруг Догоняй принял решение с доселе непостижимой для него смелостью и безоглядностью: “Если Хозяин набросится на Суву, когда он станет гладить меня, я Хозяина у-ку-шу”. И Догоняй на миг даже почувствовал во рту сладковатый вкус хозяйской крови – как-то раз он слизнул с линолеума каплю, капнувшую из разрезанного Тимофеем Михайловичем пальца. Хозяин потом долго вымещал злость на диване, пиная его ногами, и, конечно же, на псе, хотя больше всего Тимофею Михайловичу хотелось ущипнуть за бок свою непоколебимую и неприступную супругу.
“Я сделаю так, что Сува просто не сможет меня не погладить, – была вторая решимость Догоняя. Возникла и третья, хотя и менее законченная и утвердившаяся: – Ну а если Хозяин ударит меня, я от него уйду”.
Тем временем Сува приблизился к своему бывшему дому – ветхой пятиэтажной “хрущобе”, которая по плану реконструкции Москвы подлежала сносу тридцать лет назад.
Он все еще не до конца оклемался и потому даже не обратил внимания на двигавшуюся в это время по улице и привлекавшую всеобщее внимание демонстрацию провозвестников Судного Дня. Ему было ровным счетом наплевать, та же это “кодла”, на которую он натолкнулся в катакомбах Белого Дома, или что-то новенькое. Пущай себе поют, в бубны бьют, хоть по-волчьи воют, лишь бы его самого не трогали!..
Это случилось с Сувой около пивного ларька на углу Сталинградского проспекта и улицы Кеннеди. Цедя из пол-литровой баночки от века разбавленное пиво (в приличные заведения клошаров не пускали), он вдруг почувствовал, что банку кто-то вырвал у него из рук – вернее, она просто испарилась. В горле уже не было и следа пива, а в желудке – той, приятной тяжести, что скоро начнет переходить в изнурительную отрыжку. Да и пивной ларек, сотворенный в стиле Пизанской башни, куда-то безвозвратно исчез. И самое странное, Сува сейчас прочно сидел на стуле и тупо смотрел на свою пустую руку.
“Неужто я отрубился и уже в вытрезвиловке? – Ужас охватил его и теперь медленно проникал во все поры кожи. – Но не с чего ведь! Не с чего, мать-перемать!.. Знать, теперь одна дорога – на сто первый…”
Он долго не мог расчухать, что для медвытрезвителя здешняя обстановка ну никак не подходит, да и сидящие в зале хорошо одетые мужики в наушниках вовсе не похожи на зацапанных копами алкашей. Люди эти сидели перед выстроившимися в ряд пультами, уставившись в мерцающие экраны локаторов, и постоянно открывали рот, будто что-то говоря, но голосов их не было слышно. “Как рыбы в аквариуме”, – подумал Сува. Он прекрасно видел красные блямбы наушников, но почему-то не мог сообразить, что и на нем надеты такие же – все дело в этом.
И тут, словно проткнув наконец ватную пробку, кто-то надсадно проорал ему в ухо:
– Земля! Земля! Почему не отвечаете?! У меня горючего – на один круг! Земля, это борт 14-32!..
Только сейчас клошар убедился, что попал в диспетчерскую какого-то аэропорта. Он вдруг совершенно ясно понял, что очень даже просто может угробить этот самый “борт 14-32”. Господи, спаси!.. Первым делом снял наушники.
– Слушай! – крикнул соседу справа. “Достучался” до него, лишь дважды сильно дернув за рукав. – Мне совсем хреново. Пусть меня заменят! – От волнения он даже не заметил, что голос его весьма странен.
– С ума сошел! Есть же главный!.. – воскликнул сосед и тут же снова спрятал ухо под красной блямбой.
А Петр тем временем отодвинул стул, встал и побрел куда глаза глядят. Главное было побыстрее выбраться из этой ловушки. Полукруг разноцветных мужских спин вскоре остался позади. На туалетную комнату Сува натолкнулся совершенно случайно. Ши-икарная, надо сказать, была комнатенка: тут тебе и душевые кабинки, и номерные шкафчики с личными причиндалами, большущие зеркала, ну и, само собой, кабинки “главного калибра” – и притом все чистенькое, аккуратненькое, аж блестит. Какие-то непонятные кнопки, панели, всякие там никелированные ручки-дрючки. Да' и размеры впечатляли: метров сто квадратных – никак не меньше.
Пока Сува осматривался, в дверь комнатищи влетел взъерошенный тип в белом халате с каким-то серебристым металлическим чемоданчиком в руке.
– На что жалуетесь? – подскочил к Суве, словно хотел укусить,
– А счас посмотрим…– буркнул тот и шагнул к ближайшему зеркалу. – Вот тут в чем дело! – ткнул пальцем в свое-чужое изображение, которое совершенно ничем не напоминало милый сердцу лик Петра Суваева. – Не я это! Ну не я, и весь сказ! – Ему от этого свинства даже вдруг как-то весело стало.
– Значит, не вы, – слегка опешил врач. – А кто же тогда?
– Черт его знает!..
