только те данные, которые смягчали заключенному участь. Это давало
возможность именно здесь начинать изучение людей.
Канцелярия подпольными узами была тесно связана с отделом учета рабочей
силы, ведала распределением заключенных по командам, работавшим в лагере и
его филиалах.
Товарищи из отдела учета рабочей силы изощрялись во всевозможных
хитростях, чтобы провести эсэсовское начальство. В списки команд ежедневно
включались фиктивно сотни людей, которые на самом деле оставались на блоках.
Надежные антифашисты, а также больные, слабые переводились с трудных работ
на более легкие. Если нужно было спасти товарищей, попавших в Бухенвальд за
активную борьбу против гитлеровского режима, их переправляли в такие команды
за пределами лагеря, откуда можно было совершить побег.
Вокруг Бухенвальда росли военные заводы. Подпольное руководство пустило
по лагерю лозунг: работать как можно медленнее, уничтожать и портить все,
что можно. Русские выдумали, а весь лагерь подхватил шутливую фразу:
"Команда икс-работа никс". Команда "икс" - это строительство
"Густлов-верке", а "никс" - немецкое диалектное "ничто".
Руководители производства то и дело докладывали эсэсовцам: повреждена
нагревательная печь, упал с автомашины и разбился ценнейший станок для
изготовления взрывателей, детали ушли в брак, потому что закаливались или
слишком мягко или очень твердо, израсходовано металла во много раз больше
предусмотренного, производительность цехов не превышает 40% мощности,
станки, прессы, насосы простаивают на ремонте по многу дней и тут же выходят
из строя.
"Все для лагеря, ничего для производства вооружения" - это правило было
известно всем заключенным. В лагерь проносили не только оружие, но все, что
могло пригодиться для жизни: гвозди, ножи, зажигалки, портсигары. И все это
- из лучшей меди, высококачественной стали, цветных металлов.
Закону "все для лагеря - значит, все для заключенных" была подчинена и
работа других лагерных команд. На вещевом складе старались сохранить в
целости одежду, деньги, документы и ценные вещи заключенных (к русским это,
разумеется, не имело отношения: мы прибывали в Бухенвальд наги и босы, но
для других было важно). Часть одежды из вещевого склада шла в лагерь и
разумно распределялась среди заключенных. Со склада обмундирования поступало
в лагерь лишнее количество белья, теплых вещей, одеял, обуви. Инвентарь
заключенных и эсэсовцев хранился на одном складе - это, конечно, тоже
использовалось. Так, СС получали мыло худшего качества, чем заключенные.
Советские блоки отапливалось полной нормой угля вместо половины, а лазарет
имел угля даже больше, чем ему было нужно. Кроме того, со склада СС
заключенные тащили все, что могло пригодиться, вплоть до радиоаппаратуры, из
которой потом смонтировали радиопередатчик.
В первые годы существования Бухенвальда, в пору своего неограниченного
господства, эсэсовцы знали, что можно поживиться за счет заключенных.
Уголовники им усердно помогали, выгадывая и для себя куш. Теперь у них были
руки коротки. Поступление всех продуктов взяли под контроль подпольщики.
Мясо взвешивалось в лагере, а при всяком удобном случае, когда зазеваются
шоферы, на лагерный склад попадали и лишние десятки килограммов. Если
поступали большие транспорты заключенных, в суматохе приема записывалось
большее количество пайков. А так как речь шла о многих тысячах заключенных,
в распоряжении подпольной организации оказывалось часто значительное
количество хлеба, картошки, маргарина. Все это распределялось там, где более
всего было нужно.
Большим подкреплением для многих заключенных были посылки от Красного
Креста и от родных. Товарищи с почты добились того, что эти посылки не
попадали в руки эсэсовцев для "контроля", а передавались прямо блоковым.
Русским неоткуда было ждать посылок, но кое-что из чужих перепадало и на
нашу долю. А ведь лишний кусок хлеба мог стоить подчас человеку жизни!
Но поистине центром сопротивления надо считать лазарет. Построенный
несколько лет назад по настоянию и неотступному ходатайству политических, он
и при нас еще расширялся. Здесь использовалась любая возможность, чтобы
облегчить состояние больного.
Дать освобождение на день-два-пять - это было обычное явление. В
лазарете спасали приговоренных к порке и смерти, укрывали на время и
насовсем перед транспортами уничтожения, давали передышку "доходягам" из
штрафных команд или тем, кого преследовали эсэсовцы.
А скольких здоровых специалистов лазарет приписал к нетрудоспособным,
чтобы избавить их от работы на военных заводах!
Несмотря на скудость оборудования, тесноту, нехватку медикаментов,
здесь проводилось и лечение. И многих смертников нашим врачам удавалось
вновь поставить на ноги. Так был вырван из лап смерти Николай Симаков,
заболевший в Бухенвальде туберкулезом.
Но самое опасное предприятие лазарета - передача живым номеров умерших
товарищей. К этому прибегали лишь в крайних случаях, когда человека
приговаривали к смертной казни и когда он был флюгпунктом - мишенью для
каждого стрелка-эсэсовца. Около 150 человек было спасено в Бухенвальде таким
образом. Так и Валентин Логунов в свое время получил в лазарете новый номер
и стал называться Григорием Андреевым. Так был спасен Алексей Цыганов...
Вот некоторые подробности этой операции "Жизнь". В малый лагерь из
бохумской тюрьмы привезли 39 русских, обвиненных в подрывной работе против
Германии. Вслед за ними пришел приговор: казнить всех тридцать девять. В
одном из них Сергей Харин узнал старшего политрука 259-й стрелковой дивизии,
в которой служил сам. Он попросил Степана Бердникова: нельзя ли спасти хоть
одного, может быть, двоих? О, это была очень тяжелая задача! Объявить
одному, что он останется жить, а 38 его товарищей завтра погибнут! И
все-таки это пришлось сделать Степану. Его выбор пал на Алексея Цыганова и
Григория Червонского - коммунистов, вожаков группы саботажников.
На следующий день десять из тридцати девяти были повешены. Остальных
временно перевели в Большой лагерь, видимо, потому, что крематорий,
пострадавший от бомбежки, не справлялся с загрузкой. В тот же день вечером
Степан увел двоих и передал Косгерохинскому, работавшему в группе
безопасности. А тот отвел их в лазарет. И здесь они "скончались", на их
больничных бланках были поставлены жирные кресты, мнимые их трупы увезли в
крематорий и сожгли вместе с семью последними товарищами из 39. Алексей
Цыганов стал Степаном Онищенко, Гриша Червонский получил фамилию Брыкун.
Через несколько дней оба были включены в рабочую команду, которая
направлялась в городишко Мойзловец-между Дрезденом и Лейпцигом, но по пути
им удалось бежать...
