Страница:
В ноябре же 1917 г. члены Заграничного бюро ЦК РСДРП(б) в Стокгольме пользовались полным доверием Ленина, выполняя самые деликатные его поручения, связанные как с переговорами в Брест-Литовске, так и с разъяснением позиции большевистского правительства в целом. По мнению немецкого специалиста по России К. Рицлера, «самый энергичный и талантливый из них – это поляк Собельсон, выступающий обычно под псевдонимом Карл Радек, хорошо известный немецким социал-демократам по его прошлой деятельности в Германии… Он характеризуется как человек абсолютно аморальный, но очень умный и необычайно способный журналист. Говорят, что, несмотря на все свои идеологические принципы, он способен выслушать противоположную точку зрения. В настоящий момент его работоспособность и знание германской политики – он знает даже ее потайные стороны – наверняка привлекут в Петрограде уважение к его идеям и предложениям»[582]. Показательно, что именно Радек выступал 25 ноября (6 декабря) 1917 г. с докладом о международном положении на заседании Петербургского комитета большевиков, на которое были приглашены районные агитаторы. Касаясь вопроса о переговорах с Германией, Радек высказал мнение, что теперь немецкое правительство не сможет двинуть свои войска на русскую революцию, но с другой стороны, условия мира, которые предложит Германия, будут для Советской России неприемлемы. «Нам не надо создавать атмосферу ликований, – призывал он. – Нужно говорить на всю Россию, что мира нет еще, что надо еще продержаться»[583]. Однако, как выяснилось на этом заседании, даже некоторые члены ЦК большевиков считали, что германские империалисты не могут в создававшихся условиях выдвинуть неприемлемые условия мира. «Ведь не только мы вынуждены разговаривать с Вильгельмом, – говорил М. М. Харитонов, – но и Вильгельм вынужден разговаривать с нами. Могут создаться условия, когда сепаратный мир станет неизбежностью»[584].
Как уже неоднократно отмечалось, Германия была жизненно заинтересована в заключении сепаратного мира с Россией, и еще до начала переговоров представитель МИД при Ставке Лерснер телеграфировал статс-секретарю иностранных дел Кюльману 29 ноября 1917 г.: «Если в обозримом будущем состоятся мирные переговоры с Россией, Его величество просит, чтобы Ваше превосходительство несмотря ни на что попыталось добиться какого-нибудь союза или дружеских отношений с русскими»[585]. На пути к этой цели германской дипломатии приходилось преодолевать самые различные влияния: своих социал-демократов, стремившихся склонить большевиков к ведению переговоров с рейхстагом; германского генералитета, который признавал единственным инструментом переговоров военную силу; и даже Парвуса, который, стремясь сыграть свою собственную роль в торжестве «перманентной революции», затеял организовать международную социалистическую конференцию и в связи с этим активно интриговал в Стокгольме, Копенгагене, Берлине, Берне и Петрограде. Именно Парвус пытался убедить своих «деловых партнеров» – Ганецкого, Радека и Воровского, выступавших теперь в качестве неофициальных пока представителей большевистского правительства – в необходимости переноса мирных переговоров в Стокгольм. «Очень важно немедленно выдворить Парвуса из Стокгольма в связи с предварительными переговорами, которые начнутся через несколько дней, – телеграфировал 19 декабря из Берлина заместитель статс-секретаря иностранных дел Бусше германскому посланнику в Стокгольме Люциусу. – Пожалуйста, еще раз попробуйте обеспечить его проезд сюда через Копенгаген»[586]. Отнюдь не собираясь отказываться от услуг своего ценного агента, немецкая сторона не доверяла ему полностью, несмотря на то, что он уверял, что в случае переноса переговоров в Стокгольм или Копенгаген, он смог бы использовать все свое влияние, чтобы контролировать их с обеих сторон. Но, как отмечал в секретном меморандуме советник германской миссии в Стокгольме Рицлер, «насколько сильно его влияние на русских социалистов – неясно. Он сам поначалу страстно ждал сообщений на этот предмет, а теперь он полагает, что Троцкий активно и открыто выступает против него, Ленин занимает нейтральную позицию, а деятели более мелкого масштаба – на его стороне. Его предположение относительно Троцкого абсолютно верно, но не исключено, что и Ленин тоже против него и что он переоценивает свое влияние на других, точно так же как он переоценил доверие Воровского и Радека к нему. Он говорит, что эти двое ничего не предпринимают, не сообщив ему. Но я абсолютно точно выяснил, что он ошибается. Воровский относится к нему с величайшим подозрением и говорит, что верить Парвусу нельзя»[587].
