И теперь строй молчит, не шелохнется. Остались в шеренгах не только
коммунисты, но все, кто считает себя антифашистом. Даже не согласные с этим
решением остаются в строю. Вот что значит сила коллективного мнения и
авторитета!
Третий час идет поединок. Третий час заключенные стоят на плацу. Снег
падает на их непокрытые головы, вздымается белыми беретами. Разошлись
эсэсовские офицеры. В который уж раз на террасе главных ворот появляется
комендат. А строй молчит. Чьи нервы крепче?..
- Ура! Наша взяла! - негромко передаем мы друг другу, когда изнуренных
долгим стоянием на холоде заключенных распустили по блокам. Что-что, а
кипяток, растирания, одеяла, которые мы припасли для них, а больше всего
наши дружеские улыбки очень пригодились им в те минуты.
Так пришла еще одна победа. И чем яснее становилась участь фашистского
государства, а значит, и его служителей-эсэсовцев, тем все более дерзкими
становились мы. Конспирация конспирацией, но когда сотни людей втянуты в
одно общее дело, тайна все менее становится тайной. В переноске оружия
участвовали десятки людей. Изучать оружие собирались группами по 10-15
человек. В лазарете все друг друга хорошо знали: кто и что и как делает.
Связь между командирами осуществляли несколько десятков связных. И с каждым
месяцем нам приходилось все больше и больше рассекречивать себя и все больше
и больше рисковать. И ничего нельзя было сделать иначе. Лагерное ядро
сопротивления как живой организм заставляло включаться в работу все новые и
новые органы. Так бывало особенно во время лагерных ЧП, например, когда в
Бухенвальде формировались большие транспорты.
Так случалось в начале 1945 года. В список на очередной транспорт
попало 16 активных наших подпольщиков - командиров батальонов, рот и
взводов. Это был случайный удар, но угодил в голову и мог обернуться для нас
полным крахом. Боевой отряд русских готов к действиям, у него есть свое
оружие, свой план, а командиры-исполнители должны покинуть лагерь. Что
делать? Ведь поздно начинать все сначала! Поздно! А фашисты придавали этому
транспорту почему-то большое значение, требуя, чтобы все номера, попавшие в
список, обязательно были выведены из лагеря.
Оставалось одно - обратиться за помощью к капо лазарета Эрнсту Буссе.
Удрученный, подавленный захожу в лазарет. Генрих Зудерланд доверчиво
улыбается навстречу. Прошу его быть переводчиком.
Эрнст Буссе как всегда приветлив.
- Садись, Иван, говори, что тебе нужно. Хотя догадываюсь, зачем пришел.
16 ваших попало на транспорт. У меня есть их номера.
- Они не должны попасть на транспорт, Эрнст. Этих людей нужно оставить
в Бухенвальде.
Буссе отводит глаза:
- Ничего не могу сделать, Иван. Когда мог, делал. А сейчас ничего не
могу. Эсэсовцы носятся с этим транспортом, как будто вся их дальнейшая жизнь
зависит от него. Да и список очень велик.
- В том-то и дело, что список велик, - подхватываю я. - И ты
догадываешься, что это наши командные кадры.
Буссе раздумывал, не решаясь еще обещать мне что-либо определенное.
- Видишь ли, Иван, сам я сделать ничего не могу. Это могут сделать
только врачи, если я им скажу. Но они сейчас под строгим контролем
эсэсовских врачей. Мы рискуем потерять хороших товарищей, если наши действия
будут раскрыты. Ты хорошо знаешь, что они будут уничтожены.
- Но пойми, Эрнст, - упорствую я, - этот транспорт срывает - наши планы
восстания. Ты видишь, как меняется обстановка. Даже завтра может появиться
возможность действовать.
Несколько минут Эрнст Буссе сидит в глубокой
задумчивости. Потом твердо смотрит мне в глаза.
- Ты прав. Обстановка такова, что наступает время действовать. Будем
действовать! Сделаем, Иван. Одних положим как больных в лазарет, других
забракуют врачи. Это, конечно, большой риск. Беру его на себя...
"Беру его на себя", - сказал Эрнст Буссе. А это значит, что я не знаю
подробно, как ему удалось провести эсэсовских врачей. Но так или иначе, все
шестнадцать наших командиров, полежав с полмесяца в лазарете, снова
появились в лагере. Не один-два спасены от транспорта, как это было до 1945
года, а шестнадцать.
Так ощутимо расширяется на глазах всех заключенных и все еще невидимо
для эсэсовцев влияние подпольной организации перед решительным броском.
Дело уже шло к весне, когда Николай Кальчин вдруг огорошил меня
вопросом:
- Иван Иванович, скажи откровенно: у тебя нет сомнений в реальности
нашего боевого отряда?
Смотрю на него с удивлением.
- Нет, Николай, у меня никаких сомнений нет. Командирам и комиссарам
бригад я верю. С батальонами 44, 30 и 25-го блоков у меня личные связи. Они
неоднократно проверялись, ты сам знаешь.
Кальчин мнется, что-то недоговаривает.
- Скажи, Николай, и тоже откровенно, на чем основаны твои сомнения.
- Сомнения не только у меня, Иван Иванович, но и у других членов
русского Центра и у членов лагерного комитета. Думаю, что назрела
необходимость провести смотр всех русских боевых отрядов. Что ты скажешь на
это?
- Рад сделать это, чтобы военнополитический Центр убедился в нашей
готовности. Но я против того, чтобы большое число иностранцев знало об этом.
Николай почему-то взорвался.
- Ты что же, не веришь активнейшим подпольщикам Бухенвальда? Немцам,
чехам?
Отвечаю как можно спокойнее, все еще не понимая причины его
раздражения.
- Нет, почему же, верю. Верю немцам, таким, как Вальтер Бартель и его
товарищи, верю чехам, таким, как Квет Иннеман. Но смотр и без того связан с
нарушением конспирации, и осторожность нам не помешает. Я хорошо помню урок,
преподанный мне Центром, когда батальон. Валентина Логунова чуть не выдал
себя.
- Тогда было другое время, - пробует возразить Кальчин.
- И сейчас я не могу доверить судьбу отряда многим людям.
- Ну, ладно. Кого пригласить на смотр, это ты доверь мне. Не
возражаешь?
- Нет, конечно. До завтра я подумаю, как провести смотр.
Приближался какой-то праздничный день, когда эсэсовцы обычно не
заглядывают в лагерь, пьют свой шнапс, горланят песни, ходят к девкам. В
такие дни только усиливались гарнизоны дозорных вышек и сторожевых постов.
Но это далеко от нас, по ту сторону забора.
На такой день был назначен "парад".
Командирам было объявлено, чтобы к 9 часам утра выводили подразделения
на определенное место вблизи своих бараков.
