Соболев Анатолий. Рассказы о Данилке

   Данилка разгреб снег на макушке стога, добрался до сухого сена, стал вырывать клочьями, чтобы сделать углубление и спрятаться в нем, согреться.
   Совсем рядом раздался вой, и Данилка помертвел. Осторожно вытянув шею, он глянул вниз. Тускло синел снег, в прорывах туч появлялся туманный месяц, и неверный пролетающий свет на миг озарял поляну, высвечивая в белой мути кустов что-то серое, живое и жуткое. Данилка напряг изо всех сил зрение, даже глаза заломило, но разглядеть это что-то не мог. Он только почувствовал, что это они, волки, почувствовал всем своим существом, как чуют волков кони, еще издали. Он представил их себе, толстогорлых, поджарых, с оскаленной пастью. Все напружинилось в нем, и он застыл, так и не вырыв до конца углубление в стогу. Вдруг через поляну летучими прыжками пронеслось что-то легкое и стремительное, и тут же вслед за ним вынырнули из леса неслышные серые тени. Данилка понял: волки гнали косулю. Косуля сделала огромный прыжок в сторону и исчезла с поляны, будто и не было ее вовсе. За ней скользнули и хищные тени.
   Поляна опустела. Данилка сидел заледенелый от страха, опустошенный, безучастный к самому себе. Из этого состояния его вывел выстрел. Кто-то стрелял в лесу. Снова прокатился оружейный гром, и Данилку обожгла мысль, что это, может быть, ищут его. Он закричал:
   - Я здесь! Здесь я!!!
   Кричал, пока не охрип.
   Когда выстрел хлобыстнул совсем близко, на поляне, и послышались голоса, Данилка тихо заплакал.
   - Вот он где! - послышался внизу голос отца.
   - Ну, паря, задал ты нам работы, - сказал дед Савостий, когда отец снял сына со стога. - Тут волки водятся, подстрелили одного.
   Данилка молчал, в ознобе у него зуб на зуб не попадал.
   - Говори дружкам спасибо, в ножки кланяйся. Прибежали в деревню, тревогу подняли, - сказал отец, прижимая к себе сына.
   Данилка не ответил, его била крупная дрожь.
   - Сомлел парень, не оттаял еще, - сказал кто-то.
   Данилка не узнал голоса.
   КОЛОДЕЦ
   По вечерам хорошо гонять на коньках по улице. Дорога свободна - ни лошадей, ни машин.
   В тот вечер докатались допоздна. Уже вся орава деревенских мальчишек разбежалась по домам, а Данилка с Андрейкой все еще носились по укатанной, поблескивающей в лунном свете дороге. Когда собрались домой, Андрейка предложил:
   - Давай наперегонки.
   - Давай, - охотно согласился Данилка, потому как знал, что не Андрейке тягаться с ним.
   У Данилки коньки магазинные - недавно отец привез из города, настоящие "снегурки" с загнутыми носами, на зависть всем деревенским мальчишкам, а у Андрейки - самодельные, деревяшки, выструганные из полена и понизу железкой обиты. Вместе их ладили. А теперь Андрейка собирается тягаться в скорости.
   Мальчишки рванули с места, через три-четыре маха Данилка обогнал своего дружка.
   - Не считова, - сказал тот, шмыгая носом. - У меня нога подвернулась.
   Данилка знал, что Андрейка врет безбожно, но сделал вид, что поверил, и предложил великодушно:
   - Давай сначала.
   Они снова рванулись вперед, и опять Данилка в два счета обставил Андрейку.
   - И теперь не считова?
   - Не считова, - буркнул Андрейка. - У тебя - купленные, а мои - нет. Ты мне дай первому побежать, а потом ты, когда я отбегу.
   Не очень-то хотелось соревноваться на таких условиях, но Данилка понимал, что Андрейка прав, и дал ему отбежать несколько метров, а потом припустил вслед и опять обогнал.
   - Если бы у меня были магазинные, нипочем бы не догнал, - заявил Андрейка.
   - Давай еще раз, - предложил Данилка. - Еще дальше отбегай.
   Они упарились, пока гонялись наперегонки.
