Страница:
Марк помнил, как дед переставал строгать дерево, перекладывал табак из одного угла рта в другой и выпускал струю слюны в пятигалонную банку из-под сахара, служившую ему плевательницей. Он точно попадал в банку с десяти футов, не пролив по пути ни капли густой коричневой жидкости, и продолжал как ни в чем не бывало рассказ. И какие это были рассказы! От них у мальчика глаза лезли на лоб, он просыпался по ночам и боязливо заглядывал под кровать.
Марк помнил деда в мелочах: как он наклоняется, набирает горсть красной почвы и просеивает сквозь пальцы, а потом с выражением гордости на старом морщинистом лице вытирает пальцы о брюки. «Хорошая земля Андерсленд», – говорил он обычно и умудренно кивал. Помнил Марк его и в значительных делах: вот дед, высокий и худой, стоит рядом с ним в густом кустарнике, и большое старое ружье «мартини хендри» с громом выплевывает дым, отдача сотрясает старое хрупкое тело, а буйвол, как черная гора, несется на них, окровавленный, обезумевший от раны.
Четыре года Марк не видел деда и ничего не слышал о нем. Вначале парень писал длинные, полные тоски по дому письма, но старик не умеет ни читать, ни писать. Марк надеялся, что он отнесет письма к кому-нибудь, может, к почтальонше, и друзья прочтут ему их и напишут ответ.
Но надеялся он зря. Гордость никогда не позволила бы деду признаться чужому человеку, что он не умеет читать.
Тем не менее Марк продолжал писать и посылал раз в месяц письмо все эти долгие четыре года, но только завтра впервые узнает о старике хоть что-то.
Марк уснул и проспал еще несколько часов, потом в предрассветной тьме разжег костер и вскипятил кофе. Как только стало видно тропу, он снова отправился в путь.
С обрыва Марк посмотрел, как из моря поднимается солнце. Над волнами плыли высокие грозовые тучи; когда солнце вышло из-за них, они загорелись красным и розовым, винным и пурпурным, каждая туча была четко очерчена красно-золотой каймой и прострелена столбами света.
Под ногами Марка местность резко уходила вниз, к богатым прибрежным долинам, густо заросшим лесами, и гладким травянистым холмам, которые тянулись до самых бесконечных белых берегов Индийского океана.
Недалеко от Марка река уступами, пенясь, падала с влажных черных скал в глубокие омуты, где вода вращалась, как гигантские колеса; здесь река отдыхала, прежде чем обрушиться со следующего уступа.
Марк впервые заторопился, спускаясь по крутой тропе с той же стремительностью, что и река, но была уже середина утра, когда он добрался до теплых сонных земель у подножия холмов.
Река стала шире и мельче, ее нрав полностью переменился, и она спокойно вилась в песчаных берегах. Здесь были другие птицы, другие животные, чем вверху, на холмах, но сейчас Марку было не до них. Едва бросив взгляд на стаю птиц с тяжелыми, похожими на ятаган, клювами (они выглядели грозно, даже когда с криками, похожими на смех, поднялись в воздух), он поспешил вперед.
У корней большого дикого инжира Марк увидел небольшую полуразвалившуюся груду камней, которая для парня имела особое значение. Эта пирамида обозначала западную границу Андерсленда.
Марк задержался, восстановил пирамиду между серых чешуйчатых корней, которые ползли по земле, словно древние рептилии. Пока он работал, стая жирных зеленых голубей с шумом сорвалась с ветвей над ним, где птицы кормились горькими желтыми плодами.
Миновав инжир, Марк пошел новой, легкой и упругой походкой, широко расправив плечи, с огоньком в глазах, потому что он вернулся в Андерсленд. Восемь тысяч акров плодородной бурой почвы, четыре мили речного берега, изобилие воды, мягко закругленные холмы, поросшие густой душистой травой. Андерсленд, земля Андерса – это название старик дал ей тридцать лет назад.
Через полмили Марк собирался уйти от реки и через следующее возвышение двинуться напрямик к дому, когда уловил в неподвижном теплом воздухе далекий глухой гул, а потом слабые звуки человеческих голосов.
Удивленный Марк остановился, прислушиваясь; снова глухой мощный гул, но теперь ему предшествовал треск веток и подлеска. Ошибиться было нельзя – валили лес.
Отказавшись от первоначального намерения, Марк направился дальше вдоль реки и шел, пока неожиданно не вынырнул из леса на открытое пространство, которое напомнило ему обширные опустошенные поля Франции, изуродованные снарядами и взрывчаткой так, что земля лежала обгорелая, нагая.
Группы смуглых людей в белых льняных дхоти и тюрбанах рубили деревья и расчищали подлесок вдоль реки. Марк не сразу понял, кто эти странные люди, но потом вспомнил статью в газете о том, что из Индии привезли рабочих на новые сахарные плантации. Эти худые люди трудились как муравьи в муравейнике. Их были сотни. Нет, на самом деле тысячи. И еще быки. Большие упряжки тяжелых сильных животных медленно стаскивали бревна в кучи, чтобы сжечь.
Не вполне осознав, что увидел, Марк отвернул от реки и стал подниматься по холму за ней. С вершины ему открылся вид на весь Андерсленд и на его окрестности до самого моря.
Опустошение тянулось насколько хватал глаз, и тут было о чем подумать. Землю распахали – всю землю. Лес и пастбища уничтожены. Упряжки быков одна за другой медленно двигались повсюду, плуги выворачивали толстые пласты светлой почвы. До изумленного Марка доносились крики пахарей и непрерывное щелканье хлыстов.
Почти час просидел парень на камне, глядя на работающих людей и быков, и ему стало страшно. Страшно от того, что это могло значить. Старик никогда бы не позволил так обойтись с его землей. Он ненавидел плуг и топор; он очень любил статные деревья, которые сейчас стонали и падали под ударами топоров. Старик охранял свои пастбища как скупец, словно они были драгоценны так, как намекал их золотой цвет. Будь дед жив, он ни за что не разрешил бы распахать их.
Вот почему Марк испугался. Видит Бог, старик никогда не продал бы Андерсленд. В чем же дело?
Марк не хотел знать ответ. Ему пришлось заставить себя встать и спуститься с холма.
Смуглые рабочие в тюрбанах не понимали его вопросов, но выразительными жестами направили его к жирному бабу[7] в холщовой куртке, с важным видом прохаживающемуся от одной группы к другой, похлопывая по обнаженным спинам легкой тростью или останавливаясь, чтобы записать что-то в огромной черной книге, которую он нес с собой.