– Ну а зовут-то вас как? – прищурившись, осведомился врач. (Сейчас он стоял в трех шагах от Сувы.)
– А как должны? – попытался перехватить инициативу клошар.
– Вот именно “как”? – продолжал наступать доктор, оттесняя Суву к дверям ближайшей кабинки. Рано или поздно на крышку унитаза загонит.
– Вам помочь? – просунулась в дверь еще одна голова. Доктор обернулся, и Сува, воспользовавшись моментом, выскочил на свободное пространство, где была возможность для маневра.
– Ваш коллега сильно переутомился и забыл, кто он и что он, – с кисловатой улыбкой ответствовал доктор. – Может быть, хоть вы убедите его, что он – это он, а не моя тетя Имельда Марковна?..
Суве было совсем не смешно. Шансов справиться с двумя мужиками у него совсем немного.
– Ты чего, Коля?! – выпучила глаза просунутая в дверь голова. – Крыша поехала? Смена ведь только час как началась…
– Я вам не Коля, любезнейший, а Петя, – со злостью ответил Сува и, огибая доктора по дуге, ринулся к двери.
Тот попытался подставить ему ножку, но новое Суваевское тело мгновенно среагировало. Потеряв равновесие, эскулап выронил свой чемоданчик, и там что-то жалобно звякнуло. Очевидно, стекляшечки побились…
Тело диспетчера уже вплывало в дверь, Сува нырнул головой вперед, и они кубарем покатились по коридору. Парень, похоже, крепко стукнулся затылком об пол и потому не смог оказать достойного сопротивления. Клошар вскочил на ноги и побежал.
И все-таки скрутили, “демоны”. Навалились разом и усадили на пол, прижали руки к корпусу, потом завели их за спину и стянули ремнем. На ногах тем временем угнездился какой-то десятипудовый бугай, и Сува даже не мечтал согнуть колени.
Потом его подняли, хорошенько при этом встряхнув, и куда-то поволокли. Петр делал вид, что совсем обессилел – еле волочил ноги, но, улучив момент, когда хватка немного ослабла, боднул одного из конвоиров головой в подбородок, другого ударил каблуком по коленке и, освободившись (руки по-прежнему за спиной), бросился вперед по коридору. Подсечка… Трах! Искры… искры из глаз…
Он лежал на асфальте у стены кирпичного дома. Рядом стоял пяти-шестилетний сопляк с лопаточкой в руке.
– Дяденька, вы ушиблись?.. Вы ушиблись, дяденька? – как заведенный повторял он.
Сува потрогал языком зубы – целы, облизал губы – тоже в порядке, и тогда промямлил:
– Спасибо, милый. Ничего… Все уже хорошо. Вот сейчас встану и домой пойду…
– А одна тетенька побежала полицию вызывать, – участливо сообщил мальчонка.
И Сува почувствовал, что надо делать ноги. А они у него пока еще были…
Гуня глянул на Тимофея Михайловича. Тот смотрел куда-то в сторону и ковырял носком ботинка газон. Этот привычный, безнадежно приевшийся, но и ставший таким родным и понятным газон. Намедни порезвившись на Пустыре и уже приближаясь к дому, Догоняй подумал: “Возвращение на круги своя”, подумал, именно увидев в разрыве меж пятиэтажек пожухлый, а местами и вовсе вытоптанный до полного облысения газончик.
Что же касается Пустыря, то речь идет вот о чем: ненасытная жажда побегать, а вернее, поноситься по полям и лесам сжигала Догоняеву душу день за днем, но эту страсть и тоску нимало не ощущали ни Хозяин, ни Хозяйка. И все же пса данной высокой породы по правилам полагалось хотя бы раз в месяц выгуливать на полную катушку. И в заранее назначенный день (обычно это было воскресенье) Гуню выводили на огромный Собачий пустырь на углу улицы 13-го июня и проспекта Конвергенции. Догоняй носился по нему огромными кругами, а Тимофей Михайлович стоял в центре этой его “вселенной” и зевал или молча копил злость, которую можно будет выместить на собаке на обратном пути.
Итак, Гуня глянул, убедился, что хозяйский окрик явно запоздает, и потрусил навстречу медленно приближающемуся Суве. Клошар сразу же заметил кобеля, улыбнулся и даже этак приветственно махнул рукой, словно встретил старого доброго знакомого, обрадовался, поздоровался, но подойти сейчас ну никак не сможет.
“Ни-че-го, – подумал Гуня, – зато я к тебе подойду”.
Расстояние между ними катастрофически сокращалось. Догоняй яростно завилял хвостом – ну не может же Сувино сердце не дрогнуть!.. Тимофей Михайлович по-прежнему смотрел не сюда – оказывается, пялился на моющую окно молодую бабенку. Тренировочные штаны и полосатая футболка туго обтягивали все ее вполне очевидные прелести, подчеркивая достоинства чуть полноватой, но от того еще более аппетитной фигурки.