Настал теплый, совершенно весенний день. Люди высыпали из бараков на
солнышко. Мы с Николаем Кальчиным вливаемся в толпы гуляющих, как и
остальные, принимающие парад. Внешне ничего не было заметно. Только у входов
в бараки, по углам, на перекрестках стояли озабоченные комбаты. Увидев нас,
они как бы между прочим направлялись вперед, словно ведя нас от группы к
группе.
Вот мой 30-й блок. Тут меня все знают. И я всех знаю. Вон они, черти,
поднимают руки в знак приветствия.
А Валентину Логунову опять неймется. Его бойцы принимают стойку
"смирно". Ну, погоди, достанется тебе!
Но что это? У 25-го блока пытаются строиться в шеренги. Конечно, это
Васька Цуцура! Васька, дорогой мой, неугомонный, больше осторожности! И так
все понятно кому надо. Когда же ты научишься сдержанности?
Да, кажется, мы себя "покажем"! И даже больше, чем следует. И хотя
постороннему глазу вроде бы ничего не заметно, но где же наша конспирация?
Похоже, что все знают все!
Николай Кальчин торжествует, нет, просто сияет: - Ну, теперь ни у кого
не остается и червячка сомнений!
Действительно, вечером Кальчин радостно сообщал мне:
- Бартель говорит, что "парад" превзошел все его ожидания, а Квет...
Квет кричал: "Вот это сила!" Полковник Манэ сказал: "На русских можно
надеяться. Мы пойдем с ними!"
Невозможно было не радоваться при этих словах. А ведь они еще не все -
видели только 56 взводов, а у нас их 81 да в лагере военнопленных несколько.
События надвигаются стремительно.
Уже подходит апрель. Для всех очевидно, что существование фашистской
Германии - дело дней. Опасаясь возмездия, гитлеровские приспешники принимают
судорожные меры, - чтобы замести следы своих кровавых деяний. По лагерю
ползет слух, который заставляет узников содрогнуться: Гиммлер отдал приказ
уничтожить Бухенвальд, чтобы ни один заключенный не попал в рукц союзных или
советских войск. Комендант Герман Пистер намерен в ближайшие дни выводить
заключенных партиями и уничтожать за пределами лагеря. Одновремейно наша
разведка донесла к лагерю стягиваются танки с огнеметами, артиллерийские
батареи, солдаты. Аэродром готов по первому сигналу бросить на лагерь
штурмовики. Все это похоже на правду. Лагерь бурлит тревогой. Одно событие
подминает другое, и люди не знают, чему верить, как себя вести. А вокруг
весна. Теплынь, солнце... 3 апреля комендант через старост собрал часть
видных немецких заключенных. Начинается, "игра в кошки-мышки". Герман Пистер
доверительно сообщает, что получил приказ не эвакуировать лагерь, а передать
его союзникам в полном составе. И он, конечно, подчинится приказу. Но вот до
него дошел слух, что якобы французы и чехи готовят восстание и собираются
перебить всю охрану и немецких заключенных и для этого будто бы запросили по
радио оружие у американцев.
"Кошка" разливается, а "мышки" ухмыляются. Они тоже кое-что знают о
французах и чехах...
После совещания у коменданта лагерь забурлил пуще прежнего.
Находятся легковеры, которые кричат:
- СС капитулирует! Освобождение близко!
Как бы не так!
В тот же день в 6 часов вечера по радио раздается приказ:
"Всем евреям, находящимся в блоках, а также в лазарете, немедленно с
вещами построиться на аппельплаце для эвакуации".
Ясно, герр Пистер! Нам совершенно ясно, что значит ваш приказ! Это
значит, что первая партия заключенных - восемь тысяч - будут выведены на
уничтожение.
И другой призыв обходит бараки: "Эвакуация - это смерть. Не выполняйте
приказа палачей!"
Это призыв Интернационального комитета.
На аппельплаце толчется сравнительно негустая толпа евреев. Это те, что
больше верят в милость эсэсовцев, чем в силу подпольной организации.
В течение трех часов гремит по лагерю приказ:
- Juden, zurn Tor! (Евреи, к воротам!)
- Juden, zurn Tori
- Juden, zum Tori
Больше ни один человек не выходит на аппельплац...
И правильно делают! Выведя колонну из лагеря, эсэсовцы тут же полностью
ее расстреляли.
Так в этот день, 3 апреля 1945 года, Бухенвальд вышел из повиновения.
Ночь прошла беспокойно. По баракам не спали. Забравшись на нары, узники
в темноте обсуждали положение, теперь уже открыто спорили, строили
предположения. Лагерная полиция усилила бдительность, с тревогой ожидая
какой-нибудь каверзы от эсэсовцев. Всю ночь заседал Интернациональный
комитет.
А утром - генеральная поверка! Это понято так: отобрать евреев и их
уничтожить.
Не дадим евреев!
Пока лагерное радио надрывалось, сзывая узников на аппельплац, евреев
прятали под полом бараков, в свинарнике, в подвалах, на чердаках, в
канализационных трубах. Спешно срывали с курток желтые звезды и нашивали
красные винкели с буквой R. Эсэсовцы метались по лагерю, но более 5000
евреев исчезли, как будто их и не было...
И снова на заседании Интернационального комитета Николай Симаков ставит
вопрос о немедленном вооруженном восстании. И снова подпольщики говорят:
время не настало. Рано!
А комендант Пистер изобретает новый способ вернуть лагерь к
повиновению. Через капо лагерной канцелярии Ганса Неймейстера он потребовал
к воротам 46 активных политических, ветеранов лагеря, в основном коммунистов
из лагерного самоуправления. В этом списке немцы, австрийцы, чехи,
голландцы-люди в лагере известные, такие, как Эрнст Буссе, Рихард Гросскопф
и даже сам капо штрайбштубы Ганс Неймейстер. Комендант, видимо, подозревал,
что эти товарищи организовали сопротивление узников.
Подпольная служба безопасности знала, откуда этот список. Его составил
Дуда! О, в Бухенвальде его хорошо знали! В свое время он прибыл из
Саксенгаузена. Там тоже был известен как шпион и доносчик. Но достать его
было трудно, слишком он был в чести у эсэсовцев. Удалось только сплавить его
в одну из рабочих команд. Но он сбежал оттуда. А в эти дни снова появился в
Бухенвальде и рьяно зарабатывал себе помилование.
Политический комитет выносит решение: "Кто поможет эсэсовцам разыскать
46 товарищей, - наш враг. В случае применения силы отвечайте открытым
сопротивлением. Все за одного - один за всех!"
К воротам вызываются старосты, лагершутцы, пожарники и рассыпаются по
лагерю с командой "Искать!"
Они "ищут"!
Но безрезультатно.
Все понимают: вызов брошен.
С этого дня ни одна команда не выходит ни на какие работы, кроме тех,
которые обслуживают лагерь.
