Страница:
— А ты вслушайся, — доносится до меня голос Вивиан, приглушенный драпировками, — ей снятся волчьи сны. С луной, ночным мраком, страхом одиночества, отрицанием высших сил и прочим "джентльменским набором".
— Думаешь, она "уходит"? — спрашивает Даяна.
— Розали?! Кто угодно, только не она. С ее-то влюбленностью в жизнь…
Из нас троих — самый невероятный кандидат. Зачем ей уходить, объясни? Я бы скорее поставила на себя, ну, в крайнем случае — на тебя. Но Розали!
— Не ты, не я, — чуть подумав, изрекает Даяна, — именно Розали. И как раз потому, что влюблена в жизнь.
Я понимаю, что ты хочешь сказать, — раздается голос Вивиан после долгой паузы, и в это время я просто не живу. Стою в напряжении, как слишком туго натянутая струна и, кажется, сейчас зазвеню или сорвусь.
— Мы с тобой выбираем пути разумом и пребываем в равновесии. А Розали — натура слишком страстная. Разум — ее враг номер один. Она борется с ним и успешно. Ее влечет тайна. «Нечто». И ей дела нет, за чем ее позвали, и чем это может закончиться. Несчастная жертва своей азартной, нерассуждающей сущности, и в этом ее беда…
— И, возможно, единственное спасение, — заканчивает Вивиан.
Довольно! Я толкаю дверь ногой, уже не заботясь о достоинстве. Я ухожу!
Надо же! Куда, позвольте спросить?!
Гнев стихает быстро. Конечно, ухожу. И знаю это. И ничего не могу поделать. Возможно, это вина крепнущего влияния Меридиана, но скорее — просто общий закон Города Дождя. Здесь возможно все (сколько можно повторять), что ты только захочешь, но НИКОГДА не произойдет то, чего ты НЕ ЖЕЛАЕШЬ. Одиннадцать часов. Поздний вечер. Серый. Подруги давно разошлись. Я не спрашиваю, уносят ли их слуги в богато украшенных портешезах или увозит в густеющую тьму самое обычное такси. А может они живут далеко и уходят пешком?
В Городе Дождя часто идет дождь. Даже когда он совсем не нужен. А уж когда нужен, он идет обязательно.
3.
Послушай, милый, не нужно слов.
Мы оба знаем их слишком много.
Есть слово «холодно», "одиноко".
Слово «огонь» и слово «любовь».
Их, верно, придумали умные люди.
Но, милый, не будем тревожить тени.
Не нужно! Слово — росток сомнений.
Не надо правды — и лжи не будет.
Его зовут Рей. По-крайней мере, сейчас. Ему так удобнее, а я не возражаю. Не все ли равно, как их зовут? Хотя, конечно, разница есть, но не существенная, и в данном, конкретном случае вполне можно на нее плюнуть. По поводу Рея у меня тоже нет никаких сомнений. Он — тари. И тари не «вызванный», а «созданный». В этом я абсолютно уверена. Еще бы! Я сама его создала. Много лет назад. Мне, конечно, нельзя было этого делать. Крайне самоуверенная попытка. И в том, что она закончилась более-менее благополучно, Арбитр усмотрел особое покровительство богов. «Тари» создают люди образованные, в годах, наполняя их знанием и богатым жизненным опытом. Либо (таких случаев мало, но бывают), тари дают жизнь совсем молодые люди, наполняя их своим вспыхнувшим гением. А зачастую и своей, в мгновение сгоревшей жизнью. Это смертельно опасный опыт. Если условия не выполнены — получается урод, калека, зомби или просто мертвец. Последний случай самый легкий (как раз в смысле последствий), хотя, конечно, если останешься жив, долго потом чувствуешь себя убийцей. Да и от тела избавиться трудно.
С Реем вышло несколько иначе. Или я тогда (еще совсем глупая девчонка), была все-таки несколько сложнее, чем обычно бывает «мадемуазель» нежного возраста", или, действительно, вмешались всемогущие боги.
Тари получил банальное тело, выдержанное в лучших традициях американских «крутых» боевиков: высокое, стройное, с развернутыми плечами и буграми мускулатуры. Вот только с цветом волос вышел прокол. Супермен получился немного рыжим. Не таким, конечно, как лисий мех, но и легкой рыжины оказалось достаточно, чтобы запечатлеть на бесстрастно-красивом мужском лице вечную усмешку.
Я уже не помню, как его звали в самом начале. Кажется, Крисом. Рецидив "Великолепной семерки". И был он, помнится, девятнадцатилетним парнем. Потом с ним произошло много метаморфоз. Он взрослел, обретал опыт, терял иллюзии, менял имена, национальность и даже "исторический коридор". Словом — жил. Не без моей, конечно, помощи, но я бы слукавила, если бы стала утверждать, что им движет моя воля. Скорее наоборот — он вел меня за собой и в последнее время я стала замечать, что ни один мой визит в Город Дождя, даже самый краткий, не обходится без Рея. Теперь его зовут Рей. И, честное слово, он сам выбрал это имя.
Рей — явление неоднозначное. Я путаюсь в догадках и неясных страхах.
Связь между нами, которая должна была оборваться еще десять лет назад, наоборот, день ото дня крепнет и начинает приобретать все более явственный «романтический» оттенок. Черт его знает, как это случилось. Создавая тари я не программировала нежные чувства к создателю. Я была еще слишком ребенком, чтобы всерьез думать о таких вещах. Разве что подсознательно. Ведь в каждой девочке уже с пеленок живет женщина. Но то, что вложено подсознанием, тари отлично умеют подавлять. Они ведь не андроиды. Обычные люди, обладающие всеми свойствами "хомо сапиэнс", в той мере, в какой это возможно в Городе Дождя. Вот только сроки их жизни разнятся от нескольких секунд до нескольких тысячелетий.
Интересно, мог бы он не являться на мой зов? Конечно, он может. Иногда он так и делает. Я зову его, мучаюсь, жду, но единственный результат — жестокая головная боль и депрессия. Но если так, значит он может и совсем разорвать нашу ненормальную «дружбу», слишком наэлектризованную подавленными желаниями. Мог бы. Но не делает этого. Почему?
Естественным результатом подобных отношений является моя обычная «человеческая» жизнь, которая с недавних пор "пошла юзом". В ней все сильнее и громче говорит предчувствие катастрофы. Но, чем больше для меня значит Рей, тем меньше — мир за Периметром.
— Здравствуй. Рад видеть.
Это сказано вполголоса. Дождь барабанит по стеклам и крыше его старой, но вполне еще резвой тачки какой-то очень популярной и дешевой западной марки. Я ее не знаю, и это лишний раз доказывает, насколько Рей самостоятелен и может обойтись без меня.
