Страница:
По предложению Гофмана немецкая сторона предложила советской делегации обсудить будущую границу новой России. По плану Гофмана от бывшей Российской империи отходили Польша, Литва, часть Латвии и острова Балтийского моря, принадлежавшие Эстонии – всего до 170 тыс. кв. км. При этом на этих территориях предусматривалось нахождение германских оккупационных войск, Троцкий назвал эти предложения скрытой формой аннексий и сразу же связался по прямому проводу с Лениным. Из состоявшегося 3(16) января 1918 г. разговора явствует, что глава советской делегации, предвидя такое развитие на переговорах, заранее направил в Петроград свой план действий, который в этом разговоре Ленин назвал «дискутабельным» и предлагал «отложить несколько его окончательное проведение, приняв последнее решение после специального заседания ЦИК…»[617]. Позднее к разговору с Троцким подключился приехавший Сталин, с которым Ленину непременно хотелось посоветоваться и после совместного обсуждения сложившейся на переговорах ситуации они обратились к Троцкому: «Просьба назначить перерыв и выехать в Питер»[618].
Однако к этому времени не менее напряженная обстановка сложилась и в самом Петрограде, точнее говоря, внутри большевистской партии и ее руководства, многие представители которого выступали за революционную войну в поддержку мировой революции, против линии Ленина на подписание мирного договора с Германией. Чтобы убедить своих противников, Ленин выступил 8(21) января 1918 г. на совещании партийных работников с «тезисами по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира»[619]. 21 тезис, подготовленный вождем большевистской партии специально к этому совещанию, не смог убедить его участников в необходимости немедленно заключить сепаратный мир с Германией. «Мирные переговоры в Брест-Литовске, – подчеркивалось в одном из главных тезисов, – вполне выяснили в настоящий момент, к 7.1.1918, что у германского правительства… безусловно взяла верх военная партия, которая по сути дела уже поставила России ультиматум (со дня на день следует ожидать, необходимо ждать и его формального предъявления). Позиции большинства партийных работников не поколебали ни суть германского ультиматума – либо дальнейшая война, либо аннексионистский мир, – ни размеры контрибуции в 3 миллиарда рублей, и при голосовании за ленинское предложение заключить „сепаратный аннексионистский мир“ высказались только 15 человек из 63 участников этого совещания, в то время как за революционную войну голосовали 32 человека. Точка зрения – войну объявить прекращенной, армию демобилизовать, но мира не подписывать – собрала 16 голосов[620]. Из этого видно, что даже вместе Ленин и Троцкий не получили и половины голосов видных партийных работников.
«Сепаратный аннексионистский мир» не устраивал, разумеется, по другим причинам, и командный состав русской армии, немало сделавшей для того, чтобы Россия заключила мир на достойных условиях. Ознакомившись с территориальными притязаниями Германии, генерал А. Будберг записал в дневнике 8 января 1918 г.: «Предлагаемая немцами граница отбрасывает нас на сотни лет назад и ставит Россию в невероятно невыгодное стратегическое положение, так как все главные железнодорожные узлы остаются вне этой границы, и все что сделано по постройке стратегической сети наших пограничных районов, в корне уничтожается… Прямо одурь берет от того, какой ценой расплачиваются большевики за предоставление им возможности захватить власть над Россией; ведь даже проиграй мы прямо войну, условия не были бы хуже и позорнее»[621].