Бабу удивленно поднял голову, но, увидев белого, сразу подобострастно заговорил:
– Добрый день, хозяин.
Он говорил, разглядывая Марка блестящими рыщущими глазами. И сразу увидел, как молод его собеседник, как он худ и небрит, как поношен его армейский мундир, измятый оттого, что в нем спали. И что все свое имущество юноша несомненно носит с собой. И бабу мигом преисполнился надменности.
– По правде сказать, нам здесь больше не нужны рабочие. Я здесь начальник.
– Хорошо, – кивнул Марк. – Тогда вы сможете объяснить мне, что эти люди делают в Андерсленде.
Этот человек его раздражал, Марк встречал таких в армии; они издеваются над теми, кто ниже их по положению, и лижут зад тем, кто выше.
– Несомненно, мы будем делать хороший, чистый сахар.
– Эта земля принадлежит моей семье, – заявил Марк, и манера держаться индуса снова изменилась.
– Ах, добрый молодой хозяин, значит, вы из компании в Ледибурге?
– Нет, нет, мы живем здесь. В доме. – Марк показал на холм, за которым находилась ферма. – Это наша земля.
Бабу засмеялся и покачал головой.
– Никто там больше не живет. Увы! Всем владеет компания. – И он широким жестом обвел местность от откоса до самого моря. – Скоро здесь везде будет сахар, понимаете? Сахар, сахар.
И он снова рассмеялся.
Сад заброшен, растения наступают на дом. Старик всегда аккуратно подстригал их и ежедневно подметал листву под деревьями и возле аккуратных рядов ульев. Теперь кто-то с бездумной жестокостью разорил ульи, разрубил их топором.
Комнаты пусты, вынесено все, что могло представлять хоть какую-то ценность, нет даже старой дровяной плиты на кухне; нет ничего, кроме старой банки-плевательницы, лежащей на боку; ее содержимое оставило темное пятно на досках пола.
Марк медленно переходил из одной пустой комнаты в другую с ужасным ощущением утраты и опустошения; под ногами шуршали старые листья, большие черные и желтые пауки следили за ним множеством блестящих черных глаз из своей паутины; ею были затянуты все углы и дверные проемы.
Марк вышел из дома на маленькое семейное кладбище и почувствовал глубокое облегчение, не найдя свежих могил. Бабушка Алиса, ее старшая дочь, его двоюродный брат, который умер еще до рождения Марка. По-прежнему три могилы, старика здесь нет.
Марк достал из колодца ведро и напился холодной сладкой воды, потом нарвал в саду гуавы и спелых ананасов.
На заднем дворе бродил молодой петух, спасшийся от мародеров. Марку с полчаса пришлось за ним гоняться, прежде чем камень сбил птицу с крыши в облаке перьев. Ощипанный и выпотрошенный, петух отправился в котелок над костром, который Марк развел не сходя с места. Пока петух варился, у парня явилась неожиданная мысль. Он вернулся в спальню деда и в дальнем углу, где когда-то стояла большая медная кровать, наклонился и поискал нужную половицу. Нажал острием ножа на шляпку единственного гвоздя и поднял доску.
Просунув руку в открывшееся отверстие, он достал толстую пачку конвертов, перевязанных полоской сыромятной кожи. Марк перебрал края пачки и увидел, что ни один не распечатан. На всех адрес надписан его собственным почерком. Все конверты тщательно хранились в этом тайнике. Но здесь были не все письма. Последовательность неожиданно обрывалась, и Марк, проверяя штемпели на последнем конверте, обнаружил, что тот пришел одиннадцать месяцев назад. Парень ощутил удушье и острый привкус слез.
Отложив письма, Марк снова пошарил в тайнике и достал банку из-под чая с изображением пожилой женщины в очках на крышке – казну старика.
Марк отнес находки на задний двор, потому что летний день подходил к концу и в комнатах быстро темнело. Сел на ступеньках кухни и открыл банку.
Здесь в кожаном мешочке лежало сорок золотых соверенов, одни с бородатой головой Крюгера, прежнего президента Южно-Африканской республики, другие с изображениями королей Эдуарда и Георга. Марк сунул мешочек во внутренний карман куртки и в угасающем свете принялся разглядывать другие сокровища старика. Фотографии бабушки Алисы, еще молодой женщины, пожелтевшие и потрепанные от старости, свидетельство о браке, старые газетные вырезки времен Бурской войны, дешевые женские украшения, те же, что на фотографиях Алисы, медаль в коробочке, Королевская медаль Южной Африки с шестью нашивками, в том числе за бои у Тугелы и Ледисмита и Трансваальскую кампанию, табели Марка из Ледибургской школы и диплом университетского колледжа в Порт-Натале – его с присущим неграмотным людям преклонением перед ученостью и печатным словом старик особенно ценил. Деду пришлось продать часть племенного скота, чтобы заплатить за обучение Марка – вот как высоко он ставил образование. Кроме соверенов, в банке не было ничего существенного, но для старика все это было бесценным. Марк старательно уложил все обратно и спрятал в ранец.
С последними лучами солнца Марк съел жесткого петуха и фрукты и, завернувшись на полу в свое одеяло, стал размышлять.
Он теперь знал, что старик, где бы он ни был, намеревался вернуться в Андерсленд. Иначе он не оставил бы свои сокровища.
Марка разбудил пинок в ребра, он заворочался и сел, охнув от боли.
– Вставай. Поднимай задницу и убирайся.
Еще не совсем рассвело, но Марк разглядел черты этого человека. Чисто выбритый, с массивной челюстью, а зубы как будто подпилены, чтобы образовать ровную линию; на фоне загорелой кожи они кажутся очень белыми. Голова круглая, как пушечное ядро, и кажется увесистой, потому что сидит на толстой шее низко, как у боксера-тяжеловеса.
– Вставай! – повторил незнакомец и собрался снова пнуть Марка.
Марк вскочил и приготовился защищаться. Он обнаружил, что человек ниже его ростом, но крепко сложен, с широкими массивными плечами и такой же крепкой, как голова, фигурой.
– Это частное владение, и нам здесь не нужны бродяги.
– Я не бродяга, – начал Марк, но его слова оборвал громкий резкий хохот.
– Ну да, у тебя модный костюм, и твой «роллс» припаркован у дверей.