— Я тоже, — выдыхаю я в тепле и полумраке салона, наблюдая, как мерно движутся «дворники».
— Однако, как много ты сумела сказать этим "я тоже", — произносит Рей задумчиво, без тени своей обычной иронии. Широкие ладони спокойно лежат на «баранке».
— Не нужно! — вырывается у меня почти жалобное.
— Хорошо, не буду.
Он не спрашивает чего "не нужно". Он понимает. "Не нужно" говорить серьезно, "не нужно" говорить шепотом, "не нужно" скользящих взглядов. Мне и так трудно. Рей благороден, и вряд ли это моя заслуга. Сама я избытком благородства не страдаю.
— Куда едем?
— Все-равно.
— О, кей.
Поворот ключа. Тихое шуршание мотора. Мягкий толчок и почти неслышный шелест шин по мокрому асфальту. Он никогда не спрашивает: "Зачем звала", и за это я благодарна ему едва ли не больше, чем за все остальное. Машина петляет в узких улочках, похожих на тоннели метро, разворачивается на маленьких круглых площадях, из-за клумб с белесыми цветами в центре похожих на ватрушки с творогом. В серой хмари различаются невысокие каменные дома с острыми черепичными крышами, широкими красными трубами и круглыми чердачными окнами. Сегодня ночью Город Дождя "как бы Рига". Или "как бы Таллин". Здесь никогда не скажешь точно. Но вот мы вырываемся из перекрещенного света покосившихся фонарей и в открывшемся внезапно пустом пространстве, в сиянии огромной, желтой как холера, страшноватой луны, вырастает дурная копия Собора Парижской Богоматери. Стоит… Стоит! Это — последняя капля, переполнившая чашу, последняя соломинка, сломавшая спину верблюду, последний день Помпей, последний дюйм. Я срываюсь.
— Даяна говорит, что я «ухожу». Я ей верю.
Рей оборачивается ко мне. Машина резко виляет и тормозит. В его глазах, сменяя друг друга, мелькают: удивление, понимание, на миг (всего на миг) появляется жестокая, нечестивая радость и наконец — нешуточная тревога. "Всетаки он не идеален", — эта мысль вспыхивает, но почти тут же гаснет, не отзываясь даже легким сожалением.
— Так говорит Даяна. Она может ошибаться, — добавляю я, отлично зная, что говорю глупость.
— Даяна? Хм…
— Она же не Папа Римский.
— Но очень неплохой психолог, — отзывается Рей, — вряд ли она ошибается. Но на всякий случай надо проверить и эту возможность.
— Как?
Рей не отвечает. Он не смотрит на меня, он глядит прямо перед собой, но, конечно, ничего не видит, потому, что стекло залито дождем.
— Почему не отвечаешь?
— Потому, что ты сама знаешь ответ, — произносит Рей, все еще измеряя пространство пустым взглядом. Опять повисает молчание. Оно — как сорванные провода на поваленных столбах высоковольтки. Глазу не видно, но смертельно. Меня, с головы до пят пробивает страх. Я, наконец, сообразила, что он имеет в виду. И еще целую длинную секунду пытаюсь бороться с паникой. Потом сдаюсь, дико кричу: "Нет!" и пытаюсь выскочить наружу прямо через лобовое стекло. Хотя никто, собственно, никаких «проверок» прямо сейчас устраивать не собирается.
Конечно, Рей не дает мне покалечиться. Его руки — крепкие, как древесные корни и такие же жесткие, мгновенно перехватывают меня, лишая возможности не то что шевельнуться — вздохнуть полной грудью. Я дергаюсь, но тотчас понимаю, что это бесполезно. А через несколько мгновений, когда уже начинаю более-менее соображать, понимаю и еще одну вещь. Рей впервые прикоснулся ко мне. До сих пор мы этого избегали, молчаливо, но вполне сознательно. Поскольку из ума оба не выжили. Человек и тари не могут соединиться. Это очень древний запрет, такой же древний, как Город Дождя, а он возник вместе с человечеством, или чуть раньше. А может быть намного раньше. Должно быть, есть для него серьезные основания. Но это уже вторая мысль. А первая: как я могла назвать эти руки жесткими, как древесные корни?! Язык мне нужно обрезать за такое кощунство. Кстати, если взглянуть на вещи трезво и рационально, в «проверке» ничего особо страшного нет. Для обычного, законопослушного гражданина, понятно. Хотя и приятного в ней тоже мало. Нужно просто открыться Арбитру и попросить совета. И все. Кто такой Арбитр, или что это такое — я не знаю.
Может кто-нибудь и знает, но не среди моих знакомых. У Вивиан есть кое-какие мысли на его счет, но меня они никоим образом не устраивают, потому, что об этой штуке я знаю больше, чем Вивиан. А вообще, в Арбитры производят все более-менее подходящее, начиная от Господа Бога и заканчивая собственной совестью. Я только раз общалась с ЭТИМ. Хватило! Могу сказать, что первое предположение ближе к истине, чем второе, хотя, вероятно, дальше от нее, чем шимпанзе от д-ра Энштейна. А Рей, видно, спятил, раз предложил мне такое. Понятно, что перед тем, как дать совет, Арбитр признает меня виновной по десяти пунктам из пяти возможных. Во времена туманной юности я здесь покуралесила всласть! Не так, конечно, как Карл Маркс или, скажем, Ник Перумов, но создание тари было еще не самой эксцентричной выходкой. И, после того, как она сошла мне с рук, я выжидала еще лет пять, прежде чем, наконец, успокоиться.
4.
Будем живы!
Когда-нибудь кончится время потерь.
Будет ветер попутный твоим каравеллам
До самого Рая.
Только, знаешь ведь,
Счастье возможно лишь Здесь и Теперь.
Только об руку с болью
И только у самого края.
Ни в грядущем, ни в минувшем
Нету алмазных небес.
Есть в Раю, говорят,
Только нас там, пока-что, не ждут.
Мы живем ожиданием чудес,
Невозможных чудес.
Но уходят года
И когда-нибудь вовсе уйдут.
Будем живы!
Когда-нибудь кончится время потерь.
В Райской гавани встанем на якорь
В назначенный час.
А пока будем живы и веселы
Здесь и Теперь.
А алмазы в Раю
Пусть подольше сияют без нас.
Пять утра. Все, конечно, серое, но это иные сумерки. Предрассветные. В них меньше пессимизма, чем на закате.
Я сижу на тахте в прозрачной полудреме, одетая и, кажется, даже обутая. Меня слегка потряхивает. Город Дождя это вам не каменные джунгли Нью-Йорка. В тех можно в конце концов и выжить. Если изучать каратэ, иметь при себе «смит-и-вессон» и не лезть в чужие дела. В Городе Дождя есть и Мастера каратэ и «смит-и-вессоны», но чужих дел нет и быть не может. И если кто-то уходит, то, будьте уверены, в ближайшее время об этом станет известно Охотникам.