Похоже, это не особенно смущало Ленина, который, оставаясь в меньшинстве даже в Центральном Комитете своей партии, продолжал настойчиво отстаивать идею «сепаратного аннексионистского мира» с Германией, ибо лучше чем кто-либо другой понимал, что с ним связана судьба не только мировой и русской революции, но и самих большевиков. Наиболее полно Ленин аргументировал свою позицию на заседании ЦК большевиков 11(24) января 1918 г., на котором обсуждался вопрос о заключении мира. В своем выступлении он обосновывал невозможность продолжения войны из-за полного расстройства армии. «Продолжая в таких условиях войну, – говорил он, – мы необыкновенно усилим германский империализм, мир придется все равно заключать, но тогда мир будет худший, так как его будем заключать не мы. Несомненно, мир, который мы вынуждены заключать сейчас, – мир похабный, но если начнется война, то наше правительство будет сметено и мир будет заключен другим правительством»[622]. Ленин затронул и такой деликатный вопрос, как отношение германских социал-демократов к позиции большевиков на переговорах в Брест-Литовске. «В наших руках есть циркулярное письмо германских социал-демократов, – заявил он, – имеются сведения об отношении к нам двух течений центра, из которых одно считает, что мы подкуплены и что сейчас в Бресте происходит комедия с заранее распределенными ролями. Эта часть нападает на нас за перемирие. Другая часть каутскианцев заявляет, что личная честность вождей большевиков вне всякого сомнения, но что поведение большевиков является психологической загадкой. Мнения левых социал-демократов мы не знаем»[623]. Такая нейтральная формулировка позиции германских левых неслучайна: еще в декабре 1917 г. они распространили заявление, в котором отмечали, что переговоры о мире окажут разрушительное воздействие на вероятную германскую революцию, и высказались за их отмену. Хотя К. Либкнехт и не считал возможным публично критиковать вождей русской революции, в своих заметках о Брестском мире, не предназначенных для печати, он писал, что «правительство Ленина – Троцкого 1917 года стоит перед тяжелой опасностью и искушением открыть немецким штыкам путь не только в Россию, не только против русской революции, но и против западной и южноевропейской демократии»[624]. Так или иначе выбор Ленина находился в рамках «дьявольской альтернативы», а примиряющая многих точка зрения Троцкого – прекратить войну, демобилизовать армию, а мир не подписывать – была для него не более чем «интернациональная политическая демонстрация»[625]. Эту позицию поддерживали и задиристые молодые оппоненты Ленина во главе с Бухариным, который на этом заседании ЦК говорил: «…Пусть немцы нас побьют, пусть продвинутся еще на сто верст, мы заинтересованы в том, как это отразится на международном движении…»[626]. Но все они не могли соперничать в политической игре с Лениным, который, уловив общее настроение членов ЦК, в последний момент выступил с предложением всячески затягивать подписание мира, которое было принято всеми против одного, в то время как призыв к революционной войне собрал всего два голоса. За известное предложение Троцкого высказались 9 членов ЦК и 7 против[627].
Состоявшееся на следующий день, 12(25) января 1918 г. объединенное заседание ЦК большевиков и левых эсеров большинством голосов постановило предложить на рассмотрение открывшегося Третьего Всероссийского съезда рабочих, солдатских и крестьянских депутатов формулу «Войны не вести, мира не подписывать». На самом съезде с докладом «О войне и мире» выступал Троцкий, являвшийся автором этой формулы. После дискуссии съезд одобрил политику Совнаркома, предоставив ему самые широкие полномочия в вопросе о мире[628].
С этими полномочиями Троцкий сразу же выехал в Брест-Литовск, по пути в который он снова увидел безлюдные окопы и заброшенные позиции русской армии. В течение длительного времени в советской историографии была общепринятой точка зрения, согласно которой возвратившийся в конце января 1918 г. на переговоры Троцкий имел директиву Ленина и советского правительства подписать мир с Германией в случае предъявления ультиматума. Однако в последнее время высказана точка зрения, согласно которой Ленин и Троцкий действительно договорились о том, что мир будет подписан, но не после предъявления ультиматума, а после начала наступления немецких войск. Сравнительный анализ позиции Ленина и Троцкого на протяжении всего периода переговоров о заключении Брест-Литовского мирного договора, как мне представляется, не дает оснований для подобного утверждения. Троцкий на самом деле был склонен считать, что даже в случае предъявления ультиматума немецкое командование не решится немедленно начать наступление. Расхождение взглядов по этому вопросу констатировал не только Ленин, но и сам Троцкий, отмечавший позднее: «Ильич отстранился и не защищал моей позиции, когда она прошла»[629].
Еще за неделю до возобновления переговоров в Брест-Литовске, на совещании в Берлине 23 января (нов. ст.) 1918 г. Гинденбург заявил, что «если русские будут и в дальнейшем оттягивать, нам надо возобновить военные действия. Это приведет к падению большевистского правительства, а те, которые придут к власти после него, вынуждены будут заключить мир»[630]. Убедившись на возобновившихся 30 января переговорах, что советская делегация по-прежнему намерена затягивать время в ожидании революции в Германии и Австро-Венгрии, теперь уже немецкая сторона прервала переговоры, а ее руководители выехали в Берлин, где 5 февраля (нов. ст.) на совещании под председательством канцлера Гертлинга и при участии Людендорфа было принято решение «достичь мира с Украиной, а затем свести к концу переговоры с Троцким независимо от того, положительным или отрицательным будет результат». Форма разрыва переговоров оставлялась на усмотрение самой делегации в Брест-Литовске. При этом Людендорф сообщил, что «на случай разрыва с Троцким у него есть план быстрой военной акции»[631].