   - Пить хочу, - сказал Андрейка и покатил в глухой переулок, в котором был колодец.
   Пить хотелось и Данилке, притом он чувствовал, что давно истекло время его возвращения домой, и поэтому еще больше оттягивал час, когда должен был предстать перед матерью. Он надеялся, что к тому времени вернется отец из райисполкома и, глядишь, расплата пройдет мимо.
   Переулок выходил в поле, мутно синеющее снегами. В окнах уже не светились огни - сельский люд полег спать, - и ребята шли сугробами мимо темных домов и плетней, занесенных по самый верх. Когда пришли в конец переулка, где был колодец, им стало немножко не по себе от мглы притаившегося пустынного поля, от таинственного посвиста вольного ветра, от близости огромного и невидимого в темноте простора. В черном, редко утыканном звездами небе низко висела отяжелевшая луна.
   Андрейка подошел к колодцу первым. Колодезный сруб обледенел, бадья была опущена. Ребята стали крутить ручку ворота и легко вытащили деревянную обмерзшую бадью, но она оказалась без воды. Снизу, из черной глубины, донесло стон. Данилка почувствовал, как в животе у него стало прохладно и пусто. Андрейка мыкнул телком и громко лязгнул зубами.
   От колодца они мчались со скоростью паровоза, не чуя под собою ног. Из-под самодельных Андрейкиных коньков летели синие искры, и Данилка никак не мог его догнать на своих магазинных "снегурках". Опомнились дружки на главной улице, возле сельпо.
   - А-а?! - спросил Данилка.
   Андрейка дико посмотрел на него и, заикаясь, выдохнул:
   - Оборотень!
   Данилка засомневался, памятуя отцовы слова, что нету на свете никаких оборотней, никакой нечистой силы, кроме кулаков и буржуев.
   - Послышалось, - сказал он. - Какой оборотень?
   - Может, поблазнилось, - нерешительно согласился Андрейка.
   - Ну да, почудилось. Ветер это гудел, - стоял на своем Данилка. Пойдем напьемся.
   - Ты чо, ты чо! - Андрейка замахал руками.
   Но Данилку уже распирало от собственной решимости, ему очень хотелось показаться дружку храбрым. Возле сельпо, на крыльце которого сидел ночной сторож дед Кузьма, Данилке и впрямь было не страшно. Правда, теперь ему совсем расхотелось пить, и втайне он желал, чтобы Андрейка не согласился возвращаться к колодцу, но все же продолжал настаивать на своем, потому что слово не воробей, вылетит - не поймаешь. Андрейка, к разочарованию Данилки, оказался мягкотелым, не оправдал надежд и согласился идти, правда выторговав себе место позади Данилки.
   Они подошли к колодцу, замирая и вздрагивая от собственных шагов.
   Прислушались.
   Тихо. Только ветер пошумливает в степи. У Данилки отлегло от сердца, он с усмешкой сказал:
   - Ну вот, видал! Никого нету.
   - Ага, - согласился Андрейка не очень уверенно, с опаской поглядывая по сторонам.
   - Хочешь, я в колодец крикну? - Данилка совсем распалился от собственной храбрости.
   - Не-е, не надо, - протянул Андрейка. - Пойдем отсюда.
   Но Данилка нагнулся над черным зевом колодезного сруба и крикнул в нутро с вызовом и бравадой:
   - Эй, кто там?
   Колодец загудел. И вдруг - о, ужас! - снизу, из-под земли, донесло задыхающийся шепот:
   - Помогите, ребята...
   У Данилки подкосились ноги. Он перевел взгляд на друга и в синем призрачном свете луны увидел мертвенно-белое лицо Андрейки, черный открытый рот и вылезающие на лоб глаза.
   - Ребята, это я, Евдокия Андреевна! - снова донеслось из колодца.
   У Данилки под шапкой встали дыбом волосы, а Андрейка с диким воплем бросился прочь. Припустил за ним и Данилка.
   На этот раз они удрали гораздо дальше и долго молча отпыхивались, тараща друг на друга глаза. Наконец Андрейка проскулил:
   - Пойдем домой! Я ж говорил - нечистая сила.