5 апреля непрерывно передается команда: 46 явиться к воротам. Команда
сопровождается то угрозой: "Всех арестуем!", то обещанием: "С ними ничего не
случится".
В ответ - никакого движения.
Более тысячи разъяренных эсэсовцев врываются в лагерь. Потрясая
автоматами, они рыщут по баракам, грозят поголовным уничтожением. Но,
разумеется, никого из 46 не находят: они спрятаны надежно.
Ничего не поделаешь! С этим эсэсовцам приходится смириться.
Но Герман Пистер идет на следующую хитрость. 6 апреля он вызывает
первого старосту Ганса Эйдена и сообщает ему, что нужно срочно сформировать
транспорт из 6000 крепких здоровых заключенных. Шесть тысяч крепких,
здоровых - это все наше боеспособное ядро! Ганс Эйден возвращается в лагерь.
Интернациональный комитет, чтобы оттянуть время, дает согласие.
...У ворот за столами расселась отборочная комиссия, но действительный
отбор производили подпольщики. Вот почему бесконечно длинная очередь
заключенных состоит только из слабосильных стариков, увечных и "доходяг".
Члены комиссии, конечно, не могут заметить в многотысячной толпе, что многие
подходят к ним по второму, третьему, четвертому разу. Их снова и снова
бракуют, отсылают на блоки, а там они снова и снова встают в очередь.
Так тянется и 6 и 7 апреля, а американские войска, по слухам, все еще в
30 километрах под Веймаром, и нам надо еще и еще тянуть время. Эсэсовцы
поняли все-таки, что их перехитрили, и прекратили отбор.
Но на утро 8 апреля категорический приказ по радио:
"К 12 часам всем на аппельплац с вещами. Всеобщая эвакуация!"
И снова подпольщики говорят одному, другому, десяткам, сотням:
"Эвакуация или даже построение - это смерть. Фашисты решили уничтожить весь
лагерь одновременно. Посмотрите, на вышках появились дополнительные
пулеметы, охрана снабжена противогазами, перехвачен запрос Пистера прислать
бомбардировщиков с ближайшего аэродрома, вокруг лагеря пушки, минометы,
огнеметы. Никто не выходите на аппельплац. Это - смерть!
Лагерное радио хрипло ревет, повторяя и повторяя приказ, а аппельплац
остается пустым.
Ни одного человека!
Комендант дает еще два часа и предупреждает: в случае неповиновения
лагерь будет очищен силой.
В это время в кинобудке колдует над своей рацией Эдмунд Дамазин. Ему
помогает Константин Леонов. Отряд советских военнопленных заполняет зал для
охраны. В эфир устремляется сигнал:
"Армия генерала Паттона. Передает концентрационный лагерь Бухенвальд.
SOS! SOS! Нас хотят уничтожить! SOS! Просим помощи!"
И надо же, в момент передачи эсэсовцы почему-то отключили ток! Как
пригодился собственный генератор! Через три минуты можно было продолжать
передачу. Дамазин передает на немецком и английском языках, Константин
Леонов - на русском. Передали дубль. Теперь прием. Ответа нет. Тишина. Еще
раз летит в эфир сигнал. Ожидание. Минута. Другая. Третья. Чу! Ответ! На
английском языке!
"Концентрационный лагерь Бухенвальд! Держитесь! Спешим вам на помощь.
Штаб 3-й армии".
Эдмунд Дамазин, успев перевести, теряет сознание от волнения.
А вокруг ликование: помощь близка, еще несколько часов - и мы свободны!
Терпение и выдержка!
Между тем, Два часа, данные комендантом на сборы, истекают. Снова
хрипят репродукторы:
- Alles zum Tor! (Все к воротам!)
И снова пуст аппельплац. А блоки кипят от возбуждения. Трещат нары,
скамьи, в руках заключенных появляются палки, железины. Кто-то под полом
роет ямы на случай артиллерийского обстрела.
- Alles zum Tor!-надрывается радио.
Огромная площадь пуста.
Тогда через боковые ворота врываются мотоциклисты и батальон эсэсовцев
с броневиками. Напряженную тишину рвут автоматные очереди. Треск мотоциклов,
крики, пальба. Начинать? Нет, нет! Терпение и выдержка! Мы не успеем
вооружиться, как нас перебьют!
Солдаты выталкивают заключенных на улицу, но бараки не пустеют, а на
улице не прибавляется народу. Вышвырнутые лезут в окна, во вторые двери.
Какие-то люди с белыми нарукавными повязками пытаются строить
заключенных. Генка Щелоков в миг сообразил, что делать. Через несколько
минут он выскакивает из своей портняжной мастерской, и в руках у него такие
же повязки и даже с таким же, как у тех, клеймом. Наши ребята уже с
повязками толкаются в толпе согнанных, хватают их, волокут, но в другую
сторону, к тем блокам, которые еще не эвакуируют.
В этом гвалте, суматохе бегали с криками Сергей Харин, Логунов, Задумов
и вносили такую неразбериху и панику, что согнанные на аппельплац
прорывались через кольцо охраны и разбегались в разные концы лагеря.
Четыре тысячи эсэсовцам все же удалось собрать. Но ни одного
подпольщика в этой колонне не было. И потом четыре тысячи - это не двадцать
тысяч, которые еще остаются в лагере. Все-таки массовая эвакуация сорвалась.
А сигнал наш принят в армии генерала Паттона. Таков итог дня!
Следующий день проходит в относительном затишье, эсэсовцы не беспокоят
нас. Заключенные бродят между бараков. Выходить на открытые места не стоит.
Тепло. Солнечно. Сладкий аромат распускающихся почек одурманивает и
отвлекает от привычного запаха гари, паленого волоса и мяса. Тихо покачивают
ветвями буки, осененные нежной зеленью. Никто не работает. В лагере тихо, не
суетно - все устали от напряжения. Можно выйти из укрытий спрятанным в
лагере евреям и 46 подпольщикам. Они сидят за общими столами на блоках,
готовые по первому сигналу скрыться в свои тайники. Но, кажется, опасения
напрасны. Только за пределами лагеря идет возня: эсэсовцы роют окопы,
устанавливают дополнительные пулеметы. С запада, от Веймара теплый ветер
наносит отзвуки артиллерийской канонады. Наверное, поэтому танки и пушки уже
не видны за колючим забором, видимо, они брошены в оборону.
Вся тревога ушла в глубь человеческих сердец, нервы натянуты до
предела. Это затишье перед броском. Мы все знаем об этом, и каждый мысленно
проверяет, все ли у него готово. Люди держатся кучно, - батальоны не отходят
далеко от своих блоков, все на ногах, и хоть теперь можно поспать вволю,
даже днем, никто, кроме больных и немощных, не ложится.
Но продолжение событий было только на следующий день.
