Мое место прописки — третья полка в вагоне.
Мой город — Вселенная, дом мой — метро.
Мой любимый вид спорта — убегать от погони.
Основная профессия — делать добро.
Есть под крышкой из кости банальные мысли,
Но обычно они не мешают ничуть.
Только та, что под утро я могу не проснуться,
Регулярно по вечер не дает мне уснуть.
А еще я люблю прогуляться под ливнем.
Это круче чем водка, но хуже, чем джаз.
Моя музыка плачет, но это не видно.
Я грущу потихоньку и смеюсь напоказ.
Я банальный житель страны белых пятен,
Что под вечер на карту наползает как тень.
Я могу быть злобен, могу быть приятен,
Но меня прогоняет наступающий день.
Фольклор ТРАССЫ.
ВОЛК.
Грохот раздался внезапно. Я вздрогнула и выронила кованный армянский сосудик с пенившимся уже «Манхеттеном», едва успев отскочить от плиты к исходившей теплом печке. Дверь с мерзким скрипом шевельнулась в ржавых петлях. Из сеней дохнуло холодом. В щель просунулась бело-рыжая треугольная морда с острыми торчащими ушами, шкодливая и виноватая. Я вышла в сени с керосиновым фонарем "летучая мышь". Опасения подтвердились на все сто. Ведро валялось на боку, вода уходила сквозь рассохшийся пол, оставляя темное пятно, похожее на осьминога.
— Тайга, паразитка ты рыжая…
Я сноровисто скрутила полотенце с намерением вытянуть негодницу вдоль спины, но Тайга с проворством ящерицы нырнула под лестницу и виновато застучала жестким хвостом, похожим на обломанный бублик. Я поглядела на часы. В окно. Вздохнула так, словно у меня на плечах лежал весь Манхеттен или, по меньшей мере, пара-тройка небоскребов. И, матерясь про себя, сдернула с гвоздя фуфайку.
— Тайга!
Ни гу-гу. Дрянная псина набедокурила и скрылась с места преступления.
— Ну и сиди там всю ночь. И попробуй вылези, — буркнула я уже не зло, — торт сама съем.
Средней лохматости помесь лайки с балалайкой не откликнулась даже вздохом. Она, умница, отлично знала цену моих угроз. Да и чего она про меня не знала? Я спрыгнула с крыльца и оказалась почти по колено в снегу. Стылый воздух схватил за лицо шершавой ладонью, а теплый, из дома, от печки, вцепился в плечи и властно потянул назад: не пущу, холодно…
Забытая на подоконнике лампа так и осталась гореть, слабо освещая наметенные под окном сугробы. А дальше лежала ночь и сторожила лесные ворота. роднику вела хорошо утоптанная тропинка, да и было до него метров триста, может чуть больше. Полкилометра точно не было. Я стряхнула с плеч печное тепло и быстро пошла, почти побежала вперед. Праздничная полночь без кофе — беда пострашнее короткой прогулки по ночному лесу.
После магнитолы, визжавшей на пределе выносливости динамиков, «Металлика» штука громкая, лес оглушил тишиной. Но не надолго. В лесу, даже в безветрие, не бывает совершенной тишины. Скрипнет ветка под тяжестью снега, хлопнет крылом ночная птица. А еще иногда взбудоражит тишь и стегнет по нервам плетью высокий жуткий, страстный волчий плач. Я его не раз слышала. В эту зиму, правда, не доводилось. Папа настаивал, чтобы, выходя из дома, прихватывала ружье, но я, правду сказать, боялась этой штуки больше, чем волки.
Под Новый Год я сбежала из города в эту "избушку на курьих лапах" чтобы встретить праздник спокойно, без толпы утомительных приятелей, идиотских телефонных звонков: "Это квартира Зайцевых? Нет? А почему уши из форточки торчат?", и утробного воя в десять глоток: "Шумел камыш, деревья гнулись…"
Здесь было тихо, безмятежно и никакая пьяная кодла не могла помешать мне встретить Новый год по хай-классу.
… Почему Тайга не пошла со мной? Обиделась? На меня?! Ой, вряд — ли…
Я уже и не припомню, когда в последний раз так пугалась. Рука с ведром дрогнула. Звонкая струя воды ударила в стенку и, рикошетом, по глазам. Я опомнилась. Выпрямилась.
Меня обступала новогодняя сказка. Лохматые елки тянулись к роднику. Разлапистые тени лежали на лохматых сугробах. В мягком как паутина, невесомом лунном свете снег казался серым. Ночь висела над лесом, как расшитый бисером кокошник.
Я шагнула прочь от родника. Утопила ведро в снегу.
Кого я высматривала в темноте? Тридцать километров до ближайшей деревни!
Глупо.
И все же меня не оставляла мысль, что я не одна. Даже не мысль. Смутное чувство тревоги на уровне первобытного инстинкта. Я резко обернулась, освобождая уши из-под шапки. Прислушалась. Лес дышал спокойно и ровно, как спящий пес. Но ощущение никуда не исчезло, напротив, усилилось. Как будто чей-то неотрывный взгляд следил за мной в темноте. Холодный. Любопытный.
Чужой.
В лесу кто-то был. И этот кто-то наблюдал за мной из темноты, оставаясь невидимым.
Оцепеневшая, не чувствуя мороза, крепчающего с каждой минутой, я стояла в окружении вековых елей, вглядываясь в хитрое переплетение теней на снегу.
Одна из них: четкая остроухая тень — шевельнулась. Два крохотных зеленых огонька мигнули и тотчас погасли.
Я шагнула назад, развернулась и побежала.
Ноги вязли в снегу. Шапка съехала на глаза. Я полубежала-полуползла по целине, черпая валенками, задыхаясь и чувствуя за спиной чей-то легкий, совершенный бег. Потом упала и замерла, вжимаясь в снег. Ночь плыла надо мной как темно-синий звездный фрегат.
… - Эй, вы живы?
Меня подняли из сугроба и с силой встряхнули. Я с трудом разлепила смерзшиеся ресницы.
Этого молодого человека я бы легко представила выходящим из шикарного «BMW» перед входом в валютный кабак, вроде «Пирамиды» и небрежно роняющим в «трубу» что-то о баксах, фирмах и посредниках…
Здесь, в ночном лесу, кожаная куртка на меху, черная норковая шапка и прочее в том же духе, выглядело по меньшей мере странно.
— Что случилось? — спросил он, с любопытством оглядывая огородное пугало в ватнике и растрепанной заячьей ушанке. Худое лицо было вполне симпатичным, хотя и несколько резковатым.
— Волк, — невразумительно ответила я, — бежал. За мной.
— И вы бежали от волка?
— А что, по-вашему, я должна была делать? — огрызнулась я, — сидеть и ждать, пока меня съедят?
— Ну, наверное, стоило принести воды пораньше.
Я отчего-то снова перепугалась.
— Откуда вы знаете?