   - А почему Евдокией Андреевной назвался? - спросил Данилка. - Слыхал?
   - Слыхал. Оборотень кем хошь назовется, хоть тобой.
   - А может, это и в самом деле Евдокия Андреевна? - засомневался Данилка.
   - Чего ей там делать? - резонно заявил Андрейка.
   Действительно, делать там учительнице было нечего. Но все же! Может, упала?
   Данилка высказал дружку свои соображения.
   - Не-е... - замотал головой тот. - Как она туда упадет, края вон какие высокие. Пойдем домой.
   И тут они обнаружили, что стоят возле завалюшки деда Савостия.
   - Давай скажем деду. - Данилка кивнул на избушку-присадыш.
   Дед Савостий, конечно, все может растолковать. Он друг и постоянный советчик деревенских мальчишек. Он всегда среди ребятни: летом ходил по ягоды и грибы, ездил с ними в ночное, разбирал ссоры и драки, делил все мальчишечьи радости и невзгоды. Подпоясанный веревочкой поверх выпущенной ситцевой рубахи, весело шагал он с ребятишками в поле, учил угадывать по приметам погоду, распознавать по голосам птиц. Он все знал, должен был разгадать и эту загадку с колодцем.
   Мальчишки брякнули в подслеповатое оконце. В стекле забелело расплывчатое пятно, глухо донеслось:
   - Ктой-то там?
   - Дедушка, это мы с Данилкой! - закричал Андрейка.
   Лицо в окошке исчезло, и через минуту на пороге появился дед Савостий в накинутой на исподнее белье шубейке и в пимах, обшитых красной резиной от машинных колес.
   - Чего надоть? - хрипловатым спросонья голосом заворчал дед. - Вы чего полуношничаете? Вот я вас батогом!
   Ребята знали, что дед только ворчит, и не боялись его. У него и батога-то не было, и добрее его в деревне человека не сыщешь.
   Перебивая друг друга, мальчишки выпалили деду про колодец.
   - Брешете, мазурики! - зашамкал дед, а сам уже, прихватив веревочные вожжи, трусил к колодцу. - Вот я вас ентими вожжами да по антиресному месту. Аль не знаете, что у меня грыжа и дохтур Семен Антоныч прописал мне положительный покой?
   Когда подошли к колодцу, дед, напустив строгость в голосе, сказал в черную пасть сруба:
   - Ктой-то там шутки шуткует? Ответствуй!
   - Это я, родненький, я, Евдокия Андреевна! - раздался торопливый, захлебывающийся от отчаяния голос.
   Дед присел со страху. Андрейка качнулся, чтобы опять смазать пятки, но Данилка схватил его за рукав, хотя у самого подкашивались ноги. Голос был действительно Евдокии Андреевны, их молодой учительницы.
   - Не уходите, дедушка, спасите меня, родненький!
   Дед Савостий засуетился.
   - Чичас, чичас, милушка, - приговаривал он, разматывая вожжи. Чичас, касатушка, подержись малость! Ах ты господи, как тебя угораздило-то?
   С помощью вожжей, наматывая их на колодезный ворот, вытащили Евдокию Андреевну. Она сразу упала, ноги не держали ее. Дед послал мальчишек постучать в ближайший дом, к бабке Ликановне.
   Взрослый сын бабки Петр, дед и мальчишки принесли учительницу в избу, положили на теплую печь. Евдокию Андреевну трясло. Бабка Ликановна самогоном растирала ей руки и ноги. Дед Савостий и Петр заставили учительницу выпить полстакана водки. Когда она немножко отошла, дед Савостий спросил:
   - Как попала-то туда, милушка?
   - Рот зажали и сбросили! - Учительница зябко вздрогнула.
   - Ктой-то душегубствует? - ахнула бабка Ликановна.
   - Есть кому, - мрачно сказал Петр, сильный, кряжистый мужик. Шастают, как волки...
   - А ты, случаем, не приметила, какие они из себя обличьем-то? допытывался дед Савостий.