Сложна, полна ежеминутного риска, изобретательности, отчаянной отваги и
неброского на вид мужества подпольная жизнь Бухенвальда. И теперь, когда я
не только знаю ее, но посвящен во многие ее тайны и хитроумные ухищрения,
мне не страшно, не одиноко. Отчаяние больше не приходит ко мне. У меня
просто не остается времени для него. Жизнь переполнена заботами, встречами с
людьми, конспиративными совещаниями. Бедный Вальтер Эберхардт! Сколько ему
приходится волноваться из-за того, что я или Николай Кюнг уходим по ночам,
возвращаемся под утро, из-за того, что ко мне все время наведываются люди из
других бараков, а он должен быть все время настороже: вдруг нагрянут
эсэсовцы. Но я не слышу от него ни одного слова упрека, недовольства. Только
внимательный взгляд исподлобья метнет он временами и ни о чем не спросит. Да
и о чем спрашивать? Мы хорошо понимаем друг друга: это и есть солидарность -
наша опора и надежда в Бухенвальде. Может ли быть иначе - мы свои люди, у
нас одна цель и один враг...
Все дальнейшие события смешались в один клубок, и понадобилось какое-то
время, чтобы стало понятно, что принесли они лагерю вообще и сопротивлению в
частности.
Утро 24 августа 1944 года не предвещало ничего грозного. День был
ясный, жаркий - обычный день конца лета, когда все в природе затихает в
ароматной истоме, словно предчувствуя скорое увядание. Лагерь полупуст -
команды с утра, как обычно, разошлись по работам. На блоках заканчивается
уборка. И тут послышался в небе нарастающий гул целой армады самолетов. На
это поначалу никто не обратил внимания. В последнее время над нами часто
появлялись самолеты союзников, разворачивались где-то неподалеку, а через
несколько минут в стороне Веймара, Эрфурта или Лейпцига вставали высоченные
дымовые столбы и глухо ухали мощные взрывы. Но над горой Эггерсберг пока
было все спокойно. Говорили, что нас спасают огромные красные кресты на
белых крышах цехов "Густлов-верке" и ДАУ. Кто знает, может быть, это и так,
во всяком случае ни одна бомба не задела Бухенвальд, тогда как, по слухам,
многие окружающие города лежали в развалинах.
На сей раз все произошло иначе. Самолеты густыми волнами - десятками,
сотнями - заполнили небо над Эттерсбергом, развернулись и низко, с ужасным
оглушающим ревом прошли над бараками.
- Бомбить будут! - дико закричал поляк-штубендист Юзеф и вдруг надел на
голову табуретку.
Все, кто был в блоке, невольно втянули головы в плечи, и сейчас же над
заводами ДАУ и "Густлов-верке" все смешалось в вое, грохоте, свисте. В небо
взметнулись глыбы бетона, железа, дерева. Все это падало обратно и снова
взметывалось вверх. А самолеты идут и идут - одна волна, вторая, третья...
шестая...
В окнах бараков вылетают стекла, осколки барабанят по крыше, тяжелые
камни и куски железа залетают в окна.
В дверях барака вдруг появляется Валентин Логунов, что-то кричит, машет
руками. Ничего не слышу. Догадываюсь, чего он хочет. Кричу, что есть мочи:
- Не смей! Сейчас нельзя! В лагере почти нет людей! Это кончится
провалом!
Через несколько минут все смолкло, только горело, разгораясь, что-то в
районе заводов, полыхало уже несколько деревянных бараков в той же стороне.
Все, кто оставался в блоках, кинулись к воротам, к горящим зданиям, тащили
носилки, лопаты, ведра... В лагерь потянулись раненые. Кого несли, кто
ковылял сам. Говорили, что от одиннадцати цехов "Густлов-верке" остался один
и то без перекрытия. Лазарет не успевал принимать раненых и покалеченных,
они валялись прямо на мостовой, на крыльце, в коридорах. Из-под развалин
выкапывали мертвых и изувеченных. Около крематория росли штабеля трупов.
Прошел слух, что под одним из разрушенных блоков обнаружен труп писателя,
видного деятеля германской социал-демократии Рудольфа Брейтшейда. Его жена
Тони, заключенная вместе с ним, осталась жива, а он погиб.
Весь день Бухенвальд залечивал раны, нанесенные бомбежкой. Тушили
пожары. Спасали заваленных. Сжигали убитых. А за колючей проволокой сновали
вооруженные эсэсовцы, рычали танки в тени высоких кустов - охрана боялась,
что, пользуясь паникой, мы разбежимся.
Итак, военные заводы ДАУ и "Густлов-верке" перестали существовать. Но
можно ли радоваться, когда более трехсот наших товарищей погибло, несколько
десятков умирает сейчас с оторванными руками, ногами, с пробитыми головами,
раздавленными животами? Правда, вместе с ними погибло и много наших
мучителей-эсэсовцев, мастеров, но казармам СС не нанесено существенного
вреда. Значит, они отделались легче нас: погибли только те, кто был на
работе, на посту, а их не так много.
В тот же день ко мне опять пришел Валентин Логунов. На лице
озабоченность, но и торжество.
- Иван Иванович, что делать - оружия ребята столько натащили, не знаю,
куда девать. Во всех цветочных горшках, в столах пока упрятали трофеи, а
дальше...
- У нас то же самое, Валентин. Кто жив остался. не пришел с пустыми
руками. На эту ночь спрячьте как-нибудь. Эсэсовцам сейчас не до нас. Завтра
что-нибудь сообразим.
Всю ночь лагерь не спал.
До утра в лазарете шли срочные операции и перевязки. Никто из врачей и
санитаров-немцев, русских, австрийцев, чехов - не покинул своего места, пока
последнему пострадавшему не была оказана помощь.
А в тайных местах - в подвалах, на чердаках - срочно прятали
принесенное оружие. Наш арсенал пополнился большим запасом. Трудно
представить, как в грохочущем аду бомбежки, когда прямо на головы
сваливаются стальные летающие крепости, ухают взрывы, все вокруг рушится и
горит, трудно представить, что человек может еще не просто выбежать из цеха,
а захватить с собой винтовку или пистолет, гранату или мину. Может не просто
перескочить через убитого эсэсовца, а нагнуться и отцепить его пистолет.
Может на носилки или тележку под трупы заложить это оружие, и, пользуясь
растерянностью охраны, пронести его в лагерь.
Но значит может, раз все это было!
Через несколько дней жизнь в Бухенвальде вошла в свою обычную колею.
Все рабочие команды, занятые ранее на военном производстве, уходят теперь
каждое утро разбирать развалины, переносить трупы в крематорий. Столб огня
стоит не опадая над трубой крематория, печи работают на полную мощность
круглые сутки.