Рей осведомлен об этом не хуже меня, но на роль телохранителя он, к сожалению, не годиться. На роль моего телохранителя. Может я и ухожу, но рассудок еще не потеряла, и не предложу ему остаться на ночь «покараулить». Ежу понятно, чем это кончится. Особенно понятно после нашего последнего свидания. Это будет мой бой.
Я знаю все, что положено знать в таких случаях. Но совсем не уверена, что этого достаточно. Потому что «все» почти полностью заключается в одном-единственном совете, из тех, которые легче дать, чем им последовать: "Быть настороже, верить внутреннему голосу и не терять хладнокровия". Это, вместе с парой-тройкой практических советов, и есть мой щит и меч. Не очень то много.
Особенно, если учесть, что хладнокровия мне не дали Великие Боги. Решили, видимо, что и так обойдусь.
Мне страшно. Но страх — противник давний, знакомый, с ним я давно научилась бороться. А что делать с глухой тоской, подкравшейся внезапно и захватившей позиции раньше, чем я успела выстроить оборону. Она ударила по самому больному месту. Я ведь, пожалуй, только сейчас начала понимать, как много оставляю здесь. Престол — чепуха, главное — Даяна и Вивиан. Они остаются. И я не могу позвать их с собой, потому что уход предопределен или не предопределен каждому заранее. И каждому — в свой час. В этом уход похож на смерть. Даяна и Вивиан — люди. В полном смысле слово и со всеми вытекающими последствиями. Они привязаны к миру за Периметром миллионами невидимых нитей. И эти нити НИКОГДА не рвутся сами по себе потому, что перетерлись или отсырели. Только — если суждено, а суждено не всем.
Единственный, кого я смогу позвать с собой — это Рей, и он не откажется. А когда это случится — все барьеры меж нами рухнут. Это тоже закон. Теряя человеческую сущность я приобрету некоторые права. Но возместит ли это потерю?
Боги, какой стыд! Я — принцесса, торгуюсь как базарная баба.
Ночь проходит без происшествий. Наступает рассвет. Малиновый с серым. И с дождем, куда же от него деться. Днем я буду отдыхать, развлекаться и наслаждаться жизнью как сумею. Может быть встречусь с друзьями. Или с Реем. А ночью придут Охотники. А может это случится на следующую ночь. Или в ту, которая придет за ней. Самое лучшее — не думать об этом сейчас, пока у меня еще есть время жить.
Но существует кое-что похуже Охотников. О том, что происходит со мной, могут узнать друзья. Я не хочу терять их до того, как это станет неизбежным.
5.
Как лист осенний кружится
И падает
Падает день.
Долгий, красивый и яркий.
Тень от луны…
Моего одиночества тень
Не подходи!
Этой ночью я наше родство
Не признаю!
Плач за окном — не пущу!
Я жестока от счастья.
И от того, что так хрупко,
Так кратко оно.
Странным аккордом закончится песня
И лопнет струна.
Тень от луны, как забытая в спешке собака…
День мой счастливый,
Ты был ли?
Ты был ли со мной?!
В Городе Дождя бывает и солнце. Это не значит, что оно сияет во все лопатки с ослепительно голубого небосвода, отнюдь. Такого, пожалуй, не припомнят и старожилы. Кстати, неплохо бы поболтать об этом с Гомером. Но я, к величайшему стыду моему, совсем не знакома с ним. Когда я появилась в Городе Дождя, все дороги вели в сторону от греческого квартала. Друзья не представили нас друг другу а сама я подойти не решилась. Может быть, еще наберусь самоуверенности. Потом.
А пока неплохо бы в солнечный день выползти из своего мрачноватого особнячка на оживленные улицы.
Солнце заглядывает в Город Дождя редко и ненадолго. Оно с трудом пропихивается сквозь плотные массы перисто-кучевых облаков, накрывших город как большая и лохматая овечья шапка. В такие дни случается редкое явления — город утрачивает аморфность, текучесть улиц, расплывчатость зданий, обретая, на короткое время, строгую осанку и серьезное лицо. В солнечный день здесь не принято шутить. Да и сам Город оставляет свои шуточки. Не путает в сумерках вывески маленьких магазинчиков, не ловит прохожих в запутанный клубок проходных дворов, не пугает лошадей и не подсаживает аккумуляторы машин. В дни солнца по городу бродят массы людей. Все спокойны, довольны и одиноки потому, что в такие дни как-то не принято сбиваться в компании и проводить время под крышей за бриджем или пустопорожними разговорами. А принято бродить без определенной цели, щуриться от непривычно ярких красок, всеми порами вбирать тепло и радоваться ненужности зонтов и плащей. Все лавочки обычно открыты. Чаще всего попадаются книжные, но случается забрести и к антиквару, в сувенирный киоск или в магазинчик цветочника.
Иногда, если очень повезет, здесь можно обрести сокровище. Или потерять кошелек.
На одной из стихийных ярмарок, что повырастали на улицах, как грибы, я почти налетаю на Вивиан. Быстрый взмах ресниц. Короткий возглас: "О, привет!
Как дела?", цепкий взгляд куда-то вглубь красно-желтых развалов и Вивиан, как штопор, ввинчивается в толпу: "О, гляди!"
Я гляжу, добросовестно пытаясь сообразить, чем она восторгается. На мой взгляд — ничего особенного. Женщина как женщина, только бронзовая. Страшненькая. В ответ я получаю целую лекцию об искусстве вообще и об этой статуэтке в частности.
— Красота, — убежденно говорит Вивиан, — не только форма, но и эмоциональное содержание. Ей не меньше двух сотен лет, гляди, почти совсем потемнела, однако и мысли не возникает о старости, о дряхлости. Она — юная, полная страсти, огня… И все это в простом куске металла, разве не удивительно? Тут два решения — или каждая болванка уже обладает душой, просто без подсказки нам ее не разглядеть. Или художник вкладывает в нее свою душу. Но тогда что, прости меня, остается у художника? Откуда, вообще, берется душа в металле и камне?