Гуня был уже возле Сувы, лизнул его шершавую руку, ткнулся носом в ладонь. Клошар начал ласково, но по-мужски ощутимо гладить пса по затылку и шее, бережно касаясь тонких и ранимых ушей-“лопушков”. За видимой обширностью шерстяной фигуры черепушка и костяк кобеля на самом деле были худенькими и довольно хрупкими. И Сува, впервые почувствовав это, вдруг проникся к Гуньке особой симпатией, в основе которой были нежность и жалость. А, как известно, жалость не всегда унизительна и от нее порой один шаг до любви.
От равномерных, удивительно приятных движений Сувиной руки пес едва не пришел в экстаз – интеллект вовсе не помеха сильным эмоциям, даже напротив. И только наличие принятых Догоняем решений заставляли его сохранять бдительность – сейчас он буквально чувствовал спиной каждое движение Хозяина.
Мойщица окна спустилась с подоконника, чтобы вылить из таза грязную воду, Тимофей Михайлович очнулся, облизал губы, обвел глазами двор в поисках своего кобеля и – на-ча-лось…
Хозяин, вопреки Гуниному прогнозу, набросился все-таки не на испуганно отпрянувшего клошара (на Него он просто зашипел, словно раздувшая капюшон кобра), а на самого Догоняя. Хозяин оттащил пса от Сувы за загривок и изо всей силы стал хлестать вдвое сложенным поводком по ускользающему в попытке самосохранения собачьему заду.
“Ударил… Ударил… Он ударил меня! – Гуня мысленно повторил эти слова трижды, чтобы у него окончательно не осталось путей для отступления. – Ударил! Ударил! Ударил!.. – Догоняй вдруг совершенно перестал вырываться и отскакивать. – Пусть мне будет больнее, еще больнее – так легче решиться”. Потом повернул голову к схватившей его руке Хозяина и почти хладнокровно вцепился зубами в большую холеную “клешню”. Прикус был не в полную силу, но вполне достаточен, чтобы пошла кровь.
Тимофей Михайлович, вытаращив глаза, завопил, уронил поводок и отскочил в сторону, потешно подпрыгнув. Ничего подобного никогда еще не бывало. Гуня вообще ни разу – даже ласково – не кусал Хозяина. Его укусы-поцелуи предназначались лишь тем, кого он любил, а всерьез кусать пес и помыслить-то доселе не мог. Однако ж первый блин не вышел комом.
Было ясно: самое большее через минуту испуг Хозяина превратится в ярость, и еще неизвестно, чем закончится дело. Тем временем Сува все еще ошеломленно топтался поблизости. Кажется, он напрочь забыл о цели своего визита… Гуня не стал дожидаться экзекуции, схватил зубами конец поводка и, волоча петлю по земле, быстро побежал прочь.
Он терпеливо дождется Суву и понуро поплетется за ним. Клошар не сможет прогнать такую псину, обрекая ее на неминуемую гибель, ну никак не сможет…
Глава девятая
Он вцепился в руку отличными имплантированными зубами доктора Проста. Боль была вполне реальной.
“Итак, примем на веру, что это явь, – думал Петер. – Что из этого вытекает? Повар – резидент китайской разведки? Прекрасно законспирированный, десятилетиями ведущий двойную жизнь шпион? А доктор – его подчиненный, жалкая “шестерка”? Тогда Ингрид – лишь номинально жена Проста, а фактически?.. Так-так… Но ведь очевидно: сейчас доктор сломлен. И сломлен, судя по всему, вот только что. Он же всегда был в высшей степени уверен в себе и вполне удовлетворен своим местом в мироздании. Значит, это всего лишь маска, а в натуре… Но столь блестяще играть год за годом могут только гениальные актеры. Скорей уж, Ли вышел из подполья совсем недавно и сразу поставил ничего не подозревающего хозяина “на место”. Ну а Ингрид? Тут же переметнулась, почувствовав за китайцем силу? Или с ней тоже произошла метаморфоза? Сейчас в мире явно царствует Бог Метаморфоз…”
На плечи фон Рега лег груз: надо спасать честь старого друга, который нынче сам не может постоять за себя. Надо навести порядок в этом доме.
Петер, держась за косяк, поднялся на ноги. Он чувствовал себя уже гораздо лучше – и к телу малость притерпелся, да и благородная ярость обеспечивала приток сил. Оранжерея всего в двадцати шагах – там наверняка найдется какой-нибудь инструмент… Взять на вооружение смертоубийственные кухонные ножи ему даже в голову не приходило.
Кое-как доковыляв до оранжереи, фон Peг далеко не сразу смог открыть дверь – запор был довольно хитрый, а тело и не думало ничего подсказывать новому хозяину. Прекрасные кусты чайной розы – гордость Иакова – встретили Петера густым, одуряющим ароматом. В помещении была парная атмосфера. Поиски подходящего орудия мести не заняли много времени. Фон Peг остановил свой выбор на тяпке с толстой и не слишком длинной ручкой.