10 апреля комендант лагеря категорически потребовал эвакуации 500
советских военнопленных. Очевидно, за них он нес особую ответственность и
был непреклонен.
Идет срочное заседание Интернационального комитета. Взвешиваются все
"за" и "против". За прошедшую ночь звуки артиллерийской стрельбы не
приблизились к лагерю. Армия генерала Паттона застряла где-то за Веймаром.
Как протянуть время?
Интернациональный комитет выносит решение - сделать уступку,
согласиться на эвакуацию. Но одновременно дается наказ - выходить
вооруженными и при первой же возможности в пути разбежаться. С
военнопленными уходит руководитель подполья Николай Симаков и командир
бригады Степан Бакланов. Русский боевой отряд теряет одну из своих четырех
бригад. Я категорически против этого решения. Нельзя отпускать самых сильных
и боевых ребят. Но решение есть решение: в полдень военнопленные выстроились
у своих бараков 1-го, 7-го, 13-го.
Уходят наши товарищи, уносят оружие!
Но что это? Не все уходят. Вон в полосатой куртке политического стоит в
стороне Костя Руденко, а вот еще ребята.
Значит, они остаются с нами? Эх, молодцы!
Четко печатав шаг, колонна двинулась к воротам. К ним пристраиваются
полторы тысячи узников малого лагеря, согнанных на аппельплац. Что сейчас
будет? Вдруг их обыщут! Вдруг с них начнут уничтожение! Спокойствие. На тот
случай и стоят у блоков 8,25, 30 и 44-го готовые батальоны. Их командиры во
2-м бараке, отсюда видны ворота. В случае чего...
Но нет, все как будто в порядке. Колонна прошла через ворота. Стрельбы
за веротами не слышно.
Как стало известно много спустя, военнопленные выполнили наказ
комитета, почти все разбежались в пути...
И снова лагерь как будто впал в оцепенение, настороженно прислушиваясь
к отзвукам недалекой и неблизкой артиллерийской стрельбы все в той же
стороне Веймара, Эрфурта.
И все-таки, кажется, события наступают...
Никого из эсэсовцев в лагере нет. Конспирация полностыю нарушена,
командиры подразделений беседуют со своими бойцами, дают наставления.
Почти открыто заседает Интернациональный комитет. Вызваны я и Николай
Кюнг, так как Николая Симакова больше нет в лагере. Нас вводят в члены
комитета. Речь идет о том, кто возглавит командование лагерными отрядами. По
общему решению командование поручается французскому полковнику Фредерику
Манэ, меня назначают его заместителем и оставляют командиром русского
отряда,
С рассветом артиллерийский гром на западе усилился. Мы, люди военные,
понимаем: теперь комендант просто не успеет эвакуировать лагерь, но
уничтожить его - на это не нужно много времени.
Вдруг раздается угрожающий вой сирен, и сразу же нарастающий гул
самолетов: воздушная тревога. Что такое? Они летят бомбить нас? Они вызваны
комендантом? Тогда почему объявляется воздушная тревога? Нет, это, конечно,
самолеты союзников. Они идут низко над лагерем, но, увы, проходят мимо.
И снова ожидание повисло над лагерем.
Комендант Пистер ведет себя странно: он вызвал к себе старосту Ганса
Эйдена и, заигрывая с ним, заговорил о том, что в Европе знают: с его
приходом положение в Бухенвальде стало гораздо лучше. Что это, хитрость на
всякий случай?..
И тут же новая весть, которую сообщают немецкие политические:
уничтожение лагеря назначено на сегодня, 11 апреля, на 17 часов. В случае
надобности, будут бомбардировщики или штурмовики с ядовитыми газами.
А в лагере 20000 человек!
Опять собирается Интернациональный комитет. Вальтер Бартель начинает:
- Ждать союзников больше нельзя, восстание - единственное спасение. 15
часов 15 минут. Взрыв гранаты у кантины - сигнал к штурму. Кто за? Принято
единогласно. Будет осуществляться план Б - прорыв из лагеря через колючую
проволоку и дальнейшие действия, как предусмотрено.
Сразу же собирается русский военно-политический Центр. Приглашаются
командиры и комиссары бригад и батальонов. Вырабатывается воззвание ко всем
бойцам:
"Товарищи! Фашистская Германия, потрясшая мир чудовищными зверствами,
под натиском Советской Армии, союзных войск и тяжестью своих преступлений
рушится на части. Вена окружена, войска Советской Армии наступают на Берлин,
союзники - в 40 километрах от Ганновера, взяты Зуль, Гота, идет борьба за
Эрфурт.
Кровавый фашизм, окончательно озверевший от предчувствия собственной
гибели, в предсмертных судорогах пытается уничтожить нас. Но его часы
сочтены. Настал момент расплаты. Военно-политическое руководство лагеря дало
приказ в 15 часов 15 минут начать последнюю беспощадную борьбу. Все, как
один, на борьбу за свое освобождение! Смерть фашистским зверям! И будь
проклят тот, кто, забыв свой долг, спасует в этой последней беспощадной
борьбе! Наш путь героический. В этой героической борьбе победа будет за
нами.
Все, как один, подчиняясь военной дисциплине, приказам, распоряжениям
командиров и комиссаров, презирая смерть, горя ненавистью к врагам, - вперед
трудным, но героическим путем к свободе.
Да здравствует свобода!"
Военно-политический Центр дает последнее распоряжение: зачитать
воззвание по блокам и приступить к раздаче оружия.
Что тут поднялось в лагере! Тишина, царившая последние дни, взорвалась.
Даже те, кто уже знал о существовании подпольной армии, не
представляли, "сколько же у нас оружия. И когда стали отдирать доски полов,
стен, вскрывать все тайники, и на столах в блоках появились карабины,
пистолеты, гранаты, кинжалы, бутылки с горючей смесью, крикам восторгов,
казалось, не было предела. Люди махали руками, вскакивали на скамьи, на
столы, целовали оружие, тянули руки, чтобы коснуться холодной стали
пистолетов, пересчитывали патроны.
Но и это ликование улеглось. Оружие спешно чистилось, пригонялось,
ставилось на боевой взвод, Конечно, всем не хватило. Но, подчиняясь общему
подъему, люди хватали лопаты, ломы, камни, скамьи...
Среди эсэсовцев тоже движение, суета. Раздается сигнал общего
построения, в беспорядочной спешке грузят на машины имущество, бегают
солдаты. По громкоговорителям ревет голос раппорфюрера: "Всем офицерам и
солдатам СС немедленно выйти из лагеря!"
"Выйти из лагеря?" Это хорошо!
Собираемся у 25-го блока.
Рядом со мной Бакий Назиров - командир деревянной бригады, Бибиков -
командующий каменной бригадой, Сергей Пайковский, которому с карантинным
лагерем приказано быть в резерве. Последние наказы: Бакий идет на угловую
вышку и деревянные запасные ворота, Бибиков атакует правее, Сергей
коммунисты, но все, кто считает себя антифашистом. Даже не согласные с этим
решением остаются в строю. Вот что значит сила коллективного мнения и
авторитета!