Он мягко улыбнулся:
— Ваше ведро осталось у родника. Мы живем здесь, неподалеку.
— Мы? — я испугалась еще больше, — послушайте, что за чушь вы несете? В этом лесу на десятки километров нет никакого жилья.
— Ну, — протянул он, — вашего дома ведь тоже нет. Он не числится ни по одной ведомости. Однако это не мешает вам каждый год незаконно заготовлять по пять кубометров дров.
— Мы рубим только сушняк, — снова ощетинилась я, пытаясь сообразить, на кого меня нанесло.
— Сергей, — он усмехнулся, — можно просто — Серый. Так уж пошло с детства. Я привык.
Я представилась. Испуг прошел так же внезапно. Кем бы ни был этот тип, вряд ли он появился здесь и сейчас с проверкой от лесничества.
— Я провожу вас, — решил он. Возражений не последовало. Пережитый страх сделал меня покладистой. Я молча плелась следом, разглядывая кожаную спину. В лесу Серый был явно не новичок. Ступая по своим следам он легко пригибался, не задевая еловые лапы, не обрушив не снежинки. Он двигался как большой сильный зверь: бесшумно и мягко.
— Ваш отец охотник? — спросил он не оборачиваясь.
— Да, — слегка удивилась я.
— И на кого охотится?
— На зайца, на кабана, на лося…
— Коллеги, значит, — задумчиво проговорил молодой человек.
— Вы тоже охотник, — оживилась я.
Он неожиданно рассмеялся:
— Да… Можно сказать, профи. А вас мои родичи никогда с ружьем не видели.
— Меня? — я развеселилась, — Мне с десяти шагов в дом не попасть. Да и странновато это: жила душа, жила и вдруг отлетела. Я не Господь Бог, чтобы решать такие вопросы.
Домик вырос на пути внезапно, словно вынырнул из темноты. Светлое окошко посреди ночного леса вдруг показалось таким уютным и безопасным, что сердце защемило.
— Вы… зайдете? — спросила я от чего-то смутившись.
Он отрицательно качнул головой, поставил мое ведро на крыльцо и отступил.
— Я тороплюсь. Праздничную полночь лучше встречать с родными.
— Ну уж нет! — открестилась я, — боже сохрани от такого счастья.
Сергей, «Серый», рассмеялся, но смех прозвучал невесело.
Никогда не убегайте от волка, — сказал он вдруг, — это очень глупо и бесполезно.
— А что делать, — растерялась я.
Лечь на спину. Откинуть голову… открыть шею. На волчьем языке это будет означать, что вы сдаетесь. Волки самолюбивы. Они берут добычу с боя. Волк оставит вас в покое… и уйдет.
— Серьезно? — поразилась я.
— Более чем. Однако, прощайте. Было очень приятно познакомиться. С Новым Годом вас. И Тайгу. Умнейшая лайка. Мои родичи ее уважают.
Мне опять стало страшно. До дрожи в коленях, до холода под сердцем. Я отступила к двери, нашарила ручку, повернула…
Он улыбался мне худым, резким лицом. Карие глаза вдруг вспыхнули зеленоватым светом. Холодным. Запредельным…
Я влетела в сени и захлопнула за собой дверь. Привалившись спиной к бревенчатой стене, с бешено скачущим сердцем, я долго прислушивалась к живой тишине зимнего леса. Потом выглянула в окно, но ничего не увидела, кроме своего перепуганного отражения. Я опустила лампу вниз.
В шелковом, холодящем свете луны на сине-сером снегу четко отпечаталась цепочка крупных волчьих следов. Они тянулись от моего крыльца в лес.
— С Новым Годом… — повторила я. И передернула плечами.
Поэтический элит-клуб "Бродячий Пегас". Два месяца спустя. Творческий вечер Янины Бельской.
Сон.
Тихо…
Тихо звезды светят,
Наклоняясь к горизонту.
Тонкий серп повис над крышей
И пристроился вздремнуть.
Так спокойно. Так морозно.
Так заснеженно-бездвижно,
Что невольно ждешь чего-то.
Крик ли, Стук ли… Что-нибудь.
Неожиданно родится,
Наливаясь лютой силой
И, взлетев, до звезд достанет.
И застынет на весу…
А потом спадет, затихнет
И в лохматых елках тает
Страстный, шелковый, глубокий
Вой голодного в лесу.
И привидятся сугробы
Словно шиферные крыши.
И разлапистые тени,
И седой, неверный свет.
А по краю черной чащи
Как стальное ожерелье,
На снегу большой и четкий
Как ладонь — собачий след.
Где ты, зверь? По сердцу холод.
Страшно…
Страшно в одиночку.
Может, просто шутят тени?
Не скрипит стеклянный снег…
Из-за синего сугроба
Волк следит с немой усмешкой,
Как придавлен и испуган
Зверь двуногий — человек.
"Пощади!" — и слово-выдох
Комом пара в воздух мерзлый…
Странно-тихо ночью звездной.
Тихо в мире… И в груди…
"Мы одни. Никто упрека
В ложной жалости не бросит…
И за смерть никто не спросит…
Князь мой серый, пощади!.."
Рыжий взгляд его недвижен.
Плаха ждет. Топор наточен.
Синий. Светлый. Крови хочет.
Снег блестит и ночь темна.
Не тебя страшусь, владыка,
И не этой жуткой ночи.
Страшно гибнуть в одиночку.
На миру и смерть — красна…
Луны глаз согласно гаснут.
Мысль во тьме коснулась мысли.
"Да. Пожалуй. Мы похожи.
Я один и ты одна.
Наша ненависть друг к другу
Проросла под этим небом,
Потому, что режет землю
Отчуждения стена.
Ты чужая…
Изначально
Мне твоя враждебна стая.
Отчего же так знакома
Мне тоска в твоей груди?
Ты не носишь волчьей шубы.
От тебя не пахнет кровью.
Ты не хочешь нашей смерти?
Ладно… Верю… Уходи…"
ГОРОД ДОЖДЯ.
"… всякая мысль материальна
как земля, как пространство,
как время".
Из сборника "Песни Раэнора".
"Пошли как-то братья Люмьер в кинотеатр и посмотрели "Унесенные
ветром". Им это так понравилось, что они решили снять то же самое,
только черно-белое, немое и про паровоз".
Анекдот.
1.
В Городе Дождя возможно все. Даже то, чего в принципе быть не может. Он так устроен. Д-р Эйнштейн долго, пространно и с воодушевлением распространялся по этому поводу во время нашей последней встречи, но я мало чего запомнила, потому что голова моя была в тот момент занята другим. Знаю только, что на счет Города Дождя он был категоричен: "Нет его. В принципе невозможен". Но это не мешало ему наведываться туда время от времени, чтобы почерпнуть немножко вдохновения. И тогда мы: два рыжих кованых фонаря, старый фенакодус и я — имели редкую возможность послушать, как д-р играет на скрипке. Не очень хорошо он играл, но в Городе Дождя на это не смотрят. Здесь все на чем-нибудь играют, и зачастую — не очень хорошо.