Эта реалистическая точка зрения немецкого дипломата, на мой взгляд, должна быть принята во внимание теми, кто считает Парвуса всемогущим вершителем судеб стран и народов, который, исполняя в свою очередь волю «мировой закулисы», манипулировал действиями политиков. Конечно, его финансовые, политические, деловые и другие связи и возможности не следует недооценивать, но соперничать с Германией, которая принимала услуги своего ценного агента лишь до известных пределов и была категорически против какой-либо его «самодеятельности», было не под силу даже ему. Тем более, что после 25 октября 1917 г. Германия могла, хотя и тайно, контактировать с большевистским правительством через его представителей в Стокгольме, чем она, судя по опубликованным документам, регулярно пользовалась во время мирных переговоров в Брест-Литовске. В отчете об очередной встрече с Воровским германский посланник в Стокгольме Люциус сообщал в Берлин 15 декабря 1917 г.: «В разговоре, который длился несколько часов, я настойчиво доказывал Воровскому, что Стокгольм – самое неподходящее место для переговоров и объяснял, почему. Кроме того, я предупредил его, чтобы он не вздумал экспериментировать с внутренними немецкими делами, сказав ему, что никакая немецкая сторона не поддержит такого эксперимента перед лицом официального мнения. Я сказал, что оппоненты большевиков настаивают, чтобы немецкое правительство не заключало мира с ними, так как придется заново заключать мир с теми, кто придет им на смену. Противники большевиков предлагают немецкому правительству объявить, что большевики не полномочны вести переговоры. Немецкое правительство отвергло эти предложения, но оно не может подвергать себя риску вести переговоры практически в безнадежных обстоятельствах…»[588].
Разумеется, большевистские лидеры прекрасно сознавали, что отказ немцев от заключения мира с ними будет автоматически означать и отказ от финансовой помощи, которую они стали систематически получать от Германии после своего прихода к власти, а это неизбежно приведет к их падению. Но они хорошо понимали, что и правящие круги Германии кровно заинтересованы в заключении мира с Советской Россией, и потому надеялись, что им удастся в конце концов достигнуть мира на приемлемых для них условиях, полагаясь на давление народных масс и вдохновляясь идеями мировой революции. Надо признать, что в этой политической и дипломатической игре у большевиков не было шансов на конечный успех, хотя поначалу создавалось впечатление, что их принципы могут восторжествовать.
Открывая 12(25) декабря 1917 г. Брест-Литовскую мирную конференцию, министр иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернин от имени стран Четверного союза заявил, что они согласны немедленно заключить общий мир без насильственных территориальных присоединений и контрибуций и присоединяются к советской делегации, осуждающей продолжение войны ради завоевательных целей. Аналогичное заявление сделал и статс-секретарь иностранных дел Кюльман: «Делегации союзников полагают, что основные положения русской делегации могут быть положены в основу переговоров о мире»[589]. Однако выдвинутая ими далее оговорка – к предложению советской делегации должны присоединиться все воюющие страны – показывала, что это не более чем дипломатический маневр. Как отмечал позднее Троцкий в «Истории Октябрьской революции», «Кюльман надеялся на молчаливое соглашение с нами: он возвращает нам наши хорошие формулы, мы дадим ему возможность без протеста заполучить в распоряжение Германии провинции и народы». В ответ советская делегация предложила сделать десятидневный перерыв для того, «чтобы народы, правительства которых еще не присоединились к теперешним переговорам о всеобщем мире, получили возможность ознакомиться» с мирной программой большевиков[590]. Такое «миротворческое» начало переговоров вызвало сильное недовольство военной верхушки Германии, от имени которой генерал Людендорф передал командованию Восточного фронта еще накануне начала переговоров довольно жестокие условия переговоров, в том числе и территориального характера»[591]. 13(26) декабря генерал телеграфировал рейхсканцлеру Гертлингу: «Я должен выразить свой решительный протест против того, что мы отказались от насильственного присоединения территорий и репараций… До сих пор исправления границ входили в постоянную практику. Я дам своему представителю указание отстаивать эту точку зрения после встречи комиссии по истечении десятидневного перерыва… Я еще раз подчеркиваю, что наше военное положение не требует поспешного заключения мира с Россией. Не мы, а Россия нуждается в мире. Из переговоров создается впечатление, что не мы, а Россия является диктующей стороной. Это никак не соответствует военному положению»[592].
Действительно, военное преимущество было на стороне Германии, и ее представители не стеснялись об этом открыто говорить. Когда корреспондент газеты «День» спросил в интервью у главы прибывшей в Петроград германской миссии графа Р. Кейзерлинга, собираются ли немцы оккупировать Петроград, тот ответил, что «таких намерений в настоящее время нет, но что подобный акт может стать необходимостью в случае антибольшевистских выступлений»[593]. Описывая состоявшиеся в Петрограде не слишком радостные манифестации по случаю заключения перемирия, генерал А. Будберг заметил в своем дневнике 17(30) декабря 1917 г.: «На сии процессии взирали – не знаю с каким чувством – почетные гости на этом позорище не только России, но и всей цивилизации, мирные послы Вильгельма Кейзерлинг, Мирбах и К°, осчастливившие Петроград своим посещением. Немцам, строящим свое благополучие на славянских костях, или, по их выражению, на славянском навозе, должно быть было радостно видеть, до какого разложения дошел их восточный сосед»[594]. Показательно, что даже немецкие военнопленные находились на привилегированном положении. В одном из отчетов, адресованных в декабре 1917 г. статс-секретарю Кюльману, с удовлетворением отмечалось, что в Советской России образовалась «Республика немецких пленных»: «В различных местах, где имеются большие лагеря для военнопленных, немецкие пленные, увидев царящий вокруг хаос, взяли на себя снабжение и руководство и теперь кормят не только себя, но и население окрестных деревень. Местное население чрезвычайно довольно этим и вместе с немецкими пленными образовало нечто вроде республиканского управления, где всем заправляют пленные. Это, разумеется, совершенно необычное явление в мировой истории. Россия еще в большей степени, чем Америка, страна неограниченных возможностей»[595].