Третий час идет поединок. Третий час заключенные стоят на плацу. Снег
падает на их непокрытые головы, вздымается белыми беретами. Разошлись
эсэсовские офицеры. В который уж раз на террасе главных ворот появляется
комендат. А строй молчит. Чьи нервы крепче?..
- Ура! Наша взяла! - негромко передаем мы друг другу, когда изнуренных
долгим стоянием на холоде заключенных распустили по блокам. Что-что, а
кипяток, растирания, одеяла, которые мы припасли для них, а больше всего
наши дружеские улыбки очень пригодились им в те минуты.
Так пришла еще одна победа. И чем яснее становилась участь фашистского
государства, а значит, и его служителей-эсэсовцев, тем все более дерзкими
становились мы. Конспирация конспирацией, но когда сотни людей втянуты в
одно общее дело, тайна все менее становится тайной. В переноске оружия
участвовали десятки людей. Изучать оружие собирались группами по 10-15
человек. В лазарете все друг друга хорошо знали: кто и что и как делает.
Связь между командирами осуществляли несколько десятков связных. И с каждым
месяцем нам приходилось все больше и больше рассекречивать себя и все больше
и больше рисковать. И ничего нельзя было сделать иначе. Лагерное ядро
сопротивления как живой организм заставляло включаться в работу все новые и
новые органы. Так бывало особенно во время лагерных ЧП, например, когда в
Бухенвальде формировались большие транспорты.
Так случалось в начале 1945 года. В список на очередной транспорт
попало 16 активных наших подпольщиков - командиров батальонов, рот и
взводов. Это был случайный удар, но угодил в голову и мог обернуться для нас
полным крахом. Боевой отряд русских готов к действиям, у него есть свое
оружие, свой план, а командиры-исполнители должны покинуть лагерь. Что
делать? Ведь поздно начинать все сначала! Поздно! А фашисты придавали этому
транспорту почему-то большое значение, требуя, чтобы все номера, попавшие в
список, обязательно были выведены из лагеря.
Оставалось одно - обратиться за помощью к капо лазарета Эрнсту Буссе.
Удрученный, подавленный захожу в лазарет. Генрих Зудерланд доверчиво
улыбается навстречу. Прошу его быть переводчиком.
Эрнст Буссе как всегда приветлив.
- Садись, Иван, говори, что тебе нужно. Хотя догадываюсь, зачем пришел.
16 ваших попало на транспорт. У меня есть их номера.
- Они не должны попасть на транспорт, Эрнст. Этих людей нужно оставить
в Бухенвальде.
Буссе отводит глаза:
- Ничего не могу сделать, Иван. Когда мог, делал. А сейчас ничего не
могу. Эсэсовцы носятся с этим транспортом, как будто вся их дальнейшая жизнь
зависит от него. Да и список очень велик.
- В том-то и дело, что список велик, - подхватываю я. - И ты
догадываешься, что это наши командные кадры.
Буссе раздумывал, не решаясь еще обещать мне что-либо определенное.
- Видишь ли, Иван, сам я сделать ничего не могу. Это могут сделать
только врачи, если я им скажу. Но они сейчас под строгим контролем
эсэсовских врачей. Мы рискуем потерять хороших товарищей, если наши действия
будут раскрыты. Ты хорошо знаешь, что они будут уничтожены.
- Но пойми, Эрнст, - упорствую я, - этот транспорт срывает - наши планы
восстания. Ты видишь, как меняется обстановка. Даже завтра может появиться
возможность действовать.
Несколько минут Эрнст Буссе сидит в глубокой
задумчивости. Потом твердо смотрит мне в глаза.
- Ты прав. Обстановка такова, что наступает время действовать. Будем
действовать! Сделаем, Иван. Одних положим как больных в лазарет, других
забракуют врачи. Это, конечно, большой риск. Беру его на себя...
"Беру его на себя", - сказал Эрнст Буссе. А это значит, что я не знаю
подробно, как ему удалось провести эсэсовских врачей. Но так или иначе, все
шестнадцать наших командиров, полежав с полмесяца в лазарете, снова
появились в лагере. Не один-два спасены от транспорта, как это было до 1945
года, а шестнадцать.
Так ощутимо расширяется на глазах всех заключенных и все еще невидимо
для эсэсовцев влияние подпольной организации перед решительным броском.
Дело уже шло к весне, когда Николай Кальчин вдруг огорошил меня
вопросом:
- Иван Иванович, скажи откровенно: у тебя нет сомнений в реальности
нашего боевого отряда?
Смотрю на него с удивлением.
- Нет, Николай, у меня никаких сомнений нет. Командирам и комиссарам
бригад я верю. С батальонами 44, 30 и 25-го блоков у меня личные связи. Они
неоднократно проверялись, ты сам знаешь.
Кальчин мнется, что-то недоговаривает.
- Скажи, Николай, и тоже откровенно, на чем основаны твои сомнения.
- Сомнения не только у меня, Иван Иванович, но и у других членов
русского Центра и у членов лагерного комитета. Думаю, что назрела
необходимость провести смотр всех русских боевых отрядов. Что ты скажешь на
это?
- Рад сделать это, чтобы военнополитический Центр убедился в нашей
готовности. Но я против того, чтобы большое число иностранцев знало об этом.
Николай почему-то взорвался.
- Ты что же, не веришь активнейшим подпольщикам Бухенвальда? Немцам,
чехам?
Отвечаю как можно спокойнее, все еще не понимая причины его
раздражения.
- Нет, почему же, верю. Верю немцам, таким, как Вальтер Бартель и его
товарищи, верю чехам, таким, как Квет Иннеман. Но смотр и без того связан с
нарушением конспирации, и осторожность нам не помешает. Я хорошо помню урок,
преподанный мне Центром, когда батальон. Валентина Логунова чуть не выдал
себя.
- Тогда было другое время, - пробует возразить Кальчин.
- И сейчас я не могу доверить судьбу отряда многим людям.
- Ну, ладно. Кого пригласить на смотр, это ты доверь мне. Не
возражаешь?
- Нет, конечно. До завтра я подумаю, как провести смотр.
Приближался какой-то праздничный день, когда эсэсовцы обычно не
заглядывают в лагерь, пьют свой шнапс, горланят песни, ходят к девкам. В
такие дни только усиливались гарнизоны дозорных вышек и сторожевых постов.
Но это далеко от нас, по ту сторону забора.
На такой день был назначен "парад".
Командирам было объявлено, чтобы к 9 часам утра выводили подразделения
на определенное место вблизи своих бараков.