Обычно я приезжаю сюда на каникулы. В Город Дождя нужно ехать на поезде. Брать билет, который, обычно, не достать, да и стоит он прилично.
Потом выходить на промежуточной станции и снова брать билет, уже в другую сторону. И снова ехать почти целую ночь, и не спать, чтобы не прозевать ярко освещенный, почти игрушечный вокзал: станцию, которой нет ни на одной схеме железных дорог. Это утомительно. Вот д-р Эйнштейн попадает сюда проще. Но я не знаю — как. Однако каждый раз, когда мне хочется поболтать с ним, он уже тут как тут. Правда, в последнее время я его редко вижу, но мне и не хочется его видеть. Я на него зла.
Свой путь в Город Дождя знают многие. Сервантес, например. Но все мои приятели едут сюда на поезде, как и я. Неужели нужно обязательно быть Сервантесом, чтобы не мучаться у билетных касс?
А дождь здесь, кстати, идет не всегда. Хотя чаще всего идет. Не австралийский ливень, сметающий все на своем пути и превращающий пастбища в озера, а такой мелкий, слегка косой, слегка шепелявый, но в целом — не плохой и даже совсем не занудный джентльмен средних лет.
Он идет не всегда, но когда мы собираемся у камина, в маленькой гостиной старинного каменного дома, он идет обязательно.
Дом этот, с высокой и острой крышей и стрельчатыми окнами, стоит на набережной неширокой холодной и довольно мутной реки с быстрым течением. Чаще всего это — Сена. Иногда — Темза. Реже — Рейн. Бывает, река называется Невой, но никогда — Амазонкой или Дунаем. Мы так хотим, а в Городе Дождя это достаточное основание, чтобы так и сделать. Говорят, в Амстердаме тоже часто идет дождь, но Город Дождя это не Амстердам, хотя в Амстердам тоже можно попасть на поезде. Но, во-первых, Амстердам нельзя перетаскивать с одной реки на другую, а это непременное условие каникул, а во-вторых, (и это главное), Город Дождя может притвориться Амстердамом в любой момент. Он может даже стать Амстердамом, оставаясь Городом Дождя, где возможно все. Даже то, что в принципе невозможно. Можно подумать, что Город Дождя — нечто аморфное, текучее, расползающееся как ткань реальности в засыпающем мозгу. Отнюдь. Он вполне тверд. Местами — как гранит, местами — как мрамор. Его мостовые вымощены обычным серым булыжником, но случалось мне видеть и деревянные мостки и обычный серый асфальт и даже дорогу, выложенную желтым кирпичом. Что же до архитектурного стиля, то он совершенно любой. Романской. Готический. Барокко. Какой больше нравится. Нельзя изменить только несколько вещей. Это, конечно, вина д-ра Эйнштейна. Это он привязал Вселенную к некой постоянной величине. Случилось так, что Город Дождя, где бы он не находился, обязательно пересекает линия, которая соотносится с этой самой постоянной величиной. Мы зовем ее Меридианом. И она дарит нам серые сумерки (за редким исключением), промозглую сырость, холод, середину осени и неисправные телефоны. Изменить это нельзя. Вернее, можно, конечно. Ведь здесь возможно все, было бы желания, но в том то и дело, что желания не возникает. Чем плоха осень? В октябрьские иды так хорошо посидеть у живого огня и поболтать на какие-нибудь отвлеченные темы. А город за окном пусть себе творит что хочет.
2.
Среди зеркал, неуловимы,
Кружатся тени в лунном блюзе.
Я не боюсь теней, любимый.
Они давно со мной в союзе.
И грациозны и чудесны.
Вот только прячутся огня.
Вот только слишком бестелесны.
И избегают света дня.
Тебе томиться до рассвета,
И ненавидеть мрак ночной.
А мне всегда бояться света
И быть натянутой струной.
Из века в век бежать по кругу,
И, исчезая без следа,
Лишь смутно чувствовать друг друга,
Но не коснуться никогда.
Камин огромен. Обязательно с витой решеткой и медными канделябрами в виде бегущих псов старинной, уже исчезнувшей породы. Медвежья шкура перед креслами. Летящие занавески на стрельчатом окне. Иногда в нем красно-синебелый витраж, чаще — обычное стекло. Стены обтянуты серо-красным шелком. С потолка свисает большой молочно-белый шар на потемневшей от времени медной цепи. Это мой дом. Исключая мелкие детали — он неизменен, в какую бы часть земного шара не переместился сам Город Дождя. Он тоже находится на Меридиане.
В те дни, которые можно считать особенно удачными, приходят друзья.
Первой появляется Вивиан. Стройная, грациозная и смуглая, немного похожая на Сильвию Конти из итальянского телесериала «Спрут». Иногда ее зовут «Клео». Производное от «Клеопатра», я думаю. У нее много имен. Некоторые я знаю, а большую часть даже не слышала. Я предпочитаю звать ее Вивиан. Она не против. Ей это даже нравится. Хотя… кто может что-то сказать наверняка, когда дело касается Вивиан? Она вообще странная. С одной стороны — она из тех, кто, несомненно, знает путь в Город Дождя. И, конечно, она немножко слишком умна и талантлива для человека. Но и тари ее назвать нельзя. У Вивиан теплая рука, живой смех. Она способна чувствовать боль и усталость. Иногда бывает обидчива и раздражительна. И это наталкивает на мысль, что за Периметром у нее есть самое обычное человеческое тело. Только гораздо красивее, понятно. Но, кроме того, у нее, без сомнения, есть свой путь в Город Дождя.
Неразрешимая, словом, загадка. Да я и не стремлюсь ее разрешить. Мне достаточно ее теплой улыбки, когда в глубине темных глаз непостижимым образом смешивается веселье и серьезность, чуть утомленной и немного капризной самоуверенности и хрупкой, но сокрушительной силы характера. Вивиан в полной мере обладает тем, что принято называть "обаянием личности".
Итак, она появляется, с любопытством оглядывает комнату и хозяйку и, взмахнув короткой черной юбкой приземляется в кресло напротив. Взгляд — пытливый и теплый. Словно солнце, которого мы здесь почти не видим. Как можно бояться Вивиан? Однако ведь боятся.
Сегодня она задумчива. Сквозь улыбку проступает странная грусть. Вивиан бывает и такой.
— Даяны еще нет?
— Подойдет позже. Как всегда — вся в делах.
На столике появляется кофе и шоколадные конфеты. Не сами по себе, конечно. Их принесли.
Как странно… Между нами были часы, дни, месяцы долгих разговоров.
Серьезных и не очень, умных и совершенно идиотских. Но вот возникла необходимость передать один из них — и я теряюсь. О чем же мы говорим?
— Когда хочешь о чем-нибудь спросить, сделай это, и не мучайся, — ободряюще приглашает она, — сил нет смотреть, как ты страдаешь от неудовлетворенного любопытства.