9 февраля (нов. ст.) представители Четверного союза объявили о подписании сепаратного договора с Украинской республикой, по которому Центральная Рада признавалась единственным законным правительством Украины, а Германия обязывалась оказать ей военную и политическую помощь. По секретному договору Украина была должна поставить остро нуждавшимся в продовольствии Германии и Австро-Венгрии до 1 млн. тонн зерна, 500 тыс. тонн мяса и другие продукты питания[632]. Представители Четверного союза и прежде всего Германия с Австро-Венгрией пошли на заключение сепаратного договора с Центральной Радой, несмотря на то, что дни ее были сочтены, а Троцкий еще накануне заявил, что «у Центральной Рады больше нет никакой власти и единственное место, которым ее представители все еще имеют право распоряжаться, это их комнаты в Брест-Литовске»[633]. Но попытки добиться от Германии признания в качестве полноправной участницы переговоров советской украинской делегации (с этой целью Троцкий привез с собой даже председателя советского украинского правительства И. Г. Медведева) закончились провалом. И тогда красный Петроград объявил Германии пропагандистскую войну в самых крайних ее выражениях: 9 февраля в Берлине было перехвачено воззвание, призывавшее немецких солдат «убить императора и генералов и побрататься с советскими войсками»[634]. Возмущенный Вильгельм направил Кюльману телеграмму-директиву, требовавшую завершить в 24 часа переговоры с большевиками. Он писал: «Сегодня большевистское правительство напрямую обратилось к моим войскам с открытым радиообращением, призывающим к восстанию и неповиновению своим высшим командирам. Ни я, ни фельдмаршал фон Гинденбург не можем терпеть такое положение вещей… Троцкий должен к завтрашнему вечеру подписать мир с отдачей Прибалтики до линии Нарва – Плескау – Динабург включительно, без самоопределения и с признанием компенсации всем затронутым сторонам. В случае отказа или при попытках затягивания переговоров и увертках переговоры будут разорваны в 8 часов вечера завтрашнего дня, а перемирие расторжено…»[635].
Опытный дипломат Кюльман, положивший столько сил, чтобы заключить желанный мир, и почувствовавший, что может вот-вот «дожать» Троцкого, осмелился ослушаться своего императора, посчитав за большевиков заранее неприемлемыми выдвинутые им требования. «К сожалению, я по политическим причинам не в состоянии выполнить августейшего указания, – писал он 9 февраля. – Я не могу отделаться от впечатления, что со стороны Верховного главнокомандования в последние дни делается все, чтобы склонить Его величество решить в пользу войны против большевиков, которая, по-моему, перед лицом теперешнего политического положения, невозможная»[636]. По свидетельству генерала Гофмана, Кюльман, в случае если бы Берлин стал настаивать на ультиматуме, предлагал императору свою отставку, но ответа на это предложение не последовало, и Кюльман оставил ультиматум у себя в кармане»[637].
Однако на этот раз чутье статс-секретарю иностранных дел изменило, и когда вечером 10 февраля (нов. ст.) немецкая делегация снова потребовала «обсуждать только пункты, дающие возможность придти к определенным результатам», Троцкий сделал от имени советской делегации заявление, которого ни Кюльман, ни другие участники переговоров не ожидали. «…Мы выходим из войны, – сказал Троцкий. – Мы извещаем об этом все народы и их правительства. Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий, противостоящих ныне войскам Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. Мы ждем и твердо верим, что другие народы скоро последуют нашему примеру. В то же время мы заявляем, что условия, предложенные нам правительствами Германии и Австро-Венгрии, в корне противоречат интересам всех народов… Мы отказываемся санкционировать те условия, которые германский и австро-венгерский империализм пишет мечом на теле живых народов. Мы не можем поставить подписи Русской Революции под условиями, которые несут гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ. Правительства Германии и Австро-Венгрии хотят владеть землями и народами по праву военного захвата. Пусть они свое дело творят открыто. Мы не можем освящать насилия. Мы выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания мирного договора»[638]. Яркая эмоциональная речь главы советской делегации вызвала, по выражению генерала Гофмана, «всеобщее смущение»[639], а Кюльман, быстро придя в себя, мог лишь констатировать, что страны Четверного союза «находятся в настоящий момент в состоянии войны с Россией»[640]. На следующий день советская делегация покинула Брест-Литовск.