Настал теплый, совершенно весенний день. Люди высыпали из бараков на
солнышко. Мы с Николаем Кальчиным вливаемся в толпы гуляющих, как и
остальные, принимающие парад. Внешне ничего не было заметно. Только у входов
в бараки, по углам, на перекрестках стояли озабоченные комбаты. Увидев нас,
они как бы между прочим направлялись вперед, словно ведя нас от группы к
группе.
Вот мой 30-й блок. Тут меня все знают. И я всех знаю. Вон они, черти,
поднимают руки в знак приветствия.
А Валентину Логунову опять неймется. Его бойцы принимают стойку
"смирно". Ну, погоди, достанется тебе!
Но что это? У 25-го блока пытаются строиться в шеренги. Конечно, это
Васька Цуцура! Васька, дорогой мой, неугомонный, больше осторожности! И так
все понятно кому надо. Когда же ты научишься сдержанности?
Да, кажется, мы себя "покажем"! И даже больше, чем следует. И хотя
постороннему глазу вроде бы ничего не заметно, но где же наша конспирация?
Похоже, что все знают все!
Николай Кальчин торжествует, нет, просто сияет: - Ну, теперь ни у кого
не остается и червячка сомнений!
Действительно, вечером Кальчин радостно сообщал мне:
- Бартель говорит, что "парад" превзошел все его ожидания, а Квет...
Квет кричал: "Вот это сила!" Полковник Манэ сказал: "На русских можно
надеяться. Мы пойдем с ними!"
Невозможно было не радоваться при этих словах. А ведь они еще не все -
видели только 56 взводов, а у нас их 81 да в лагере военнопленных несколько.
События надвигаются стремительно.
Уже подходит апрель. Для всех очевидно, что существование фашистской
Германии - дело дней. Опасаясь возмездия, гитлеровские приспешники принимают
судорожные меры, - чтобы замести следы своих кровавых деяний. По лагерю
ползет слух, который заставляет узников содрогнуться: Гиммлер отдал приказ
уничтожить Бухенвальд, чтобы ни один заключенный не попал в рукц союзных или
советских войск. Комендант Герман Пистер намерен в ближайшие дни выводить
заключенных партиями и уничтожать за пределами лагеря. Одновремейно наша
разведка донесла к лагерю стягиваются танки с огнеметами, артиллерийские
батареи, солдаты. Аэродром готов по первому сигналу бросить на лагерь
штурмовики. Все это похоже на правду. Лагерь бурлит тревогой. Одно событие
подминает другое, и люди не знают, чему верить, как себя вести. А вокруг
весна. Теплынь, солнце... 3 апреля комендант через старост собрал часть
видных немецких заключенных. Начинается, "игра в кошки-мышки". Герман Пистер
доверительно сообщает, что получил приказ не эвакуировать лагерь, а передать
его союзникам в полном составе. И он, конечно, подчинится приказу. Но вот до
него дошел слух, что якобы французы и чехи готовят восстание и собираются
перебить всю охрану и немецких заключенных и для этого будто бы запросили по
радио оружие у американцев.
"Кошка" разливается, а "мышки" ухмыляются. Они тоже кое-что знают о
французах и чехах...
После совещания у коменданта лагерь забурлил пуще прежнего.
Находятся легковеры, которые кричат:
- СС капитулирует! Освобождение близко!
Как бы не так!
В тот же день в 6 часов вечера по радио раздается приказ:
"Всем евреям, находящимся в блоках, а также в лазарете, немедленно с
вещами построиться на аппельплаце для эвакуации".
Ясно, герр Пистер! Нам совершенно ясно, что значит ваш приказ! Это
значит, что первая партия заключенных - восемь тысяч - будут выведены на
уничтожение.
И другой призыв обходит бараки: "Эвакуация - это смерть. Не выполняйте
приказа палачей!"
Это призыв Интернационального комитета.
На аппельплаце толчется сравнительно негустая толпа евреев. Это те, что
больше верят в милость эсэсовцев, чем в силу подпольной организации.
В течение трех часов гремит по лагерю приказ:
- Juden, zurn Tor! (Евреи, к воротам!)
- Juden, zurn Tori
- Juden, zum Tori
Больше ни один человек не выходит на аппельплац...
И правильно делают! Выведя колонну из лагеря, эсэсовцы тут же полностью
ее расстреляли.
Так в этот день, 3 апреля 1945 года, Бухенвальд вышел из повиновения.
Ночь прошла беспокойно. По баракам не спали. Забравшись на нары, узники
в темноте обсуждали положение, теперь уже открыто спорили, строили
предположения. Лагерная полиция усилила бдительность, с тревогой ожидая
какой-нибудь каверзы от эсэсовцев. Всю ночь заседал Интернациональный
комитет.
А утром - генеральная поверка! Это понято так: отобрать евреев и их
уничтожить.
Не дадим евреев!
Пока лагерное радио надрывалось, сзывая узников на аппельплац, евреев
прятали под полом бараков, в свинарнике, в подвалах, на чердаках, в
канализационных трубах. Спешно срывали с курток желтые звезды и нашивали
красные винкели с буквой R. Эсэсовцы метались по лагерю, но более 5000
евреев исчезли, как будто их и не было...
И снова на заседании Интернационального комитета Николай Симаков ставит
вопрос о немедленном вооруженном восстании. И снова подпольщики говорят:
время не настало. Рано!
А комендант Пистер изобретает новый способ вернуть лагерь к
повиновению. Через капо лагерной канцелярии Ганса Неймейстера он потребовал
к воротам 46 активных политических, ветеранов лагеря, в основном коммунистов
из лагерного самоуправления. В этом списке немцы, австрийцы, чехи,
голландцы-люди в лагере известные, такие, как Эрнст Буссе, Рихард Гросскопф
и даже сам капо штрайбштубы Ганс Неймейстер. Комендант, видимо, подозревал,
что эти товарищи организовали сопротивление узников.
Подпольная служба безопасности знала, откуда этот список. Его составил
Дуда! О, в Бухенвальде его хорошо знали! В свое время он прибыл из
Саксенгаузена. Там тоже был известен как шпион и доносчик. Но достать его
было трудно, слишком он был в чести у эсэсовцев. Удалось только сплавить его
в одну из рабочих команд. Но он сбежал оттуда. А в эти дни снова появился в
Бухенвальде и рьяно зарабатывал себе помилование.
Политический комитет выносит решение: "Кто поможет эсэсовцам разыскать
46 товарищей, - наш враг. В случае применения силы отвечайте открытым
сопротивлением. Все за одного - один за всех!"
К воротам вызываются старосты, лагершутцы, пожарники и рассыпаются по
лагерю с командой "Искать!"
Они "ищут"!
Но безрезультатно.
Все понимают: вызов брошен.
С этого дня ни одна команда не выходит ни на какие работы, кроме тех,
которые обслуживают лагерь.