— А ты не обидишься?
— Смотря по ситуации…
— У тебя есть человеческое тело?
— Вот оно, можешь потрогать, — Вивиан протягивает тонкую, красивую руку, — откуда, вообще, взялся подобный вопрос? Ты перестала доверять своим чувствам? Они тебя обманывают?
— Не здесь, — я останавливаюсь, ощущая мучительный недостаток слов, — я имею в виду не Город Дождя. Здесь все обладают человеческими телами, даже тари. Но в другом мире, другой реальности…
Секунду Вивиан глядит на меня почти серьезно. Почти, но не совсем. И ошарашивает вопросом:
— А ты уверена, что их две?
— Ну — у… Они ведь довольно сильно отличаются друг от друга. Видно просто невооруженным глазом.
— Ну и что? Дальний Восток тоже заметно отличается от Средней Азии и в этом нет никакой метафизики.
— Это отличия другого порядка, — я пытаюсь объяснить, добросовестно перечисляя здешние и «странности», и… терплю новое сокрушительное поражение.
— Почему ты считаешь, что это качественные отличия? Может быть просто количественные?
— Но их тут такое количество, что оно просто само по себе переходит в качество.
— Так просто и переходит? — улыбается Вивиан, — но ведь если можно «туда», то можно и «обратно». Нормальное движение по прямой, линейный вектор, при чем тут барьер?
— Ты — выдающаяся полемистка, — сдаюсь я, — не знаю при чем…
— Она — выдающаяся софистка, это точно. Дай ей волю, она заведет тебя в такие дебри заворотов человеческой мысли, где тебе и Козьма Прутков не проводник. И бросит тебя там, исчезнув сквозь дыру в декорациях.
Голос за кадром? Нет, всего лишь за порогом.
Кофе для Даяны! Кресло для Даяны! Садитесь, леди и будьте как дома.
Это почти кворум. Еще совсем недавно обязательным членом нашей компании был некий профессор филологии из Оксфорда. Он был приятным собеседником: остроумным, великодушным, терпеливым. И, главное, никогда не возражал. Мы спорили, до хрипоты доказывая превосходство своей позиции в понимании его, профессора, идей, а он сидел себе в старинном кресле-качалке и глядел светлыми, умными глазами на раскидистый тополь за окном. Потом я поняла, почему он не возражал. У него был свой собственный Город Дождя. Он был настоящим Мастером. Из тех, кто не просто знает путь. Кто создает пути. Когда исчез профессор (увлеченные спором мы, поначалу, даже не заметили этого), пропал и тополь. Уверена, он и теперь растет напротив профессорского окна, и старый мудрый человек в кресле — качалке по-прежнему мирно беседует с ним, только уже в другом Городе Дождя. Я не знаю, как происходят подобные штуки. Если об этом думать — можно лишиться рассудка. Наш мозг не приспособлен к скольжению по кольцу Мебиуса.
— Похоже, я обнаружила очередной беспредметный разговор, — произносит Даяна, — Розали, что, конкретно, тебя беспокоит? В последнее время ты киснешь, сачкуешь напропалую, отговариваешься какой-то ирреальной ерундой.
Мне это не нравится.
Даяна — воплощение волевого напора. Я хочу сказать, что если бы кому Ни будь пришло в голову воплотить волевой напор в чистом виде, то он бы выглядел точно так, как Даяна. Она тоже немного слишком умна, но на ее счет я не сомневаюсь. Она — человек. И очень редкий человек. С Вивиан их разнит даже внешность. Если брюнетка вполне может появиться в старых шортах и свитере с растянутым воротом, то блондинка всегда "при параде". В ней есть аристократизм высшего порядка. Тот, который почти не проявляется внешне, но ощущается на расстоянии до нескольких километров. С Вивиан я могу сидеть, как в теплой ванне, получая тихое удовольствие от общения. Даяна никогда не дает расслабиться. С ней я будто иду по лезвию ножа, ежесекундно ожидая каких-то жутких, глобальных последствий. И если бы на своем жизненном пути я встретила их по отдельности, то без оглядки бы убежала от любой. А вместе они отлично уравновешивают друг друга.
— Не только Розали, — голос Вивиан звучит мрачновато, — я тоже чувствую что-то, но не знаю, как его назвать. Словно уходит какая-то легкость, необязательность… Вода утрачивает текучесть…
Даяна разворачивается, медленно, но на 180 градусов. Мне может прийти в голову какая угодно ахинея, но нервное предчувствие Вивиан — дело серьезное.
Из нас троих она первая чует беду.
— Я это заметила давно. Еще зимой. На площади появился собор.
— Здесь все время что-то появляется, — встреваю я, — отчего тебе не понравился именно собор?
— Он появился зимой. И сейчас стоит. Городу Дождя не свойственно такое постоянство и вы это отлично знаете.
— Хочешь сказать, что влияние Меридиана усиливается?
Голос Даяны спокоен. У нее выдержка хорошего разведчика. Знает она невероятно много, об еще большем догадывается, и, зуб даю, большая часть ее догадок верна, но угадать по ее лицу насколько серьезна беда — задача безнадежная.
— Не спрашивай меня. Лучше почитай последние стихи Розали. Они написаны в совершенно не свойственной ей манере. В них присутствует нечто, изначально чуждое ее характеру. И если это — влияние Города, тогда я просто не знаю, ЧТО может здесь появиться… Розали — самая живая, самая земная из нас. И меня пугает эта реакция на лунные фазы.
Я встаю. Делаю несколько шагов и, отдернув занавеску, гляжу на город, утонувший в сумерках, закрашенный мелкой штриховкой мокрых, косых струй. В комнате светло, и поэтому за окном ничего не видно. Наконец я преодолеваю себя и пытаюсь заговорить. Открываю рот. Напрягаю голосовые связки. Слова даются с мучительным трудом:
— Я чувствую тяжесть. Хочу взлететь… и словно что-то держит за ноги.
Что-то, чего мне не одолеть.
— "Хочу летать", — тихо улыбается Вивиан, — это бзик Розали. Сколько помню, ее всегда тянуло в небо. Причем спроси — зачем ей крылья, сколько ни будь вразумительного ответа не услышишь. И ведь не потому, что скрытна.
Просто она этого сама не знает. Хочу потому, что хочу.
— И, кстати, может быть в этом она права.
Таким образом разговор соскакивает с опасных рельсов на милый и безответственный интеллигентский треп. Чашки пустеют. Я собираю их на поднос и уношу в кухню. Сама. Слуги исчезают, как только разговор касается иррационального, и я их понимаю. Кому интересно слушать правду о себе? Правду о себе всякий и сам отлично знает. Я снова завариваю кофе. Кухня современная, с водопроводом и газом, так что особой возни не предвидится. Но, оказавшись перед дверью я замедляю шаг. Нет, без мысли подслушать. Просто руки заняты и я соображаю, какой ногой постучать, чтобы не уронить достоинство хозяйки дома.