14 февраля Троцкий отчитывался в Петрограде перед ВЦИК Советов. «Я думаю, что мы правильно поступили, товарищи! – сказал он. – Я не хочу сказать, что наступление Германии исключено. Но я думаю, что позиция, которую мы заняли в этом вопросе, в очень большой степени затруднила германскому империализму наступление. Но мы можем сказать только одно: если в нашей стране, истощенной, доведенной до отчаянного состояния, если в нашей стране можно поднять дух наиболее революционных жизнеспособных элементов, если возможна у нас борьба за защиту нашей революции, то только в результате того положения, которое создалось сейчас, в результате нашего выхода из войны и отказ подписать мирный договор»[641]. После обмена мнениями ВЦИК по предложению его председателя Я. М. Свердлова единогласно одобрил действия советской делегации в Брест-Литовске[642]. Увы, Троцкий, успевший даже объявить о демобилизации армии, оказался плохим пророком, потому, что еще накануне, 15 февраля, «германскому империализму» ничто не помешало принять решение продолжать военные действия, а заявление советской делегации считать фактическим разрывом перемирия с 17 февраля[643]. 18 февраля, сразу же после отъезда из Петрограда военно-морской миссии во главе с вице-адмиралом Кейзерлингом и экономической миссии во главе с графом Мирбахом главнокомандование германской армии возобновило боевые действия на Восточном фронте. Тем не менее собравшийся утром 18 февраля ЦК большевистской партии отверг 7 голосами против 6 предложение Ленина немедленно возобновить переговоры о заключении мира с Германией. И только вечером 18 февраля, когда стало известно о взятии немцами Двинска, после горячих споров большевистский ЦК принимает 7 голосами против 6 предложение о немедленном заключении мира на прежних условиях германской стороны. За это предложение вместе с Лениным теперь голосовал и Троцкий[644]. В составленной ими «радиограмме правительству Германской империи» сообщалось, что «Совет Народных Комиссаров видит себя вынужденным, при создавшемся положении, заявить о своей готовности формально подписать тот мир, на тех условиях, которых требовало в Брест-Литовске германское правительство»[645].
Радиограмма о согласии заключить мир за подписями Ленина и Троцкого была получена германской стороной утром 19 февраля, но немецкое командование, воодушевленное триумфальным продвижением своих войск по территории России, потребовало официальный документ, а пока захватывало город за городом практически без сопротивления. Угроза захвата нависла над Петроградом, который 20 февраля был объявлен на военном положении. 21 февраля Совнарком принял декрет-воззвание «Социалистическое отечество в опасности!», который поддержала и партия левых эсеров. В то же время левые эсеры голосовали против помощи Антанты в борьбе с Германией. Поступившее предложение финансовой и военной помощи от Франции и Англии обсуждалось 22 февраля на заседании ЦК партии большевиков. Бухарин, Ломов и Урицкий высказались за принципиальную недопустимость «пользоваться поддержкой какого бы то ни было империализма», но победила точка зрения Троцкого, высказавшегося за приобретение оружия везде, где только можно, следовательно, и у капиталистических правительств. Отсутствовавший на этом заседании Ленин прислал записку: «Прошу присоединить мой голос за взятие картошки и оружия у разбойников англо-французского империализма»[646]. Вождь большевиков в очередной раз показывал, как надо действовать во имя интересов революции.