– Вы только что меня ударили. А я между прочим Марк Андерс. Эта земля принадлежит моему деду Джону Андерсу…
Парню показалось, что он заметил в глазах незнакомца странное выражение – сомнение, тревогу? Тот быстро, нервно облизнул губы, но, когда заговорил, его голос звучал спокойно и ровно:
– Мне об этом ничего не известно. Теперь земля принадлежит Ледибургской компании недвижимости, а я служу там десятником, и ни я, ни компания не желаем, чтобы ты тут болтался. – Он помолчал, расставив ноги, ссутулив плечи и выставив вперед тяжелую челюсть. – И еще мне нравится время от времени пробивать кому-нибудь башку, а я очень давно этого не делал.
Они смотрели друг на друга, и Марк неожиданно почувствовал гнев. Ему хотелось принять вызов этого человека, хотя он понимал, насколько тот силен и опасен. У него была наружность убийцы, он сильный и тяжелый. Марк взял себя в руки и тоже ссутулился.
Его мучитель заметил это с явным облегчением. Он едва заметно улыбнулся, сжимая челюсти, как что взбухли жилы на шее, и принялся покачиваться с носка на пятку. Марк испытывал отвращение к насилию: слишком много его было в прошлом, да и причины драться он не видел. Он отвернулся и подобрал свою обувь.
Человек следил, как он одевается, может быть, разочарованный, но готовый к дальнейшей стычке. Надевая ранец на плечо, Марк спросил:
– Как вас зовут?
Человек, все еще настроенный на драку, сразу ответил:
– Друзья зовут меня Хобди.
– А дальше?
– Просто Хобди!
– Я этого не забуду, – произнес Марк. – Вы молодчина, Хобди.
Марк спустился по ступенькам во двор, а когда пятнадцать минут спустя оглянулся с возвышения, где проходила дорога на Ледибург, Хобди по-прежнему стоял во дворе Андерсленда и внимательно смотрел ему вслед.
Хотя он был приятелем Джона Андерса и Марк рос на его глазах, сейчас он его определенно не узнал.
– Здравствуй, дядя Фред, – сказал Марк, но прошло еще несколько мгновений, прежде чем старик завопил и подлетел к Марку с объятиями.
– Боже, парень, а болтали, будто тебя убили во Франции!
Они сидели на ограде загона. Пастухи-зулусы гнали скот в узкий проход; оказавшись на краю чана, животные прыгали в зловонную химическую ванну, выныривали, испуганно фыркая, и плыли, высоко подняв нос, к противоположному краю, где был пологий подъем.
– Он умер почти год назад, нет, наверно, больше… мне жаль, парень. Я и не подумал сообщить тебе. Ведь мы все считали, что ты погиб во Франции.
– Это ничего, дядя Фред.
Марк удивился тому, что не испытал никакого потрясения. Он уже все осознал и принял, но на душе у него было тяжело. Они долго молчали. Старик, сидевший рядом, с уважением отнесся к его горю.
– Как он… – Марк пытался подыскать нужное слово, – как он умер?
– Ну… – Фред Блэк приподнял шляпу и любовно почесал розовую лысину. – Да как-то вдруг. Отправился пострелять дичь к Воротам Чаки вместе с Питом Грейлингом и его сыном.
В сознании Марка возникли яркие воспоминания. Воротами Чаки назывался обширный дикий район на севере, где старик учил мальчика искусству охоты. Много лет назад, в 1869 году, эта местность была объявлена заповедником, но хранителя не назначили, и жители северного Наталя и Зулуленда считали ее своим охотничьим угодьем.
– На пятый день твой дед не вернулся в лагерь. Его искали четыре дня. – Блэк помолчал и взглянул на Марка. – Ты себя хорошо чувствуешь, парень?
– Да, неплохо. – Марк подумал: «Я столько раз видел, как умирают люди, я многих убил сам – и все-таки смерть одного человека так на меня действует». – Пожалуйста, продолжай, дядя Фред.
– Пит рассказал, что, похоже, старик поскользнулся на круче, упал на ружье, и оно выстрелило. Ему в живот.
Собеседники посмотрели, как последний бык окунулся в чан. Потом Фред Блэк неловко слез с изгороди и схватился за спину.
– Старею.
Марк тоже спрыгнул. Они направились к дому.
– Пит и его парень там его и похоронили. Джона нельзя было везти назад: ведь он пролежал на солнце четыре дня. Отметили место и подписали заявление в магистрате, когда вернулись в Ледибург.
Фреда Блэка прервал крик – по аллее между большими эвкалиптами к ним бежала женщина, стройная и молодая, с медово-каштановыми волосами, заплетенными сзади в толстую косу, ноги у нее были длинные и смуглые; под юбкой из выцветшей ткани мелькали грязные босые ступни.
– Марк! – воскликнула она. – О Марк!
Он узнал ее, только когда она приблизилась. За четыре года она совсем не изменилась.
– Мэри!
Сейчас он больше не мог говорить о своей печали – для этого еще будет время. Но и горюя, Марк не мог не заметить, что Мэри стала взрослой, она уже не озорной чертенок, каким была когда-то; тогда он, старшеклассник Ледибургской средней школы, считал ниже своего достоинства замечать ее.
У нее по-прежнему было веснушчатое смешливое лицо и выступающие вперед кривоватые передние зубы, но теперь она крупная, широкобедрая крестьянская девушкой со звучным веселым смехом. Ростом она была Марку по плечо, под тонкой вытертой тканью платья обозначились налитые округлости; она шла рядом с ним, покачивая бедрами и задом, талия была тонкая, фигура как песочные часы, полные тяжелые груди подскакивали при каждом шаге. По дороге Мэри засыпала его вопросами, множеством вопросов, и то и дело притрагивалась к Марку: то придержит за локоть, то схватит за руку, побуждая ответить, глядя на него с озорной улыбкой, звонко смеясь. Марк испытывал непривычное беспокойство.
Жена Фреда Блэка узнала Марка, когда он был во дворе, ее возглас походил на мычание коровы, встретившейся с теленком после долгой разлуки. Родив девять дочерей, она неизменно мечтала о сыне.
– Здравствуй, тетя Хильда, – начал Марк и оказался в ее просторных удушающих объятиях.
– Ты небось умираешь с голоду, – выпалила она, – а от твоей одежды несет! И от тебя самого несет, от волос.
Четыре незамужние дочери Хильды под руководством Мэри поставили посреди кухни оцинкованное корыто, нагрели несколько ведер горячей воды на печи и наполнили его. Марк сидел на широкой веранде, закутавшись в простыню, а тетя Хильда большими тупыми ножницами срезала его длинные вьющиеся локоны.