Учитывая отчаянное положение большевистского правительства внутри самой страны и его зависимость от Германии, немецкая военщина в своем стремлении использовать эти «неограниченные возможности» действовала напролом. Она заставила своих представителей на мирных переговорах в Брест-Литовске фактически дезавуировать заявление об отказе от аннексий и невозможности вывести немецкие войска с оккупированных территорий России в определенный срок. «Русские в отчаянии, собираются уезжать, – записал 27 декабря в своем дневнике О. Чернин. – Они думали, что немцы просто откажутся от оккупированных областей и предоставят их русским… Положение все ухудшается. Грозные телеграммы Гинденбурга об отказе от всего, Людендорф телефонирует через час; новые припадки гнева. Гофман очень раздражен. Кюльман, как всегда, невозмутим»[596]. Представитель советской делегации в этот день заявил, что «нельзя говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не 18 губерний». 15(28) декабря советская делегация заявила, что она покидает Брест-Литовск, поскольку до этого она предполагала, что «германцы просто откажутся от всей занятой ими территории или выдадут ее большевикам»[597]. И в самом деле было отчего прийти в отчаяние – ведь главная статья предложенных условий мира гласила, что Российское правительство «принимает к сведению заявления, в которых выражена воля народов, населяющих Польшу, Литву, Курляндию и части Эстляндии, Лифляндии, об их стремлениях к полной государственной самостоятельности и выделению из Российской федерации».
Лишенные окончательно иллюзий относительно возможности заключить мир без аннексий и контрибуций Ленин и его сторонники заметались. Петроградское телеграфное агентство распространило в эти дни воззвание к немецким солдатам, в котором они призывались «не подчиняться приказам и сложить оружие». Немецкая сторона расценила это как «грубое и нетерпимое вмешательство» большевиков во внутренние дела Германии и предупредила их представителя в Стокгольме Воровского о последствиях такой политики[598]. 17(30) декабря на совещание представителей общеармейского съезда по демобилизации армии приехали Ленин, Троцкий и Крыленко и заявили, что положение с заключением мира «почти безнадежно, так как немцы наотрез отказались признать принцип самоопределения народов; поэтому Совет народных комиссаров считает необходимым во что бы то ни стало восстановить боеспособность армии и получить возможность продолжать войну»[599]. С целью выяснения этой возможности делегатам совещания была роздана подготовленная Лениным анкета со следующими вопросами: «Возможно ли предполагать, что немцы, в случае разрыва нами немедленно мирных переговоров, при немедленном переходе в наступление их войск, способны нанести решающее поражение нам? Способны ли они взять Петроград? Можно ли опасаться, что известие о срыве мирных переговоров вызовет в армии массовое анархическое настроение и побег с фронта, или можно быть уверенным, что армия будет стойко держать фронт и после такого известия? Способна ли наша армия в боевом отношении противостоять немецкому наступлению, если оно начнется 1-го января? Если нет, то через какой срок могла бы наша армия оказать сопротивление немецкому наступлению? Могла бы наша армия в случае быстрого немецкого наступления отступать в порядке и сохраняя артиллерию и, если да, надолго ли можно было бы при таком условии задержать продвижение немцев в глубь России? Общий вывод: следует ли с точки зрения состояния армии постараться затянуть мирные переговоры или революционно резкий и немедленный срыв мирных переговоров из-за аннексионизма немцев предпочтителен как решительный твердый переход, подготавливающий почву для возможности революционной войны»[600].
Хотя самих материалов опроса не сохранилось, об общей направленности ответов на поставленные в анкете вопросы можно судить по резолюции Совета народных комиссаров, принятой им 18(31) декабря 1917 г. по докладу Крыленко о положении на фронте и состоянии армии в связи с итогами анкетирования делегатов общеармейского съезда по демобилизации армии. В резолюции предлагались следующие меры: усиленная агитация против захватнической политики немцев, ассигнование добавочных средств на агитацию, перенесение мирных переговоров в Стокгольм, продолжать мирные переговоры и противодействовать их форсированию немцами, принять усиленные меры по укреплению боеспособности армии при сокращении ее состава, а также экстренные меры по обороне Петрограда, пропаганда и агитация за необходимость революционной войны[601]. Что касается оценки итогов анкетирования Лениным, то, по всей видимости, они убедили его окончательно в том, что армия не в состоянии продолжать войну с Германией. Впрочем, для этого можно было и не проводить никакого анкетирования: на все эти вопросы давно ответили солдаты в окопах. Прибывший в Петроград с Северного фронта в конце декабря 1917 г. начальник штаба пехотного корпуса полковник Беловский свидетельствовал, что «никакой армии нет; товарищи спят, едят, играют в карты, ничьих приказов и распоряжений не исполняют; средства связи брошены, телеграфные и телефонные линии свалились, и даже полки не соединены со штабом дивизии; орудия брошены на позициях, заплыли грязью, занесены снегом, тут же валяются снаряды со снятыми колпачками (перелиты в ложки, подстаканники и т. п.). Немцам все это отлично известно, так как они под видом покупок забираются в наш тыл верст на 35 – 40 от фронта…»[602].