Мы расстаемся на перекрестке широкой центральной улицы и узкого извилистого переулка. Я могу еще долго бродить по городу "без руля и ветрил" на буксире у Вивиан и слушать ее, как слушают пророков. Или как «море» в ракушке — самозабвенно. Но она торопится и я, как тактичный человек, прощаюсь первая. Солнечный день — слишком большая роскошь, чтобы потратить его на болтовню. Я устремляюсь в переулок, где растет акация и пахнет сдобными булочками с корицей. Сомлевшие от тепла коты лежат прямо поперек тротуара — хоть бери их за хвосты и тащи куда хочешь. Пытаюсь сориентироваться по торчащим в облаках черно-золотым шпилям и отлично понимаю, что задача безнадежная. К тому же, чисто теоретическая. Никому из тех, кто более-менее соображает и в голову не придет мерить здешние расстояния на мили, ярды или еще какие лиги. Насколько, вообще, велик Город Дождя? Вопрос риторический. Насколько надо, на столько и растянется. Как резинка. С той лишь разницей, что у резинки все-таки есть предел, а Городу Дождя положить предел можешь только ты сам — сверни в сторону и ты на окраине. Д-р Эйнштейн, хоть, в принципе, и отвергает Город Дождя, но допускает, что если бы такой существовал, он был бы некой гибкой моделью мира. Вообще-то в этом есть смысл. Русский физик, чью фамилию я забыла, как только нас представили, считал, что здесь работает вариант "пятимерного пространства", — длина, ширина, высота, время, как величина изменяемая и человеческий разум, как мера обозримой вселенной. Ахинея, конечно. Никто не может знать, что такое Город Дождя.
Часа через два я уже еле таскаю ноги, и счастлива безмерно от величины и прелести открывшегося мира, и одержима навязчивой идеей — хоть умереть, лишь бы лечь, словом, состояние близкое к экстазу. Разумеется, ничем хорошим это кончиться не может. И долго продолжаться — тоже.
Конец наступает внезапно — и это, действительно, конец. Конец солнечного дня. В какое-то мгновение мир выцветает, словно опущенный в хлорку, холодный ветер с размаху швыряет горсть воды в ближайшую витрину, стремительно темнеет, с неба обрушивается не привычная морось, а самый настоящий тропический ливень. По мостовым текут пенные реки, город превращается в Венецию и в шуме воды, в легкой панике он сначала пустеет, а потом исчезает, словно смытый дождем. Стекают острые черепичные крыши и фонари превращаются в штормовые маяки. Мир меняется в одночасье из ласкового становясь суровым. И это нормально. Так и должно быть. Только жуткий собор торчит посреди пустой площади и даже не думает перетекать во что-нибудь поприличнее. И это самый верный знак, что с Городом Дождя что-то не так. Я все еще пытаюсь осмыслить этот факт, стоя посреди пустой площади, в гордом одиночестве и мокрая, как мышь, когда в проулке возникают желтые глаза автомобильных фар, потом подсвеченные ими белые буруны, потом «выплывает» темно-серая машина, открывается дверца и я, опомнившись, ныряю внутрь, еще успев подумать, что лучше бы мне этого не делать.
— Как ты нашел меня? — спрашиваю я вместо «здравствуй», потому что вчера мы расстались далеко за полночь.
— Где ж еще, по-твоему, должны пересечься две постоянные, как не в точке наивысшего напряжения на Меридиане? — он кивает рыжеватой головой в сторону собора.
— Ой, отстань, — морщусь я, — ты становишься таким же занудой, как д-р Эйнштейн.
— Спасибо, — фыркает Рей, — я польщен.
Напряженно размышляю над тем, что услышала. "Точка наивысшего напряжения на Меридиане"…
— Хочешь сказать, — осторожно формулирую я, — что законы физики в Городе Дождя не работают?
— Они работают везде, — отвечает Рей, плавно разворачивая машину, вспенившую колесами небольшое озеро, — Но не везде работают законы элементарной физики. Надеюсь, это тебе не нужно объяснять?
— Спасибо, обойдусь, — огрызаюсь я, — лучше объясни мне, академик, то, чего я не понимаю. Как связаны собор и Охотники?
Рей бросает на меня один из своих странных взглядов, вроде бы ничего не выражающий, но он просвечивает меня насквозь, как рентген.
— Сам факт связи можно записать в «дано»?
Записывай. Не ошибешься. Сам знаешь, я редко утверждаю что-нибудь категорически, но уж если я это делаю, значит так оно и есть.
— Я верю, — кивает Рей, чуть сощуренными глазами обшаривая дорогу перед собой. Вернее — ее отсутствие, потому что видимость — нулевая. Сумерки, только что прошедший ливень — все это располагает Город к метаморфозам.
Быстро сгустившийся туман довершает дело. Мы — два робинзона на необитаемом острове, посреди Великой Пустоты. И Великого Молчания. Наконец я подаю голос:
— Так ты не знаешь?
— Я не Арбитр, знать все не имею физической возможности, — бурчит Рей, переключая скорость потому что перед нами, невесть откуда, вырастает крутая возвышенность и улица, до того — прямая, выгибает спину как рассерженная кошка. — Я вообще ничего не знаю наверняка. Хотя, конечно, догадываюсь о многом. Но тебе мои догадки ни к чему, довольно того, что я сам в трех соснах заблудился.
— Вивиан заметила собор.
— Разумеется. Такую дуру трудно на заметить.
— То есть она заметила, что он торчит здесь уже полгода, — поправляюсь я, — и она тоже связывает это с Меридианом.
— А с Охотниками?
— С ума сошел? — вздрагиваю я, — слава богам, Вивиан ничего не знает об Охотниках.
Рей не отвечает, но мне знакомы все оттенки его молчания. Молчит он недоверчиво.
Машина, наконец, всцарапывается на хребет улице, поближе к звездам которых тут никогда не видно. Рей глушит мотор. Гаснут автомобильные фары и туман обступает нас со всех сторон, стирая жалкие остатки того, что еще можно было хоть как-то разглядеть. Рей выкладывает на «баранку» туго сжатые кулаки и начинает тихо, сквозь зубы, но довольно изощренно ругаться. Потом замолкает. Я тоже молчу, и это очень плохо, потому что в таком молчании опасные мысли плодятся как кролики, а благоразумные дохнут, как тараканы после дезинфекции. Рей сидит на мягком сидении как на электрическом стуле.
Окаменевшие руки и плечи, неподвижный взгляд, брови, сведенные к переносице, жесткие складки у рта. Я знаю его слишком давно, чтобы ошибиться. Он принимает решение. За нас обоих. Как всегда.
Наконец он произносит спокойно, будто решил все давным-давно:
— Ночевать будешь у меня. Домой я тебя не отпущу. Охотники в точке наивысшего напряжения… Не знаю, что означает эта чертовщина, но меня она, прямо скажу, пугает.
Сказать, что я потрясена, значит ничего не сказать. Интересно, он сам то понят, что сморозил? У меня на языке крутится много слов и выражений но, помня о его чистых и благородных мотивах, я выбираю самое нейтральное:
— Это невозможно.
— Мы в Городе Дождя, забыла? Правило 1, - Рей, наконец, улыбается.
Правда, только уголками губ, но взгляд оттаял и это очень хорошо. Или совсем плохо. Смотря что считать бедой.
