По ставням хлестал дождь, порывами налетал ветер и ударял в стену, пробуя ее крепость, тревожно и глухо шумели голые тополя, где-то далеко-далеко, казалось, на краю света, тоскливо кричали паровозы.
   Сколько так сидел Данилка, он не знал. Сидел, пока не услышал, как хлопнула калитка, как проспешили шаги по мосткам вокруг дома, как скрипнули ступеньки крыльца и торопливый настойчивый стук раздался в сенную дверь. Он уже по шагам знал, что это мать, что она сейчас пугливо озирается в ненастной темноте и нетерпеливо ждет, когда он откроет. Данилка сделал над собой усилие, встал, подошел к кухонной двери и крикнул:
   - Кто там?
   - Я, Данилка, я! - глухо донесло через две двери голос матери. И хотя он знал, что это голос матери, он все равно вздрогнул от него.
   - Мам, ты?
   - Я, сынок, я!
   Данилка снял тяжелое ведро с углем с крючка, открыл дверь и шагнул, как в омут, в холодные темные сенки. Сенки тоже могли таить опасность, мог кто-нибудь выйти из кладовой или в самих сенках стоять. Каким образом этот "кто-нибудь" мог попасть в сенки, Данилка не думал, а вот что стоять он мог там - думал.
   В сенях ни зги не видать. Данилка по памяти сделал два шага до сенной двери и еще раз спросил:
   - Это ты, мам?
   - Я, я, - торопливо ответила мать, - открывай быстрей!
   Данилка скинул крючок, и в дверь ворвался сырой ветер с дождевыми брызгами, вместе с ним нырнула мать и тут же молниеносно накинула крючок. Она на миг замерла, прислушиваясь к наружным звукам, но, кроме заунывного ветра и шума дождя, ничего не доносилось, и она перевела дыхание.
   - Показалось, что кто-то от калитки идет.
   Они вошли в теплую кухню, в свет, в безопасность. Мать, быстро накинув крючок на дверь, уже говорила по-домашнему, облегченно:
   - Ну вот я и дома, вот и хорошо.
   Она радовалась, что благополучно добежала домой, потому как однажды в черной, непроглядной ночи догнал ее мужик и молча стал стягивать шаль. Мать вырвалась и побежала что было сил и все время слышала за собой тяжелые, чавкающие по грязи настигающие шаги. Она тогда прибежала ни жива ни мертва и колотила в дверь так, что перепуганный Данилка долго не мог найти крючок на двери в сенках.
   А теперь, весело и довольно оглядывая кухню, она снимала с себя мокрое пальто, мокрый платок и отряхивала их у печки над дровами, лежащими на железном листе перед дверцей. Влажные щеки ее настыли, руки тоже, и она грела их, прикладывая к печке, и возбужденно вздрагивала от тепла, оттого, что она дома и все хорошо.
   - Ну как ты тут? - спросила она, постепенно успокаиваясь.
   - Там что-то падало, - сказал Данилка и, кивнув в сторону пустых комнат, почувствовал, как снова кожа начинает покрываться пупырышками.
   - Там? - с тревогой переспросила мать, но тут же успокаивающе сказала: - Ставни на месте, я смотрела.
   У Данилки отлегло от сердца.
   Они отперли дверь в комнату, и мать включила свет. Все было на своих местах: и кровати, и стол, и огромный шкаф, блестевший стеклами, за которыми стояли милые Данилкиному сердцу книги.
   - Хоть бы отец скорее приехал, - вздохнула мать. - Встречал бы меня из техникума. А то мы с тобой совсем пужливые стали. Ты уроки сделал?
   Данилка кивнул.
   - Тогда давай чай пить. Я в магазин забегала, ирисок тебе взяла и халвы. Ух, и знобко на улице, совсем погода испортилась. Снег, поди, скоро ляжет.
   Пили чай, и мать рассказывала, как ее вызывали к доске и как она быстро решила задачу по алгебре. Рассказывала и радовалась.