Обратный путь занял вдвое меньше времени – после принятия “волевого” решения у Петера словно бы открылось второе дыхание. Этот победный марш завершился в спальне Ингрид. Жаркие объятия любовников не смогли вывести фон Рега из равновесия и заставить наделать глупостей. Ну а повар даже и не пытался остановиться, услышав шаркающие шаги Проста. Любовники и смотреть не стали на “старую развалину”, вздумавшую припереться в самый разгар. Ли только выплюнул злобно: – Убирайся, а не то!..
И получил тяпкой по продолговатой, покрытой редким черным волосом голове. Тяпка попала ему точно по затылку. Китаец вскрикнул и обмяк. Женщина завизжала, судорожно пытаясь выбраться из-под враз потяжелевшего тела… Петер-Иаков поначалу не хотел ее бить, но Ингрид, вскочив на ноги, бросилась на него – прыгнула с постели как дикая кошка, целясь длинными наманикюренными ногтями прямо в глаза…
Фон Peг осторожно ощупал свое оцарапанное лицо. Ингрид вытянулась у его ног. На лбу у нее весомо, грубо, зримо вздувалась огромная синяя шишка. Надо сказать, Петер-Иаков ударил обоих вовсе не металлическим острием, а тыльной, тупой стороной тяпки. Иначе результат был бы совсем иным.
Китаец очнулся первым. Он с удивлением и ужасом посмотрел на хозяина, сидящего на кушетке с тяпкой в руках, на себя и на столь же безнадежно голую Ингрид и заплакал. Фон Peг ожидал чего угодно, но только не этого. Ли подполз к кушетке, обхватил фон Рега-Проста за ноги и запричитал, боясь поднять на него глаза:
– Простить меня, хозяин! Не выгонять! Это не моя! Не моя!.. Не отправлять меня назад! Это не моя!.. – Его била дрожь. Поведение повара выглядело непритворным. В одном-единственном доме не может скопиться столько гениальных актеров!
– А где ты был все это время? – строго спросил Петер. Вообще-то, вопрос звучал вполне логично: если ты был не здесь, то где же?
– Моя… Моя…– Тот никак не мог успокоиться. – Моя был в Ланчжоу. Моя п-пришел… пришел арестовывать младший брат! – выпалил он на жуткой смеси ломаного немецкого и пиджин-инглиш.
– Ты был там полицейским? Или в госбезопасности?
– Да… Да, хозяин. Твоя – очень умный человек. Все понимает… Но моя не стать… Моя не арестовывать он. Моя отпускать… В брат стрелять… Моя… моя тоже стрелять в они… В моя стрелять… попасть…– Стоя на коленях, повар глядел на Петера-Иакова. В глазах его застыл ужас и собачья преданность. Нет, ни о каком резиденте тут речь идти не могла. В тело Ли, как и в тело Проста, вселилась чужая душа.
Фон Peг почувствовал, что на нем снова лежит груз, и заговорил торжественно и спокойно:
– Я прощаю твое тело, Ли. Душа же твоя безвинна. Забудь все, что было. И помоги мне сделать так, чтобы Ингрид тоже забыла обо всем. Никогда не напоминай ей…
– Твоя святой, хозяин! – только и смог вымолвить китаец.
Петер-Иаков наклонился над своей-чужой женой и погладил ее по лицу. Кожа на виске и щеке оказалась нежной, как кожица персика. Ингрид сейчас была похожа на спящую русалку и нравилась ему еще сильней.
Они быстро натянули на женщину цветастую хлопчатобумажную пижаму, осторожно уложили ее на тахту и закутали одеялом. Повар сбегал на кухню, принес мокрое полотенце, и фон Peг, свернув, положил его на лоб фрау Прост. Потом он обнаружил, что китаец продолжает стоять рядом и с обожанием смотрит на него.
– Спасибо, хозяин. Моя вечно помнить твоя доброта…
– Иди-иди, Ли. Этот разговор закончен. Займись-ка лучше обедом.
Тот низко поклонился и, продолжая кланяться, задом вышел из комнаты. Петер напоследок посмотрел на Ингрид – просто глаз не мог отвести, и не поверил, что оказался способен ударить это небесное создание… Он действительно очень любил фрау Прост, и с этим нельзя было ничего поделать.
Петер не решился еще раз погладить Ингрид по лицу и только дотронулся до лежащей на покрывале тонкой ее руки с идеально гладкой кожей. И вдруг… вдруг он увидел под перламутровыми ногтями красно-коричневые полоски – это была кровь, его кровь. И волшебное очарование вмиг распалось. Надо было доделать все до конца.
Даст Бог, Ингрид так ничего и не узнает об этом страшном дне. Наверняка, и она где-то бродила последние часы, – думал Петер. – Ну, а теперь моя очередь вернуться.
Он вышел на середину комнаты, чтобы поблизости не было острых углов, размахнулся и со всего маха дал себе тяпкой по башке.
…Очнулся фон Peг от того, что Ли прикладывал ему на темечко грелку со льдом. Голова гудела, в глазах мельтешило. К горлу подступила тошнота. Он с ужасом подумал, что понадобится вторая попытка.
– Жить, хозяин, – снова плакал повар. – Пусть моя мертвый, но твоя – живой!.. Не надо твоя убивать… Не надо…
Ингрид зашевелилась на постели, застонала.