— Правило 2, - парирую я, — любое желание Человека — закон. Я хочу домой. Прямо сейчас.
— Думаешь, она "уходит"? — спрашивает Даяна.
— Розали?! Кто угодно, только не она. С ее-то влюбленностью в жизнь…
Из нас троих — самый невероятный кандидат. Зачем ей уходить, объясни? Я бы скорее поставила на себя, ну, в крайнем случае — на тебя. Но Розали!
— Не ты, не я, — чуть подумав, изрекает Даяна, — именно Розали. И как раз потому, что влюблена в жизнь.
Я понимаю, что ты хочешь сказать, — раздается голос Вивиан после долгой паузы, и в это время я просто не живу. Стою в напряжении, как слишком туго натянутая струна и, кажется, сейчас зазвеню или сорвусь.
— Мы с тобой выбираем пути разумом и пребываем в равновесии. А Розали — натура слишком страстная. Разум — ее враг номер один. Она борется с ним и успешно. Ее влечет тайна. «Нечто». И ей дела нет, за чем ее позвали, и чем это может закончиться. Несчастная жертва своей азартной, нерассуждающей сущности, и в этом ее беда…
— И, возможно, единственное спасение, — заканчивает Вивиан.
Довольно! Я толкаю дверь ногой, уже не заботясь о достоинстве. Я ухожу!
Надо же! Куда, позвольте спросить?!
Гнев стихает быстро. Конечно, ухожу. И знаю это. И ничего не могу поделать. Возможно, это вина крепнущего влияния Меридиана, но скорее — просто общий закон Города Дождя. Здесь возможно все (сколько можно повторять), что ты только захочешь, но НИКОГДА не произойдет то, чего ты НЕ ЖЕЛАЕШЬ. Одиннадцать часов. Поздний вечер. Серый. Подруги давно разошлись. Я не спрашиваю, уносят ли их слуги в богато украшенных портешезах или увозит в густеющую тьму самое обычное такси. А может они живут далеко и уходят пешком?
В Городе Дождя часто идет дождь. Даже когда он совсем не нужен. А уж когда нужен, он идет обязательно.
3.
Послушай, милый, не нужно слов.
Мы оба знаем их слишком много.
Есть слово «холодно», "одиноко".
Слово «огонь» и слово «любовь».
Их, верно, придумали умные люди.
Но, милый, не будем тревожить тени.
Не нужно! Слово — росток сомнений.
Не надо правды — и лжи не будет.
Его зовут Рей. По-крайней мере, сейчас. Ему так удобнее, а я не возражаю. Не все ли равно, как их зовут? Хотя, конечно, разница есть, но не существенная, и в данном, конкретном случае вполне можно на нее плюнуть. По поводу Рея у меня тоже нет никаких сомнений. Он — тари. И тари не «вызванный», а «созданный». В этом я абсолютно уверена. Еще бы! Я сама его создала. Много лет назад. Мне, конечно, нельзя было этого делать. Крайне самоуверенная попытка. И в том, что она закончилась более-менее благополучно, Арбитр усмотрел особое покровительство богов. «Тари» создают люди образованные, в годах, наполняя их знанием и богатым жизненным опытом. Либо (таких случаев мало, но бывают), тари дают жизнь совсем молодые люди, наполняя их своим вспыхнувшим гением. А зачастую и своей, в мгновение сгоревшей жизнью. Это смертельно опасный опыт. Если условия не выполнены — получается урод, калека, зомби или просто мертвец. Последний случай самый легкий (как раз в смысле последствий), хотя, конечно, если останешься жив, долго потом чувствуешь себя убийцей. Да и от тела избавиться трудно.
С Реем вышло несколько иначе. Или я тогда (еще совсем глупая девчонка), была все-таки несколько сложнее, чем обычно бывает «мадемуазель» нежного возраста", или, действительно, вмешались всемогущие боги.
Тари получил банальное тело, выдержанное в лучших традициях американских «крутых» боевиков: высокое, стройное, с развернутыми плечами и буграми мускулатуры. Вот только с цветом волос вышел прокол. Супермен получился немного рыжим. Не таким, конечно, как лисий мех, но и легкой рыжины оказалось достаточно, чтобы запечатлеть на бесстрастно-красивом мужском лице вечную усмешку.
Я уже не помню, как его звали в самом начале. Кажется, Крисом. Рецидив "Великолепной семерки". И был он, помнится, девятнадцатилетним парнем. Потом с ним произошло много метаморфоз. Он взрослел, обретал опыт, терял иллюзии, менял имена, национальность и даже "исторический коридор". Словом — жил. Не без моей, конечно, помощи, но я бы слукавила, если бы стала утверждать, что им движет моя воля. Скорее наоборот — он вел меня за собой и в последнее время я стала замечать, что ни один мой визит в Город Дождя, даже самый краткий, не обходится без Рея. Теперь его зовут Рей. И, честное слово, он сам выбрал это имя.
Рей — явление неоднозначное. Я путаюсь в догадках и неясных страхах.
Связь между нами, которая должна была оборваться еще десять лет назад, наоборот, день ото дня крепнет и начинает приобретать все более явственный «романтический» оттенок. Черт его знает, как это случилось. Создавая тари я не программировала нежные чувства к создателю. Я была еще слишком ребенком, чтобы всерьез думать о таких вещах. Разве что подсознательно. Ведь в каждой девочке уже с пеленок живет женщина. Но то, что вложено подсознанием, тари отлично умеют подавлять. Они ведь не андроиды. Обычные люди, обладающие всеми свойствами "хомо сапиэнс", в той мере, в какой это возможно в Городе Дождя. Вот только сроки их жизни разнятся от нескольких секунд до нескольких тысячелетий.
Интересно, мог бы он не являться на мой зов? Конечно, он может. Иногда он так и делает. Я зову его, мучаюсь, жду, но единственный результат — жестокая головная боль и депрессия. Но если так, значит он может и совсем разорвать нашу ненормальную «дружбу», слишком наэлектризованную подавленными желаниями. Мог бы. Но не делает этого. Почему?
Естественным результатом подобных отношений является моя обычная «человеческая» жизнь, которая с недавних пор "пошла юзом". В ней все сильнее и громче говорит предчувствие катастрофы. Но, чем больше для меня значит Рей, тем меньше — мир за Периметром.
— Здравствуй. Рад видеть.
Это сказано вполголоса. Дождь барабанит по стеклам и крыше его старой, но вполне еще резвой тачки какой-то очень популярной и дешевой западной марки. Я ее не знаю, и это лишний раз доказывает, насколько Рей самостоятелен и может обойтись без меня.
— Я тоже, — выдыхаю я в тепле и полумраке салона, наблюдая, как мерно движутся «дворники».