В этих условиях, не имея реальной возможности выбирать, Совнарком телеграфировал 21 декабря 1917 г. (3 января 1918 г.) генералу Гофману, что считает необходимым вести переговоры о мире на нейтральной территории и предлагает их перенести в Стокгольм. Против этого предложения решительно выступил германский император и поручил Кюльману ответить советскому правительству в самой резкой форме, и в то время как немецкие представители уже не исключали, что переговоры будут разорваны, большевистское правительство приняло 4 января решение направить в Брест-Литовск для переговоров делегацию во главе с наркомом иностранных дел Троцким, высказав при этом мнение, что о переносе переговоров на нейтральную территорию стороны сумеют договориться в Брест-Литовске. Эту вынужденную уступку Вильгельм II расценил как желание большевиков спасти лицо[603]. Что же касается назначения главой советской делегации Троцкого, то, как полагает Ю. Фельштинский, «переговоры должны были вести те, кто ничем не был обязан германскому правительству. Более правильной – с точки зрения интересов революции – кандидатуры, чем бывший небольшевик Троцкий, трудно было сыскать: наркоминдел отправился на переговоры, зная, что лично его немцам шантажировать нечем»[604]. Сам Троцкий по этому поводу писал: «Ленин предложил мне, после первого перерыва в переговорах, отправиться в Брест-Литовск. Сама по себе перспектива переговоров с бароном Кюльманом и генералом Гофманом была мало привлекательна, но „чтобы затягивать переговоры, нужен затягиватель“, как выразился Ленин»[605].
Кюльман, напротив, был весьма удовлетворен, когда 7 января (н. ст.) в Брест-Литовск прибыла советская делегация во главе с наркомом иностранных дел: еще месяц назад он через германского посланника в Стокгольме Люциуса сообщил советской стороне, что в случае приезда на переговоры Троцкого или Ленина можно будет быстро заключить мир[606]. Но радость статс-секретаря иностранных дел была преждевременной: Троцкий приехал заниматься пропагандой большевистской программы мира, и даже по дороге в Брест-Литовск члены советской делегации распространяли листовки против войны и капиталистов среди охранявших железнодорожный путь немецких солдат[607].
По приезде в Брест-Литовск Троцкий сразу же отменил совместные обеды, вряд ли уместные, как он считал, если значительная часть города была обнесена колючей проволокой с предупреждением: «Всякий русский, застигнутый здесь, будет убит на месте»[608]. Но «отменить» место переговоров главе советской делегации было не под силу. «Перенесение конференции в Стокгольм было бы для нас концом всего, потому что оно лишило бы нас возможности держать большевиков всего мира вдалеке от нее, – писал в своем дневнике министр иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернин в день открытия переговоров 9 января 1918 г. – В таком случае стало бы неизбежно именно то, чему мы с самого начала и изо всех сил старались воспрепятствовать: поводья оказались бы вырванными из наших рук и верховодство делами перешло бы к этим элементам»[609]. Выступая 10 января на заседании мирной конференции, Троцкий произнес длинную, хорошо продуманную, рассчитанную на всю Европу речь, смысл которой однако состоял в том, что он уступил. Глава советской делегации заявил, что принимает германо-австро-венгерский ультиматум и остается в Брест-Литовске, потому что не хочет дать повода сказать, что вина за продолжение войны падает на Россию[610].
Это заявление одновременно означало и согласие советской делегации на переговоры о сепаратном мире с Германией, поскольку еще накануне глава немецкой делегации Кюльман, констатировав, что установленный десятидневный срок для присоединения держав Антанты к мирным переговорам уже прошел, предложил советской делегации подписать сепаратный мир. Троцкий согласился и на участие в переговорах делегации Украины, заявив, что «при полном соблюдении принципиального признания права каждой нации на самоопределение, вплоть до полного отделения», советская делегация «не видит никаких препятствий для участия украинской делегации в мирных переговорах»[611]. Троцкий также заявил о признании права на самоопределение Финляндии, Польши, Украины, Армении и прибалтийских народов, а также согласился на образование комиссии для рассмотрения территориальных и политических вопросов, иными словами – на обсуждение аннексий под видом самоопределения народов[612]. Но когда 11 января началось конкретное обсуждение этих вопросов, то после пяти часов бесплодной дискуссии Кюльман понял, что Троцкий не собирается заключать мир, а стремится вынести из дискуссий материал для агитации, чтобы «прервать переговоры и обеспечить себе эффективный отход»[613]. В связи с этим О. Чернин записал 11 января в своем дневнике: «Сегодня утром Троцкий сделал тактическую ошибку. Он произнес целую речь в весьма повышенном тоне и временами доходил даже до резкостей, заявив, что мы играем в фальшивую игру, что стремимся к аннексиям, прикрывая их мантией права народов на самоопределение. Он говорил, что никогда не согласится на такие претензии и готов скорее уехать, чем продолжать в таком духе»[614].