– Что со мной? – произнесла жалобно. – Я отравилась? – Потом нащупала шишку и скривилась от боли. Она по-прежнему не поднимала головы и потому не видела мужа и слугу, сидящих на полу. Спрашивала этак в пространство: – Я что, упала?
– Мы все упали, дорогая, – решился подать голос фон Peг-Прост. – Наверное, дом качнуло. Здесь же бывают землетрясения…
И тут он рухнул лицом в кусты…
44
Из выпуска российской программы новостей “Вести”: “Сегодня утром произошло еще одно трагическое происшествие. Прямо какой-то рок довлеет над Россией…
В восемнадцати километрах от железнодорожного узла Грязи произошло лобовое столкновение составов. Из-за необъяснимой, грубейшей ошибки опытного диспетчера скорый поезд “Москва-Адлер” столкнулся с товарняком, везшим донецкий уголь. Экстренное торможение смогло лишь немного смягчить удар. В результате аварии двадцать вагонов сошли с рельсов. Оба электровоза раздавлены всмятку. К счастью, пожар не возник…
Сведений о жертвах пока не поступало. На месте катастрофы ведутся спасательные работы, туда выехала специальная комиссия МПС и следственная бригада Генеральной прокураторы. Подробности – в нашем вечернем выпуске…”
45
СУВАЕВ И ДОГОНЯЙ (2)
Я подошел к стене и поднял ногу. В такие моменты вспоминается многое… Во всей этой процедуре заключен мудрый многовековой ритуал, а вовсе не примитивная физиология, как считает большинство людей. И дело тут вовсе не в обвалившейся стенке, хотя анекдот не так уж и плох… Обнюхать место, где до тебя уже “приземлялись” другие, определить безопасное место, где можно позволить себе расслабиться и, будучи уже не ощетинившимся бойцом, вечно готовым к схватке, а беззащитной божьей тварью, немного побыть самим собой, снять внутренние запреты, вкусить мгновение раскрепощенности, расторможенности… Потом пометить это место своей персональной меткой и идти на поиски другого места. Так постепенно и выстраивается весь традиционный и выверенный, отработанный до малейших деталей маршрут прогулки под названием жизнь…
Если уж пространство твоего бытия замкнуто, то надо превратить его во что-то законченное, своего рода произведение искусства – вроде икебаны, бонсая или сада камней…
В этом смысле японское искусство (вернее, его философия) было особенно близко Догоняю. Впрочем, и знал-то он его только благодаря программе токийского телевидения, что весь последний месяц ежедневно показывали по тринадцатому каналу в порядке культурного обмена.
И тут на тебе – сука, очень похожая на длинноногого худосочного поросенка: белая с черными пятнышками и закрученным тоненьким хвостиком. Выбила из колеи, нарушив гордый и спокойный ход мыслей… И эта, с позволения сказать, собака начала ластиться ко мне! Нет, вы можете это себе представить?! И претендует едва ли не на ответные ласки… Ну, есть ли в этом мире понятие чести, совести, справедливости наконец? Неужто чистая порода совсем перестала цениться? Кто был никем, тот станет всем? Р-р-р-гав!..
Так что на этот раз (редчайший случай!) Догоняй был почти солидарен со своим Хозяином, когда тот оскалился и бешеным рыком отогнал прочь несчастного “поросенка”. Догоняю даже захотелось злорадно потявкать вслед понуро трусившей в никуда псине, но тут же его охватил стыд и раскаянье. Ему вдруг стало очень жалко эту нелепую собачонку, убежавшую с побитым видом, но поздно!.. Зазнайство, чванливость, снобизм еще никого до добра не доводили.
Он даже представить себе не мог, что еще неделю назад в его ушастой голове не рождалось ничего похожего на такие мысли, и вообще те, старые его мысли в большинстве своем были скорее ощущениями, стихийными порывами, желаниями не духа, но тела. Эмоциональная сторона, неосознанность подавляюще преобладали в нем тогда, определяя наглядно-образный характер мышления. А вот теперь по-ди-ж-ты!..
Догоняй почти не чувствовал того напряжения, в коем отныне постоянно находился его маленький мозг, каждая клеточка которого (включая те, что всю не столь уж долгую собачью жизнь находятся в резерве) была задействована и работала на износ.
Потом Догоняй увидел в переулке знакомую фигуру. Хозяин тоже заметил Суву и скорчил брезгливо-презрительную гримасу. Дескать, опять тащится эта задрипень… Эх, прищучил бы, да боязно – вдруг на перо наткнешься?..
Пес и раньше способен был почувствовать такие мимико-психологические тонкости (собаки вообще прекрасные интуитивные психологи), но до сих пор не давал себе труда обмыслить их, вовлечь свои оценки в “словесную форму”, Теперь пришло такое время…
Тимофей Михайлович никогда особенно не нравился Догоняю, не нравился псу и его запах – вечная смесь луково-пивного и распаренно-потного духа. Впрочем, обожай он своего Хозяина, за милую душу полюбился бы ему и этот “коктейль”. Собака – существо крайне отзывчивое, порой и вовсе беззаветное.