Починены крыши на бараках, пробитые осколками, вставлены стекла.
Упрятаны подальше в глубокие тайники новые партии оружия.
А по Бухенвальду ползет слух: в лагере убит Эрнст Тельман, вождь
Коммунистической партии Германии. Где? Как? Когда? И вдруг официальное
сообщение в немецких газетах:
"Во время террористического налета авиации на окрестности Веймара 28
августа 1944 года большое количество фугасных бомб попало также в концлагерь
Бухенвальд. Среди погибших заключенных также бывшие члены рейхстага
Брейтшейд и Тельман" ("Leipriger Neueste Nachrichten", 16/IX 1944).
Ложь! Налет был не 28 августа, а 24. Это все знают!
Ложь! Ни одна фугасная бомба не попала на территорию лагеря. Только
ближние к ДАУ бараки пострадали от взрывной волны и пожара. Здесь и погиб
Брейтшейд. Его труп видели заключенные. Здесь нет никакого сомнения. Но
Тельман?..
- Ложь! - восклицал Николай Кальчин. - Писаря говорят, что Тельман не
значится ни в одном документе канцелярии. Его не было в Бухенвальде.
-Ложь! - повторял Вальтер Эберхардт. - Если бы Тельман был в
Бухенвальде, разве бы мы не узнали об этом, пусть даже гестаповцы держали бы
его на глубине 500 метров под землей!
И правда стала просачиваться в лагерь, как ни скрывали ее эсэсовцы.
Правду уже знал Эрнст Буссе, а через него все руководство немецкого
подполья. Правда пришла от поляка Мариана Згоды, носильщика трупов в
крематории Бухенвальда.
Вот какой она дошла до нас.
17 августа после полудня заключенные, работавшие цри крематории,
получили приказ готовить печи. Они исполнили приказание и ждали, что будет
дальше. Шел час за часом, но ничего не происходило. Под вечер им велели
удалиться в жилые помещения и заперли их на замок. Тогда они поняли, что
готовится что-то очень секретное. Несмотря на запрет, Мариан Згода вылез во
двор через вентиляционную трубу и до ночи лежал за кучей шлака. В полночь в
здание крематория вошли несколько офицеров СС и лагерный врач Шидлауский.
Несколькими минутами спустя ворота открылись, и во двор въехала легковая
машина. Из нее вышли трое штатских. Было похоже, что двое охраняют третьего.
Мариан Згода успел заметить, что охраняемый был крупный, лысый, без шляпы, В
то время, когда заключенный шел к входной двери крематория между двумя
шеренгами эсэсовцев, раздались три выстрела, а потом четвертый.
Минут двадцать спустя Мариан Згода услышал разговор двух офицеров,
вышедших во двор покурить:
- Знаешь, кто это был? - спросил один.
- Это был вождь коммунистов Тельман, - ответил другой, и оба они,
беспечно раскурив сигареты, направились к воротам.
Утром Мариан Згода чистил печи и в кучке золы обнаружил обгоревшие,
искореженные часы. От расстрелянного также остались ботинки, которые забрал
один из эсэсовских офицеров.
К вечеру Эрнст Буссе уже знал от Згоды эти подробности, а дней через
десять лагерный электрик Армин Вальтер сообщил, что в канцелярии
раппортфюрера видел бланк, заполненный на имя Эрнста Тельмана. В графе
"Причина смерти" стояло: "Погиб во время налета вражеской авиации". А еще
один заключенный Гейнц Мислиц случайно слышал разговор двоих унтер-офицеров
СС. Они говорили, что не знают, кому отправить пепел Тельмана, потому что
все его родные либо в тюрьмах, либо в концлагерях.
Сомнения быть не могло: злодеяние совершилось, Тельман погиб.
Как выразить всю силу гнева и печали?!
Концлагерь Бухенвальд незримо для эсэсовцев погрузился в траур.
Однажды ночью меня разбудили и передали указание немедленно прийти к
дезинфекционному бараку. Ночные вызовы для меня не редкость, поэтому я не
стал расспрашивать, кто велел идти и зачем, а быстро оделся в полной темноте
и неслышно выбрался из барака. На крыльце огляделся. Сентябрьская
ночьтемная, влажная - подходит к концу, на востоке чуть заметна светлина,
словно полог ночи там реже. Лагерь спит. Тихо. Спокойно. Не беснуются
прожекторы на вышках: видно, ночь притомила часовых. И все-таки заметно
какое-то движение. Вот от 25-го блока бесшумной тенью скользнула
человеческая фигура и исчезла, за углом где-то скрипнула дверь. Кто-то
споткнулся о камень. Прячась за бараками, я тоже двинулся к дезинфекционному
блоку. Здесь чаще попадаются люди с нашивками лагерной полиции на рукавах.
Так всегда бывает, если идет важное совещание подпольного Центра.
Подвал освещен голубоватым пламенем - это в жестяных чашках горит сухой
спирт. Портрет Эрнста Тельмана обвит красной и черной материей. В помещении
цветы, лавровые ветви. Собралось человек тридцать. Все нации прислали своих
представителей. Здесь Николай Симаков, Николай Кюнг, Марсель Поль. Вон стоят
Эрнст Буссе и Генрих Зудерланд. Насуплены брови на приветливом лице Вальтера
Бартеля, еще больше сгорбился Квет Иннеман. Звучит мелодия русской песни "Вы
жертвою пали". Ее исполняют чешские скрипачи. Роберт Зиверт произносит речь
о борьбе Тельмана против фашизма, призывает не опускать руки, продолжать
борьбу. Негромко каждый на своем языке поем "Варшавянку". А потом несколько
минут тянется молчание. Каждый стоит, подняв вверх кулак.
Тут же принято решение провести митинги на всех блоках.
Провести митинг на блоке - что это значит? На блоке живут до тысячи
человек. Среди них только около половины, а может и меньше, так или иначе
привлечены к участию в подпольной организации. А остальные? Можно ли на них
положиться? А если среди них провокатор, шпион? Да и не будешь устраивать
открытого собрания с речами, если по лагерю то и дело рыщут эсэсовцы.
И все-таки митинги начались.
После отбоя, когда все разделись и улеглись уже по своим нарам, свет
потушен, в полной темноте в спальное помещение блока входит человек и
рассказывает, как эсэсовские бандиты расправились с Тельманом, призывает
почтить его память минутой молчания. Воцаряется гробовое молчание, после
этого человек незаметно уходит. Никто не видит его, не знает, откуда он
пришел и куда ушел, кто он и кто послал его. Но неизменно его сообщение
производит на всех одинаково сильное впечатление. И долго еще в эту ночь на
блоке не прекращаются разговоры о Тельмане, о коммунистах, о политической
борьбе.