23 февраля Германия предъявила советскому правительству ультиматум, который, по мнению генерала Гофмана, содержал все требования, какие только можно было выдвинуть[647]. Ультиматум огласил на состоявшемся в тот же день заседании ЦК большевиков Свердлов, а выступивший после него Ленин предложил немедленно принять оглушившие присутствовавших условия, заявив, что в противном случае он выходит и из правительства и из ЦК. «Для революционной войны, нужна армия, ее нет. Значит, надо принимать условия», – резюмировал он. Троцкий полемизировал с Лениным скорее для сохранения лица, утверждая, что не подписав ультиматума, мы бы держали весь мир в напряжении», но в конце своего выступления заявил, что он не возьмет на себя ответственность голосовать за войну. Хотя Ленину и удалось в результате ожесточенной полемики с левыми коммунистами добиться принятия германского ультиматума 7 голосами против 4 и 4 воздержавшихся, большевистское руководство оказалось в глубоком расколе, а часть членов ЦК – Бухарин, Ломов, Бубнов, Урицкий и другие пригрозили отставкой со своих постов[648]. В ночь на 24 февраля состоялось заседание ВЦИК, на котором с докладом о германских условиях выступил Ленин. Повторив прежние доводы за немедленное подписание ультиматума, он впервые столь откровенно признал, что принятая советской стороной на переговорах в Брест-Литовске линия поведения не оправдала себя. «Мы сделали все, что возможно для того, чтобы затянуть переговоры, – говорил он, – мы сделали даже больше, чем возможно, мы сделали то, что после брестских переговоров объявили состояние войны прекращенным, уверенные, как были уверены многие из нас, что состояние Германии не позволит ей зверского и дикого наступления на Россию. На этот раз нам пришлось пережить тяжелое поражение, и поражению надо уметь смотреть прямо в лицо»[649]. Большевикам с большим трудом удалось провести резолюцию, одобряющую подписание мира: 116 голосов за и 85 против при 26 воздержавшихся; против голосовали меньшевики, правые и левые эсеры, анархисты-коммунисты, а большинство левых коммунистов не приняло участия в голосовании. Утром 24 февраля Совнарком известил германское правительство о принятии условий и об отправке в Брест-Литовск полномочной делегации. Подписывать «похабный мир» никто не хотел, и с большим трудом удалось составить делегацию во главе с Г. Я. Сокольниковым[650], которая в ночь на 25 февраля выехала в Брест-Литовск.
Одержав трудную победу в верхах большевистской партии, Ленин в эти критические дни стремится убедить в правильности своей линии и партийные низы, а также подготовить общественное мнение к тяжелым условиям мира. 25 февраля 1918 г. он публикует в «Правде» статью «Тяжелый, но необходимый урок», в которой были подвергнуты ожесточенной критике левые коммунисты. Ленин обвинил их открыто в том, что они «приняли начало массовых стачек в Австрии и Германии за революцию», в шапкозакидательских настроениях: «Где уж им, германским империалистам, – мы вместе с Либкнехтом спихнем их сразу!». Он осуждал разгул революционной фразы, в то время как Совнарком получал «мучительно-позорные сообщения об отказе полков сохранять позиции, об отказе защищать даже нарвскую линию, о неисполнении приказа уничтожать все и вся при отступлении; не говоря уже о бегстве, хаосе, безрукости, беспомощности и разгильдяйстве». Призывая сознательных рабочих сделать выводы из горьких и тяжелых уроков, данных германским империализмом, он делал особый упор на отношении к защите отечества, к обороноспособности страны, к революционной, социалистической войне. «Мы – оборонцы теперь, с 25 октября 1917 г., – подчеркивал Ленин, – мы – за защиту отечества с этого дня»[651]. Призыв к защите отечества и укреплению обороноспособности страны был более чем своевременен: в связи с продолжавшимся наступлением немецких войск на заседании Совнаркома 26 февраля 1918 г. обсуждался вопрос об эвакуации правительства и правительственных учреждений из Петрограда в Москву. В подготовленном Лениным и принятым Совнаркомом постановлении говорилось: «1. Выбрать местом нахождения Москву. 2. Эвакуировать каждому ведомству только минимальное количество руководителей центрального административного аппарата, не более 2 – 3 десятков человек (плюс семьи). 3. Во что бы то ни стало и немедленно вывезти Государственный банк, золото и Экспедицию заготовления государственных бумаг. 4. Начать разгрузку ценностей Москвы»[652].