Догоняй очень боялся Хозяина, но одновременно и сочувствовал ему, вернее, пытался найти в Тимофее Михайловиче нечто такое, за что бы ему следовало сочувствовать. Само собой, не все многочисленные слабости Хозяина были мерзкими: имелись и маленькие, трогательные слабинки, вполне подходящие для этой цели. Но сейчас у кобеля пропала всякая охота пестовать и лелеять в себе сочувствие к этим самым милым пустячкам. Перед ним был мерзкий тип, волею несправедливой судьбы доставшийся ему в Хозяева, и с этим надо было что-то делать…
А странный человечишка, откликающийся на кличку “Сува”, чем-то очень даже импонировал Догоняю. То ли своей зависимой независимостью, то ли непринужденным, но при этом вовсе не гордым поведением, то ли нравом веселым. И, главное, он так смотрит на меня, – думал пес, дружелюбно виляя хвостом, – чувствуется, очень хочет погладить, но никак не решается, бедняга.
И вдруг Догоняй принял решение с доселе непостижимой для него смелостью и безоглядностью: “Если Хозяин набросится на Суву, когда он станет гладить меня, я Хозяина у-ку-шу”. И Догоняй на миг даже почувствовал во рту сладковатый вкус хозяйской крови – как-то раз он слизнул с линолеума каплю, капнувшую из разрезанного Тимофеем Михайловичем пальца. Хозяин потом долго вымещал злость на диване, пиная его ногами, и, конечно же, на псе, хотя больше всего Тимофею Михайловичу хотелось ущипнуть за бок свою непоколебимую и неприступную супругу.
“Я сделаю так, что Сува просто не сможет меня не погладить, – была вторая решимость Догоняя. Возникла и третья, хотя и менее законченная и утвердившаяся: – Ну а если Хозяин ударит меня, я от него уйду”.
Тем временем Сува приблизился к своему бывшему дому – ветхой пятиэтажной “хрущобе”, которая по плану реконструкции Москвы подлежала сносу тридцать лет назад.
Он все еще не до конца оклемался и потому даже не обратил внимания на двигавшуюся в это время по улице и привлекавшую всеобщее внимание демонстрацию провозвестников Судного Дня. Ему было ровным счетом наплевать, та же это “кодла”, на которую он натолкнулся в катакомбах Белого Дома, или что-то новенькое. Пущай себе поют, в бубны бьют, хоть по-волчьи воют, лишь бы его самого не трогали!..
Это случилось с Сувой около пивного ларька на углу Сталинградского проспекта и улицы Кеннеди. Цедя из пол-литровой баночки от века разбавленное пиво (в приличные заведения клошаров не пускали), он вдруг почувствовал, что банку кто-то вырвал у него из рук – вернее, она просто испарилась. В горле уже не было и следа пива, а в желудке – той, приятной тяжести, что скоро начнет переходить в изнурительную отрыжку. Да и пивной ларек, сотворенный в стиле Пизанской башни, куда-то безвозвратно исчез. И самое странное, Сува сейчас прочно сидел на стуле и тупо смотрел на свою пустую руку.
“Неужто я отрубился и уже в вытрезвиловке? – Ужас охватил его и теперь медленно проникал во все поры кожи. – Но не с чего ведь! Не с чего, мать-перемать!.. Знать, теперь одна дорога – на сто первый…”
Он долго не мог расчухать, что для медвытрезвителя здешняя обстановка ну никак не подходит, да и сидящие в зале хорошо одетые мужики в наушниках вовсе не похожи на зацапанных копами алкашей. Люди эти сидели перед выстроившимися в ряд пультами, уставившись в мерцающие экраны локаторов, и постоянно открывали рот, будто что-то говоря, но голосов их не было слышно. “Как рыбы в аквариуме”, – подумал Сува. Он прекрасно видел красные блямбы наушников, но почему-то не мог сообразить, что и на нем надеты такие же – все дело в этом.
И тут, словно проткнув наконец ватную пробку, кто-то надсадно проорал ему в ухо:
– Земля! Земля! Почему не отвечаете?! У меня горючего – на один круг! Земля, это борт 14-32!..
Только сейчас клошар убедился, что попал в диспетчерскую какого-то аэропорта. Он вдруг совершенно ясно понял, что очень даже просто может угробить этот самый “борт 14-32”. Господи, спаси!.. Первым делом снял наушники.
– Слушай! – крикнул соседу справа. “Достучался” до него, лишь дважды сильно дернув за рукав. – Мне совсем хреново. Пусть меня заменят! – От волнения он даже не заметил, что голос его весьма странен.
– С ума сошел! Есть же главный!.. – воскликнул сосед и тут же снова спрятал ухо под красной блямбой.