   - А потом была история, и историк рассказывал, что творится в Германии. Фашисты людей в тюрьмы сажают, в лагеря, книги жгут на кострах, к войне готовятся. Историк говорит, что Европа теперь как пороховой погреб, только фитиль поднеси - пыхнет война. Вон уже в Испании началось. Спать хочешь?
   Данилка осоловел от горячего чаю, душевно успокоился в присутствии матери, и его потянуло в сон.
   - Ложись, а я тесто замешу, пирожки испечем.
   Данилка лег в холодную постель, и, пока угревался, сон прошел. Он смотрел на ковер, на котором мать вышила озеро, камыш, взлетающего селезня, вспомнил, как он ездил с отцом на охоту, как бегал с мальчишками в степь, и ему невыносимо захотелось снова уехать в родное село, к своим дружкам, к деду Савостию, чтобы гонять лошадей в ночное, бегать на речку ловить пескарей или залиться в степь на целый день.
   Недавно в школе задали выучить стихотворение:
   Край ты мой, родимый край,
   Конский бег на воле.
   В небе крик орлиных стай,
   Волчий голос в поле!
   Данилка был уверен, что поэт написал об Алтае, о Данилкином крае. У него перехватило дыхание, когда он читал эти строчки, и перед глазами стояла родная степь, дальние горы, колхозные лошади, мальчишки, с гиканьем мчащиеся в ночное, и дед Савостий, что-то кричащий им вслед.
   Гой ты, родина моя!
   Гой ты, бор дремучий!
   Свист полночный соловья,
   Ветер, степь да тучи!
   Все, о чем написал поэт, было на родине Данилки. Все, кроме соловья. Никогда не слыхивал Данилка соловьиной трели. Не водятся соловьи в Сибири. А ветра в степи, туч, орлиного крика, волчьего голоса да конского бега на воле - сколько душе угодно. Но теперь Данилка далеко от тех мест и до слез хочется обратно в свое село, к родным холмам, где кричат журавли.
   Данилка еще не знал, что в жизни своей он будет много раз мысленно возвращаться к родному краю, что очень-очень долго не увидит ни своего села, ни своей степи; он еще не знал, что в этом огромном непостижимом мире время необратимо; он еще не знал, что это впервые родилось чувство тоски по родине и что это чувство будет сопровождать его всю жизнь, неотступно, как тень. Мальчишечье сердце еще не понимало всего этого, но уже смутно догадывалось и замирало в беззащитности перед огромным миром и необратимости времени. Он еще не знал, что человек счастлив только тогда, когда у него есть родина, та родина, где стоят, как белые сказки, молодые березы, где стелется по лощинам сизый туман, где мреют в знойной окоемной дали голубые горы, где конский бег на воле, где в небе крик орлиных стай и волчий голос в поле.
   За стеной в холодной мгле тоскливо кричали паровозы, и на сердце от этих одиноких, затерявшихся в осенней непогоде гудков становилось щемяще бесприютно.
   Данилка вспомнил, как провожали его Ромка и Андрейка, как доехали они до увала, а потом долго еще бежали в пыли за машиной, увозящей Данилку из села. Дед Савостий подарил ему напоследок знатную свистульку, сделанную из ивового прута. Данилка не один раз спрашивал отца, зачем они уехали из родного села, и каждый раз отец отвечал: "Партия приказала. Этот район поднимать надо". Его перевели в отсталый район как сильного партийного работника. Там, где они жили прежде, отец вывел свой район на первое место в крае, район получил переходящее Красное знамя, а отца премировали охотничьим ружьем, Малой советской энциклопедией и библиотечкой из десяти книг. Были в ней "Белеет парус одинокий", "Как закалялась сталь", "Степан Разин" и "Поднятая целина". Отец и Данилка тогда болели тифом и лежали в одной комнате. Отец, когда ему стало легче, все время читал "Поднятую целину" и все удивлялся, как это писатель верно описал события. Закрыв последнюю страницу, погладил книгу рукой и восторженно посмотрел на сына: "Ну в самую точку угадал! Все до тонкости знает. Поди, наш брат, председатель". И сам себе ответил: "Ясно, председатель. На своей шкуре все испытал, потому и не наврал. Надо фамилие запомнить. Шолохов".