28 февраля 1918 г. советская делегация, преодолев на своем пути немало затруднений, прибыла в Брест-Литовск и сразу же потребовала от немцев прекращения их наступления, но получила решительный отказ. 1 марта мирные переговоры возобновились, и полномочный представитель Германии фон Розенберг, которому было поручено подписать мирный договор, предложил советской делегации обсудить его проект. Г. Я. Сокольников попросил зачитать весь проект, а после его оглашения заявил, что отказывается «от всякого его обсуждения как совершенно бесполезного при создавшихся условиях», тем более, что уже грядет мировая пролетарская революция[653]. 2 марта секретарь советской делегации Л. М. Карахан направил в Петроград следующую телеграмму: «Как и предполагали, обсуждение условий мира совершенно бесполезно, ибо они ухудшены сравнительно с ультиматумом 21 февраля и носят ультимативный характер. Ввиду этого, а также вследствие отказа немцев прекратить до подписания договора военные действия мы решили подписать договор, не входя в его обсуждение и по подписании выехать»[654]. 3 марта 1918 г. состоялось официальное подписание мирного договора между Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией, с одной стороны, и Советской Россией, с другой. В оглашенной с советской стороны декларации отмечалось: «Этот мир продиктован с оружием в руках. Это – мир, который, стиснув зубы, вынуждена принять революционная Россия. Это – мир, который, под предлогом освобождения российских окраин, на деле превращает их в немецкие провинции…». Глава советской делегации Сокольников после подписания не удержался от пророчества: «Мы ни на минуту не сомневаемся, что это торжество империализма и милитаризма над международной пролетарской революцией окажется временным и преходящим». После этих слов генерал Гофман в возмущении воскликнул: «Опять те же бредни!»[655]. Драматическая история переговоров в Брест-Литовске, на мой взгляд, не дает оснований считать, что большевистское правительство было послушным исполнителем воли Германии.
Однако к этому времени не менее напряженная обстановка сложилась и в самом Петрограде, точнее говоря, внутри большевистской партии и ее руководства, многие представители которого выступали за революционную войну в поддержку мировой революции, против линии Ленина на подписание мирного договора с Германией. Чтобы убедить своих противников, Ленин выступил 8(21) января 1918 г. на совещании партийных работников с «тезисами по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира»[619]. 21 тезис, подготовленный вождем большевистской партии специально к этому совещанию, не смог убедить его участников в необходимости немедленно заключить сепаратный мир с Германией. «Мирные переговоры в Брест-Литовске, – подчеркивалось в одном из главных тезисов, – вполне выяснили в настоящий момент, к 7.1.1918, что у германского правительства… безусловно взяла верх военная партия, которая по сути дела уже поставила России ультиматум (со дня на день следует ожидать, необходимо ждать и его формального предъявления). Позиции большинства партийных работников не поколебали ни суть германского ультиматума – либо дальнейшая война, либо аннексионистский мир, – ни размеры контрибуции в 3 миллиарда рублей, и при голосовании за ленинское предложение заключить „сепаратный аннексионистский мир“ высказались только 15 человек из 63 участников этого совещания, в то время как за революционную войну голосовали 32 человека. Точка зрения – войну объявить прекращенной, армию демобилизовать, но мира не подписывать – собрала 16 голосов[620]. Из этого видно, что даже вместе Ленин и Троцкий не получили и половины голосов видных партийных работников.
«Сепаратный аннексионистский мир» не устраивал, разумеется, по другим причинам, и командный состав русской армии, немало сделавшей для того, чтобы Россия заключила мир на достойных условиях. Ознакомившись с территориальными притязаниями Германии, генерал А. Будберг записал в дневнике 8 января 1918 г.: «Предлагаемая немцами граница отбрасывает нас на сотни лет назад и ставит Россию в невероятно невыгодное стратегическое положение, так как все главные железнодорожные узлы остаются вне этой границы, и все что сделано по постройке стратегической сети наших пограничных районов, в корне уничтожается… Прямо одурь берет от того, какой ценой расплачиваются большевики за предоставление им возможности захватить власть над Россией; ведь даже проиграй мы прямо войну, условия не были бы хуже и позорнее»[621].