Мой город — Вселенная, дом мой — метро.
Мой любимый вид спорта — убегать от погони.
Основная профессия — делать добро.
Есть под крышкой из кости банальные мысли,
Но обычно они не мешают ничуть.
Только та, что под утро я могу не проснуться,
Регулярно по вечер не дает мне уснуть.
А еще я люблю прогуляться под ливнем.
Это круче чем водка, но хуже, чем джаз.
Моя музыка плачет, но это не видно.
Я грущу потихоньку и смеюсь напоказ.
Я банальный житель страны белых пятен,
Что под вечер на карту наползает как тень.
Я могу быть злобен, могу быть приятен,
Но меня прогоняет наступающий день.
Фольклор ТРАССЫ.
ВОЛК.
Грохот раздался внезапно. Я вздрогнула и выронила кованный армянский сосудик с пенившимся уже «Манхеттеном», едва успев отскочить от плиты к исходившей теплом печке. Дверь с мерзким скрипом шевельнулась в ржавых петлях. Из сеней дохнуло холодом. В щель просунулась бело-рыжая треугольная морда с острыми торчащими ушами, шкодливая и виноватая. Я вышла в сени с керосиновым фонарем "летучая мышь". Опасения подтвердились на все сто. Ведро валялось на боку, вода уходила сквозь рассохшийся пол, оставляя темное пятно, похожее на осьминога.
— Тайга, паразитка ты рыжая…
Я сноровисто скрутила полотенце с намерением вытянуть негодницу вдоль спины, но Тайга с проворством ящерицы нырнула под лестницу и виновато застучала жестким хвостом, похожим на обломанный бублик. Я поглядела на часы. В окно. Вздохнула так, словно у меня на плечах лежал весь Манхеттен или, по меньшей мере, пара-тройка небоскребов. И, матерясь про себя, сдернула с гвоздя фуфайку.
— Тайга!
Ни гу-гу. Дрянная псина набедокурила и скрылась с места преступления.
— Ну и сиди там всю ночь. И попробуй вылези, — буркнула я уже не зло, — торт сама съем.
Средней лохматости помесь лайки с балалайкой не откликнулась даже вздохом. Она, умница, отлично знала цену моих угроз. Да и чего она про меня не знала? Я спрыгнула с крыльца и оказалась почти по колено в снегу. Стылый воздух схватил за лицо шершавой ладонью, а теплый, из дома, от печки, вцепился в плечи и властно потянул назад: не пущу, холодно…
Забытая на подоконнике лампа так и осталась гореть, слабо освещая наметенные под окном сугробы. А дальше лежала ночь и сторожила лесные ворота. роднику вела хорошо утоптанная тропинка, да и было до него метров триста, может чуть больше. Полкилометра точно не было. Я стряхнула с плеч печное тепло и быстро пошла, почти побежала вперед. Праздничная полночь без кофе — беда пострашнее короткой прогулки по ночному лесу.
После магнитолы, визжавшей на пределе выносливости динамиков, «Металлика» штука громкая, лес оглушил тишиной. Но не надолго. В лесу, даже в безветрие, не бывает совершенной тишины. Скрипнет ветка под тяжестью снега, хлопнет крылом ночная птица. А еще иногда взбудоражит тишь и стегнет по нервам плетью высокий жуткий, страстный волчий плач. Я его не раз слышала. В эту зиму, правда, не доводилось. Папа настаивал, чтобы, выходя из дома, прихватывала ружье, но я, правду сказать, боялась этой штуки больше, чем волки.
Под Новый Год я сбежала из города в эту "избушку на курьих лапах" чтобы встретить праздник спокойно, без толпы утомительных приятелей, идиотских телефонных звонков: "Это квартира Зайцевых? Нет? А почему уши из форточки торчат?", и утробного воя в десять глоток: "Шумел камыш, деревья гнулись…"
Здесь было тихо, безмятежно и никакая пьяная кодла не могла помешать мне встретить Новый год по хай-классу.
… Почему Тайга не пошла со мной? Обиделась? На меня?! Ой, вряд — ли…
Я уже и не припомню, когда в последний раз так пугалась. Рука с ведром дрогнула. Звонкая струя воды ударила в стенку и, рикошетом, по глазам. Я опомнилась. Выпрямилась.
Меня обступала новогодняя сказка. Лохматые елки тянулись к роднику. Разлапистые тени лежали на лохматых сугробах. В мягком как паутина, невесомом лунном свете снег казался серым. Ночь висела над лесом, как расшитый бисером кокошник.
Я шагнула прочь от родника. Утопила ведро в снегу.
Кого я высматривала в темноте? Тридцать километров до ближайшей деревни!
Глупо.
И все же меня не оставляла мысль, что я не одна. Даже не мысль. Смутное чувство тревоги на уровне первобытного инстинкта. Я резко обернулась, освобождая уши из-под шапки. Прислушалась. Лес дышал спокойно и ровно, как спящий пес. Но ощущение никуда не исчезло, напротив, усилилось. Как будто чей-то неотрывный взгляд следил за мной в темноте. Холодный. Любопытный.
Чужой.
В лесу кто-то был. И этот кто-то наблюдал за мной из темноты, оставаясь невидимым.
Оцепеневшая, не чувствуя мороза, крепчающего с каждой минутой, я стояла в окружении вековых елей, вглядываясь в хитрое переплетение теней на снегу.
Одна из них: четкая остроухая тень — шевельнулась. Два крохотных зеленых огонька мигнули и тотчас погасли.
Я шагнула назад, развернулась и побежала.
Ноги вязли в снегу. Шапка съехала на глаза. Я полубежала-полуползла по целине, черпая валенками, задыхаясь и чувствуя за спиной чей-то легкий, совершенный бег. Потом упала и замерла, вжимаясь в снег. Ночь плыла надо мной как темно-синий звездный фрегат.
… - Эй, вы живы?
Меня подняли из сугроба и с силой встряхнули. Я с трудом разлепила смерзшиеся ресницы.
Этого молодого человека я бы легко представила выходящим из шикарного «BMW» перед входом в валютный кабак, вроде «Пирамиды» и небрежно роняющим в «трубу» что-то о баксах, фирмах и посредниках…
Здесь, в ночном лесу, кожаная куртка на меху, черная норковая шапка и прочее в том же духе, выглядело по меньшей мере странно.
— Что случилось? — спросил он, с любопытством оглядывая огородное пугало в ватнике и растрепанной заячьей ушанке. Худое лицо было вполне симпатичным, хотя и несколько резковатым.
— Волк, — невразумительно ответила я, — бежал. За мной.
— И вы бежали от волка?
— А что, по-вашему, я должна была делать? — огрызнулась я, — сидеть и ждать, пока меня съедят?
— Ну, наверное, стоило принести воды пораньше.
Я отчего-то снова перепугалась.
— Откуда вы знаете?
Он мягко улыбнулся:
— Ваше ведро осталось у родника. Мы живем здесь, неподалеку.