Потом она выгнала протестующих дочерей из кухни. Марк отчаянно защищал свое мужское достоинство, но она отбросила его возражения.
– Я женщина старая, и таких-то прелестей навидалась, а то и побольше, и получше.
Она решительно раздела его, бросая грязную одежду в открытую дверь, где ждала Мэри.
– Ступай, девочка, выстирай это.
Марк вспыхнул и окунулся в воду.
– Да, я часто об этом думал, – согласился Фред, уже слегка опьянев. – Старина Джонни любил свою землю.
– Ты когда-нибудь слышал, что он собирается продать ее?
– Нет, никогда. И я всегда считал, что это последнее, что он сделает. Он часто говорил, что его похоронят рядом с Алисой. Он так хотел.
– Когда ты в последний раз видел дедушку, дядя Фред?
– Ну, – он задумчиво потер лысину, – недели за две до того, как он отправился к Воротам Чаки с этими Грейлингами. Да, верно. Он ездил в Ледибург покупать патроны и провизию. Заночевал здесь, в старой своей шотландской коляске, мы тогда хорошо посидели.
– Он не упоминал о продаже земли?
– Ни словечком.
Дверь кухни распахнулась, оттуда вырвался столб желтого света, и тетя Хильда зычно крикнула:
– Еда готова! Пошли, Фред, не держи там мальчика своими скабрезными присказками и не вздумай тащить бутылку в дом. Слышишь?
Фред поморщился, вылил остаток темной жидкости в свой стакан и покачал головой, глядя на пустую бутылку.
– Прощай, подруга.
Он перебросил бутылку через ограду и проглотил бренди как лекарство.
– Фреду нужен помощник. Он сдает, хоть самому и невдомек, олуху старому.
Марк кивнул; с полным ртом он не мог отвечать иначе. Мэри рядом с ним потянулась за очередным ломтем домашнего, теплого, только что испеченного хлеба. Ее большая, ничем не стесненная грудь прижалась к Марку, и он едва не вскрикнул.
– У девушек мало возможностей встретить здесь, на ферме, хороших молодых людей.
Мэри заерзала и прижалась бедром к Марку.
– Оставь парня в покое, Хильда, хитрая старуха, – невнятно сказал восседающий во главе стола Фред.
– Мэри, подлей Марку соуса в картошку.
Девушка добавила соуса, перегнувшись через Марка и положив свободную руку ему на колено.
– Ешь! Мэри специально для тебя спекла пирог.
Рука Мэри, оставаясь на колене Марка, начала целенаправленное движение выше. Все внимание Марка мгновенно сосредоточилось на этой руке, и еда во рту превратилась в горячие уголья.
– Еще тыквы, Марки? – заботливо спросила тетя Хильда, и Марк слабо покачал головой. Он не мог поверить в то, что происходило под столом прямо под носом у матери Мэри.
И чувствовал нарастающую панику.
По возможности незаметно в подобных обстоятельствах он опустил свою руку на колени и, не глядя на девушку, крепко прижал ее кисть.
– Наелся, Марки?
– Да, о да, – подтвердил он, пытаясь убрать с ноги руку Мэри, но она была сильной девушкой, и ее нелегко было побороть.
– Вымой тарелку Марка, Мэри, милая, и дай ему твоего пирога.
Мэри, казалось, не слышала. Она скромно уткнулась в тарелку, щеки ее раскраснелись, губы слегка дрожали. Марк рядом с ней ерзал и вертелся.
– Мэри, да что с тобой, девочка? – раздраженно нахмурилась мать. – Ты меня слышишь?
– Да, мама, слышу.
Наконец она вздохнула и встала. Медленно протянула обе руки к тарелке Марка, а он, ослабев от облегчения, обмяк.
По мрачной местности, в колышущемся тумане, в странном неестественном свете он преследует темного призрака, но ноги движутся еле-еле, словно Марк идет сквозь патоку, и каждый шаг требует от него невероятных усилий.
Парень знает, что призрак, удаляющийся от него в тумане, это дед, и пытается крикнуть, позвать его, но, хотя широко раскрывает рот, оттуда не вылетает ни звука. Неожиданно в темной спине призрака появляется маленькая красная дыра, из нее льется яркая кровь, и он оборачивается.
На мгновение Марк видит лицо деда, умные желтые глаза улыбаются ему над большими нафабренными заостренными усами. Но вот лицо начинает оплывать, как воск, и, словно из-под воды, возникают черты прекрасного мраморного изваяния – это лицо молодого немца. Наконец Марк обретает способность кричать, он утыкается в ладони, всхлипывает в темноте, но тут в его измученном воображении возникает другая картина.
Марк чувствует медленные коварные ласки. Перестает всхлипывать и постепенно отдается чувственному наслаждению. Он знает, что произойдет (это часто бывало с ним в одинокие ночи), и сейчас, медленно выплывая из глубин сна, приветствует это. На краю сознания слышится голос, мягкий уговаривающий:
– Вот так, не волнуйся, все хорошо, все будет хорошо. Не шуми.
Марк просыпается и не сразу понимает, что теплая плоть – это реальность. Над ним нависают тяжелые груди, большие и мягкие, они касаются его обнаженного торса, белая кожа сияет в лунном свете, падающем через окно на узкую кровать.
– Мэри тебя ублажит, – настойчиво шепчет хриплый голос.
– Мэри? – Марк поперхнулся этим именем и попробовал сесть, но девушка всем мягко навалилась на него. – Ты с ума сошла!
Он начал вырываться, но к его губам прижался рот Мэри, теплый, поглощающий, и сопротивление прекратилось под напором новых ощущений. Парень чувствовал, что у него начинает кружиться голова.
Но охватившему его сейчас смятению противостояло то ужасное, что он знал о женщинах. Странные и жуткие истины, которые втолковывал ему бригадный капеллан, позволившие Марку стойко отвергать приставания и уговоры бойких маленьких проституток во Франции и особ, которые манили его к себе на темных улицах Лондона.
Марк помнил деда в мелочах: как он наклоняется, набирает горсть красной почвы и просеивает сквозь пальцы, а потом с выражением гордости на старом морщинистом лице вытирает пальцы о брюки. «Хорошая земля Андерсленд», – говорил он обычно и умудренно кивал. Помнил Марк его и в значительных делах: вот дед, высокий и худой, стоит рядом с ним в густом кустарнике, и большое старое ружье «мартини хендри» с громом выплевывает дым, отдача сотрясает старое хрупкое тело, а буйвол, как черная гора, несется на них, окровавленный, обезумевший от раны.