Похоже, это не особенно смущало Ленина, который, оставаясь в меньшинстве даже в Центральном Комитете своей партии, продолжал настойчиво отстаивать идею «сепаратного аннексионистского мира» с Германией, ибо лучше чем кто-либо другой понимал, что с ним связана судьба не только мировой и русской революции, но и самих большевиков. Наиболее полно Ленин аргументировал свою позицию на заседании ЦК большевиков 11(24) января 1918 г., на котором обсуждался вопрос о заключении мира. В своем выступлении он обосновывал невозможность продолжения войны из-за полного расстройства армии. «Продолжая в таких условиях войну, – говорил он, – мы необыкновенно усилим германский империализм, мир придется все равно заключать, но тогда мир будет худший, так как его будем заключать не мы. Несомненно, мир, который мы вынуждены заключать сейчас, – мир похабный, но если начнется война, то наше правительство будет сметено и мир будет заключен другим правительством»[622]. Ленин затронул и такой деликатный вопрос, как отношение германских социал-демократов к позиции большевиков на переговорах в Брест-Литовске. «В наших руках есть циркулярное письмо германских социал-демократов, – заявил он, – имеются сведения об отношении к нам двух течений центра, из которых одно считает, что мы подкуплены и что сейчас в Бресте происходит комедия с заранее распределенными ролями. Эта часть нападает на нас за перемирие. Другая часть каутскианцев заявляет, что личная честность вождей большевиков вне всякого сомнения, но что поведение большевиков является психологической загадкой. Мнения левых социал-демократов мы не знаем»[623]. Такая нейтральная формулировка позиции германских левых неслучайна: еще в декабре 1917 г. они распространили заявление, в котором отмечали, что переговоры о мире окажут разрушительное воздействие на вероятную германскую революцию, и высказались за их отмену. Хотя К. Либкнехт и не считал возможным публично критиковать вождей русской революции, в своих заметках о Брестском мире, не предназначенных для печати, он писал, что «правительство Ленина – Троцкого 1917 года стоит перед тяжелой опасностью и искушением открыть немецким штыкам путь не только в Россию, не только против русской революции, но и против западной и южноевропейской демократии»[624]. Так или иначе выбор Ленина находился в рамках «дьявольской альтернативы», а примиряющая многих точка зрения Троцкого – прекратить войну, демобилизовать армию, а мир не подписывать – была для него не более чем «интернациональная политическая демонстрация»[625]. Эту позицию поддерживали и задиристые молодые оппоненты Ленина во главе с Бухариным, который на этом заседании ЦК говорил: «…Пусть немцы нас побьют, пусть продвинутся еще на сто верст, мы заинтересованы в том, как это отразится на международном движении…»[626]. Но все они не могли соперничать в политической игре с Лениным, который, уловив общее настроение членов ЦК, в последний момент выступил с предложением всячески затягивать подписание мира, которое было принято всеми против одного, в то время как призыв к революционной войне собрал всего два голоса. За известное предложение Троцкого высказались 9 членов ЦК и 7 против[627].
Состоявшееся на следующий день, 12(25) января 1918 г. объединенное заседание ЦК большевиков и левых эсеров большинством голосов постановило предложить на рассмотрение открывшегося Третьего Всероссийского съезда рабочих, солдатских и крестьянских депутатов формулу «Войны не вести, мира не подписывать». На самом съезде с докладом «О войне и мире» выступал Троцкий, являвшийся автором этой формулы. После дискуссии съезд одобрил политику Совнаркома, предоставив ему самые широкие полномочия в вопросе о мире[628].
С этими полномочиями Троцкий сразу же выехал в Брест-Литовск, по пути в который он снова увидел безлюдные окопы и заброшенные позиции русской армии. В течение длительного времени в советской историографии была общепринятой точка зрения, согласно которой возвратившийся в конце января 1918 г. на переговоры Троцкий имел директиву Ленина и советского правительства подписать мир с Германией в случае предъявления ультиматума. Однако в последнее время высказана точка зрения, согласно которой Ленин и Троцкий действительно договорились о том, что мир будет подписан, но не после предъявления ультиматума, а после начала наступления немецких войск. Сравнительный анализ позиции Ленина и Троцкого на протяжении всего периода переговоров о заключении Брест-Литовского мирного договора, как мне представляется, не дает оснований для подобного утверждения. Троцкий на самом деле был склонен считать, что даже в случае предъявления ультиматума немецкое командование не решится немедленно начать наступление. Расхождение взглядов по этому вопросу констатировал не только Ленин, но и сам Троцкий, отмечавший позднее: «Ильич отстранился и не защищал моей позиции, когда она прошла»[629].