— Однако, как много ты сумела сказать этим "я тоже", — произносит Рей задумчиво, без тени своей обычной иронии. Широкие ладони спокойно лежат на «баранке».
— Не нужно! — вырывается у меня почти жалобное.
— Хорошо, не буду.
Он не спрашивает чего "не нужно". Он понимает. "Не нужно" говорить серьезно, "не нужно" говорить шепотом, "не нужно" скользящих взглядов. Мне и так трудно. Рей благороден, и вряд ли это моя заслуга. Сама я избытком благородства не страдаю.
— Куда едем?
— Все-равно.
— О, кей.
Поворот ключа. Тихое шуршание мотора. Мягкий толчок и почти неслышный шелест шин по мокрому асфальту. Он никогда не спрашивает: "Зачем звала", и за это я благодарна ему едва ли не больше, чем за все остальное. Машина петляет в узких улочках, похожих на тоннели метро, разворачивается на маленьких круглых площадях, из-за клумб с белесыми цветами в центре похожих на ватрушки с творогом. В серой хмари различаются невысокие каменные дома с острыми черепичными крышами, широкими красными трубами и круглыми чердачными окнами. Сегодня ночью Город Дождя "как бы Рига". Или "как бы Таллин". Здесь никогда не скажешь точно. Но вот мы вырываемся из перекрещенного света покосившихся фонарей и в открывшемся внезапно пустом пространстве, в сиянии огромной, желтой как холера, страшноватой луны, вырастает дурная копия Собора Парижской Богоматери. Стоит… Стоит! Это — последняя капля, переполнившая чашу, последняя соломинка, сломавшая спину верблюду, последний день Помпей, последний дюйм. Я срываюсь.
— Даяна говорит, что я «ухожу». Я ей верю.
Рей оборачивается ко мне. Машина резко виляет и тормозит. В его глазах, сменяя друг друга, мелькают: удивление, понимание, на миг (всего на миг) появляется жестокая, нечестивая радость и наконец — нешуточная тревога. "Всетаки он не идеален", — эта мысль вспыхивает, но почти тут же гаснет, не отзываясь даже легким сожалением.
— Так говорит Даяна. Она может ошибаться, — добавляю я, отлично зная, что говорю глупость.
— Даяна? Хм…
— Она же не Папа Римский.
— Но очень неплохой психолог, — отзывается Рей, — вряд ли она ошибается. Но на всякий случай надо проверить и эту возможность.
— Как?
Рей не отвечает. Он не смотрит на меня, он глядит прямо перед собой, но, конечно, ничего не видит, потому, что стекло залито дождем.
— Почему не отвечаешь?
— Потому, что ты сама знаешь ответ, — произносит Рей, все еще измеряя пространство пустым взглядом. Опять повисает молчание. Оно — как сорванные провода на поваленных столбах высоковольтки. Глазу не видно, но смертельно. Меня, с головы до пят пробивает страх. Я, наконец, сообразила, что он имеет в виду. И еще целую длинную секунду пытаюсь бороться с паникой. Потом сдаюсь, дико кричу: "Нет!" и пытаюсь выскочить наружу прямо через лобовое стекло. Хотя никто, собственно, никаких «проверок» прямо сейчас устраивать не собирается.
Конечно, Рей не дает мне покалечиться. Его руки — крепкие, как древесные корни и такие же жесткие, мгновенно перехватывают меня, лишая возможности не то что шевельнуться — вздохнуть полной грудью. Я дергаюсь, но тотчас понимаю, что это бесполезно. А через несколько мгновений, когда уже начинаю более-менее соображать, понимаю и еще одну вещь. Рей впервые прикоснулся ко мне. До сих пор мы этого избегали, молчаливо, но вполне сознательно. Поскольку из ума оба не выжили. Человек и тари не могут соединиться. Это очень древний запрет, такой же древний, как Город Дождя, а он возник вместе с человечеством, или чуть раньше. А может быть намного раньше. Должно быть, есть для него серьезные основания. Но это уже вторая мысль. А первая: как я могла назвать эти руки жесткими, как древесные корни?! Язык мне нужно обрезать за такое кощунство. Кстати, если взглянуть на вещи трезво и рационально, в «проверке» ничего особо страшного нет. Для обычного, законопослушного гражданина, понятно. Хотя и приятного в ней тоже мало. Нужно просто открыться Арбитру и попросить совета. И все. Кто такой Арбитр, или что это такое — я не знаю.
Может кто-нибудь и знает, но не среди моих знакомых. У Вивиан есть кое-какие мысли на его счет, но меня они никоим образом не устраивают, потому, что об этой штуке я знаю больше, чем Вивиан. А вообще, в Арбитры производят все более-менее подходящее, начиная от Господа Бога и заканчивая собственной совестью. Я только раз общалась с ЭТИМ. Хватило! Могу сказать, что первое предположение ближе к истине, чем второе, хотя, вероятно, дальше от нее, чем шимпанзе от д-ра Энштейна. А Рей, видно, спятил, раз предложил мне такое. Понятно, что перед тем, как дать совет, Арбитр признает меня виновной по десяти пунктам из пяти возможных. Во времена туманной юности я здесь покуралесила всласть! Не так, конечно, как Карл Маркс или, скажем, Ник Перумов, но создание тари было еще не самой эксцентричной выходкой. И, после того, как она сошла мне с рук, я выжидала еще лет пять, прежде чем, наконец, успокоиться.
4.
Будем живы!
Когда-нибудь кончится время потерь.
Будет ветер попутный твоим каравеллам
До самого Рая.
Только, знаешь ведь,
Счастье возможно лишь Здесь и Теперь.
Только об руку с болью
И только у самого края.
Ни в грядущем, ни в минувшем
Нету алмазных небес.
Есть в Раю, говорят,
Только нас там, пока-что, не ждут.
Мы живем ожиданием чудес,
Невозможных чудес.
Но уходят года
И когда-нибудь вовсе уйдут.
Будем живы!
Когда-нибудь кончится время потерь.
В Райской гавани встанем на якорь
В назначенный час.
А пока будем живы и веселы
Здесь и Теперь.
А алмазы в Раю
Пусть подольше сияют без нас.
Пять утра. Все, конечно, серое, но это иные сумерки. Предрассветные. В них меньше пессимизма, чем на закате.
Я сижу на тахте в прозрачной полудреме, одетая и, кажется, даже обутая. Меня слегка потряхивает. Город Дождя это вам не каменные джунгли Нью-Йорка. В тех можно в конце концов и выжить. Если изучать каратэ, иметь при себе «смит-и-вессон» и не лезть в чужие дела. В Городе Дождя есть и Мастера каратэ и «смит-и-вессоны», но чужих дел нет и быть не может. И если кто-то уходит, то, будьте уверены, в ближайшее время об этом станет известно Охотникам.