— Мы? — я испугалась еще больше, — послушайте, что за чушь вы несете? В этом лесу на десятки километров нет никакого жилья.
— Ну, — протянул он, — вашего дома ведь тоже нет. Он не числится ни по одной ведомости. Однако это не мешает вам каждый год незаконно заготовлять по пять кубометров дров.
— Мы рубим только сушняк, — снова ощетинилась я, пытаясь сообразить, на кого меня нанесло.
— Сергей, — он усмехнулся, — можно просто — Серый. Так уж пошло с детства. Я привык.
Я представилась. Испуг прошел так же внезапно. Кем бы ни был этот тип, вряд ли он появился здесь и сейчас с проверкой от лесничества.
— Я провожу вас, — решил он. Возражений не последовало. Пережитый страх сделал меня покладистой. Я молча плелась следом, разглядывая кожаную спину. В лесу Серый был явно не новичок. Ступая по своим следам он легко пригибался, не задевая еловые лапы, не обрушив не снежинки. Он двигался как большой сильный зверь: бесшумно и мягко.
— Ваш отец охотник? — спросил он не оборачиваясь.
— Да, — слегка удивилась я.
— И на кого охотится?
— На зайца, на кабана, на лося…
— Коллеги, значит, — задумчиво проговорил молодой человек.
— Вы тоже охотник, — оживилась я.
Он неожиданно рассмеялся:
— Да… Можно сказать, профи. А вас мои родичи никогда с ружьем не видели.
— Меня? — я развеселилась, — Мне с десяти шагов в дом не попасть. Да и странновато это: жила душа, жила и вдруг отлетела. Я не Господь Бог, чтобы решать такие вопросы.
Домик вырос на пути внезапно, словно вынырнул из темноты. Светлое окошко посреди ночного леса вдруг показалось таким уютным и безопасным, что сердце защемило.
— Вы… зайдете? — спросила я от чего-то смутившись.
Он отрицательно качнул головой, поставил мое ведро на крыльцо и отступил.
— Я тороплюсь. Праздничную полночь лучше встречать с родными.
— Ну уж нет! — открестилась я, — боже сохрани от такого счастья.
Сергей, «Серый», рассмеялся, но смех прозвучал невесело.
Никогда не убегайте от волка, — сказал он вдруг, — это очень глупо и бесполезно.
— А что делать, — растерялась я.
Лечь на спину. Откинуть голову… открыть шею. На волчьем языке это будет означать, что вы сдаетесь. Волки самолюбивы. Они берут добычу с боя. Волк оставит вас в покое… и уйдет.
— Серьезно? — поразилась я.
— Более чем. Однако, прощайте. Было очень приятно познакомиться. С Новым Годом вас. И Тайгу. Умнейшая лайка. Мои родичи ее уважают.
Мне опять стало страшно. До дрожи в коленях, до холода под сердцем. Я отступила к двери, нашарила ручку, повернула…
Он улыбался мне худым, резким лицом. Карие глаза вдруг вспыхнули зеленоватым светом. Холодным. Запредельным…
Я влетела в сени и захлопнула за собой дверь. Привалившись спиной к бревенчатой стене, с бешено скачущим сердцем, я долго прислушивалась к живой тишине зимнего леса. Потом выглянула в окно, но ничего не увидела, кроме своего перепуганного отражения. Я опустила лампу вниз.
В шелковом, холодящем свете луны на сине-сером снегу четко отпечаталась цепочка крупных волчьих следов. Они тянулись от моего крыльца в лес.
— С Новым Годом… — повторила я. И передернула плечами.
Поэтический элит-клуб "Бродячий Пегас". Два месяца спустя. Творческий вечер Янины Бельской.
Сон.
Тихо…
Тихо звезды светят,
Наклоняясь к горизонту.
Тонкий серп повис над крышей
И пристроился вздремнуть.
Так спокойно. Так морозно.
Так заснеженно-бездвижно,
Что невольно ждешь чего-то.
Крик ли, Стук ли… Что-нибудь.
Неожиданно родится,
Наливаясь лютой силой
И, взлетев, до звезд достанет.
И застынет на весу…
А потом спадет, затихнет
И в лохматых елках тает
Страстный, шелковый, глубокий
Вой голодного в лесу.
И привидятся сугробы
Словно шиферные крыши.
И разлапистые тени,
И седой, неверный свет.
А по краю черной чащи
Как стальное ожерелье,
На снегу большой и четкий
Как ладонь — собачий след.
Где ты, зверь? По сердцу холод.
Страшно…
Страшно в одиночку.
Может, просто шутят тени?
Не скрипит стеклянный снег…
Из-за синего сугроба
Волк следит с немой усмешкой,
Как придавлен и испуган
Зверь двуногий — человек.
"Пощади!" — и слово-выдох
Комом пара в воздух мерзлый…
Странно-тихо ночью звездной.
Тихо в мире… И в груди…
"Мы одни. Никто упрека
В ложной жалости не бросит…
И за смерть никто не спросит…
Князь мой серый, пощади!.."
Рыжий взгляд его недвижен.
Плаха ждет. Топор наточен.
Синий. Светлый. Крови хочет.
Снег блестит и ночь темна.
Не тебя страшусь, владыка,
И не этой жуткой ночи.
Страшно гибнуть в одиночку.
На миру и смерть — красна…
Луны глаз согласно гаснут.
Мысль во тьме коснулась мысли.
"Да. Пожалуй. Мы похожи.
Я один и ты одна.
Наша ненависть друг к другу
Проросла под этим небом,
Потому, что режет землю
Отчуждения стена.
Ты чужая…
Изначально
Мне твоя враждебна стая.
Отчего же так знакома
Мне тоска в твоей груди?
Ты не носишь волчьей шубы.
От тебя не пахнет кровью.
Ты не хочешь нашей смерти?
Ладно… Верю… Уходи…"
ГОРОД ДОЖДЯ.
"… всякая мысль материальна
как земля, как пространство,
как время".
Из сборника "Песни Раэнора".
"Пошли как-то братья Люмьер в кинотеатр и посмотрели "Унесенные
ветром". Им это так понравилось, что они решили снять то же самое,
только черно-белое, немое и про паровоз".
Анекдот.
1.
В Городе Дождя возможно все. Даже то, чего в принципе быть не может. Он так устроен. Д-р Эйнштейн долго, пространно и с воодушевлением распространялся по этому поводу во время нашей последней встречи, но я мало чего запомнила, потому что голова моя была в тот момент занята другим. Знаю только, что на счет Города Дождя он был категоричен: "Нет его. В принципе невозможен". Но это не мешало ему наведываться туда время от времени, чтобы почерпнуть немножко вдохновения. И тогда мы: два рыжих кованых фонаря, старый фенакодус и я — имели редкую возможность послушать, как д-р играет на скрипке. Не очень хорошо он играл, но в Городе Дождя на это не смотрят. Здесь все на чем-нибудь играют, и зачастую — не очень хорошо.