   А здесь у отца что-то не ладится. Возвращается он из района утомленный, сердитый, со щетиной на впавших щеках. Говорит, что район запущен, зерно хранить негде, кормов на зиму может не хватить. Не дай бог начнется падеж скота - голову снимут. Побыв дома дня два, опять уезжает на неделю в район налаживать хозяйство.
   - Ты не спишь еще? - спрашивает мать из кухни.
   - Не-е.
   - Завтра весь техникум идет на субботник, вагоны с дровами разгружать. Пойдешь со мной?
   - Пойду, - соглашается Данилка.
   Он любит ходить на субботники, он уже ходил несколько раз. Собирается всегда много народу, все шутят, смеются, и работа идет легко и споро. Никто никого не подгоняет, а работают так, что не угнаться. А после работы не хотят расходиться, песни поют. Данилка любит быть среди этих веселых и сильных людей и всегда сожалеет, когда субботник быстро кончается.
   Данилка слышит, как мать просеивает муку в кухне, и засыпает с радостным предчувствием завтрашнего дня. Он уже не видел, как мать вошла в комнату и с улыбкой положила в комод его рукавички, на которых старательно выведено химическим карандашом: "Дикий Вепрь Арденский".
   "ГРЕНАДА, ГРЕНАДА, ГРЕНАДА МОЯ..."
   Лето выдалось грозовое. На западе все время погромыхивало, молнии полосовали черно-синие наползающие тучи, и дождь тугим нахлестом бил по раскисшим проселочным дорогам, по гравийным улицам станции, превращая их в непролазные лужи. Но ни дождь, ни слякоть не в силах были остановить мальчишек. Они собирались ватагой и, шлепая босыми ногами по грязи, по дорожным лывам, по мокрой траве, уходили в степь, на волю.
   Окрест железнодорожной станции, куда переехал из родного села с отцом и матерью и уже год жил Данилка, раскинулись поля с буераками и березовыми колками. В дальних лощинах, где в зарослях царствовал горьковато-пряный запах смородишного листа, где с мокрого черемушника падали за шиворот крупные дождевые капли, черным-черно наросло смородины. Кусты под тяжестью клонились долу. Ядреная, вымытая грозами, холодная, была она необыкновенно вкусна. Ребята живо набирали лукошки, которые им насильно навязывали матери, а потом рвали рубиновую кислицу, от нее сводило скулы, и в лукошках становилось красно и черно.
   Так и остался в памяти Данилки тот цвет - красно-черный. И время было тогда тоже черно-красное - истекала кровью Испания. И мальчишки на маленькой сибирской станции бредили баррикадными боями, носили "испанки" красные шапочки с кисточкой спереди, и кричали: "Но пасаран!" - Фашисты не пройдут!
   Мишка, сын райисполкомовского шофера, чернявый, верткий, задиристый вожак станционной мальчишечьей оравы, дважды пытался бежать на помощь республиканцам, но дальше Новосибирска укатить не удавалось - снимала с поезда железнодорожная милиция, поднаторевшая в то лето на ловле таких бегунов. Мишку прозвали "испанцем" за смуглость, за черные глаза и за неукротимое желание удрать в Испанию и померяться силой с фашистами.
   Тем летом приехал Мишкин дядя, летчик-истребитель, лейтенант с двумя красными кубиками в голубых петлицах и с золотыми крылышками на рукавах гимнастерки. Когда он, в синих галифе, в хромовых сапогах, в серой гимнастерке, туго подпоясанной широким командирским ремнем, и в синей фуражке с голубым околышем, прошагал от вокзала к Мишкиному дому, все станционные мальчишки раз и навсегда влюбились в него. И с того дня двор Мишкиного дома превратился в походный бивак - пацаны являлись туда каждое утро, будто в школу на занятия. Дядя Володя выходил на крыльцо в спортивных тапочках, в майке и смеялся, показывая белые, крепкие зубы из-под щеголеватых золотистых усов.