   - Не приметила, - ответила Евдокия Андреевна, кутаясь в теплый полушубок и вызванивая зубами. - Трое их было. Молчком бросили, голосу не подали. Из школы я шла.
   Евдокия Андреевна говорила тихо, но голос ее вздрагивал и черные глаза лихорадочно блестели. Черноволосая, с длинной косой голова устало клонилась.
   Не утонула она случайно. В колодце на стенках настыла наледь, бадья еле проходила. Когда учительницу сбросили, а бросали вниз ногами, шубейка ее разметнулась, и она застряла в узком отверстии, как пробка. Сверху на нее скинули бадью, и Евдокия Андреевна потеряла сознание. Очнувшись, она не подала голоса, боясь, что злодеи еще у колодца и могут добить ее. И только когда услышала ребячьи голоса, крикнула.
   - Обличьем бы, обличьем бы ежели знать... - повторял дед Савостий, сокрушенно покачивая головой.
   Но учительница не могла ничего больше сказать, они напали на нее сзади, и приметила она только, что один из них был высокий и в сапогах, другие двое пониже.
   Данилка и Андрейка пробыли у бабки Ликановны до тех пор, пока учительнице не стало лучше. Она собралась домой. Вместе с дедом Савостием и Петром мальчишки довели ее до квартиры.
   Когда дома на Данилку напустилась мать за такое позднее возвращение, а отец тоже хмуро поглядывал из-за стола, Данилка быстро, чтобы не успеть схлопотать подзатыльник, выпалил, что они с Андрейкой спасли учительницу.
   - Кулачье это, их работа, - сжал зубы отец и стал быстро одеваться. Пойду проведаю, может, кого и вспомнит. Это, поди, опять Сизого дружки. Все ускользают. Но захлестнем мы их удавкой. Сколь веревочка ни вейся, а конец будет!
   ЗВЕНИТ В НОЧИ ЛУНА
   Велика услада - гнать в ночное лошадей. Прихватив старую одежонку, мальчишки являются вечером на райисполкомовскую конюшню. Дед Савостий уже ждет. Андрейка, Данилка и Ромка по очереди подводят лошадей к телеге и с нее бросаются животом на конские спины. Угнездившись как следует - и ну айда! - мчатся на увал. Вцепятся мальчишки в жесткие холки, колотят голыми пятками по лошадиным гулким бокам и с гиканьем несутся наобгонки - только рубашки пузырит встречный ветер. Следом, не отставая, пластаются в полете над землей дедовы собаки. А позади трусит на жеребой кобыленке и сам дед Савостий. В поводу у него старый мерин. Дед что-то кричит, да где там, разве услышишь, когда ветер свистит в ушах, а в голове одна мысль: не слететь бы, не жмякнуться оземь!
   Злой жеребец Гнедко вырвался вперед, и Данилкина душа ликует - по два десятка щелчков вломит он дружкам по лбу. Таков уговор: кто первым доскачет до увала, тот бьет.
   Гнедко все наддает и наддает. Данилка чувствует под собой горячие тугие мускулы, слышит, как жарко дышит жеребец, и сам проникается горячностью коня, и уже кажется, что несется он, Данилка, впереди конной лавы и в руках его сверкает на закатном солнце сабля, а за плечами развевается черная бурка, как у Чапаева-героя, и над вечерней степью гремит грозное "Ура-а!" красных конников, и позорно бегут колчаковцы!
   Гнедко с маху берет канаву, и Данилка, не усидев, через голову жеребца летит на траву, тяжело ударяется спиной о бугор. Вспыхивают в глазах искры, но он успевает близко и отчетливо увидеть над собой тугое лошадиное брюхо с вздутыми жилами и ярко блеснувшие подковы с острыми шипами. Данилка в страхе зажмурился, ожидая, как размозжит ему голову взвившийся на дыбы жеребец. Но Гнедко, глубоко вспахав борозды задними напружиненными ногами, с громким ржаньем опускает передние ноги вбок, рядом с мальчишкой, и останавливается как вкопанный. Дрожь волнами идет по могучему лошадиному телу.
   - Данилка! - кричит Ромка, спрыгивая на скаку с коня. - Данилка!