Обычно я приезжаю сюда на каникулы. В Город Дождя нужно ехать на поезде. Брать билет, который, обычно, не достать, да и стоит он прилично.
Потом выходить на промежуточной станции и снова брать билет, уже в другую сторону. И снова ехать почти целую ночь, и не спать, чтобы не прозевать ярко освещенный, почти игрушечный вокзал: станцию, которой нет ни на одной схеме железных дорог. Это утомительно. Вот д-р Эйнштейн попадает сюда проще. Но я не знаю — как. Однако каждый раз, когда мне хочется поболтать с ним, он уже тут как тут. Правда, в последнее время я его редко вижу, но мне и не хочется его видеть. Я на него зла.
Свой путь в Город Дождя знают многие. Сервантес, например. Но все мои приятели едут сюда на поезде, как и я. Неужели нужно обязательно быть Сервантесом, чтобы не мучаться у билетных касс?
А дождь здесь, кстати, идет не всегда. Хотя чаще всего идет. Не австралийский ливень, сметающий все на своем пути и превращающий пастбища в озера, а такой мелкий, слегка косой, слегка шепелявый, но в целом — не плохой и даже совсем не занудный джентльмен средних лет.
Он идет не всегда, но когда мы собираемся у камина, в маленькой гостиной старинного каменного дома, он идет обязательно.
Дом этот, с высокой и острой крышей и стрельчатыми окнами, стоит на набережной неширокой холодной и довольно мутной реки с быстрым течением. Чаще всего это — Сена. Иногда — Темза. Реже — Рейн. Бывает, река называется Невой, но никогда — Амазонкой или Дунаем. Мы так хотим, а в Городе Дождя это достаточное основание, чтобы так и сделать. Говорят, в Амстердаме тоже часто идет дождь, но Город Дождя это не Амстердам, хотя в Амстердам тоже можно попасть на поезде. Но, во-первых, Амстердам нельзя перетаскивать с одной реки на другую, а это непременное условие каникул, а во-вторых, (и это главное), Город Дождя может притвориться Амстердамом в любой момент. Он может даже стать Амстердамом, оставаясь Городом Дождя, где возможно все. Даже то, что в принципе невозможно. Можно подумать, что Город Дождя — нечто аморфное, текучее, расползающееся как ткань реальности в засыпающем мозгу. Отнюдь. Он вполне тверд. Местами — как гранит, местами — как мрамор. Его мостовые вымощены обычным серым булыжником, но случалось мне видеть и деревянные мостки и обычный серый асфальт и даже дорогу, выложенную желтым кирпичом. Что же до архитектурного стиля, то он совершенно любой. Романской. Готический. Барокко. Какой больше нравится. Нельзя изменить только несколько вещей. Это, конечно, вина д-ра Эйнштейна. Это он привязал Вселенную к некой постоянной величине. Случилось так, что Город Дождя, где бы он не находился, обязательно пересекает линия, которая соотносится с этой самой постоянной величиной. Мы зовем ее Меридианом. И она дарит нам серые сумерки (за редким исключением), промозглую сырость, холод, середину осени и неисправные телефоны. Изменить это нельзя. Вернее, можно, конечно. Ведь здесь возможно все, было бы желания, но в том то и дело, что желания не возникает. Чем плоха осень? В октябрьские иды так хорошо посидеть у живого огня и поболтать на какие-нибудь отвлеченные темы. А город за окном пусть себе творит что хочет.
2.
Среди зеркал, неуловимы,
Кружатся тени в лунном блюзе.
Я не боюсь теней, любимый.
Они давно со мной в союзе.
И грациозны и чудесны.
Вот только прячутся огня.
Вот только слишком бестелесны.
И избегают света дня.
Тебе томиться до рассвета,
И ненавидеть мрак ночной.
А мне всегда бояться света
И быть натянутой струной.
Из века в век бежать по кругу,
И, исчезая без следа,
Лишь смутно чувствовать друг друга,
Но не коснуться никогда.
Камин огромен. Обязательно с витой решеткой и медными канделябрами в виде бегущих псов старинной, уже исчезнувшей породы. Медвежья шкура перед креслами. Летящие занавески на стрельчатом окне. Иногда в нем красно-синебелый витраж, чаще — обычное стекло. Стены обтянуты серо-красным шелком. С потолка свисает большой молочно-белый шар на потемневшей от времени медной цепи. Это мой дом. Исключая мелкие детали — он неизменен, в какую бы часть земного шара не переместился сам Город Дождя. Он тоже находится на Меридиане.
В те дни, которые можно считать особенно удачными, приходят друзья.
Первой появляется Вивиан. Стройная, грациозная и смуглая, немного похожая на Сильвию Конти из итальянского телесериала «Спрут». Иногда ее зовут «Клео». Производное от «Клеопатра», я думаю. У нее много имен. Некоторые я знаю, а большую часть даже не слышала. Я предпочитаю звать ее Вивиан. Она не против. Ей это даже нравится. Хотя… кто может что-то сказать наверняка, когда дело касается Вивиан? Она вообще странная. С одной стороны — она из тех, кто, несомненно, знает путь в Город Дождя. И, конечно, она немножко слишком умна и талантлива для человека. Но и тари ее назвать нельзя. У Вивиан теплая рука, живой смех. Она способна чувствовать боль и усталость. Иногда бывает обидчива и раздражительна. И это наталкивает на мысль, что за Периметром у нее есть самое обычное человеческое тело. Только гораздо красивее, понятно. Но, кроме того, у нее, без сомнения, есть свой путь в Город Дождя.
Неразрешимая, словом, загадка. Да я и не стремлюсь ее разрешить. Мне достаточно ее теплой улыбки, когда в глубине темных глаз непостижимым образом смешивается веселье и серьезность, чуть утомленной и немного капризной самоуверенности и хрупкой, но сокрушительной силы характера. Вивиан в полной мере обладает тем, что принято называть "обаянием личности".
Итак, она появляется, с любопытством оглядывает комнату и хозяйку и, взмахнув короткой черной юбкой приземляется в кресло напротив. Взгляд — пытливый и теплый. Словно солнце, которого мы здесь почти не видим. Как можно бояться Вивиан? Однако ведь боятся.
Сегодня она задумчива. Сквозь улыбку проступает странная грусть. Вивиан бывает и такой.
— Даяны еще нет?
— Подойдет позже. Как всегда — вся в делах.
На столике появляется кофе и шоколадные конфеты. Не сами по себе, конечно. Их принесли.
Как странно… Между нами были часы, дни, месяцы долгих разговоров.
Серьезных и не очень, умных и совершенно идиотских. Но вот возникла необходимость передать один из них — и я теряюсь. О чем же мы говорим?
— Когда хочешь о чем-нибудь спросить, сделай это, и не мучайся, — ободряюще приглашает она, — сил нет смотреть, как ты страдаешь от неудовлетворенного любопытства.