Рей осведомлен об этом не хуже меня, но на роль телохранителя он, к сожалению, не годиться. На роль моего телохранителя. Может я и ухожу, но рассудок еще не потеряла, и не предложу ему остаться на ночь «покараулить». Ежу понятно, чем это кончится. Особенно понятно после нашего последнего свидания. Это будет мой бой.
Я знаю все, что положено знать в таких случаях. Но совсем не уверена, что этого достаточно. Потому что «все» почти полностью заключается в одном-единственном совете, из тех, которые легче дать, чем им последовать: "Быть настороже, верить внутреннему голосу и не терять хладнокровия". Это, вместе с парой-тройкой практических советов, и есть мой щит и меч. Не очень то много.
Особенно, если учесть, что хладнокровия мне не дали Великие Боги. Решили, видимо, что и так обойдусь.
Мне страшно. Но страх — противник давний, знакомый, с ним я давно научилась бороться. А что делать с глухой тоской, подкравшейся внезапно и захватившей позиции раньше, чем я успела выстроить оборону. Она ударила по самому больному месту. Я ведь, пожалуй, только сейчас начала понимать, как много оставляю здесь. Престол — чепуха, главное — Даяна и Вивиан. Они остаются. И я не могу позвать их с собой, потому что уход предопределен или не предопределен каждому заранее. И каждому — в свой час. В этом уход похож на смерть. Даяна и Вивиан — люди. В полном смысле слово и со всеми вытекающими последствиями. Они привязаны к миру за Периметром миллионами невидимых нитей. И эти нити НИКОГДА не рвутся сами по себе потому, что перетерлись или отсырели. Только — если суждено, а суждено не всем.
Единственный, кого я смогу позвать с собой — это Рей, и он не откажется. А когда это случится — все барьеры меж нами рухнут. Это тоже закон. Теряя человеческую сущность я приобрету некоторые права. Но возместит ли это потерю?
Боги, какой стыд! Я — принцесса, торгуюсь как базарная баба.
Ночь проходит без происшествий. Наступает рассвет. Малиновый с серым. И с дождем, куда же от него деться. Днем я буду отдыхать, развлекаться и наслаждаться жизнью как сумею. Может быть встречусь с друзьями. Или с Реем. А ночью придут Охотники. А может это случится на следующую ночь. Или в ту, которая придет за ней. Самое лучшее — не думать об этом сейчас, пока у меня еще есть время жить.
Но существует кое-что похуже Охотников. О том, что происходит со мной, могут узнать друзья. Я не хочу терять их до того, как это станет неизбежным.
5.
Как лист осенний кружится
И падает
Падает день.
Долгий, красивый и яркий.
Тень от луны…
Моего одиночества тень
Не подходи!
Этой ночью я наше родство
Не признаю!
Плач за окном — не пущу!
Я жестока от счастья.
И от того, что так хрупко,
Так кратко оно.
Странным аккордом закончится песня
И лопнет струна.
Тень от луны, как забытая в спешке собака…
День мой счастливый,
Ты был ли?
Ты был ли со мной?!
В Городе Дождя бывает и солнце. Это не значит, что оно сияет во все лопатки с ослепительно голубого небосвода, отнюдь. Такого, пожалуй, не припомнят и старожилы. Кстати, неплохо бы поболтать об этом с Гомером. Но я, к величайшему стыду моему, совсем не знакома с ним. Когда я появилась в Городе Дождя, все дороги вели в сторону от греческого квартала. Друзья не представили нас друг другу а сама я подойти не решилась. Может быть, еще наберусь самоуверенности. Потом.
А пока неплохо бы в солнечный день выползти из своего мрачноватого особнячка на оживленные улицы.
Солнце заглядывает в Город Дождя редко и ненадолго. Оно с трудом пропихивается сквозь плотные массы перисто-кучевых облаков, накрывших город как большая и лохматая овечья шапка. В такие дни случается редкое явления — город утрачивает аморфность, текучесть улиц, расплывчатость зданий, обретая, на короткое время, строгую осанку и серьезное лицо. В солнечный день здесь не принято шутить. Да и сам Город оставляет свои шуточки. Не путает в сумерках вывески маленьких магазинчиков, не ловит прохожих в запутанный клубок проходных дворов, не пугает лошадей и не подсаживает аккумуляторы машин. В дни солнца по городу бродят массы людей. Все спокойны, довольны и одиноки потому, что в такие дни как-то не принято сбиваться в компании и проводить время под крышей за бриджем или пустопорожними разговорами. А принято бродить без определенной цели, щуриться от непривычно ярких красок, всеми порами вбирать тепло и радоваться ненужности зонтов и плащей. Все лавочки обычно открыты. Чаще всего попадаются книжные, но случается забрести и к антиквару, в сувенирный киоск или в магазинчик цветочника.
Иногда, если очень повезет, здесь можно обрести сокровище. Или потерять кошелек.
На одной из стихийных ярмарок, что повырастали на улицах, как грибы, я почти налетаю на Вивиан. Быстрый взмах ресниц. Короткий возглас: "О, привет!
Как дела?", цепкий взгляд куда-то вглубь красно-желтых развалов и Вивиан, как штопор, ввинчивается в толпу: "О, гляди!"
Я гляжу, добросовестно пытаясь сообразить, чем она восторгается. На мой взгляд — ничего особенного. Женщина как женщина, только бронзовая. Страшненькая. В ответ я получаю целую лекцию об искусстве вообще и об этой статуэтке в частности.
— Красота, — убежденно говорит Вивиан, — не только форма, но и эмоциональное содержание. Ей не меньше двух сотен лет, гляди, почти совсем потемнела, однако и мысли не возникает о старости, о дряхлости. Она — юная, полная страсти, огня… И все это в простом куске металла, разве не удивительно? Тут два решения — или каждая болванка уже обладает душой, просто без подсказки нам ее не разглядеть. Или художник вкладывает в нее свою душу. Но тогда что, прости меня, остается у художника? Откуда, вообще, берется душа в металле и камне?