И все-таки где-то мы были неосторожны. Однажды утром во время поверки
двенадцать номеров вызвано к воротам. Среди них немцы, австрийцы и двое
русских-Тимофей Савин и Григорий Екимов. Все они политические, все так или
иначе связаны с подпольем.
Лагерь притаился. Никаких совещаний! Никаких информаций! Таков приказ
комитета. Кое-кого укрыли в лазарете. Проверили, надежны ли тайники с
оружием. Судьба подполья зависела теперь от этих товарищей. Удар пришелся
точно: среди арестованных был и Роберт Зиверт, произносивший траурную речь,
и видный член подполья австрийский коммунист Август Вегерер.
Всех их в тюрьме подвергли страшным мучениям, но когда в начале октября
один из них случайно, по ошибке конвоя, оказался в лагере, мы узнали, что
гестаповцы ничего не добились. Их гоняли из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в
лагерь, много раз принимались допрашивать - никто даже не намекнул на
подпольную организацию. Прихватили к двенадцати первого старосту лагеря
Эриха Решке, подозревая, что он-то обо всем знает. Некоторые из них
вернулись в лагерь, других еще долго мытарили по дорогам, пока в апреле 1945
года они все не разбежались.
Эти двенадцать спасли подпольную организацию.
На наших ребят Гришу Екимова и Тимофея Савина выпало тяжелое испытание.
От них требовали имен советских офицеров и организаторов митинга. Ни тот, ни
другой не участвовали в траурном митинге Интернационального комитета и едва
ли знали что-нибудь о нем. Они работали в небольшой команде и допустили
неосторожность: прервали работу и почтили память Тельмана. Провокатор выдал
их. Их били плетьми и дубинками, выламывали руки, мучили другими варварскими
способами, но молодые парни (Савину было всего восемнадцать лет) молчали.
Совершенно истерзанного Гришу Екимова привезли в лагерь. Весь лазарет был
поднят на ноги, чтобы спасти его, но тщетно. Через три дня политрук
Советской Армии, коммунист Григорий Екимов умер. Тимофея Савина потом
вернули в лагерь, и он вместе с нами дождался освобождения.
Так прошел октябрь - с тяжелыми тучами, холодными ветрами и мрачным
настроением. Приближается еще более мрачное время, ноябрь-пора мокрого
снега, оттепелей, еще большей сырости и туманов. Но подпольная жизнь лагеря
мало-помалу снова начинает оживляться. Эсэсовцы сумели нанести удар по
подполью, но это ранение не смертельное. По сути, они не подобрали ключей к
организации, не проникли вглубь, не сумели раскрыть ни один из наших планов.
Конспирация оказалась на высоте! Так неужели от страха притихнуть и молча
ждать, когда эсэсовцы придумают еще что-нибудь против нас?!
Захожу на 44-й блок, к Валентину Логунову.
- Как дела?
- Очень хорошо, Иван Иванович. Полный батальон в вашем распоряжении.
Никто не унывает. А вам сюрприз: создана авторота.
- А машины? - спрашиваю я.
- Конечно, пока без машин, - Валентин победно ухмыляется. -Но и машины
будут, как только захватим гараж эсэсовцев.
- Что же это за рота? Объясни!
- А очень просто. Разве среди нас мало шоферов или водителей танков?
Почему бы им не изучить немецкие машины? У нас есть дока по этому делу -
Генка Щелоков. Знает все марки автомобилей. Ему поручили создать роту и пока
теоретически научить водить любую машину из тех, которые мы видим в лагере.
Молодцы! Действительно, это может в свое время нам очень пригодиться!
...Мне давно нравился врач Алексей Иванович Гурин-крупный красивый
человек. Он жил на нашем 30-м блоке, и мы иногда разговаривали с ним на
разные темы. Меня он знает с того дня, как избитый Вилли Длинным я попал в
лазарет. Гурин и Суслов тогда латали и перевязывали меня. Мы с Алексеем
Ивановичем нет-нет да вспомним этот случай. Только теперь нам обоим смешно.
Однажды я сказал ему как бы между прочим:
- Слышал, что тут некоторые собираются поднять восстание. Что вы
думаете по этому поводу, Алексей Иванович?
Но от Алексея Ивановича не так-то легко добиться прямого ответа. Его
лицо непроницаемо: ни удивления, ни радости.
- Ну, об этом можно только мечтать, -.раздумчиво произносит он,
-Поднять сейчас людей - это значит бросить их на уничтожение. А готовиться,
пожалуй, надо...
Иду дальше, стараясь вызвать его на откровенность:
- А вы согласились бы принять участие в подготовке?
Опять он отвечает не сразу. И опять уклончиво:
- Да ведь я только врач. А восстание должны готовить люди военные...
Мне приходится первому открыть карты:
- Восстание готовится, Алексей Иванович. И давно. Уже созданы роты и
батальоны. Есть и оружие. Лазарет тоже участвует в подготовке. Да вы ведь,
конечно, об этом знаете...
Алексей Иванович улыбается.
- Кое-что знаю... Николай Тычков создает у нас санитарную группу.
- Николай Тычков энергично и умно действует, я знаю, но он нужен и на
другой работе. А как вы, согласны вступить в русский боевой отряд? Только
хорошенько подумайте.
Гурин оживился:
- Тут и думать нечего. Я давно считаю себя вступившим. Вместе с
Николаем Тычковым мы навербовали на блоках санитаров. Нам хорошо помогают
все наши врачи. У нас уже есть немало медикаментов. Да вы сами недавно
видели, как работает наша санитарная группа.
- Когда?
- А после бомбежки. Для нас это была серьезная проверка. Теперь мы
уверены, что справимся с любым количеством раненых.
Слушаю его, радуюсь и досадую. Радуюсь, потому что вижу реальные плоды
деятельности подпольной организации. Досадую на конспирацию, хотя понимаю,
что только она позволяет нам так развернуться под носом СС. И все-таки
досадно, что даже приятель с приятелем не может быть до конца откровенен. О
группе Тычкова я, разумеется знал, но не был уверен, что и Гурин так глубоко
ушел в работу. И все-таки хорошо! Все симпатичные мне люди, на которых, как
мне кажется, можно положиться, с нами.
Теперь наш разговор переходит на деловую почву.
- Алексей Иванович, что вас интересует там, за колючей проволокой, в
военном городке эсэсовцев?
- Конечно, госпиталь. У нас люди мрут, как мухи. И бывает так, что
помочь совсем нечем. А там все есть: и медикаменты, и инструменты.