   - Эскадрилья к полету готова? - Он глядел на небо и говорил: - Летная погодка. Куда курс держать будем, боевые соратники?
   - В лес! - кричали одни.
   - В поле! - предлагали другие.
   - Купаться! - настаивали третьи.
   - Хорошо, побываем везде, - соглашался дядя Володя. - А теперь на физзарядку станови-ись!
   Орда быстро становилась в шеренгу и повторяла за дядей Володей гимнастические упражнения.
   - Подтянуть фигуру! Убрать животы! Глубже вдо-ох, выдо-ох! Не сопеть! Вдо-ох! Выдо-ох!
   Мальчишки добросовестно выполняли все, что он приказывал.
   - Бего-ом, марш! Я - ведущий, вы - ведомые!
   И мальчишки бежали вокруг Мишкиного дома.
   - Не отставать! Следить за дыханием! Дышать только через нос!
   Ватага не отставала, но дышать через нос не могла.
   - Высморкаться!
   Мальчишки послушно выбивали свои носы.
   - Летчик должен быть здоров, весел и дисциплинирован, чтобы в бою решительно атаковать противника и победить его.
   Пацаны очень хотели стать летчиками и поэтому лезли из кожи, чтобы показать, как они веселы, улыбки не сходили с их конопатых лиц; пыхтели и выпячивали животы вместо груди, чтобы дядя Володя видел, как они здоровы, и беспрекословно подчинялись, демонстрируя свою дисциплинированность, чтобы дядя Володя знал, что они способны решительно атаковать противника и победить.
   После бега дядя Володя окатывался ледяной водой из колодца, а мальчишки считали великой честью подержать его полотенце, зубную щетку и мыло. Он брызгал на них водой, они шарахались с визгом, а он говорил:
   - Летчик не должен бояться воды. А вдруг придется прыгать в воду?!
   Устыженные пацаны возвращались к колодцу и мужественно терпели студеные брызги. А Мишка-испанец даже и обливался, во всем следуя своему дяде.
   Дядя Володя растирался полотенцем, и его плотная, ловкая и коренастая фигура становилась медно-красной, и мальчишки тоже хотели быть такими же вот ловкими и сильными, будто вылитыми из металла.
   Наконец раздавалась долгожданная команда:
   - Запустить моторы! Выруливай на взлетную дорожку!
   Дядя Володя, светловолосый, с влажными прядями на лбу, белозубый, щурил в усмешке серые глаза, и мальчишки веселой оравой "выруливали" со двора и пылили босыми ногами по станционным улицам.
   Данилке хотелось быть поближе к летчику, но Мишка-испанец ревниво оттирал всех и сам шел рядом с родным дядей, как прилепленный. Но чаще всего возле дяди Володи оказывался все же Яшка-адъютант. И если уж ему удавалось схватить руку дяди Володи, то - будьте уверены! - он ее не отпускал весь день. Да и летчик явно благоволил к этому ласковому и простодушному мальчонке, который за отзывчивость и расторопность получил кличку "адъютант".
   Мальчишки обожали дядю Володю, ловили каждое его слово, бросались со всех ног выполнять любое его желание, были горды, когда он шел с ними, одетый в форму военного летчика. Если же он пытался пойти в спортивном костюме, мальчишки всей оравой упрашивали его надеть "летчицкое". И дядя Володя сдавался и переодевался. Но вот пройти мимо ларька с папиросами он не мог. И всегда покупал "Казбек" у молоденькой франтоватой продавщицы, которую звали Катей. Она, до того как приехал дядя Володя, торговала в белом халате, а теперь стала каждый день надевать новые платья и каждый раз, когда видела дядю Володю, вспыхивала и поправляла свои светлые кудряшки, украдкой заглядывая в зеркальце.
   Мальчишкам не по нутру были эти продолжительные, с их точки зрения, совершенно зряшние остановки, тем более что дядя Володя и Катя говорили о всяких пустяках: о танцах, о погоде, о кино. О кино, правда, разговор стоящий, особенно если кино про гражданскую войну, но о танцах...