После того как на следующий день, 12 января Троцкий и Каменев вновь стали настаивать на выводе германских войск из оккупированных районов и отказались дать обязательство не вести революционной пропаганды против Германии, Кюльман телеграфировал конфиденциально канцлеру Гертлингу о том, что не верит более в «желание Троцкого вообще прийти к приемлемому миру». Кюльман не скрывал, что положение Германии «из-за этого становится все менее благоприятным, так как со стороны военных категорически отрицается принятие на себя обязательств по выводу войск даже после заключения всеобщего мира. Это конечно же дает Троцкому весьма сильное оружие»[615].
Однако генералу Гофману надоело наблюдать за словесной битвой между Троцким и Кюльманом, и он решил положить ей конец. Как писал потом сам Гофман, «тон Троцкого с каждым днем становился все агрессивнее. Пришел день, когда я указал статс-секретарю иностранных дел Кюльману и графу Чернину, что так мы никогда не сможем достигнуть своей цели, что необходимо вернуть переговоры на практическую почву»[616].
Как уже неоднократно отмечалось, Германия была жизненно заинтересована в заключении сепаратного мира с Россией, и еще до начала переговоров представитель МИД при Ставке Лерснер телеграфировал статс-секретарю иностранных дел Кюльману 29 ноября 1917 г.: «Если в обозримом будущем состоятся мирные переговоры с Россией, Его величество просит, чтобы Ваше превосходительство несмотря ни на что попыталось добиться какого-нибудь союза или дружеских отношений с русскими»[585]. На пути к этой цели германской дипломатии приходилось преодолевать самые различные влияния: своих социал-демократов, стремившихся склонить большевиков к ведению переговоров с рейхстагом; германского генералитета, который признавал единственным инструментом переговоров военную силу; и даже Парвуса, который, стремясь сыграть свою собственную роль в торжестве «перманентной революции», затеял организовать международную социалистическую конференцию и в связи с этим активно интриговал в Стокгольме, Копенгагене, Берлине, Берне и Петрограде. Именно Парвус пытался убедить своих «деловых партнеров» – Ганецкого, Радека и Воровского, выступавших теперь в качестве неофициальных пока представителей большевистского правительства – в необходимости переноса мирных переговоров в Стокгольм. «Очень важно немедленно выдворить Парвуса из Стокгольма в связи с предварительными переговорами, которые начнутся через несколько дней, – телеграфировал 19 декабря из Берлина заместитель статс-секретаря иностранных дел Бусше германскому посланнику в Стокгольме Люциусу. – Пожалуйста, еще раз попробуйте обеспечить его проезд сюда через Копенгаген»[586]. Отнюдь не собираясь отказываться от услуг своего ценного агента, немецкая сторона не доверяла ему полностью, несмотря на то, что он уверял, что в случае переноса переговоров в Стокгольм или Копенгаген, он смог бы использовать все свое влияние, чтобы контролировать их с обеих сторон. Но, как отмечал в секретном меморандуме советник германской миссии в Стокгольме Рицлер, «насколько сильно его влияние на русских социалистов – неясно. Он сам поначалу страстно ждал сообщений на этот предмет, а теперь он полагает, что Троцкий активно и открыто выступает против него, Ленин занимает нейтральную позицию, а деятели более мелкого масштаба – на его стороне. Его предположение относительно Троцкого абсолютно верно, но не исключено, что и Ленин тоже против него и что он переоценивает свое влияние на других, точно так же как он переоценил доверие Воровского и Радека к нему. Он говорит, что эти двое ничего не предпринимают, не сообщив ему. Но я абсолютно точно выяснил, что он ошибается. Воровский относится к нему с величайшим подозрением и говорит, что верить Парвусу нельзя»[587].
Эта реалистическая точка зрения немецкого дипломата, на мой взгляд, должна быть принята во внимание теми, кто считает Парвуса всемогущим вершителем судеб стран и народов, который, исполняя в свою очередь волю «мировой закулисы», манипулировал действиями политиков. Конечно, его финансовые, политические, деловые и другие связи и возможности не следует недооценивать, но соперничать с Германией, которая принимала услуги своего ценного агента лишь до известных пределов и была категорически против какой-либо его «самодеятельности», было не под силу даже ему. Тем более, что после 25 октября 1917 г. Германия могла, хотя и тайно, контактировать с большевистским правительством через его представителей в Стокгольме, чем она, судя по опубликованным документам, регулярно пользовалась во время мирных переговоров в Брест-Литовске. В отчете об очередной встрече с Воровским германский посланник в Стокгольме Люциус сообщал в Берлин 15 декабря 1917 г.: «В разговоре, который длился несколько часов, я настойчиво доказывал Воровскому, что Стокгольм – самое неподходящее место для переговоров и объяснял, почему. Кроме того, я предупредил его, чтобы он не вздумал экспериментировать с внутренними немецкими делами, сказав ему, что никакая немецкая сторона не поддержит такого эксперимента перед лицом официального мнения. Я сказал, что оппоненты большевиков настаивают, чтобы немецкое правительство не заключало мира с ними, так как придется заново заключать мир с теми, кто придет им на смену. Противники большевиков предлагают немецкому правительству объявить, что большевики не полномочны вести переговоры. Немецкое правительство отвергло эти предложения, но оно не может подвергать себя риску вести переговоры практически в безнадежных обстоятельствах…»[588].