   Данилка с трудом приподнимается. Голова гудит, тело ноет, чутко отзываясь на каждое движение. На правую ногу больно ступить.
   Подскакавший Андрейка сверзился с лошади, сопит, таращит глаза, ощупывая дружка: жив ли.
   - Думал, амба тебе, в лепешку расшибся. Аж сердце захолонуло.
   - Умная животина, едять ее мухи, - шамкает дед Савостий. Он уже притрусил на своей кобыленке. - У его мог хребет порваться с натуги.
   Все смотрят на жеребца, а тот спокойно щиплет траву и отмахивает хвостом серых злых оводов.
   Подсадили Данилку на Гнедка и тронулись дальше.
   У озера, под косогором, поросшим молодым березником, спешились. И прежде чем пустить лошадей пастись, ведут их на водопой. Гнедко нюхает воду, звучно делает глоток и поднимает красивую сухую голову. Долго смотрит вдаль, на закат, на поля, по-вечернему затихшие, на дальние синие горы. С черных бархатных губ падают капли и звонко разбиваются о багряную зеркальность воды. Дед Савостий потихоньку посвистывает, принуждая лошадей пить, и они тягуче сосут воду. Данилка тоже призывно посвистел, и Гнедко, глубоко вздохнув, принимается пить. Слышно, как вода переливается в его огромном брюхе. Данилка думает, что если жеребец поднатужится, то выдует все озеро.
   Наконец лошади напились, с чавканьем выдергивают ноги из тины и тяжело взбираются на твердь, где сразу же припадают к сочной, набравшей силу траве. Гнедко уходит от воды последним, ударив передней ногой и разбив стеклянную зарю. По воде идут темные круги.
   Теперь наступает черед мальчишек. Под веселый лай собак бросаются они в теплую воду, стараются дальше нырнуть, показать свою удаль. Дед Савостий тоже снял выгоревшую рубаху, обнажив усохшее желтое тело с втянутым животом и резко выступающими позвонками. Лицо, шея и кисти рук в темно-коричневом загаре резко отличаются от остального тела, будто с умыслом вымазаны глиной. Закатав портки до колен и перекрестившись, дед входит в розовую гладь, зачерпывает ладошками воду, обливает себе живот и звонко шлепает по бокам, ухает, со старческой веселостью обнажая в улыбке беззубые десны, и смешно передергивает острыми плечиками.
   - А вот кто домырнет до ентой коряжины? - Он показывает крючковатым мокрым пальцем на торчащую из воды корягу.
   Мальчишки, поднабрав воздуху и сверкнув голым задом, ныряют. Донырнул Ромка. Данилка не дотянул, а Андрейка, тот пововсе вынырнул в стороне, к берегу, и обалдело хлопает глазами - что за напасть!
   - В грудях у тебя просторно, - одобрительно говорит Ромке дед. Кузнецом тебе быть сподручно, потому как воздуху могешь набирать как в меха.
   - Я летчиком буду, - отвечает Ромка, отпыхиваясь и стараясь не показать, что задохнулся.
   - Эва, высоко берешь. - Дед сомнительно качает головой. - Упадешь ногу вывихнешь.
   Ромка набычился, упрямо молчит.
   В войну он стал летчиком, и на груди его была Золотая Звезда. Над Восточной Пруссией его сбили. Он выбросился из горящего самолета, но было слишком низко, и парашют едва успел раскрыться. Старший лейтенант Роман Кержаков упал и потерял сознание. Когда очнулся, пополз на восток. Мокрый снег залеплял глаза, обожженные до мяса руки не слушались, резкая боль пронзала сломанную ногу. Из снежной мглы, как привидения, появились немцы. Роман отстреливался из пистолета, пока не остался последний патрон. Когда немцы поняли, что он не опасен и кинулись к нему, он сунул себе в рот пропахший горьким порохом ствол...
   Но все это потом, через много лет.
   А пока мальчишки купаются, не подозревая и не думая о том, какая судьба выпадет каждому из них. И хотя вода парная, нагрета жарким июльским дном, докупались они до легкого озноба, и губы их посинели. Друзья выбираются на берег и начинают прыгать на одной ноге, наклонив голову, чтобы вылить воду из ушей.