Четыре года Марк не видел деда и ничего не слышал о нем. Вначале парень писал длинные, полные тоски по дому письма, но старик не умеет ни читать, ни писать. Марк надеялся, что он отнесет письма к кому-нибудь, может, к почтальонше, и друзья прочтут ему их и напишут ответ.
Но надеялся он зря. Гордость никогда не позволила бы деду признаться чужому человеку, что он не умеет читать.
Тем не менее Марк продолжал писать и посылал раз в месяц письмо все эти долгие четыре года, но только завтра впервые узнает о старике хоть что-то.
Марк уснул и проспал еще несколько часов, потом в предрассветной тьме разжег костер и вскипятил кофе. Как только стало видно тропу, он снова отправился в путь.
С обрыва Марк посмотрел, как из моря поднимается солнце. Над волнами плыли высокие грозовые тучи; когда солнце вышло из-за них, они загорелись красным и розовым, винным и пурпурным, каждая туча была четко очерчена красно-золотой каймой и прострелена столбами света.
Под ногами Марка местность резко уходила вниз, к богатым прибрежным долинам, густо заросшим лесами, и гладким травянистым холмам, которые тянулись до самых бесконечных белых берегов Индийского океана.
Недалеко от Марка река уступами, пенясь, падала с влажных черных скал в глубокие омуты, где вода вращалась, как гигантские колеса; здесь река отдыхала, прежде чем обрушиться со следующего уступа.
Марк впервые заторопился, спускаясь по крутой тропе с той же стремительностью, что и река, но была уже середина утра, когда он добрался до теплых сонных земель у подножия холмов.
Река стала шире и мельче, ее нрав полностью переменился, и она спокойно вилась в песчаных берегах. Здесь были другие птицы, другие животные, чем вверху, на холмах, но сейчас Марку было не до них. Едва бросив взгляд на стаю птиц с тяжелыми, похожими на ятаган, клювами (они выглядели грозно, даже когда с криками, похожими на смех, поднялись в воздух), он поспешил вперед.
У корней большого дикого инжира Марк увидел небольшую полуразвалившуюся груду камней, которая для парня имела особое значение. Эта пирамида обозначала западную границу Андерсленда.
Марк задержался, восстановил пирамиду между серых чешуйчатых корней, которые ползли по земле, словно древние рептилии. Пока он работал, стая жирных зеленых голубей с шумом сорвалась с ветвей над ним, где птицы кормились горькими желтыми плодами.
Миновав инжир, Марк пошел новой, легкой и упругой походкой, широко расправив плечи, с огоньком в глазах, потому что он вернулся в Андерсленд. Восемь тысяч акров плодородной бурой почвы, четыре мили речного берега, изобилие воды, мягко закругленные холмы, поросшие густой душистой травой. Андерсленд, земля Андерса – это название старик дал ей тридцать лет назад.
Через полмили Марк собирался уйти от реки и через следующее возвышение двинуться напрямик к дому, когда уловил в неподвижном теплом воздухе далекий глухой гул, а потом слабые звуки человеческих голосов.
Удивленный Марк остановился, прислушиваясь; снова глухой мощный гул, но теперь ему предшествовал треск веток и подлеска. Ошибиться было нельзя – валили лес.
Отказавшись от первоначального намерения, Марк направился дальше вдоль реки и шел, пока неожиданно не вынырнул из леса на открытое пространство, которое напомнило ему обширные опустошенные поля Франции, изуродованные снарядами и взрывчаткой так, что земля лежала обгорелая, нагая.
Группы смуглых людей в белых льняных дхоти и тюрбанах рубили деревья и расчищали подлесок вдоль реки. Марк не сразу понял, кто эти странные люди, но потом вспомнил статью в газете о том, что из Индии привезли рабочих на новые сахарные плантации. Эти худые люди трудились как муравьи в муравейнике. Их были сотни. Нет, на самом деле тысячи. И еще быки. Большие упряжки тяжелых сильных животных медленно стаскивали бревна в кучи, чтобы сжечь.
Не вполне осознав, что увидел, Марк отвернул от реки и стал подниматься по холму за ней. С вершины ему открылся вид на весь Андерсленд и на его окрестности до самого моря.
Опустошение тянулось насколько хватал глаз, и тут было о чем подумать. Землю распахали – всю землю. Лес и пастбища уничтожены. Упряжки быков одна за другой медленно двигались повсюду, плуги выворачивали толстые пласты светлой почвы. До изумленного Марка доносились крики пахарей и непрерывное щелканье хлыстов.
Почти час просидел парень на камне, глядя на работающих людей и быков, и ему стало страшно. Страшно от того, что это могло значить. Старик никогда бы не позволил так обойтись с его землей. Он ненавидел плуг и топор; он очень любил статные деревья, которые сейчас стонали и падали под ударами топоров. Старик охранял свои пастбища как скупец, словно они были драгоценны так, как намекал их золотой цвет. Будь дед жив, он ни за что не разрешил бы распахать их.
Вот почему Марк испугался. Видит Бог, старик никогда не продал бы Андерсленд. В чем же дело?
Марк не хотел знать ответ. Ему пришлось заставить себя встать и спуститься с холма.
Смуглые рабочие в тюрбанах не понимали его вопросов, но выразительными жестами направили его к жирному бабу[7] в холщовой куртке, с важным видом прохаживающемуся от одной группы к другой, похлопывая по обнаженным спинам легкой тростью или останавливаясь, чтобы записать что-то в огромной черной книге, которую он нес с собой.
Бабу удивленно поднял голову, но, увидев белого, сразу подобострастно заговорил:
– Добрый день, хозяин.
Он говорил, разглядывая Марка блестящими рыщущими глазами. И сразу увидел, как молод его собеседник, как он худ и небрит, как поношен его армейский мундир, измятый оттого, что в нем спали. И что все свое имущество юноша несомненно носит с собой. И бабу мигом преисполнился надменности.
– По правде сказать, нам здесь больше не нужны рабочие. Я здесь начальник.
– Хорошо, – кивнул Марк. – Тогда вы сможете объяснить мне, что эти люди делают в Андерсленде.
Этот человек его раздражал, Марк встречал таких в армии; они издеваются над теми, кто ниже их по положению, и лижут зад тем, кто выше.