Разумеется, большевистские лидеры прекрасно сознавали, что отказ немцев от заключения мира с ними будет автоматически означать и отказ от финансовой помощи, которую они стали систематически получать от Германии после своего прихода к власти, а это неизбежно приведет к их падению. Но они хорошо понимали, что и правящие круги Германии кровно заинтересованы в заключении мира с Советской Россией, и потому надеялись, что им удастся в конце концов достигнуть мира на приемлемых для них условиях, полагаясь на давление народных масс и вдохновляясь идеями мировой революции. Надо признать, что в этой политической и дипломатической игре у большевиков не было шансов на конечный успех, хотя поначалу создавалось впечатление, что их принципы могут восторжествовать.
Открывая 12(25) декабря 1917 г. Брест-Литовскую мирную конференцию, министр иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернин от имени стран Четверного союза заявил, что они согласны немедленно заключить общий мир без насильственных территориальных присоединений и контрибуций и присоединяются к советской делегации, осуждающей продолжение войны ради завоевательных целей. Аналогичное заявление сделал и статс-секретарь иностранных дел Кюльман: «Делегации союзников полагают, что основные положения русской делегации могут быть положены в основу переговоров о мире»[589]. Однако выдвинутая ими далее оговорка – к предложению советской делегации должны присоединиться все воюющие страны – показывала, что это не более чем дипломатический маневр. Как отмечал позднее Троцкий в «Истории Октябрьской революции», «Кюльман надеялся на молчаливое соглашение с нами: он возвращает нам наши хорошие формулы, мы дадим ему возможность без протеста заполучить в распоряжение Германии провинции и народы». В ответ советская делегация предложила сделать десятидневный перерыв для того, «чтобы народы, правительства которых еще не присоединились к теперешним переговорам о всеобщем мире, получили возможность ознакомиться» с мирной программой большевиков[590]. Такое «миротворческое» начало переговоров вызвало сильное недовольство военной верхушки Германии, от имени которой генерал Людендорф передал командованию Восточного фронта еще накануне начала переговоров довольно жестокие условия переговоров, в том числе и территориального характера»[591]. 13(26) декабря генерал телеграфировал рейхсканцлеру Гертлингу: «Я должен выразить свой решительный протест против того, что мы отказались от насильственного присоединения территорий и репараций… До сих пор исправления границ входили в постоянную практику. Я дам своему представителю указание отстаивать эту точку зрения после встречи комиссии по истечении десятидневного перерыва… Я еще раз подчеркиваю, что наше военное положение не требует поспешного заключения мира с Россией. Не мы, а Россия нуждается в мире. Из переговоров создается впечатление, что не мы, а Россия является диктующей стороной. Это никак не соответствует военному положению»[592].
Действительно, военное преимущество было на стороне Германии, и ее представители не стеснялись об этом открыто говорить. Когда корреспондент газеты «День» спросил в интервью у главы прибывшей в Петроград германской миссии графа Р. Кейзерлинга, собираются ли немцы оккупировать Петроград, тот ответил, что «таких намерений в настоящее время нет, но что подобный акт может стать необходимостью в случае антибольшевистских выступлений»[593]. Описывая состоявшиеся в Петрограде не слишком радостные манифестации по случаю заключения перемирия, генерал А. Будберг заметил в своем дневнике 17(30) декабря 1917 г.: «На сии процессии взирали – не знаю с каким чувством – почетные гости на этом позорище не только России, но и всей цивилизации, мирные послы Вильгельма Кейзерлинг, Мирбах и К°, осчастливившие Петроград своим посещением. Немцам, строящим свое благополучие на славянских костях, или, по их выражению, на славянском навозе, должно быть было радостно видеть, до какого разложения дошел их восточный сосед»[594]. Показательно, что даже немецкие военнопленные находились на привилегированном положении. В одном из отчетов, адресованных в декабре 1917 г. статс-секретарю Кюльману, с удовлетворением отмечалось, что в Советской России образовалась «Республика немецких пленных»: «В различных местах, где имеются большие лагеря для военнопленных, немецкие пленные, увидев царящий вокруг хаос, взяли на себя снабжение и руководство и теперь кормят не только себя, но и население окрестных деревень. Местное население чрезвычайно довольно этим и вместе с немецкими пленными образовало нечто вроде республиканского управления, где всем заправляют пленные. Это, разумеется, совершенно необычное явление в мировой истории. Россия еще в большей степени, чем Америка, страна неограниченных возможностей»[595].