Мы расстаемся на перекрестке широкой центральной улицы и узкого извилистого переулка. Я могу еще долго бродить по городу "без руля и ветрил" на буксире у Вивиан и слушать ее, как слушают пророков. Или как «море» в ракушке — самозабвенно. Но она торопится и я, как тактичный человек, прощаюсь первая. Солнечный день — слишком большая роскошь, чтобы потратить его на болтовню. Я устремляюсь в переулок, где растет акация и пахнет сдобными булочками с корицей. Сомлевшие от тепла коты лежат прямо поперек тротуара — хоть бери их за хвосты и тащи куда хочешь. Пытаюсь сориентироваться по торчащим в облаках черно-золотым шпилям и отлично понимаю, что задача безнадежная. К тому же, чисто теоретическая. Никому из тех, кто более-менее соображает и в голову не придет мерить здешние расстояния на мили, ярды или еще какие лиги. Насколько, вообще, велик Город Дождя? Вопрос риторический. Насколько надо, на столько и растянется. Как резинка. С той лишь разницей, что у резинки все-таки есть предел, а Городу Дождя положить предел можешь только ты сам — сверни в сторону и ты на окраине. Д-р Эйнштейн, хоть, в принципе, и отвергает Город Дождя, но допускает, что если бы такой существовал, он был бы некой гибкой моделью мира. Вообще-то в этом есть смысл. Русский физик, чью фамилию я забыла, как только нас представили, считал, что здесь работает вариант "пятимерного пространства", — длина, ширина, высота, время, как величина изменяемая и человеческий разум, как мера обозримой вселенной. Ахинея, конечно. Никто не может знать, что такое Город Дождя.
Часа через два я уже еле таскаю ноги, и счастлива безмерно от величины и прелести открывшегося мира, и одержима навязчивой идеей — хоть умереть, лишь бы лечь, словом, состояние близкое к экстазу. Разумеется, ничем хорошим это кончиться не может. И долго продолжаться — тоже.
Конец наступает внезапно — и это, действительно, конец. Конец солнечного дня. В какое-то мгновение мир выцветает, словно опущенный в хлорку, холодный ветер с размаху швыряет горсть воды в ближайшую витрину, стремительно темнеет, с неба обрушивается не привычная морось, а самый настоящий тропический ливень. По мостовым текут пенные реки, город превращается в Венецию и в шуме воды, в легкой панике он сначала пустеет, а потом исчезает, словно смытый дождем. Стекают острые черепичные крыши и фонари превращаются в штормовые маяки. Мир меняется в одночасье из ласкового становясь суровым. И это нормально. Так и должно быть. Только жуткий собор торчит посреди пустой площади и даже не думает перетекать во что-нибудь поприличнее. И это самый верный знак, что с Городом Дождя что-то не так. Я все еще пытаюсь осмыслить этот факт, стоя посреди пустой площади, в гордом одиночестве и мокрая, как мышь, когда в проулке возникают желтые глаза автомобильных фар, потом подсвеченные ими белые буруны, потом «выплывает» темно-серая машина, открывается дверца и я, опомнившись, ныряю внутрь, еще успев подумать, что лучше бы мне этого не делать.
— Как ты нашел меня? — спрашиваю я вместо «здравствуй», потому что вчера мы расстались далеко за полночь.
— Где ж еще, по-твоему, должны пересечься две постоянные, как не в точке наивысшего напряжения на Меридиане? — он кивает рыжеватой головой в сторону собора.
— Ой, отстань, — морщусь я, — ты становишься таким же занудой, как д-р Эйнштейн.
— Спасибо, — фыркает Рей, — я польщен.
Напряженно размышляю над тем, что услышала. "Точка наивысшего напряжения на Меридиане"…
— Хочешь сказать, — осторожно формулирую я, — что законы физики в Городе Дождя не работают?
— Они работают везде, — отвечает Рей, плавно разворачивая машину, вспенившую колесами небольшое озеро, — Но не везде работают законы элементарной физики. Надеюсь, это тебе не нужно объяснять?
— Спасибо, обойдусь, — огрызаюсь я, — лучше объясни мне, академик, то, чего я не понимаю. Как связаны собор и Охотники?
Рей бросает на меня один из своих странных взглядов, вроде бы ничего не выражающий, но он просвечивает меня насквозь, как рентген.
— Сам факт связи можно записать в «дано»?
Записывай. Не ошибешься. Сам знаешь, я редко утверждаю что-нибудь категорически, но уж если я это делаю, значит так оно и есть.
— Я верю, — кивает Рей, чуть сощуренными глазами обшаривая дорогу перед собой. Вернее — ее отсутствие, потому что видимость — нулевая. Сумерки, только что прошедший ливень — все это располагает Город к метаморфозам.
Быстро сгустившийся туман довершает дело. Мы — два робинзона на необитаемом острове, посреди Великой Пустоты. И Великого Молчания. Наконец я подаю голос:
— Так ты не знаешь?
— Я не Арбитр, знать все не имею физической возможности, — бурчит Рей, переключая скорость потому что перед нами, невесть откуда, вырастает крутая возвышенность и улица, до того — прямая, выгибает спину как рассерженная кошка. — Я вообще ничего не знаю наверняка. Хотя, конечно, догадываюсь о многом. Но тебе мои догадки ни к чему, довольно того, что я сам в трех соснах заблудился.
— Вивиан заметила собор.
— Разумеется. Такую дуру трудно на заметить.
— То есть она заметила, что он торчит здесь уже полгода, — поправляюсь я, — и она тоже связывает это с Меридианом.
— А с Охотниками?
— С ума сошел? — вздрагиваю я, — слава богам, Вивиан ничего не знает об Охотниках.
Рей не отвечает, но мне знакомы все оттенки его молчания. Молчит он недоверчиво.
Машина, наконец, всцарапывается на хребет улице, поближе к звездам которых тут никогда не видно. Рей глушит мотор. Гаснут автомобильные фары и туман обступает нас со всех сторон, стирая жалкие остатки того, что еще можно было хоть как-то разглядеть. Рей выкладывает на «баранку» туго сжатые кулаки и начинает тихо, сквозь зубы, но довольно изощренно ругаться. Потом замолкает. Я тоже молчу, и это очень плохо, потому что в таком молчании опасные мысли плодятся как кролики, а благоразумные дохнут, как тараканы после дезинфекции. Рей сидит на мягком сидении как на электрическом стуле.
Окаменевшие руки и плечи, неподвижный взгляд, брови, сведенные к переносице, жесткие складки у рта. Я знаю его слишком давно, чтобы ошибиться. Он принимает решение. За нас обоих. Как всегда.
Наконец он произносит спокойно, будто решил все давным-давно:
— Ночевать будешь у меня. Домой я тебя не отпущу. Охотники в точке наивысшего напряжения… Не знаю, что означает эта чертовщина, но меня она, прямо скажу, пугает.
Сказать, что я потрясена, значит ничего не сказать. Интересно, он сам то понят, что сморозил? У меня на языке крутится много слов и выражений но, помня о его чистых и благородных мотивах, я выбираю самое нейтральное:
— Это невозможно.
— Мы в Городе Дождя, забыла? Правило 1, - Рей, наконец, улыбается.
Правда, только уголками губ, но взгляд оттаял и это очень хорошо. Или совсем плохо. Смотря что считать бедой.
— Правило 2, - парирую я, — любое желание Человека — закон. Я хочу домой. Прямо сейчас.