– Несомненно, мы будем делать хороший, чистый сахар.
– Эта земля принадлежит моей семье, – заявил Марк, и манера держаться индуса снова изменилась.
– Ах, добрый молодой хозяин, значит, вы из компании в Ледибурге?
– Нет, нет, мы живем здесь. В доме. – Марк показал на холм, за которым находилась ферма. – Это наша земля.
Бабу засмеялся и покачал головой.
– Никто там больше не живет. Увы! Всем владеет компания. – И он широким жестом обвел местность от откоса до самого моря. – Скоро здесь везде будет сахар, понимаете? Сахар, сахар.
И он снова рассмеялся.
* * *
С холма старая ферма выглядела как обычно, над темной листвой сада виднелась только зеленая крыша из рифленого железа. Но когда Марк прошел по заросшей тропе мимо клеток для кур, он увидел, что оконные рамы сняты – зияют темные пустые отверстия. На широкой веранде нет мебели, отсутствует кресло-качалка, а бревна на одном конце просели; водосточная труба отошла от стены.Сад заброшен, растения наступают на дом. Старик всегда аккуратно подстригал их и ежедневно подметал листву под деревьями и возле аккуратных рядов ульев. Теперь кто-то с бездумной жестокостью разорил ульи, разрубил их топором.
Комнаты пусты, вынесено все, что могло представлять хоть какую-то ценность, нет даже старой дровяной плиты на кухне; нет ничего, кроме старой банки-плевательницы, лежащей на боку; ее содержимое оставило темное пятно на досках пола.
Марк медленно переходил из одной пустой комнаты в другую с ужасным ощущением утраты и опустошения; под ногами шуршали старые листья, большие черные и желтые пауки следили за ним множеством блестящих черных глаз из своей паутины; ею были затянуты все углы и дверные проемы.
Марк вышел из дома на маленькое семейное кладбище и почувствовал глубокое облегчение, не найдя свежих могил. Бабушка Алиса, ее старшая дочь, его двоюродный брат, который умер еще до рождения Марка. По-прежнему три могилы, старика здесь нет.
Марк достал из колодца ведро и напился холодной сладкой воды, потом нарвал в саду гуавы и спелых ананасов.
На заднем дворе бродил молодой петух, спасшийся от мародеров. Марку с полчаса пришлось за ним гоняться, прежде чем камень сбил птицу с крыши в облаке перьев. Ощипанный и выпотрошенный, петух отправился в котелок над костром, который Марк развел не сходя с места. Пока петух варился, у парня явилась неожиданная мысль. Он вернулся в спальню деда и в дальнем углу, где когда-то стояла большая медная кровать, наклонился и поискал нужную половицу. Нажал острием ножа на шляпку единственного гвоздя и поднял доску.
Просунув руку в открывшееся отверстие, он достал толстую пачку конвертов, перевязанных полоской сыромятной кожи. Марк перебрал края пачки и увидел, что ни один не распечатан. На всех адрес надписан его собственным почерком. Все конверты тщательно хранились в этом тайнике. Но здесь были не все письма. Последовательность неожиданно обрывалась, и Марк, проверяя штемпели на последнем конверте, обнаружил, что тот пришел одиннадцать месяцев назад. Парень ощутил удушье и острый привкус слез.
Отложив письма, Марк снова пошарил в тайнике и достал банку из-под чая с изображением пожилой женщины в очках на крышке – казну старика.
Марк отнес находки на задний двор, потому что летний день подходил к концу и в комнатах быстро темнело. Сел на ступеньках кухни и открыл банку.
Здесь в кожаном мешочке лежало сорок золотых соверенов, одни с бородатой головой Крюгера, прежнего президента Южно-Африканской республики, другие с изображениями королей Эдуарда и Георга. Марк сунул мешочек во внутренний карман куртки и в угасающем свете принялся разглядывать другие сокровища старика. Фотографии бабушки Алисы, еще молодой женщины, пожелтевшие и потрепанные от старости, свидетельство о браке, старые газетные вырезки времен Бурской войны, дешевые женские украшения, те же, что на фотографиях Алисы, медаль в коробочке, Королевская медаль Южной Африки с шестью нашивками, в том числе за бои у Тугелы и Ледисмита и Трансваальскую кампанию, табели Марка из Ледибургской школы и диплом университетского колледжа в Порт-Натале – его с присущим неграмотным людям преклонением перед ученостью и печатным словом старик особенно ценил. Деду пришлось продать часть племенного скота, чтобы заплатить за обучение Марка – вот как высоко он ставил образование. Кроме соверенов, в банке не было ничего существенного, но для старика все это было бесценным. Марк старательно уложил все обратно и спрятал в ранец.
С последними лучами солнца Марк съел жесткого петуха и фрукты и, завернувшись на полу в свое одеяло, стал размышлять.
Он теперь знал, что старик, где бы он ни был, намеревался вернуться в Андерсленд. Иначе он не оставил бы свои сокровища.
Марка разбудил пинок в ребра, он заворочался и сел, охнув от боли.
– Вставай. Поднимай задницу и убирайся.
Еще не совсем рассвело, но Марк разглядел черты этого человека. Чисто выбритый, с массивной челюстью, а зубы как будто подпилены, чтобы образовать ровную линию; на фоне загорелой кожи они кажутся очень белыми. Голова круглая, как пушечное ядро, и кажется увесистой, потому что сидит на толстой шее низко, как у боксера-тяжеловеса.
– Вставай! – повторил незнакомец и собрался снова пнуть Марка.
Марк вскочил и приготовился защищаться. Он обнаружил, что человек ниже его ростом, но крепко сложен, с широкими массивными плечами и такой же крепкой, как голова, фигурой.
– Это частное владение, и нам здесь не нужны бродяги.
– Я не бродяга, – начал Марк, но его слова оборвал громкий резкий хохот.
– Ну да, у тебя модный костюм, и твой «роллс» припаркован у дверей.
– Вы только что меня ударили. А я между прочим Марк Андерс. Эта земля принадлежит моему деду Джону Андерсу…
Парню показалось, что он заметил в глазах незнакомца странное выражение – сомнение, тревогу? Тот быстро, нервно облизнул губы, но, когда заговорил, его голос звучал спокойно и ровно:
– Мне об этом ничего не известно. Теперь земля принадлежит Ледибургской компании недвижимости, а я служу там десятником, и ни я, ни компания не желаем, чтобы ты тут болтался. – Он помолчал, расставив ноги, ссутулив плечи и выставив вперед тяжелую челюсть. – И еще мне нравится время от времени пробивать кому-нибудь башку, а я очень давно этого не делал.