   Тем временем за озером, за лиловыми холмами присело солнце, и в воздухе разлилась светлая пустота. Легкий холодок пал на землю. Пахнет водой, осокой, тонким и нежным душком кувшинок, а надо всем господствует медвяный настой нагретого за день первого золотого сена. На том берегу косари запалили костер, и голоса их хорошо доносит по воде. Мальчишки бегут к своему костру, который уже разжег дед Савостий, и из-под ног серым дождем сыплются в траву кузнечики.
   Ярко пылает огонь, пожирая сухой березовый хворост, да изредка пугающе стреляет сырой прут, случайно попавший в костер. Мальчишки пекут в золе картошку, из дому прихваченную дедом.
   Он сходил уже на луг и набрал какой-то травы, греет ее пучками над огнем.
   - Чичас привяжем на ночь, - говорит он Данилке. - Как рукой сымет. Верное средство. К утру женить можно.
   Дед приматывает парную траву к ноге, и Данилку охватывает сладкая истома, боль утихает.
   Широкая полоса зари опускается к засыпающим холмам, сужается, в нее четко врезаются вершины деревьев, на озере вспыхивают последние светлые блики. В меркнущей бездонной выси проступают первые звезды, будто кто неслышно обивает небо гвоздями с блестящими шляпками.
   Поют на том берегу косари.
   Женские голоса высоко, к заоблачью, ведут песню, а снизу ее подпирают, не дают упасть мужичьи басы. Поют косари, не берегут силу, раздают ее с песней безоглядно, по-русски щедро. И оцепенело озеро, не шелохнется камыш, утихли холмы, на полувздохе замерли мальчишки, зачарованные силой и красотою песни. А она все набирает и набирает высоту, и радостный озноб полонит сердце. Ладная, сильная песня широко слышна по вечерней земле, летит по степи, догоняет уходящую зарю.
   Дед прислушивается, вздыхает:
   - Смолоду и я петь горазд был. Все парни завистью горели, а девки сохли. Как заведу, как заведу, бывало!..
   Дед Савостий устремляет погрустневший взгляд куда-то вдаль, должно, молодым себя видит.
   - Как пташка упорхнула жисть-то. Аукаю, аукаю - не возвертается, едять ее мухи. - Он тыкает прутиком картофелину, достает из холстяной торбы соль, завернутую в тряпочку, хлеб и перья зеленого лука. - Чичас пировать зачнем.
   Но тут же забывает про еду и, приложив к уху ладошку трубой, внимает песне.
   А песня, чудо-песня, диво дивное, стелется над засыпающими лугами, зовет куда-то, томит, печалит сердце, и хочется пойти за ней по затихшей, умиротворенной земле, чувствуя босыми ногами прохладные травы, вдыхать духмяный запах свежескошенного сена.
   Песня стихает, а мальчишки долго еще сидят в просветленной грусти, в сладостной задумчивости, еще не понимая, но чуя сердцем свою причастность и к этой дивной песне, и к этой земле, и к этому теплому вечеру.
   Картошка поспела. Ребята выхватывают ее из горячей золы, перекатывают обжигающие картофелины с ладошки на ладошку, разламывают, обнажая крахмальную белизну, нетерпеливо откусывают и уже во рту дуют на кусок, и изо рта идет пар. На зубах похрустывает припеченная кожура. Дед Савостий ест со старческой неспешностью, круто посаливая картофелину серой зернистой солью. Мальчишки же глотают куски, как утята, и запивают студеной водой из мятого котелка. Дед выкатывает хворостиной картофелины из костра, говорит, как внучатам, добрея лицом:
   - Ешьте, наводите тело.
   Дед - личность примечательная. Каждую субботу замертво вытаскивают его из бани. Страсть любит попариться березовым веничком. Хлещется до потери чувств. И весь он светлый, звонкий, легкий. Дунь на него - полетит, как пух с одуванчика.