- Обещаю вам при штурме городка СС выделить специальный отряд для
возможность именно здесь начинать изучение людей.
Канцелярия подпольными узами была тесно связана с отделом учета рабочей
силы, ведала распределением заключенных по командам, работавшим в лагере и
его филиалах.
Товарищи из отдела учета рабочей силы изощрялись во всевозможных
хитростях, чтобы провести эсэсовское начальство. В списки команд ежедневно
включались фиктивно сотни людей, которые на самом деле оставались на блоках.
Надежные антифашисты, а также больные, слабые переводились с трудных работ
на более легкие. Если нужно было спасти товарищей, попавших в Бухенвальд за
активную борьбу против гитлеровского режима, их переправляли в такие команды
за пределами лагеря, откуда можно было совершить побег.
Вокруг Бухенвальда росли военные заводы. Подпольное руководство пустило
по лагерю лозунг: работать как можно медленнее, уничтожать и портить все,
что можно. Русские выдумали, а весь лагерь подхватил шутливую фразу:
"Команда икс-работа никс". Команда "икс" - это строительство
"Густлов-верке", а "никс" - немецкое диалектное "ничто".
Руководители производства то и дело докладывали эсэсовцам: повреждена
нагревательная печь, упал с автомашины и разбился ценнейший станок для
изготовления взрывателей, детали ушли в брак, потому что закаливались или
слишком мягко или очень твердо, израсходовано металла во много раз больше
предусмотренного, производительность цехов не превышает 40% мощности,
станки, прессы, насосы простаивают на ремонте по многу дней и тут же выходят
из строя.
"Все для лагеря, ничего для производства вооружения" - это правило было
известно всем заключенным. В лагерь проносили не только оружие, но все, что
могло пригодиться для жизни: гвозди, ножи, зажигалки, портсигары. И все это
- из лучшей меди, высококачественной стали, цветных металлов.
Закону "все для лагеря - значит, все для заключенных" была подчинена и
работа других лагерных команд. На вещевом складе старались сохранить в
целости одежду, деньги, документы и ценные вещи заключенных (к русским это,
разумеется, не имело отношения: мы прибывали в Бухенвальд наги и босы, но
для других было важно). Часть одежды из вещевого склада шла в лагерь и
разумно распределялась среди заключенных. Со склада обмундирования поступало
в лагерь лишнее количество белья, теплых вещей, одеял, обуви. Инвентарь
заключенных и эсэсовцев хранился на одном складе - это, конечно, тоже
использовалось. Так, СС получали мыло худшего качества, чем заключенные.
Советские блоки отапливалось полной нормой угля вместо половины, а лазарет
имел угля даже больше, чем ему было нужно. Кроме того, со склада СС
заключенные тащили все, что могло пригодиться, вплоть до радиоаппаратуры, из
которой потом смонтировали радиопередатчик.
В первые годы существования Бухенвальда, в пору своего неограниченного
господства, эсэсовцы знали, что можно поживиться за счет заключенных.
Уголовники им усердно помогали, выгадывая и для себя куш. Теперь у них были
руки коротки. Поступление всех продуктов взяли под контроль подпольщики.
Мясо взвешивалось в лагере, а при всяком удобном случае, когда зазеваются
шоферы, на лагерный склад попадали и лишние десятки килограммов. Если
поступали большие транспорты заключенных, в суматохе приема записывалось
большее количество пайков. А так как речь шла о многих тысячах заключенных,
в распоряжении подпольной организации оказывалось часто значительное
количество хлеба, картошки, маргарина. Все это распределялось там, где более
всего было нужно.
Большим подкреплением для многих заключенных были посылки от Красного
Креста и от родных. Товарищи с почты добились того, что эти посылки не
попадали в руки эсэсовцев для "контроля", а передавались прямо блоковым.
Русским неоткуда было ждать посылок, но кое-что из чужих перепадало и на
нашу долю. А ведь лишний кусок хлеба мог стоить подчас человеку жизни!
Но поистине центром сопротивления надо считать лазарет. Построенный
несколько лет назад по настоянию и неотступному ходатайству политических, он
и при нас еще расширялся. Здесь использовалась любая возможность, чтобы
облегчить состояние больного.
Дать освобождение на день-два-пять - это было обычное явление. В
лазарете спасали приговоренных к порке и смерти, укрывали на время и
насовсем перед транспортами уничтожения, давали передышку "доходягам" из
штрафных команд или тем, кого преследовали эсэсовцы.
А скольких здоровых специалистов лазарет приписал к нетрудоспособным,
чтобы избавить их от работы на военных заводах!
Несмотря на скудость оборудования, тесноту, нехватку медикаментов,
здесь проводилось и лечение. И многих смертников нашим врачам удавалось
вновь поставить на ноги. Так был вырван из лап смерти Николай Симаков,
заболевший в Бухенвальде туберкулезом.
Но самое опасное предприятие лазарета - передача живым номеров умерших
товарищей. К этому прибегали лишь в крайних случаях, когда человека
приговаривали к смертной казни и когда он был флюгпунктом - мишенью для
каждого стрелка-эсэсовца. Около 150 человек было спасено в Бухенвальде таким
образом. Так и Валентин Логунов в свое время получил в лазарете новый номер
и стал называться Григорием Андреевым. Так был спасен Алексей Цыганов...
Вот некоторые подробности этой операции "Жизнь". В малый лагерь из
бохумской тюрьмы привезли 39 русских, обвиненных в подрывной работе против
Германии. Вслед за ними пришел приговор: казнить всех тридцать девять. В
одном из них Сергей Харин узнал старшего политрука 259-й стрелковой дивизии,
в которой служил сам. Он попросил Степана Бердникова: нельзя ли спасти хоть
одного, может быть, двоих? О, это была очень тяжелая задача! Объявить
одному, что он останется жить, а 38 его товарищей завтра погибнут! И
все-таки это пришлось сделать Степану. Его выбор пал на Алексея Цыганова и
Григория Червонского - коммунистов, вожаков группы саботажников.
На следующий день десять из тридцати девяти были повешены. Остальных
временно перевели в Большой лагерь, видимо, потому, что крематорий,
пострадавший от бомбежки, не справлялся с загрузкой. В тот же день вечером
Степан увел двоих и передал Косгерохинскому, работавшему в группе
безопасности. А тот отвел их в лазарет. И здесь они "скончались", на их
больничных бланках были поставлены жирные кресты, мнимые их трупы увезли в
крематорий и сожгли вместе с семью последними товарищами из 39. Алексей
Цыганов стал Степаном Онищенко, Гриша Червонский получил фамилию Брыкун.
Через несколько дней оба были включены в рабочую команду, которая
направлялась в городишко Мойзловец-между Дрезденом и Лейпцигом, но по пути
им удалось бежать...