5 апреля непрерывно передается команда: 46 явиться к воротам. Команда
сопровождается то угрозой: "Всех арестуем!", то обещанием: "С ними ничего не
случится".
В ответ - никакого движения.
Более тысячи разъяренных эсэсовцев врываются в лагерь. Потрясая
автоматами, они рыщут по баракам, грозят поголовным уничтожением. Но,
разумеется, никого из 46 не находят: они спрятаны надежно.
Ничего не поделаешь! С этим эсэсовцам приходится смириться.
Но Герман Пистер идет на следующую хитрость. 6 апреля он вызывает
первого старосту Ганса Эйдена и сообщает ему, что нужно срочно сформировать
транспорт из 6000 крепких здоровых заключенных. Шесть тысяч крепких,
здоровых - это все наше боеспособное ядро! Ганс Эйден возвращается в лагерь.
Интернациональный комитет, чтобы оттянуть время, дает согласие.
...У ворот за столами расселась отборочная комиссия, но действительный
отбор производили подпольщики. Вот почему бесконечно длинная очередь
заключенных состоит только из слабосильных стариков, увечных и "доходяг".
Члены комиссии, конечно, не могут заметить в многотысячной толпе, что многие
подходят к ним по второму, третьему, четвертому разу. Их снова и снова
бракуют, отсылают на блоки, а там они снова и снова встают в очередь.
Так тянется и 6 и 7 апреля, а американские войска, по слухам, все еще в
30 километрах под Веймаром, и нам надо еще и еще тянуть время. Эсэсовцы
поняли все-таки, что их перехитрили, и прекратили отбор.
Но на утро 8 апреля категорический приказ по радио:
"К 12 часам всем на аппельплац с вещами. Всеобщая эвакуация!"
И снова подпольщики говорят одному, другому, десяткам, сотням:
"Эвакуация или даже построение - это смерть. Фашисты решили уничтожить весь
лагерь одновременно. Посмотрите, на вышках появились дополнительные
пулеметы, охрана снабжена противогазами, перехвачен запрос Пистера прислать
бомбардировщиков с ближайшего аэродрома, вокруг лагеря пушки, минометы,
огнеметы. Никто не выходите на аппельплац. Это - смерть!
Лагерное радио хрипло ревет, повторяя и повторяя приказ, а аппельплац
остается пустым.
Ни одного человека!
Комендант дает еще два часа и предупреждает: в случае неповиновения
лагерь будет очищен силой.
В это время в кинобудке колдует над своей рацией Эдмунд Дамазин. Ему
помогает Константин Леонов. Отряд советских военнопленных заполняет зал для
охраны. В эфир устремляется сигнал:
"Армия генерала Паттона. Передает концентрационный лагерь Бухенвальд.
SOS! SOS! Нас хотят уничтожить! SOS! Просим помощи!"
И надо же, в момент передачи эсэсовцы почему-то отключили ток! Как
пригодился собственный генератор! Через три минуты можно было продолжать
передачу. Дамазин передает на немецком и английском языках, Константин
Леонов - на русском. Передали дубль. Теперь прием. Ответа нет. Тишина. Еще
раз летит в эфир сигнал. Ожидание. Минута. Другая. Третья. Чу! Ответ! На
английском языке!
"Концентрационный лагерь Бухенвальд! Держитесь! Спешим вам на помощь.
Штаб 3-й армии".
Эдмунд Дамазин, успев перевести, теряет сознание от волнения.
А вокруг ликование: помощь близка, еще несколько часов - и мы свободны!
Терпение и выдержка!
Между тем, Два часа, данные комендантом на сборы, истекают. Снова
хрипят репродукторы:
- Alles zum Tor! (Все к воротам!)
И снова пуст аппельплац. А блоки кипят от возбуждения. Трещат нары,
скамьи, в руках заключенных появляются палки, железины. Кто-то под полом
роет ямы на случай артиллерийского обстрела.
- Alles zum Tor!-надрывается радио.
Огромная площадь пуста.
Тогда через боковые ворота врываются мотоциклисты и батальон эсэсовцев
с броневиками. Напряженную тишину рвут автоматные очереди. Треск мотоциклов,
крики, пальба. Начинать? Нет, нет! Терпение и выдержка! Мы не успеем
вооружиться, как нас перебьют!
Солдаты выталкивают заключенных на улицу, но бараки не пустеют, а на
улице не прибавляется народу. Вышвырнутые лезут в окна, во вторые двери.
Какие-то люди с белыми нарукавными повязками пытаются строить
заключенных. Генка Щелоков в миг сообразил, что делать. Через несколько
минут он выскакивает из своей портняжной мастерской, и в руках у него такие
же повязки и даже с таким же, как у тех, клеймом. Наши ребята уже с
повязками толкаются в толпе согнанных, хватают их, волокут, но в другую
сторону, к тем блокам, которые еще не эвакуируют.
В этом гвалте, суматохе бегали с криками Сергей Харин, Логунов, Задумов
и вносили такую неразбериху и панику, что согнанные на аппельплац
прорывались через кольцо охраны и разбегались в разные концы лагеря.
Четыре тысячи эсэсовцам все же удалось собрать. Но ни одного
подпольщика в этой колонне не было. И потом четыре тысячи - это не двадцать
тысяч, которые еще остаются в лагере. Все-таки массовая эвакуация сорвалась.
А сигнал наш принят в армии генерала Паттона. Таков итог дня!
Следующий день проходит в относительном затишье, эсэсовцы не беспокоят
нас. Заключенные бродят между бараков. Выходить на открытые места не стоит.
Тепло. Солнечно. Сладкий аромат распускающихся почек одурманивает и
отвлекает от привычного запаха гари, паленого волоса и мяса. Тихо покачивают
ветвями буки, осененные нежной зеленью. Никто не работает. В лагере тихо, не
суетно - все устали от напряжения. Можно выйти из укрытий спрятанным в
лагере евреям и 46 подпольщикам. Они сидят за общими столами на блоках,
готовые по первому сигналу скрыться в свои тайники. Но, кажется, опасения
напрасны. Только за пределами лагеря идет возня: эсэсовцы роют окопы,
устанавливают дополнительные пулеметы. С запада, от Веймара теплый ветер
наносит отзвуки артиллерийской канонады. Наверное, поэтому танки и пушки уже
не видны за колючим забором, видимо, они брошены в оборону.
Вся тревога ушла в глубь человеческих сердец, нервы натянуты до
предела. Это затишье перед броском. Мы все знаем об этом, и каждый мысленно
проверяет, все ли у него готово. Люди держатся кучно, - батальоны не отходят
далеко от своих блоков, все на ногах, и хоть теперь можно поспать вволю,
даже днем, никто, кроме больных и немощных, не ложится.
Но продолжение событий было только на следующий день.
10 апреля комендант лагеря категорически потребовал эвакуации 500
советских военнопленных. Очевидно, за них он нес особую ответственность и
был непреклонен.