Учитывая отчаянное положение большевистского правительства внутри самой страны и его зависимость от Германии, немецкая военщина в своем стремлении использовать эти «неограниченные возможности» действовала напролом. Она заставила своих представителей на мирных переговорах в Брест-Литовске фактически дезавуировать заявление об отказе от аннексий и невозможности вывести немецкие войска с оккупированных территорий России в определенный срок. «Русские в отчаянии, собираются уезжать, – записал 27 декабря в своем дневнике О. Чернин. – Они думали, что немцы просто откажутся от оккупированных областей и предоставят их русским… Положение все ухудшается. Грозные телеграммы Гинденбурга об отказе от всего, Людендорф телефонирует через час; новые припадки гнева. Гофман очень раздражен. Кюльман, как всегда, невозмутим»[596]. Представитель советской делегации в этот день заявил, что «нельзя говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не 18 губерний». 15(28) декабря советская делегация заявила, что она покидает Брест-Литовск, поскольку до этого она предполагала, что «германцы просто откажутся от всей занятой ими территории или выдадут ее большевикам»[597]. И в самом деле было отчего прийти в отчаяние – ведь главная статья предложенных условий мира гласила, что Российское правительство «принимает к сведению заявления, в которых выражена воля народов, населяющих Польшу, Литву, Курляндию и части Эстляндии, Лифляндии, об их стремлениях к полной государственной самостоятельности и выделению из Российской федерации».
Лишенные окончательно иллюзий относительно возможности заключить мир без аннексий и контрибуций Ленин и его сторонники заметались. Петроградское телеграфное агентство распространило в эти дни воззвание к немецким солдатам, в котором они призывались «не подчиняться приказам и сложить оружие». Немецкая сторона расценила это как «грубое и нетерпимое вмешательство» большевиков во внутренние дела Германии и предупредила их представителя в Стокгольме Воровского о последствиях такой политики[598]. 17(30) декабря на совещание представителей общеармейского съезда по демобилизации армии приехали Ленин, Троцкий и Крыленко и заявили, что положение с заключением мира «почти безнадежно, так как немцы наотрез отказались признать принцип самоопределения народов; поэтому Совет народных комиссаров считает необходимым во что бы то ни стало восстановить боеспособность армии и получить возможность продолжать войну»[599]. С целью выяснения этой возможности делегатам совещания была роздана подготовленная Лениным анкета со следующими вопросами: «Возможно ли предполагать, что немцы, в случае разрыва нами немедленно мирных переговоров, при немедленном переходе в наступление их войск, способны нанести решающее поражение нам? Способны ли они взять Петроград? Можно ли опасаться, что известие о срыве мирных переговоров вызовет в армии массовое анархическое настроение и побег с фронта, или можно быть уверенным, что армия будет стойко держать фронт и после такого известия? Способна ли наша армия в боевом отношении противостоять немецкому наступлению, если оно начнется 1-го января? Если нет, то через какой срок могла бы наша армия оказать сопротивление немецкому наступлению? Могла бы наша армия в случае быстрого немецкого наступления отступать в порядке и сохраняя артиллерию и, если да, надолго ли можно было бы при таком условии задержать продвижение немцев в глубь России? Общий вывод: следует ли с точки зрения состояния армии постараться затянуть мирные переговоры или революционно резкий и немедленный срыв мирных переговоров из-за аннексионизма немцев предпочтителен как решительный твердый переход, подготавливающий почву для возможности революционной войны»[600].
Хотя самих материалов опроса не сохранилось, об общей направленности ответов на поставленные в анкете вопросы можно судить по резолюции Совета народных комиссаров, принятой им 18(31) декабря 1917 г. по докладу Крыленко о положении на фронте и состоянии армии в связи с итогами анкетирования делегатов общеармейского съезда по демобилизации армии. В резолюции предлагались следующие меры: усиленная агитация против захватнической политики немцев, ассигнование добавочных средств на агитацию, перенесение мирных переговоров в Стокгольм, продолжать мирные переговоры и противодействовать их форсированию немцами, принять усиленные меры по укреплению боеспособности армии при сокращении ее состава, а также экстренные меры по обороне Петрограда, пропаганда и агитация за необходимость революционной войны[601]. Что касается оценки итогов анкетирования Лениным, то, по всей видимости, они убедили его окончательно в том, что армия не в состоянии продолжать войну с Германией. Впрочем, для этого можно было и не проводить никакого анкетирования: на все эти вопросы давно ответили солдаты в окопах. Прибывший в Петроград с Северного фронта в конце декабря 1917 г. начальник штаба пехотного корпуса полковник Беловский свидетельствовал, что «никакой армии нет; товарищи спят, едят, играют в карты, ничьих приказов и распоряжений не исполняют; средства связи брошены, телеграфные и телефонные линии свалились, и даже полки не соединены со штабом дивизии; орудия брошены на позициях, заплыли грязью, занесены снегом, тут же валяются снаряды со снятыми колпачками (перелиты в ложки, подстаканники и т. п.). Немцам все это отлично известно, так как они под видом покупок забираются в наш тыл верст на 35 – 40 от фронта…»[602].