   Пацаны терпеливо ждали окончания разговора, прощая своему кумиру эту слабость, но зато продавщицу возненавидели. "Хи-хи" да "ха-ха" только и знает, да еще глазами играет. Чего в ней нашел дядя Володя? Мальчишки доподлинно знали, что вечерами дядя Володя танцует с ней на танцплощадке в железнодорожном саду, а потом провожает домой.
   Зато как было хорошо, когда дядя Володя наконец наговорится с этой курносой пухлощекой хохотушкой и шагает с пацанами дальше, покручивая золотистые усики и хитровато улыбаясь. И уж совсем наступала чудная пора, когда начинал он рассказывать про разные самолеты: истребители, тяжелые бомбардировщики, самолеты-разведчики, и про полеты днем и ночью, и как живут и летают военные летчики. Мальчишки слушали дядю Володю, боясь пропустить слово. Он видел самого Чкалова!
   А дядя Володя рассказывал про фигуры высшего пилотажа - "бочки", "горки", "мертвые петли", виражи, пикирование; про заходы со стороны солнца на врага, чтобы он был ослеплен; про атаки лоб в лоб; про огонь из пулемета по фюзеляжу снизу, в брюхо; про таран, когда пропеллером обрубаются крылья у врага.
   У мальчишек перехватывало дух, спирало в груди, колотилось сердце. Не замечая, отмахивали по нескольку верст, а когда усталость брала свое, дядя Володя запевал песню:
   Мы ехали шагом,
   Мы мчались в боях...
   Мальчишки подхватывали:
   И "Яблочко"-песню
   Держали в зубах...
   Может, песня не так уж здорово получалась, но сердце билось громко, ноги сами собой несли легкое тело, и оставалось только разбежаться по траве, чтобы взлететь в воздух, болтая босыми ногами, и лететь-лететь в голубом высоком небе над веселой теплой землей.
   Однажды дядя Володя был хмурым: в тот день он прочитал в газете, что в Испании ожесточились бои между республиканцами и фашистами. Он сказал, что каудильо - генерал Франко, фашист, - с помощью Гитлера и Муссолини пытается задушить республику.
   Мальчишки давно знали, что в Испании идет гражданская война, знали, что испанские дети привезены в Советский Союз, видели кино о Мадриде, о бомбежках и про то, как умирают на баррикадах смелые республиканцы. Радио каждый день приносило тревожные известия о далекой Испании. Поэтому, когда дядя Володя сказал, что в Испании тяжелое положение, они стали давать разные советы, как быстрее расправиться с фашистами и спасти республику. Дядя Володя задумчиво слушал советы мальчишек. Он рассказал, как весной этого года, в апреле, немецкие летчики по приказу Геринга, который командует всеми фашистскими летчиками, стерли с лица земли испанский городок Гернику. Три часа подряд фашисты бомбили и расстреливали из пулеметов на бреющем полете мирных жителей.
   Мальчишки слушали, широко раскрыв глаза, еще не зная, что впереди будет и английский город Ковентри, и французская деревня Орадур, и польский Освенцим, и киевский Бабий Яр, и белорусская Хатынь, и русская деревня Красуха и что им самим придется сражаться с фашистами.
   Быстро пролетел короткий отпуск дяди Володи, и вот уже ребята провожают его. Он стоит на подножке вагона с надписью: "Владивосток Москва" и, подняв руку со сжатым кулаком, говорит: "Но пасаран!" - и мальчишки отвечают: "Но пасаран!" Поезд трогается, дядя Володя машет рукой. Мальчишки долго бегут за вагоном по перрону, а когда поезд скрывается, они шагают по теплым шпалам и прикладывают ухо к холодным блестящим рельсам. Рельсы гудят все тише и тише, едва донося глухой стук колес уходящего вдаль поезда.
   Шумная стайка восторженно говорит о дяде Володе, больше всех гордится Мишка-испанец. Увез поезд веселого дядю Володю далеко-далеко на запад, в другую жизнь, где живут сильные люди, летают на самолетах в высоком синем небе. Как завидовали ему пацаны, как хотели вместе с ним попасть на аэродром, где рядами стоят краснозвездные истребители, где не умолкает гул моторов и летчики ходят в красивой военной форме. Далекий мир взрослых! Скорей бы вырасти и взять штурвал в руки, стать летчиком, как Чкалов, как дядя Володя!