   До старости сохранил дед Савостий младенческое удивление перед жизнью, чист и бескорыстен, как ребенок. Среди мальчишек - он свой, допущен в детский мир на равных правах. Сменяются поколения деревенской детворы, а дед Савостий неизменно остается для них другом и советчиком. Учит вырезать свистульки из тальниковых прутьев и играть на них незамысловатые мотивчики, учит ладить брызгалки из диких дудок, обучает свистеть по-птичьи в травинку, зажатую ладошками, показывает грибные и ягодные места, учит ездить на лошадях, запрягать, распрягать, лечить от хвори. А в ночном, у костра, сказки сказывает или про ранешнее житье-бытье повествует. Вот и сейчас уплотнились ребята печеной картошкой, закутались от ночной прохлады в зипуны, подобрав под себя босые ноги, и слушают деда, а он ведет рассказ о колчаковщине на Алтае.
   - Колчаки, они колчаки и есть. Нелюди. Уйму народу погубили. Меня тоже расстреляли.
   На конопатом круглом лице Андрейки крайнее удивление:
   - Расстреляли, а жив?
   Дед подкидывает сушняку в костер. Огонь играет бликами на лицах.
   - Бог миловал. Старуха крепко молилась за меня.
   - А за что расстреляли? - Черные глаза Данилки поблескивают в свете костра. Он слушает деда и неотрывно глядит на огонь.
   - За Карюху. Кобылка каряя имелась у меня, сама немудрящая, а выносливая - страсть! Мы с ею душа в душу жили. Захотели колчаки, чтоб я ее в обоз сдал. Реквизицию делали они, - ввернул дед словцо и значительно посмотрел на мальчишек: мол, вот какие слова знаем, тоже не лыком шиты. А без лошади куды крестьянину податься, ложись и помирай. Сделал я ей часотку - бракованных они не брали. Ничего, думаю, потерпит Карюха малость, покуда грозу пронесет, а потом я ее в одночасье вылечу. Однако дознались колчаки про мою хитрость, или донес кто, иль сами докумекали только повели нас семерых на увал. За саботаж, значица, за противность приказу верховного правителя, самого адмирала Колчака. Привели нас на увал, поставили лицом к селу, залп дали. Меня будто жердью по голове звездануло.
   Дед кряхтит, выкатывает прутиком из костра уголек, берет на ладонь и, не торопясь, прикуривает козью ножку. Бросает уголек обратно в костер. Руки его не чувствуют ни жара, ни холода - в костяных мозолях, задубели от долгой работы.
   - Очухался ночью, - продолжает дед, попыхивая самосадом. - Давит меня тяжесть. Дыхнуть не могу. Лежу, а сам думаю: "Где это я, в раю иль в аду? По жисти моей на белом свете - прямая дорога мне в рай". Прислушался, могет, анделы поют? Нет, не слыхать анделов и гласа трубного не доносит. Только ветер в траве шебаршит. Пошарил рукой, лежит ктой-то на мне. Холодный. Тут и осенило меня, что лежу я промеж мертвяков. Оторопь взяла. Хоть и знакомцы все, свои, деревенские, а жутко с непривычки. Аж зубами зачакал.
   Андрейка при этих словах зыркает глазищами в темноту за костром и пододвигается поближе к деду. У Данилки по спине бегут мурашки. Ромка не шелохнулся, только брови белесые круто сдвинул.
   Костер горит ярко, и пламя резко отделяет освещенный круг от мрака ночи, и от этого темнота кажется еще гуще, будто костер развели где-то в пещере и над головой висит черная земля.
   - Столкнул я мертвеца, пригляделся, а это Митрий Подмиглазов, сусед. В парнях вместе гуляли. Я у его невесту выплясал. - Дед лихо приподнимает жидкую бровь: мол, были и мы рысаками. - Одна девка нам по сердцу пришлась, оба сохнем, а она тоже выбрать не могет. Уговорились с ним: кто кого перепляшет, тот и сватов засылает. Хороший мужик был Митрий, царствие ему небесное, только на язык слаб. Брехун. Через него и страдал, через язык свой. При царе приедут, бывало, из волости хозяйство в реестры записывать, так что удумает: барана одного имеет, пишет - трех! И за трех подать плотит.