А Петр тем временем отодвинул стул, встал и побрел куда глаза глядят. Главное было побыстрее выбраться из этой ловушки. Полукруг разноцветных мужских спин вскоре остался позади. На туалетную комнату Сува натолкнулся совершенно случайно. Ши-икарная, надо сказать, была комнатенка: тут тебе и душевые кабинки, и номерные шкафчики с личными причиндалами, большущие зеркала, ну и, само собой, кабинки “главного калибра” – и притом все чистенькое, аккуратненькое, аж блестит. Какие-то непонятные кнопки, панели, всякие там никелированные ручки-дрючки. Да' и размеры впечатляли: метров сто квадратных – никак не меньше.
Пока Сува осматривался, в дверь комнатищи влетел взъерошенный тип в белом халате с каким-то серебристым металлическим чемоданчиком в руке.
– На что жалуетесь? – подскочил к Суве, словно хотел укусить,
– А счас посмотрим…– буркнул тот и шагнул к ближайшему зеркалу. – Вот тут в чем дело! – ткнул пальцем в свое-чужое изображение, которое совершенно ничем не напоминало милый сердцу лик Петра Суваева. – Не я это! Ну не я, и весь сказ! – Ему от этого свинства даже вдруг как-то весело стало.
– Значит, не вы, – слегка опешил врач. – А кто же тогда?
– Черт его знает!..
– Ну а зовут-то вас как? – прищурившись, осведомился врач. (Сейчас он стоял в трех шагах от Сувы.)
– А как должны? – попытался перехватить инициативу клошар.
– Вот именно “как”? – продолжал наступать доктор, оттесняя Суву к дверям ближайшей кабинки. Рано или поздно на крышку унитаза загонит.
– Вам помочь? – просунулась в дверь еще одна голова. Доктор обернулся, и Сува, воспользовавшись моментом, выскочил на свободное пространство, где была возможность для маневра.
– Ваш коллега сильно переутомился и забыл, кто он и что он, – с кисловатой улыбкой ответствовал доктор. – Может быть, хоть вы убедите его, что он – это он, а не моя тетя Имельда Марковна?..
Суве было совсем не смешно. Шансов справиться с двумя мужиками у него совсем немного.
– Ты чего, Коля?! – выпучила глаза просунутая в дверь голова. – Крыша поехала? Смена ведь только час как началась…
– Я вам не Коля, любезнейший, а Петя, – со злостью ответил Сува и, огибая доктора по дуге, ринулся к двери.
Тот попытался подставить ему ножку, но новое Суваевское тело мгновенно среагировало. Потеряв равновесие, эскулап выронил свой чемоданчик, и там что-то жалобно звякнуло. Очевидно, стекляшечки побились…
Тело диспетчера уже вплывало в дверь, Сува нырнул головой вперед, и они кубарем покатились по коридору. Парень, похоже, крепко стукнулся затылком об пол и потому не смог оказать достойного сопротивления. Клошар вскочил на ноги и побежал.
И все-таки скрутили, “демоны”. Навалились разом и усадили на пол, прижали руки к корпусу, потом завели их за спину и стянули ремнем. На ногах тем временем угнездился какой-то десятипудовый бугай, и Сува даже не мечтал согнуть колени.
Потом его подняли, хорошенько при этом встряхнув, и куда-то поволокли. Петр делал вид, что совсем обессилел – еле волочил ноги, но, улучив момент, когда хватка немного ослабла, боднул одного из конвоиров головой в подбородок, другого ударил каблуком по коленке и, освободившись (руки по-прежнему за спиной), бросился вперед по коридору. Подсечка… Трах! Искры… искры из глаз…
Он лежал на асфальте у стены кирпичного дома. Рядом стоял пяти-шестилетний сопляк с лопаточкой в руке.
– Дяденька, вы ушиблись?.. Вы ушиблись, дяденька? – как заведенный повторял он.
Сува потрогал языком зубы – целы, облизал губы – тоже в порядке, и тогда промямлил:
– Спасибо, милый. Ничего… Все уже хорошо. Вот сейчас встану и домой пойду…
– А одна тетенька побежала полицию вызывать, – участливо сообщил мальчонка.
И Сува почувствовал, что надо делать ноги. А они у него пока еще были…
Гуня глянул на Тимофея Михайловича. Тот смотрел куда-то в сторону и ковырял носком ботинка газон. Этот привычный, безнадежно приевшийся, но и ставший таким родным и понятным газон. Намедни порезвившись на Пустыре и уже приближаясь к дому, Догоняй подумал: “Возвращение на круги своя”, подумал, именно увидев в разрыве меж пятиэтажек пожухлый, а местами и вовсе вытоптанный до полного облысения газончик.
Что же касается Пустыря, то речь идет вот о чем: ненасытная жажда побегать, а вернее, поноситься по полям и лесам сжигала Догоняеву душу день за днем, но эту страсть и тоску нимало не ощущали ни Хозяин, ни Хозяйка. И все же пса данной высокой породы по правилам полагалось хотя бы раз в месяц выгуливать на полную катушку. И в заранее назначенный день (обычно это было воскресенье) Гуню выводили на огромный Собачий пустырь на углу улицы 13-го июня и проспекта Конвергенции. Догоняй носился по нему огромными кругами, а Тимофей Михайлович стоял в центре этой его “вселенной” и зевал или молча копил злость, которую можно будет выместить на собаке на обратном пути.