Сложна, полна ежеминутного риска, изобретательности, отчаянной отваги и
неброского на вид мужества подпольная жизнь Бухенвальда. И теперь, когда я
не только знаю ее, но посвящен во многие ее тайны и хитроумные ухищрения,
мне не страшно, не одиноко. Отчаяние больше не приходит ко мне. У меня
просто не остается времени для него. Жизнь переполнена заботами, встречами с
людьми, конспиративными совещаниями. Бедный Вальтер Эберхардт! Сколько ему
приходится волноваться из-за того, что я или Николай Кюнг уходим по ночам,
возвращаемся под утро, из-за того, что ко мне все время наведываются люди из
других бараков, а он должен быть все время настороже: вдруг нагрянут
эсэсовцы. Но я не слышу от него ни одного слова упрека, недовольства. Только
внимательный взгляд исподлобья метнет он временами и ни о чем не спросит. Да
и о чем спрашивать? Мы хорошо понимаем друг друга: это и есть солидарность -
наша опора и надежда в Бухенвальде. Может ли быть иначе - мы свои люди, у
нас одна цель и один враг...
Все дальнейшие события смешались в один клубок, и понадобилось какое-то
время, чтобы стало понятно, что принесли они лагерю вообще и сопротивлению в
частности.
Утро 24 августа 1944 года не предвещало ничего грозного. День был
ясный, жаркий - обычный день конца лета, когда все в природе затихает в
ароматной истоме, словно предчувствуя скорое увядание. Лагерь полупуст -
команды с утра, как обычно, разошлись по работам. На блоках заканчивается
уборка. И тут послышался в небе нарастающий гул целой армады самолетов. На
это поначалу никто не обратил внимания. В последнее время над нами часто
появлялись самолеты союзников, разворачивались где-то неподалеку, а через
несколько минут в стороне Веймара, Эрфурта или Лейпцига вставали высоченные
дымовые столбы и глухо ухали мощные взрывы. Но над горой Эггерсберг пока
было все спокойно. Говорили, что нас спасают огромные красные кресты на
белых крышах цехов "Густлов-верке" и ДАУ. Кто знает, может быть, это и так,
во всяком случае ни одна бомба не задела Бухенвальд, тогда как, по слухам,
многие окружающие города лежали в развалинах.
На сей раз все произошло иначе. Самолеты густыми волнами - десятками,
сотнями - заполнили небо над Эттерсбергом, развернулись и низко, с ужасным
оглушающим ревом прошли над бараками.
- Бомбить будут! - дико закричал поляк-штубендист Юзеф и вдруг надел на
голову табуретку.
Все, кто был в блоке, невольно втянули головы в плечи, и сейчас же над
заводами ДАУ и "Густлов-верке" все смешалось в вое, грохоте, свисте. В небо
взметнулись глыбы бетона, железа, дерева. Все это падало обратно и снова
взметывалось вверх. А самолеты идут и идут - одна волна, вторая, третья...
шестая...
В окнах бараков вылетают стекла, осколки барабанят по крыше, тяжелые
камни и куски железа залетают в окна.
В дверях барака вдруг появляется Валентин Логунов, что-то кричит, машет
руками. Ничего не слышу. Догадываюсь, чего он хочет. Кричу, что есть мочи:
- Не смей! Сейчас нельзя! В лагере почти нет людей! Это кончится
провалом!
Через несколько минут все смолкло, только горело, разгораясь, что-то в
районе заводов, полыхало уже несколько деревянных бараков в той же стороне.
Все, кто оставался в блоках, кинулись к воротам, к горящим зданиям, тащили
носилки, лопаты, ведра... В лагерь потянулись раненые. Кого несли, кто
ковылял сам. Говорили, что от одиннадцати цехов "Густлов-верке" остался один
и то без перекрытия. Лазарет не успевал принимать раненых и покалеченных,
они валялись прямо на мостовой, на крыльце, в коридорах. Из-под развалин
выкапывали мертвых и изувеченных. Около крематория росли штабеля трупов.
Прошел слух, что под одним из разрушенных блоков обнаружен труп писателя,
видного деятеля германской социал-демократии Рудольфа Брейтшейда. Его жена
Тони, заключенная вместе с ним, осталась жива, а он погиб.
Весь день Бухенвальд залечивал раны, нанесенные бомбежкой. Тушили
пожары. Спасали заваленных. Сжигали убитых. А за колючей проволокой сновали
вооруженные эсэсовцы, рычали танки в тени высоких кустов - охрана боялась,
что, пользуясь паникой, мы разбежимся.
Итак, военные заводы ДАУ и "Густлов-верке" перестали существовать. Но
можно ли радоваться, когда более трехсот наших товарищей погибло, несколько
десятков умирает сейчас с оторванными руками, ногами, с пробитыми головами,
раздавленными животами? Правда, вместе с ними погибло и много наших
мучителей-эсэсовцев, мастеров, но казармам СС не нанесено существенного
вреда. Значит, они отделались легче нас: погибли только те, кто был на
работе, на посту, а их не так много.
В тот же день ко мне опять пришел Валентин Логунов. На лице
озабоченность, но и торжество.
- Иван Иванович, что делать - оружия ребята столько натащили, не знаю,
куда девать. Во всех цветочных горшках, в столах пока упрятали трофеи, а
дальше...
- У нас то же самое, Валентин. Кто жив остался. не пришел с пустыми
руками. На эту ночь спрячьте как-нибудь. Эсэсовцам сейчас не до нас. Завтра
что-нибудь сообразим.
Всю ночь лагерь не спал.
До утра в лазарете шли срочные операции и перевязки. Никто из врачей и
санитаров-немцев, русских, австрийцев, чехов - не покинул своего места, пока
последнему пострадавшему не была оказана помощь.
А в тайных местах - в подвалах, на чердаках - срочно прятали
принесенное оружие. Наш арсенал пополнился большим запасом. Трудно
представить, как в грохочущем аду бомбежки, когда прямо на головы
сваливаются стальные летающие крепости, ухают взрывы, все вокруг рушится и
горит, трудно представить, что человек может еще не просто выбежать из цеха,
а захватить с собой винтовку или пистолет, гранату или мину. Может не просто
перескочить через убитого эсэсовца, а нагнуться и отцепить его пистолет.
Может на носилки или тележку под трупы заложить это оружие, и, пользуясь
растерянностью охраны, пронести его в лагерь.
Но значит может, раз все это было!
Через несколько дней жизнь в Бухенвальде вошла в свою обычную колею.
Все рабочие команды, занятые ранее на военном производстве, уходят теперь
каждое утро разбирать развалины, переносить трупы в крематорий. Столб огня
стоит не опадая над трубой крематория, печи работают на полную мощность
круглые сутки.