   Потом пришло известие, что дядя Володя погиб в воздушном бою над Испанией. И только теперь ребята поняли, почему, когда уезжал дядя Володя, он говорил: "Но пасаран!"
   У Мишки-испанца осталась фотокарточка дяди Володи. В летном комбинезоне стоит он у самолета, держится одной рукой за пропеллер, а в другой шлем летчика. Ветер сдул на одну сторону русые волосы. Дядя Володя смеется. Мальчишки смотрели фотокарточку, молчали. И никак не могли поверить, что дядя Володя погиб.
   Я хату покинул,
   Пошел воевать,
   Чтоб землю в Гренаде
   Крестьянам отдать...
   По-прежнему каждый день мальчишки отправлялись в степь и всегда придерживали шаг возле ларька Кати, чтобы сказать ей: "Здравствуйте!" Теперь они жалели ее, забыв свою былую неприязнь. Катя снова торговала в белом халате и, увидев мальчишек, с тихой грустью улыбалась им.
   Из степных набегов они возвращались на озеро, покупаться. На противоположном обрывистом берегу высился сосновый бор, угрюмый, густой, а здесь, где сидели ребята, пологий берег был покрыт травкой-муравкой и ромашками. К самому берегу подступала рожь с васильками по краю. Слепило низкое закатное солнце, и рожь отливала золотом. Озеро было как светлая бездна, куда падали медноствольные сосны вниз вершинами. Казалось, что сосны на той стороне растут от кромки берега вверх и вниз.
   Мальчишки плавали, ныряли и, накупавшись до озноба, лежали на траве-мураве и глазели в небо, где тянулись невесомые облака. Хорошо им, облакам! Лети куда хочешь! Хоть в Испанию. А может, они уже были там и видели ту загадочную Гренаду, о которой пел дядя Володя.
   Данилка завидовал испанским мальчишкам. Где-то там, далеко-далеко, идут бои с фашистами, где-то там, в грозовом небе Испании, погиб дядя Володя.
   Не надо, не надо,
   Не надо, друзья.
   Гренада, Гренада,
   Гренада моя...
   звучит в ушах у Данилки песня, и ему немножко грустно, хочется совершить что-то необыкновенное, быть в той далекой и таинственной Гренаде...
   - Эй, кто не дрейфит, айда на тот берег! - крикнул вдруг Мишка-испанец.
   - Айда! - заорали все, потому как никто не хотел быть трусом.
   Поначалу плыть было легко, и мальчишки обгоняли друг друга, брызгались водой, хватали за ноги, кричали, но на середине озера притомились и плыли уже без охотки. До противоположного берега было еще далеко, когда кто-то не выдержал и крикнул:
   - Айда обратно!
   Все повернули назад. Не повернул только Мишка-испанец.
   - Кишка тонка! Слабаки! - презрительно скривил он губы. - Салют, Испания! - И поплыл еще быстрее вперед.
   Данилка, который тоже хотел вернуться, после таких слов поплыл за Мишкой-испанцем. Ему хотелось доказать Мишке-испанцу, что он, Данилка, годится ему в друзья. Мишка бросил на него удивленный взгляд, но промолчал.
   Так молча они и плыли.
   Они заплыли в тень, которую отбрасывал бор. Вода здесь была холоднее, чем на освещенном месте. Данилка знал, что место здесь глубокое - никто из мальчишек не доныривал до дна. Внизу был омут с холодными ключами.
   У Данилки все чаще и чаще тянуло вниз усталые ноги, и он испуганно болтал ими - там, в глубине, вода была совсем ледяной и сердце замирало от страха. Мальчишки доподлинно знали, что в этом омуте живет водяной. Он хватает за ноги и утаскивает на глубину. Шибко захотелось вернуться обратно. Но Мишка-испанец упрямо плыл вперед, и Данилка не отставал.