— А ты не обидишься?
— Смотря по ситуации…
— У тебя есть человеческое тело?
— Вот оно, можешь потрогать, — Вивиан протягивает тонкую, красивую руку, — откуда, вообще, взялся подобный вопрос? Ты перестала доверять своим чувствам? Они тебя обманывают?
— Не здесь, — я останавливаюсь, ощущая мучительный недостаток слов, — я имею в виду не Город Дождя. Здесь все обладают человеческими телами, даже тари. Но в другом мире, другой реальности…
Секунду Вивиан глядит на меня почти серьезно. Почти, но не совсем. И ошарашивает вопросом:
— А ты уверена, что их две?
— Ну — у… Они ведь довольно сильно отличаются друг от друга. Видно просто невооруженным глазом.
— Ну и что? Дальний Восток тоже заметно отличается от Средней Азии и в этом нет никакой метафизики.
— Это отличия другого порядка, — я пытаюсь объяснить, добросовестно перечисляя здешние и «странности», и… терплю новое сокрушительное поражение.
— Почему ты считаешь, что это качественные отличия? Может быть просто количественные?
— Но их тут такое количество, что оно просто само по себе переходит в качество.
— Так просто и переходит? — улыбается Вивиан, — но ведь если можно «туда», то можно и «обратно». Нормальное движение по прямой, линейный вектор, при чем тут барьер?
— Ты — выдающаяся полемистка, — сдаюсь я, — не знаю при чем…
— Она — выдающаяся софистка, это точно. Дай ей волю, она заведет тебя в такие дебри заворотов человеческой мысли, где тебе и Козьма Прутков не проводник. И бросит тебя там, исчезнув сквозь дыру в декорациях.
Голос за кадром? Нет, всего лишь за порогом.
Кофе для Даяны! Кресло для Даяны! Садитесь, леди и будьте как дома.
Это почти кворум. Еще совсем недавно обязательным членом нашей компании был некий профессор филологии из Оксфорда. Он был приятным собеседником: остроумным, великодушным, терпеливым. И, главное, никогда не возражал. Мы спорили, до хрипоты доказывая превосходство своей позиции в понимании его, профессора, идей, а он сидел себе в старинном кресле-качалке и глядел светлыми, умными глазами на раскидистый тополь за окном. Потом я поняла, почему он не возражал. У него был свой собственный Город Дождя. Он был настоящим Мастером. Из тех, кто не просто знает путь. Кто создает пути. Когда исчез профессор (увлеченные спором мы, поначалу, даже не заметили этого), пропал и тополь. Уверена, он и теперь растет напротив профессорского окна, и старый мудрый человек в кресле — качалке по-прежнему мирно беседует с ним, только уже в другом Городе Дождя. Я не знаю, как происходят подобные штуки. Если об этом думать — можно лишиться рассудка. Наш мозг не приспособлен к скольжению по кольцу Мебиуса.
— Похоже, я обнаружила очередной беспредметный разговор, — произносит Даяна, — Розали, что, конкретно, тебя беспокоит? В последнее время ты киснешь, сачкуешь напропалую, отговариваешься какой-то ирреальной ерундой.
Мне это не нравится.
Даяна — воплощение волевого напора. Я хочу сказать, что если бы кому Ни будь пришло в голову воплотить волевой напор в чистом виде, то он бы выглядел точно так, как Даяна. Она тоже немного слишком умна, но на ее счет я не сомневаюсь. Она — человек. И очень редкий человек. С Вивиан их разнит даже внешность. Если брюнетка вполне может появиться в старых шортах и свитере с растянутым воротом, то блондинка всегда "при параде". В ней есть аристократизм высшего порядка. Тот, который почти не проявляется внешне, но ощущается на расстоянии до нескольких километров. С Вивиан я могу сидеть, как в теплой ванне, получая тихое удовольствие от общения. Даяна никогда не дает расслабиться. С ней я будто иду по лезвию ножа, ежесекундно ожидая каких-то жутких, глобальных последствий. И если бы на своем жизненном пути я встретила их по отдельности, то без оглядки бы убежала от любой. А вместе они отлично уравновешивают друг друга.
— Не только Розали, — голос Вивиан звучит мрачновато, — я тоже чувствую что-то, но не знаю, как его назвать. Словно уходит какая-то легкость, необязательность… Вода утрачивает текучесть…
Даяна разворачивается, медленно, но на 180 градусов. Мне может прийти в голову какая угодно ахинея, но нервное предчувствие Вивиан — дело серьезное.
Из нас троих она первая чует беду.
— Я это заметила давно. Еще зимой. На площади появился собор.
— Здесь все время что-то появляется, — встреваю я, — отчего тебе не понравился именно собор?
— Он появился зимой. И сейчас стоит. Городу Дождя не свойственно такое постоянство и вы это отлично знаете.
— Хочешь сказать, что влияние Меридиана усиливается?
Голос Даяны спокоен. У нее выдержка хорошего разведчика. Знает она невероятно много, об еще большем догадывается, и, зуб даю, большая часть ее догадок верна, но угадать по ее лицу насколько серьезна беда — задача безнадежная.
— Не спрашивай меня. Лучше почитай последние стихи Розали. Они написаны в совершенно не свойственной ей манере. В них присутствует нечто, изначально чуждое ее характеру. И если это — влияние Города, тогда я просто не знаю, ЧТО может здесь появиться… Розали — самая живая, самая земная из нас. И меня пугает эта реакция на лунные фазы.
Я встаю. Делаю несколько шагов и, отдернув занавеску, гляжу на город, утонувший в сумерках, закрашенный мелкой штриховкой мокрых, косых струй. В комнате светло, и поэтому за окном ничего не видно. Наконец я преодолеваю себя и пытаюсь заговорить. Открываю рот. Напрягаю голосовые связки. Слова даются с мучительным трудом:
— Я чувствую тяжесть. Хочу взлететь… и словно что-то держит за ноги.
Что-то, чего мне не одолеть.
— "Хочу летать", — тихо улыбается Вивиан, — это бзик Розали. Сколько помню, ее всегда тянуло в небо. Причем спроси — зачем ей крылья, сколько ни будь вразумительного ответа не услышишь. И ведь не потому, что скрытна.
Просто она этого сама не знает. Хочу потому, что хочу.
— И, кстати, может быть в этом она права.
Таким образом разговор соскакивает с опасных рельсов на милый и безответственный интеллигентский треп. Чашки пустеют. Я собираю их на поднос и уношу в кухню. Сама. Слуги исчезают, как только разговор касается иррационального, и я их понимаю. Кому интересно слушать правду о себе? Правду о себе всякий и сам отлично знает. Я снова завариваю кофе. Кухня современная, с водопроводом и газом, так что особой возни не предвидится. Но, оказавшись перед дверью я замедляю шаг. Нет, без мысли подслушать. Просто руки заняты и я соображаю, какой ногой постучать, чтобы не уронить достоинство хозяйки дома.