Они смотрели друг на друга, и Марк неожиданно почувствовал гнев. Ему хотелось принять вызов этого человека, хотя он понимал, насколько тот силен и опасен. У него была наружность убийцы, он сильный и тяжелый. Марк взял себя в руки и тоже ссутулился.
Его мучитель заметил это с явным облегчением. Он едва заметно улыбнулся, сжимая челюсти, как что взбухли жилы на шее, и принялся покачиваться с носка на пятку. Марк испытывал отвращение к насилию: слишком много его было в прошлом, да и причины драться он не видел. Он отвернулся и подобрал свою обувь.
Человек следил, как он одевается, может быть, разочарованный, но готовый к дальнейшей стычке. Надевая ранец на плечо, Марк спросил:
– Как вас зовут?
Человек, все еще настроенный на драку, сразу ответил:
– Друзья зовут меня Хобди.
– А дальше?
– Просто Хобди!
– Я этого не забуду, – произнес Марк. – Вы молодчина, Хобди.
Марк спустился по ступенькам во двор, а когда пятнадцать минут спустя оглянулся с возвышения, где проходила дорога на Ледибург, Хобди по-прежнему стоял во дворе Андерсленда и внимательно смотрел ему вслед.
* * *
Фред Блэк наблюдал, как Марк поднимается по холму. Фред прислонился к краю чана и жевал табак, сам жесткий, коричневый и сухой, как этот табак.Хотя он был приятелем Джона Андерса и Марк рос на его глазах, сейчас он его определенно не узнал.
– Здравствуй, дядя Фред, – сказал Марк, но прошло еще несколько мгновений, прежде чем старик завопил и подлетел к Марку с объятиями.
– Боже, парень, а болтали, будто тебя убили во Франции!
Они сидели на ограде загона. Пастухи-зулусы гнали скот в узкий проход; оказавшись на краю чана, животные прыгали в зловонную химическую ванну, выныривали, испуганно фыркая, и плыли, высоко подняв нос, к противоположному краю, где был пологий подъем.
– Он умер почти год назад, нет, наверно, больше… мне жаль, парень. Я и не подумал сообщить тебе. Ведь мы все считали, что ты погиб во Франции.
– Это ничего, дядя Фред.
Марк удивился тому, что не испытал никакого потрясения. Он уже все осознал и принял, но на душе у него было тяжело. Они долго молчали. Старик, сидевший рядом, с уважением отнесся к его горю.
– Как он… – Марк пытался подыскать нужное слово, – как он умер?
– Ну… – Фред Блэк приподнял шляпу и любовно почесал розовую лысину. – Да как-то вдруг. Отправился пострелять дичь к Воротам Чаки вместе с Питом Грейлингом и его сыном.
В сознании Марка возникли яркие воспоминания. Воротами Чаки назывался обширный дикий район на севере, где старик учил мальчика искусству охоты. Много лет назад, в 1869 году, эта местность была объявлена заповедником, но хранителя не назначили, и жители северного Наталя и Зулуленда считали ее своим охотничьим угодьем.
– На пятый день твой дед не вернулся в лагерь. Его искали четыре дня. – Блэк помолчал и взглянул на Марка. – Ты себя хорошо чувствуешь, парень?
– Да, неплохо. – Марк подумал: «Я столько раз видел, как умирают люди, я многих убил сам – и все-таки смерть одного человека так на меня действует». – Пожалуйста, продолжай, дядя Фред.
– Пит рассказал, что, похоже, старик поскользнулся на круче, упал на ружье, и оно выстрелило. Ему в живот.
Собеседники посмотрели, как последний бык окунулся в чан. Потом Фред Блэк неловко слез с изгороди и схватился за спину.
– Старею.
Марк тоже спрыгнул. Они направились к дому.
– Пит и его парень там его и похоронили. Джона нельзя было везти назад: ведь он пролежал на солнце четыре дня. Отметили место и подписали заявление в магистрате, когда вернулись в Ледибург.
Фреда Блэка прервал крик – по аллее между большими эвкалиптами к ним бежала женщина, стройная и молодая, с медово-каштановыми волосами, заплетенными сзади в толстую косу, ноги у нее были длинные и смуглые; под юбкой из выцветшей ткани мелькали грязные босые ступни.
– Марк! – воскликнула она. – О Марк!
Он узнал ее, только когда она приблизилась. За четыре года она совсем не изменилась.
– Мэри!
Сейчас он больше не мог говорить о своей печали – для этого еще будет время. Но и горюя, Марк не мог не заметить, что Мэри стала взрослой, она уже не озорной чертенок, каким была когда-то; тогда он, старшеклассник Ледибургской средней школы, считал ниже своего достоинства замечать ее.
У нее по-прежнему было веснушчатое смешливое лицо и выступающие вперед кривоватые передние зубы, но теперь она крупная, широкобедрая крестьянская девушкой со звучным веселым смехом. Ростом она была Марку по плечо, под тонкой вытертой тканью платья обозначились налитые округлости; она шла рядом с ним, покачивая бедрами и задом, талия была тонкая, фигура как песочные часы, полные тяжелые груди подскакивали при каждом шаге. По дороге Мэри засыпала его вопросами, множеством вопросов, и то и дело притрагивалась к Марку: то придержит за локоть, то схватит за руку, побуждая ответить, глядя на него с озорной улыбкой, звонко смеясь. Марк испытывал непривычное беспокойство.
Жена Фреда Блэка узнала Марка, когда он был во дворе, ее возглас походил на мычание коровы, встретившейся с теленком после долгой разлуки. Родив девять дочерей, она неизменно мечтала о сыне.
– Здравствуй, тетя Хильда, – начал Марк и оказался в ее просторных удушающих объятиях.
– Ты небось умираешь с голоду, – выпалила она, – а от твоей одежды несет! И от тебя самого несет, от волос.
Четыре незамужние дочери Хильды под руководством Мэри поставили посреди кухни оцинкованное корыто, нагрели несколько ведер горячей воды на печи и наполнили его. Марк сидел на широкой веранде, закутавшись в простыню, а тетя Хильда большими тупыми ножницами срезала его длинные вьющиеся локоны.
Потом она выгнала протестующих дочерей из кухни. Марк отчаянно защищал свое мужское достоинство, но она отбросила его возражения.