В этих условиях, не имея реальной возможности выбирать, Совнарком телеграфировал 21 декабря 1917 г. (3 января 1918 г.) генералу Гофману, что считает необходимым вести переговоры о мире на нейтральной территории и предлагает их перенести в Стокгольм. Против этого предложения решительно выступил германский император и поручил Кюльману ответить советскому правительству в самой резкой форме, и в то время как немецкие представители уже не исключали, что переговоры будут разорваны, большевистское правительство приняло 4 января решение направить в Брест-Литовск для переговоров делегацию во главе с наркомом иностранных дел Троцким, высказав при этом мнение, что о переносе переговоров на нейтральную территорию стороны сумеют договориться в Брест-Литовске. Эту вынужденную уступку Вильгельм II расценил как желание большевиков спасти лицо[603]. Что же касается назначения главой советской делегации Троцкого, то, как полагает Ю. Фельштинский, «переговоры должны были вести те, кто ничем не был обязан германскому правительству. Более правильной – с точки зрения интересов революции – кандидатуры, чем бывший небольшевик Троцкий, трудно было сыскать: наркоминдел отправился на переговоры, зная, что лично его немцам шантажировать нечем»[604]. Сам Троцкий по этому поводу писал: «Ленин предложил мне, после первого перерыва в переговорах, отправиться в Брест-Литовск. Сама по себе перспектива переговоров с бароном Кюльманом и генералом Гофманом была мало привлекательна, но „чтобы затягивать переговоры, нужен затягиватель“, как выразился Ленин»[605].
Кюльман, напротив, был весьма удовлетворен, когда 7 января (н. ст.) в Брест-Литовск прибыла советская делегация во главе с наркомом иностранных дел: еще месяц назад он через германского посланника в Стокгольме Люциуса сообщил советской стороне, что в случае приезда на переговоры Троцкого или Ленина можно будет быстро заключить мир[606]. Но радость статс-секретаря иностранных дел была преждевременной: Троцкий приехал заниматься пропагандой большевистской программы мира, и даже по дороге в Брест-Литовск члены советской делегации распространяли листовки против войны и капиталистов среди охранявших железнодорожный путь немецких солдат[607].
По приезде в Брест-Литовск Троцкий сразу же отменил совместные обеды, вряд ли уместные, как он считал, если значительная часть города была обнесена колючей проволокой с предупреждением: «Всякий русский, застигнутый здесь, будет убит на месте»[608]. Но «отменить» место переговоров главе советской делегации было не под силу. «Перенесение конференции в Стокгольм было бы для нас концом всего, потому что оно лишило бы нас возможности держать большевиков всего мира вдалеке от нее, – писал в своем дневнике министр иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернин в день открытия переговоров 9 января 1918 г. – В таком случае стало бы неизбежно именно то, чему мы с самого начала и изо всех сил старались воспрепятствовать: поводья оказались бы вырванными из наших рук и верховодство делами перешло бы к этим элементам»[609]. Выступая 10 января на заседании мирной конференции, Троцкий произнес длинную, хорошо продуманную, рассчитанную на всю Европу речь, смысл которой однако состоял в том, что он уступил. Глава советской делегации заявил, что принимает германо-австро-венгерский ультиматум и остается в Брест-Литовске, потому что не хочет дать повода сказать, что вина за продолжение войны падает на Россию[610].
Это заявление одновременно означало и согласие советской делегации на переговоры о сепаратном мире с Германией, поскольку еще накануне глава немецкой делегации Кюльман, констатировав, что установленный десятидневный срок для присоединения держав Антанты к мирным переговорам уже прошел, предложил советской делегации подписать сепаратный мир. Троцкий согласился и на участие в переговорах делегации Украины, заявив, что «при полном соблюдении принципиального признания права каждой нации на самоопределение, вплоть до полного отделения», советская делегация «не видит никаких препятствий для участия украинской делегации в мирных переговорах»[611]. Троцкий также заявил о признании права на самоопределение Финляндии, Польши, Украины, Армении и прибалтийских народов, а также согласился на образование комиссии для рассмотрения территориальных и политических вопросов, иными словами – на обсуждение аннексий под видом самоопределения народов[612]. Но когда 11 января началось конкретное обсуждение этих вопросов, то после пяти часов бесплодной дискуссии Кюльман понял, что Троцкий не собирается заключать мир, а стремится вынести из дискуссий материал для агитации, чтобы «прервать переговоры и обеспечить себе эффективный отход»[613]. В связи с этим О. Чернин записал 11 января в своем дневнике: «Сегодня утром Троцкий сделал тактическую ошибку. Он произнес целую речь в весьма повышенном тоне и временами доходил даже до резкостей, заявив, что мы играем в фальшивую игру, что стремимся к аннексиям, прикрывая их мантией права народов на самоопределение. Он говорил, что никогда не согласится на такие претензии и готов скорее уехать, чем продолжать в таком духе»[614].
После того как на следующий день, 12 января Троцкий и Каменев вновь стали настаивать на выводе германских войск из оккупированных районов и отказались дать обязательство не вести революционной пропаганды против Германии, Кюльман телеграфировал конфиденциально канцлеру Гертлингу о том, что не верит более в «желание Троцкого вообще прийти к приемлемому миру». Кюльман не скрывал, что положение Германии «из-за этого становится все менее благоприятным, так как со стороны военных категорически отрицается принятие на себя обязательств по выводу войск даже после заключения всеобщего мира. Это конечно же дает Троцкому весьма сильное оружие»[615].
Однако генералу Гофману надоело наблюдать за словесной битвой между Троцким и Кюльманом, и он решил положить ей конец. Как писал потом сам Гофман, «тон Троцкого с каждым днем становился все агрессивнее. Пришел день, когда я указал статс-секретарю иностранных дел Кюльману и графу Чернину, что так мы никогда не сможем достигнуть своей цели, что необходимо вернуть переговоры на практическую почву»[616].