Идет срочное заседание Интернационального комитета. Взвешиваются все
"за" и "против". За прошедшую ночь звуки артиллерийской стрельбы не
приблизились к лагерю. Армия генерала Паттона застряла где-то за Веймаром.
Как протянуть время?
Интернациональный комитет выносит решение - сделать уступку,
согласиться на эвакуацию. Но одновременно дается наказ - выходить
вооруженными и при первой же возможности в пути разбежаться. С
военнопленными уходит руководитель подполья Николай Симаков и командир
бригады Степан Бакланов. Русский боевой отряд теряет одну из своих четырех
бригад. Я категорически против этого решения. Нельзя отпускать самых сильных
и боевых ребят. Но решение есть решение: в полдень военнопленные выстроились
у своих бараков 1-го, 7-го, 13-го.
Уходят наши товарищи, уносят оружие!
Но что это? Не все уходят. Вон в полосатой куртке политического стоит в
стороне Костя Руденко, а вот еще ребята.
Значит, они остаются с нами? Эх, молодцы!
Четко печатав шаг, колонна двинулась к воротам. К ним пристраиваются
полторы тысячи узников малого лагеря, согнанных на аппельплац. Что сейчас
будет? Вдруг их обыщут! Вдруг с них начнут уничтожение! Спокойствие. На тот
случай и стоят у блоков 8,25, 30 и 44-го готовые батальоны. Их командиры во
2-м бараке, отсюда видны ворота. В случае чего...
Но нет, все как будто в порядке. Колонна прошла через ворота. Стрельбы
за веротами не слышно.
Как стало известно много спустя, военнопленные выполнили наказ
комитета, почти все разбежались в пути...
И снова лагерь как будто впал в оцепенение, настороженно прислушиваясь
к отзвукам недалекой и неблизкой артиллерийской стрельбы все в той же
стороне Веймара, Эрфурта.
И все-таки, кажется, события наступают...
Никого из эсэсовцев в лагере нет. Конспирация полностыю нарушена,
командиры подразделений беседуют со своими бойцами, дают наставления.
Почти открыто заседает Интернациональный комитет. Вызваны я и Николай
Кюнг, так как Николая Симакова больше нет в лагере. Нас вводят в члены
комитета. Речь идет о том, кто возглавит командование лагерными отрядами. По
общему решению командование поручается французскому полковнику Фредерику
Манэ, меня назначают его заместителем и оставляют командиром русского
отряда,
С рассветом артиллерийский гром на западе усилился. Мы, люди военные,
понимаем: теперь комендант просто не успеет эвакуировать лагерь, но
уничтожить его - на это не нужно много времени.
Вдруг раздается угрожающий вой сирен, и сразу же нарастающий гул
самолетов: воздушная тревога. Что такое? Они летят бомбить нас? Они вызваны
комендантом? Тогда почему объявляется воздушная тревога? Нет, это, конечно,
самолеты союзников. Они идут низко над лагерем, но, увы, проходят мимо.
И снова ожидание повисло над лагерем.
Комендант Пистер ведет себя странно: он вызвал к себе старосту Ганса
Эйдена и, заигрывая с ним, заговорил о том, что в Европе знают: с его
приходом положение в Бухенвальде стало гораздо лучше. Что это, хитрость на
всякий случай?..
И тут же новая весть, которую сообщают немецкие политические:
уничтожение лагеря назначено на сегодня, 11 апреля, на 17 часов. В случае
надобности, будут бомбардировщики или штурмовики с ядовитыми газами.
А в лагере 20000 человек!
Опять собирается Интернациональный комитет. Вальтер Бартель начинает:
- Ждать союзников больше нельзя, восстание - единственное спасение. 15
часов 15 минут. Взрыв гранаты у кантины - сигнал к штурму. Кто за? Принято
единогласно. Будет осуществляться план Б - прорыв из лагеря через колючую
проволоку и дальнейшие действия, как предусмотрено.
Сразу же собирается русский военно-политический Центр. Приглашаются
командиры и комиссары бригад и батальонов. Вырабатывается воззвание ко всем
бойцам:
"Товарищи! Фашистская Германия, потрясшая мир чудовищными зверствами,
под натиском Советской Армии, союзных войск и тяжестью своих преступлений
рушится на части. Вена окружена, войска Советской Армии наступают на Берлин,
союзники - в 40 километрах от Ганновера, взяты Зуль, Гота, идет борьба за
Эрфурт.
Кровавый фашизм, окончательно озверевший от предчувствия собственной
гибели, в предсмертных судорогах пытается уничтожить нас. Но его часы
сочтены. Настал момент расплаты. Военно-политическое руководство лагеря дало
приказ в 15 часов 15 минут начать последнюю беспощадную борьбу. Все, как
один, на борьбу за свое освобождение! Смерть фашистским зверям! И будь
проклят тот, кто, забыв свой долг, спасует в этой последней беспощадной
борьбе! Наш путь героический. В этой героической борьбе победа будет за
нами.
Все, как один, подчиняясь военной дисциплине, приказам, распоряжениям
командиров и комиссаров, презирая смерть, горя ненавистью к врагам, - вперед
трудным, но героическим путем к свободе.
Да здравствует свобода!"
Военно-политический Центр дает последнее распоряжение: зачитать
воззвание по блокам и приступить к раздаче оружия.
Что тут поднялось в лагере! Тишина, царившая последние дни, взорвалась.
Даже те, кто уже знал о существовании подпольной армии, не
представляли, "сколько же у нас оружия. И когда стали отдирать доски полов,
стен, вскрывать все тайники, и на столах в блоках появились карабины,
пистолеты, гранаты, кинжалы, бутылки с горючей смесью, крикам восторгов,
казалось, не было предела. Люди махали руками, вскакивали на скамьи, на
столы, целовали оружие, тянули руки, чтобы коснуться холодной стали
пистолетов, пересчитывали патроны.
Но и это ликование улеглось. Оружие спешно чистилось, пригонялось,
ставилось на боевой взвод, Конечно, всем не хватило. Но, подчиняясь общему
подъему, люди хватали лопаты, ломы, камни, скамьи...
Среди эсэсовцев тоже движение, суета. Раздается сигнал общего
построения, в беспорядочной спешке грузят на машины имущество, бегают
солдаты. По громкоговорителям ревет голос раппорфюрера: "Всем офицерам и
солдатам СС немедленно выйти из лагеря!"
"Выйти из лагеря?" Это хорошо!
Собираемся у 25-го блока.
Рядом со мной Бакий Назиров - командир деревянной бригады, Бибиков -
командующий каменной бригадой, Сергей Пайковский, которому с карантинным
лагерем приказано быть в резерве. Последние наказы: Бакий идет на угловую
вышку и деревянные запасные ворота, Бибиков атакует правее, Сергей