   Чем ближе подплывали они к берегу, тем неуютнее становилось на сердце. Напряженно дыша, не спускали глаз с высокого обрывистого берега. Сумеречная тишина сгущалась в сосновом бору. Этот бор пользовался дурной славой - в гражданскую войну колчаковцы расстреляли в нем красных партизан, потом, уже на памяти ребят, здесь был убит начальник политотдела тракторной станции. Кто убил - неизвестно. Говорили, враги народа.
   Мальчишки молча доплыли до прибрежных камней. Мишка встал на ноги, Данилка тоже. Вода была по шейку. Вылезать на берег не хотелось - он угрюмо нависал глинистой кручей. Здесь, в тени, было холодно и неуютно, солнце заслонило высокие затаившиеся сосны.
   - Коснулись ногами - и всё, - сказал Мишка-испанец.
   Данилка согласно кивнул.
   Они доказали, что не слабаки, и теперь могли плыть обратно.
   Данилка оглянулся, и у него похолодело в груди. Пологий низкий берег был так далек, что казалось, его не было вовсе, а озеро огромно, как море. Данилка с тоской подумал, что ему не дотянуть. Дернуло же его плыть за "испанцем", который и старше, и сильнее. Яшка-адъютант вон не дурак, совсем не поплыл, остался на берегу. Сидит себе, пузо греет на закатном ласковом солнышке.
   Мишка-испанец тоже прицельно посмотрел на далекий берег и решительно приказал:
   - Не отставай!
   Данилка жалко улыбнулся в ответ, дескать, давай, все в порядке.
   Мишка-испанец поплыл первым. Данилка, пересилив заползающий в душу страх, за ним.
   Все ниже опускалось солнце. Его блеск отражался на воде, и эта солнечная блестящая дорожка выводила прямо к берегу. Мальчишки, которые повернули раньше, уже подплывали к нему. Вон кто-то уже вылез и в лучах закатного солнца блестит мокрым загорелым телом, а вокруг, на зеленой мураве, разноцветными заплатами разбросаны рубахи и штаны.
   Данилка бессильно шлепал по воде вялыми руками и чувствовал, что еще немного - и он сдаст. Невзначай хлебнул воды, закашлялся и совсем потерял силы. Страх сжал сердце. Он отчаянно забарахтался на месте и вдруг рядом увидел мокрую голову Мишки-испанца.
   - Ты чего? Устал?
   Данилка отрицательно мотнул головой.
   Мишка строго взглянул на него, все понял и ободряюще сказал:
   - Не робей, я рядом поплыву. Совсем пристанешь - ложись на спинку, я тебя поддержу. Только за меня не хватайся...
   Он не договорил, но Данилка понял.
   - Давай! - решительно приказал Мишка-испанец, и они поплыли.
   Тяжким и долгим был этот путь. Не один раз покидали силы Данилку, и он с ужасом чувствовал, что все, больше не может. Но рядом упрямо плыл Мишка-испанец и зло шептал, задыхаясь:
   - Держись!
   И Данилка держался.
   Наконец они выплыли на солнечное место, боровая тень осталась позади, и Данилка приободрился, но ненадолго. Руки-ноги отказывали, одеревенели, и он бестолково шлепал ими по воде, с обреченностью глядя на далекий берег. А Мишка-испанец, захлебывая со стоном воздух, выкрикивал надсадно:
   - "Я хату покинул, пошел воевать!" Держись!
   И опять, как заведенный, зло повторял:
   - "Я хату покинул, пошел воевать!.."
   К берегу Данилка подгребал вконец обессиленный. В голове звенело, в глазах темные круги.
   На траве сидели пацаны и смотрели на них. Данилка попробовал достать ногами дно, не достал и начал захлебываться. И тут же почувствовал, как рука Мишки-испанца подхватила его. Данилка вынырнул, судорожно глотнул воздуха и отчаянно заколотил руками по воде. Мишка-испанец подтолкнул его к берегу, и Данилка вдруг нащупал под ногами твердое.