Итак, Гуня глянул, убедился, что хозяйский окрик явно запоздает, и потрусил навстречу медленно приближающемуся Суве. Клошар сразу же заметил кобеля, улыбнулся и даже этак приветственно махнул рукой, словно встретил старого доброго знакомого, обрадовался, поздоровался, но подойти сейчас ну никак не сможет.
“Ни-че-го, – подумал Гуня, – зато я к тебе подойду”.
Расстояние между ними катастрофически сокращалось. Догоняй яростно завилял хвостом – ну не может же Сувино сердце не дрогнуть!.. Тимофей Михайлович по-прежнему смотрел не сюда – оказывается, пялился на моющую окно молодую бабенку. Тренировочные штаны и полосатая футболка туго обтягивали все ее вполне очевидные прелести, подчеркивая достоинства чуть полноватой, но от того еще более аппетитной фигурки.
Гуня был уже возле Сувы, лизнул его шершавую руку, ткнулся носом в ладонь. Клошар начал ласково, но по-мужски ощутимо гладить пса по затылку и шее, бережно касаясь тонких и ранимых ушей-“лопушков”. За видимой обширностью шерстяной фигуры черепушка и костяк кобеля на самом деле были худенькими и довольно хрупкими. И Сува, впервые почувствовав это, вдруг проникся к Гуньке особой симпатией, в основе которой были нежность и жалость. А, как известно, жалость не всегда унизительна и от нее порой один шаг до любви.
От равномерных, удивительно приятных движений Сувиной руки пес едва не пришел в экстаз – интеллект вовсе не помеха сильным эмоциям, даже напротив. И только наличие принятых Догоняем решений заставляли его сохранять бдительность – сейчас он буквально чувствовал спиной каждое движение Хозяина.
Мойщица окна спустилась с подоконника, чтобы вылить из таза грязную воду, Тимофей Михайлович очнулся, облизал губы, обвел глазами двор в поисках своего кобеля и – на-ча-лось…
Хозяин, вопреки Гуниному прогнозу, набросился все-таки не на испуганно отпрянувшего клошара (на Него он просто зашипел, словно раздувшая капюшон кобра), а на самого Догоняя. Хозяин оттащил пса от Сувы за загривок и изо всей силы стал хлестать вдвое сложенным поводком по ускользающему в попытке самосохранения собачьему заду.
“Ударил… Ударил… Он ударил меня! – Гуня мысленно повторил эти слова трижды, чтобы у него окончательно не осталось путей для отступления. – Ударил! Ударил! Ударил!.. – Догоняй вдруг совершенно перестал вырываться и отскакивать. – Пусть мне будет больнее, еще больнее – так легче решиться”. Потом повернул голову к схватившей его руке Хозяина и почти хладнокровно вцепился зубами в большую холеную “клешню”. Прикус был не в полную силу, но вполне достаточен, чтобы пошла кровь.
Тимофей Михайлович, вытаращив глаза, завопил, уронил поводок и отскочил в сторону, потешно подпрыгнув. Ничего подобного никогда еще не бывало. Гуня вообще ни разу – даже ласково – не кусал Хозяина. Его укусы-поцелуи предназначались лишь тем, кого он любил, а всерьез кусать пес и помыслить-то доселе не мог. Однако ж первый блин не вышел комом.
Было ясно: самое большее через минуту испуг Хозяина превратится в ярость, и еще неизвестно, чем закончится дело. Тем временем Сува все еще ошеломленно топтался поблизости. Кажется, он напрочь забыл о цели своего визита… Гуня не стал дожидаться экзекуции, схватил зубами конец поводка и, волоча петлю по земле, быстро побежал прочь.
Он терпеливо дождется Суву и понуро поплетется за ним. Клошар не сможет прогнать такую псину, обрекая ее на неминуемую гибель, ну никак не сможет…
Глава девятая
5 ОКТЯБРЯ
46
Корреспондент газеты “Нью-Йорк Тайме” сообщает из Катманду:
“В ночь на 5 октября совершено вооруженное нападение на непальскую станцию по изучению аномальных явлений (СИАЯ-6). Группа боевиков численностью около десяти человек, обезоружив охрану, захватила и вывезла в неизвестном направлении научную комиссию ООН, а также директора станции профессора Игнасио Лукаса. Среди похищенных руководитель комиссии – заместитель генерального директора ЮНЕСКО Иргаш Бакыр и помощник генерального директора ЮНЕП Гвидо Аморфор.
Корреспондент газеты “Нью-Йорк Тайме” сообщает из Катманду:
“В ночь на 5 октября совершено вооруженное нападение на непальскую станцию по изучению аномальных явлений (СИАЯ-6). Группа боевиков численностью около десяти человек, обезоружив охрану, захватила и вывезла в неизвестном направлении научную комиссию ООН, а также директора станции профессора Игнасио Лукаса. Среди похищенных руководитель комиссии – заместитель генерального директора ЮНЕСКО Иргаш Бакыр и помощник генерального директора ЮНЕП Гвидо Аморфор.