Починены крыши на бараках, пробитые осколками, вставлены стекла.
Упрятаны подальше в глубокие тайники новые партии оружия.
А по Бухенвальду ползет слух: в лагере убит Эрнст Тельман, вождь
Коммунистической партии Германии. Где? Как? Когда? И вдруг официальное
сообщение в немецких газетах:
"Во время террористического налета авиации на окрестности Веймара 28
августа 1944 года большое количество фугасных бомб попало также в концлагерь
Бухенвальд. Среди погибших заключенных также бывшие члены рейхстага
Брейтшейд и Тельман" ("Leipriger Neueste Nachrichten", 16/IX 1944).
Ложь! Налет был не 28 августа, а 24. Это все знают!
Ложь! Ни одна фугасная бомба не попала на территорию лагеря. Только
ближние к ДАУ бараки пострадали от взрывной волны и пожара. Здесь и погиб
Брейтшейд. Его труп видели заключенные. Здесь нет никакого сомнения. Но
Тельман?..
- Ложь! - восклицал Николай Кальчин. - Писаря говорят, что Тельман не
значится ни в одном документе канцелярии. Его не было в Бухенвальде.
-Ложь! - повторял Вальтер Эберхардт. - Если бы Тельман был в
Бухенвальде, разве бы мы не узнали об этом, пусть даже гестаповцы держали бы
его на глубине 500 метров под землей!
И правда стала просачиваться в лагерь, как ни скрывали ее эсэсовцы.
Правду уже знал Эрнст Буссе, а через него все руководство немецкого
подполья. Правда пришла от поляка Мариана Згоды, носильщика трупов в
крематории Бухенвальда.
Вот какой она дошла до нас.
17 августа после полудня заключенные, работавшие цри крематории,
получили приказ готовить печи. Они исполнили приказание и ждали, что будет
дальше. Шел час за часом, но ничего не происходило. Под вечер им велели
удалиться в жилые помещения и заперли их на замок. Тогда они поняли, что
готовится что-то очень секретное. Несмотря на запрет, Мариан Згода вылез во
двор через вентиляционную трубу и до ночи лежал за кучей шлака. В полночь в
здание крематория вошли несколько офицеров СС и лагерный врач Шидлауский.
Несколькими минутами спустя ворота открылись, и во двор въехала легковая
машина. Из нее вышли трое штатских. Было похоже, что двое охраняют третьего.
Мариан Згода успел заметить, что охраняемый был крупный, лысый, без шляпы, В
то время, когда заключенный шел к входной двери крематория между двумя
шеренгами эсэсовцев, раздались три выстрела, а потом четвертый.
Минут двадцать спустя Мариан Згода услышал разговор двух офицеров,
вышедших во двор покурить:
- Знаешь, кто это был? - спросил один.
- Это был вождь коммунистов Тельман, - ответил другой, и оба они,
беспечно раскурив сигареты, направились к воротам.
Утром Мариан Згода чистил печи и в кучке золы обнаружил обгоревшие,
искореженные часы. От расстрелянного также остались ботинки, которые забрал
один из эсэсовских офицеров.
К вечеру Эрнст Буссе уже знал от Згоды эти подробности, а дней через
десять лагерный электрик Армин Вальтер сообщил, что в канцелярии
раппортфюрера видел бланк, заполненный на имя Эрнста Тельмана. В графе
"Причина смерти" стояло: "Погиб во время налета вражеской авиации". А еще
один заключенный Гейнц Мислиц случайно слышал разговор двоих унтер-офицеров
СС. Они говорили, что не знают, кому отправить пепел Тельмана, потому что
все его родные либо в тюрьмах, либо в концлагерях.
Сомнения быть не могло: злодеяние совершилось, Тельман погиб.
Как выразить всю силу гнева и печали?!
Концлагерь Бухенвальд незримо для эсэсовцев погрузился в траур.
Однажды ночью меня разбудили и передали указание немедленно прийти к
дезинфекционному бараку. Ночные вызовы для меня не редкость, поэтому я не
стал расспрашивать, кто велел идти и зачем, а быстро оделся в полной темноте
и неслышно выбрался из барака. На крыльце огляделся. Сентябрьская
ночьтемная, влажная - подходит к концу, на востоке чуть заметна светлина,
словно полог ночи там реже. Лагерь спит. Тихо. Спокойно. Не беснуются
прожекторы на вышках: видно, ночь притомила часовых. И все-таки заметно
какое-то движение. Вот от 25-го блока бесшумной тенью скользнула
человеческая фигура и исчезла, за углом где-то скрипнула дверь. Кто-то
споткнулся о камень. Прячась за бараками, я тоже двинулся к дезинфекционному
блоку. Здесь чаще попадаются люди с нашивками лагерной полиции на рукавах.
Так всегда бывает, если идет важное совещание подпольного Центра.
Подвал освещен голубоватым пламенем - это в жестяных чашках горит сухой
спирт. Портрет Эрнста Тельмана обвит красной и черной материей. В помещении
цветы, лавровые ветви. Собралось человек тридцать. Все нации прислали своих
представителей. Здесь Николай Симаков, Николай Кюнг, Марсель Поль. Вон стоят
Эрнст Буссе и Генрих Зудерланд. Насуплены брови на приветливом лице Вальтера
Бартеля, еще больше сгорбился Квет Иннеман. Звучит мелодия русской песни "Вы
жертвою пали". Ее исполняют чешские скрипачи. Роберт Зиверт произносит речь
о борьбе Тельмана против фашизма, призывает не опускать руки, продолжать
борьбу. Негромко каждый на своем языке поем "Варшавянку". А потом несколько
минут тянется молчание. Каждый стоит, подняв вверх кулак.
Тут же принято решение провести митинги на всех блоках.
Провести митинг на блоке - что это значит? На блоке живут до тысячи
человек. Среди них только около половины, а может и меньше, так или иначе
привлечены к участию в подпольной организации. А остальные? Можно ли на них
положиться? А если среди них провокатор, шпион? Да и не будешь устраивать
открытого собрания с речами, если по лагерю то и дело рыщут эсэсовцы.
И все-таки митинги начались.
После отбоя, когда все разделись и улеглись уже по своим нарам, свет
потушен, в полной темноте в спальное помещение блока входит человек и
рассказывает, как эсэсовские бандиты расправились с Тельманом, призывает
почтить его память минутой молчания. Воцаряется гробовое молчание, после
этого человек незаметно уходит. Никто не видит его, не знает, откуда он
пришел и куда ушел, кто он и кто послал его. Но неизменно его сообщение
производит на всех одинаково сильное впечатление. И долго еще в эту ночь на
блоке не прекращаются разговоры о Тельмане, о коммунистах, о политической
борьбе.