– Я женщина старая, и таких-то прелестей навидалась, а то и побольше, и получше.
Она решительно раздела его, бросая грязную одежду в открытую дверь, где ждала Мэри.
– Ступай, девочка, выстирай это.
Марк вспыхнул и окунулся в воду.
* * *
В сумерках Фред Блэк и Марк сидели у колодца во дворе, а между ними стояла бутылка бренди. Крепкий «Капский дымный» кусает, как дикая зебра, и, сделав один глоток, Марк больше не притрагивался к стакану.– Да, я часто об этом думал, – согласился Фред, уже слегка опьянев. – Старина Джонни любил свою землю.
– Ты когда-нибудь слышал, что он собирается продать ее?
– Нет, никогда. И я всегда считал, что это последнее, что он сделает. Он часто говорил, что его похоронят рядом с Алисой. Он так хотел.
– Когда ты в последний раз видел дедушку, дядя Фред?
– Ну, – он задумчиво потер лысину, – недели за две до того, как он отправился к Воротам Чаки с этими Грейлингами. Да, верно. Он ездил в Ледибург покупать патроны и провизию. Заночевал здесь, в старой своей шотландской коляске, мы тогда хорошо посидели.
– Он не упоминал о продаже земли?
– Ни словечком.
Дверь кухни распахнулась, оттуда вырвался столб желтого света, и тетя Хильда зычно крикнула:
– Еда готова! Пошли, Фред, не держи там мальчика своими скабрезными присказками и не вздумай тащить бутылку в дом. Слышишь?
Фред поморщился, вылил остаток темной жидкости в свой стакан и покачал головой, глядя на пустую бутылку.
– Прощай, подруга.
Он перебросил бутылку через ограду и проглотил бренди как лекарство.
* * *
Марк сидел на скамье у стены, зажатый с одной стороны Мэри, с другой – ее грудастой сестрой. Тетя Хильда расположилась прямо напротив, накладывала еду парню на тарелку и громко бранила, когда он начинал есть медленнее.– Фреду нужен помощник. Он сдает, хоть самому и невдомек, олуху старому.
Марк кивнул; с полным ртом он не мог отвечать иначе. Мэри рядом с ним потянулась за очередным ломтем домашнего, теплого, только что испеченного хлеба. Ее большая, ничем не стесненная грудь прижалась к Марку, и он едва не вскрикнул.
– У девушек мало возможностей встретить здесь, на ферме, хороших молодых людей.
Мэри заерзала и прижалась бедром к Марку.
– Оставь парня в покое, Хильда, хитрая старуха, – невнятно сказал восседающий во главе стола Фред.
– Мэри, подлей Марку соуса в картошку.
Девушка добавила соуса, перегнувшись через Марка и положив свободную руку ему на колено.
– Ешь! Мэри специально для тебя спекла пирог.
Рука Мэри, оставаясь на колене Марка, начала целенаправленное движение выше. Все внимание Марка мгновенно сосредоточилось на этой руке, и еда во рту превратилась в горячие уголья.
– Еще тыквы, Марки? – заботливо спросила тетя Хильда, и Марк слабо покачал головой. Он не мог поверить в то, что происходило под столом прямо под носом у матери Мэри.
И чувствовал нарастающую панику.
По возможности незаметно в подобных обстоятельствах он опустил свою руку на колени и, не глядя на девушку, крепко прижал ее кисть.
– Наелся, Марки?
– Да, о да, – подтвердил он, пытаясь убрать с ноги руку Мэри, но она была сильной девушкой, и ее нелегко было побороть.
– Вымой тарелку Марка, Мэри, милая, и дай ему твоего пирога.
Мэри, казалось, не слышала. Она скромно уткнулась в тарелку, щеки ее раскраснелись, губы слегка дрожали. Марк рядом с ней ерзал и вертелся.
– Мэри, да что с тобой, девочка? – раздраженно нахмурилась мать. – Ты меня слышишь?
– Да, мама, слышу.
Наконец она вздохнула и встала. Медленно протянула обе руки к тарелке Марка, а он, ослабев от облегчения, обмяк.
* * *
Марк устал от многодневного перехода и последующего возбуждения, но, хоть уснул почти сразу, сны видел тревожные.По мрачной местности, в колышущемся тумане, в странном неестественном свете он преследует темного призрака, но ноги движутся еле-еле, словно Марк идет сквозь патоку, и каждый шаг требует от него невероятных усилий.
Парень знает, что призрак, удаляющийся от него в тумане, это дед, и пытается крикнуть, позвать его, но, хотя широко раскрывает рот, оттуда не вылетает ни звука. Неожиданно в темной спине призрака появляется маленькая красная дыра, из нее льется яркая кровь, и он оборачивается.
На мгновение Марк видит лицо деда, умные желтые глаза улыбаются ему над большими нафабренными заостренными усами. Но вот лицо начинает оплывать, как воск, и, словно из-под воды, возникают черты прекрасного мраморного изваяния – это лицо молодого немца. Наконец Марк обретает способность кричать, он утыкается в ладони, всхлипывает в темноте, но тут в его измученном воображении возникает другая картина.
Марк чувствует медленные коварные ласки. Перестает всхлипывать и постепенно отдается чувственному наслаждению. Он знает, что произойдет (это часто бывало с ним в одинокие ночи), и сейчас, медленно выплывая из глубин сна, приветствует это. На краю сознания слышится голос, мягкий уговаривающий:
– Вот так, не волнуйся, все хорошо, все будет хорошо. Не шуми.
Марк просыпается и не сразу понимает, что теплая плоть – это реальность. Над ним нависают тяжелые груди, большие и мягкие, они касаются его обнаженного торса, белая кожа сияет в лунном свете, падающем через окно на узкую кровать.
– Мэри тебя ублажит, – настойчиво шепчет хриплый голос.
– Мэри? – Марк поперхнулся этим именем и попробовал сесть, но девушка всем мягко навалилась на него. – Ты с ума сошла!
Он начал вырываться, но к его губам прижался рот Мэри, теплый, поглощающий, и сопротивление прекратилось под напором новых ощущений. Парень чувствовал, что у него начинает кружиться голова.
Но охватившему его сейчас смятению противостояло то ужасное, что он знал о женщинах. Странные и жуткие истины, которые втолковывал ему бригадный капеллан, позволившие Марку стойко отвергать приставания и уговоры бойких маленьких проституток во Франции и особ, которые манили его к себе на темных улицах Лондона.