И все-таки где-то мы были неосторожны. Однажды утром во время поверки
двенадцать номеров вызвано к воротам. Среди них немцы, австрийцы и двое
русских-Тимофей Савин и Григорий Екимов. Все они политические, все так или
иначе связаны с подпольем.
Лагерь притаился. Никаких совещаний! Никаких информаций! Таков приказ
комитета. Кое-кого укрыли в лазарете. Проверили, надежны ли тайники с
оружием. Судьба подполья зависела теперь от этих товарищей. Удар пришелся
точно: среди арестованных был и Роберт Зиверт, произносивший траурную речь,
и видный член подполья австрийский коммунист Август Вегерер.
Всех их в тюрьме подвергли страшным мучениям, но когда в начале октября
один из них случайно, по ошибке конвоя, оказался в лагере, мы узнали, что
гестаповцы ничего не добились. Их гоняли из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в
лагерь, много раз принимались допрашивать - никто даже не намекнул на
подпольную организацию. Прихватили к двенадцати первого старосту лагеря
Эриха Решке, подозревая, что он-то обо всем знает. Некоторые из них
вернулись в лагерь, других еще долго мытарили по дорогам, пока в апреле 1945
года они все не разбежались.
Эти двенадцать спасли подпольную организацию.
На наших ребят Гришу Екимова и Тимофея Савина выпало тяжелое испытание.
От них требовали имен советских офицеров и организаторов митинга. Ни тот, ни
другой не участвовали в траурном митинге Интернационального комитета и едва
ли знали что-нибудь о нем. Они работали в небольшой команде и допустили
неосторожность: прервали работу и почтили память Тельмана. Провокатор выдал
их. Их били плетьми и дубинками, выламывали руки, мучили другими варварскими
способами, но молодые парни (Савину было всего восемнадцать лет) молчали.
Совершенно истерзанного Гришу Екимова привезли в лагерь. Весь лазарет был
поднят на ноги, чтобы спасти его, но тщетно. Через три дня политрук
Советской Армии, коммунист Григорий Екимов умер. Тимофея Савина потом
вернули в лагерь, и он вместе с нами дождался освобождения.
Так прошел октябрь - с тяжелыми тучами, холодными ветрами и мрачным
настроением. Приближается еще более мрачное время, ноябрь-пора мокрого
снега, оттепелей, еще большей сырости и туманов. Но подпольная жизнь лагеря
мало-помалу снова начинает оживляться. Эсэсовцы сумели нанести удар по
подполью, но это ранение не смертельное. По сути, они не подобрали ключей к
организации, не проникли вглубь, не сумели раскрыть ни один из наших планов.
Конспирация оказалась на высоте! Так неужели от страха притихнуть и молча
ждать, когда эсэсовцы придумают еще что-нибудь против нас?!
Захожу на 44-й блок, к Валентину Логунову.
- Как дела?
- Очень хорошо, Иван Иванович. Полный батальон в вашем распоряжении.
Никто не унывает. А вам сюрприз: создана авторота.
- А машины? - спрашиваю я.
- Конечно, пока без машин, - Валентин победно ухмыляется. -Но и машины
будут, как только захватим гараж эсэсовцев.
- Что же это за рота? Объясни!
- А очень просто. Разве среди нас мало шоферов или водителей танков?
Почему бы им не изучить немецкие машины? У нас есть дока по этому делу -
Генка Щелоков. Знает все марки автомобилей. Ему поручили создать роту и пока
теоретически научить водить любую машину из тех, которые мы видим в лагере.
Молодцы! Действительно, это может в свое время нам очень пригодиться!
...Мне давно нравился врач Алексей Иванович Гурин-крупный красивый
человек. Он жил на нашем 30-м блоке, и мы иногда разговаривали с ним на
разные темы. Меня он знает с того дня, как избитый Вилли Длинным я попал в
лазарет. Гурин и Суслов тогда латали и перевязывали меня. Мы с Алексеем
Ивановичем нет-нет да вспомним этот случай. Только теперь нам обоим смешно.
Однажды я сказал ему как бы между прочим:
- Слышал, что тут некоторые собираются поднять восстание. Что вы
думаете по этому поводу, Алексей Иванович?
Но от Алексея Ивановича не так-то легко добиться прямого ответа. Его
лицо непроницаемо: ни удивления, ни радости.
- Ну, об этом можно только мечтать, -.раздумчиво произносит он,
-Поднять сейчас людей - это значит бросить их на уничтожение. А готовиться,
пожалуй, надо...
Иду дальше, стараясь вызвать его на откровенность:
- А вы согласились бы принять участие в подготовке?
Опять он отвечает не сразу. И опять уклончиво:
- Да ведь я только врач. А восстание должны готовить люди военные...
Мне приходится первому открыть карты:
- Восстание готовится, Алексей Иванович. И давно. Уже созданы роты и
батальоны. Есть и оружие. Лазарет тоже участвует в подготовке. Да вы ведь,
конечно, об этом знаете...
Алексей Иванович улыбается.
- Кое-что знаю... Николай Тычков создает у нас санитарную группу.
- Николай Тычков энергично и умно действует, я знаю, но он нужен и на
другой работе. А как вы, согласны вступить в русский боевой отряд? Только
хорошенько подумайте.
Гурин оживился:
- Тут и думать нечего. Я давно считаю себя вступившим. Вместе с
Николаем Тычковым мы навербовали на блоках санитаров. Нам хорошо помогают
все наши врачи. У нас уже есть немало медикаментов. Да вы сами недавно
видели, как работает наша санитарная группа.
- Когда?
- А после бомбежки. Для нас это была серьезная проверка. Теперь мы
уверены, что справимся с любым количеством раненых.
Слушаю его, радуюсь и досадую. Радуюсь, потому что вижу реальные плоды
деятельности подпольной организации. Досадую на конспирацию, хотя понимаю,
что только она позволяет нам так развернуться под носом СС. И все-таки
досадно, что даже приятель с приятелем не может быть до конца откровенен. О
группе Тычкова я, разумеется знал, но не был уверен, что и Гурин так глубоко
ушел в работу. И все-таки хорошо! Все симпатичные мне люди, на которых, как
мне кажется, можно положиться, с нами.
Теперь наш разговор переходит на деловую почву.
- Алексей Иванович, что вас интересует там, за колючей проволокой, в
военном городке эсэсовцев?
- Конечно, госпиталь. У нас люди мрут, как мухи. И бывает так, что
помочь совсем нечем. А там все есть: и медикаменты, и инструменты.
- Обещаю вам при штурме городка СС выделить специальный отряд для