Еще за неделю до возобновления переговоров в Брест-Литовске, на совещании в Берлине 23 января (нов. ст.) 1918 г. Гинденбург заявил, что «если русские будут и в дальнейшем оттягивать, нам надо возобновить военные действия. Это приведет к падению большевистского правительства, а те, которые придут к власти после него, вынуждены будут заключить мир»[630]. Убедившись на возобновившихся 30 января переговорах, что советская делегация по-прежнему намерена затягивать время в ожидании революции в Германии и Австро-Венгрии, теперь уже немецкая сторона прервала переговоры, а ее руководители выехали в Берлин, где 5 февраля (нов. ст.) на совещании под председательством канцлера Гертлинга и при участии Людендорфа было принято решение «достичь мира с Украиной, а затем свести к концу переговоры с Троцким независимо от того, положительным или отрицательным будет результат». Форма разрыва переговоров оставлялась на усмотрение самой делегации в Брест-Литовске. При этом Людендорф сообщил, что «на случай разрыва с Троцким у него есть план быстрой военной акции»[631].
9 февраля (нов. ст.) представители Четверного союза объявили о подписании сепаратного договора с Украинской республикой, по которому Центральная Рада признавалась единственным законным правительством Украины, а Германия обязывалась оказать ей военную и политическую помощь. По секретному договору Украина была должна поставить остро нуждавшимся в продовольствии Германии и Австро-Венгрии до 1 млн. тонн зерна, 500 тыс. тонн мяса и другие продукты питания[632]. Представители Четверного союза и прежде всего Германия с Австро-Венгрией пошли на заключение сепаратного договора с Центральной Радой, несмотря на то, что дни ее были сочтены, а Троцкий еще накануне заявил, что «у Центральной Рады больше нет никакой власти и единственное место, которым ее представители все еще имеют право распоряжаться, это их комнаты в Брест-Литовске»[633]. Но попытки добиться от Германии признания в качестве полноправной участницы переговоров советской украинской делегации (с этой целью Троцкий привез с собой даже председателя советского украинского правительства И. Г. Медведева) закончились провалом. И тогда красный Петроград объявил Германии пропагандистскую войну в самых крайних ее выражениях: 9 февраля в Берлине было перехвачено воззвание, призывавшее немецких солдат «убить императора и генералов и побрататься с советскими войсками»[634]. Возмущенный Вильгельм направил Кюльману телеграмму-директиву, требовавшую завершить в 24 часа переговоры с большевиками. Он писал: «Сегодня большевистское правительство напрямую обратилось к моим войскам с открытым радиообращением, призывающим к восстанию и неповиновению своим высшим командирам. Ни я, ни фельдмаршал фон Гинденбург не можем терпеть такое положение вещей… Троцкий должен к завтрашнему вечеру подписать мир с отдачей Прибалтики до линии Нарва – Плескау – Динабург включительно, без самоопределения и с признанием компенсации всем затронутым сторонам. В случае отказа или при попытках затягивания переговоров и увертках переговоры будут разорваны в 8 часов вечера завтрашнего дня, а перемирие расторжено…»[635].
Опытный дипломат Кюльман, положивший столько сил, чтобы заключить желанный мир, и почувствовавший, что может вот-вот «дожать» Троцкого, осмелился ослушаться своего императора, посчитав за большевиков заранее неприемлемыми выдвинутые им требования. «К сожалению, я по политическим причинам не в состоянии выполнить августейшего указания, – писал он 9 февраля. – Я не могу отделаться от впечатления, что со стороны Верховного главнокомандования в последние дни делается все, чтобы склонить Его величество решить в пользу войны против большевиков, которая, по-моему, перед лицом теперешнего политического положения, невозможная»[636]. По свидетельству генерала Гофмана, Кюльман, в случае если бы Берлин стал настаивать на ультиматуме, предлагал императору свою отставку, но ответа на это предложение не последовало, и Кюльман оставил ультиматум у себя в кармане»[637].
Однако на этот раз чутье статс-секретарю иностранных дел изменило, и когда вечером 10 февраля (нов. ст.) немецкая делегация снова потребовала «обсуждать только пункты, дающие возможность придти к определенным результатам», Троцкий сделал от имени советской делегации заявление, которого ни Кюльман, ни другие участники переговоров не ожидали. «…Мы выходим из войны, – сказал Троцкий. – Мы извещаем об этом все народы и их правительства. Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий, противостоящих ныне войскам Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. Мы ждем и твердо верим, что другие народы скоро последуют нашему примеру. В то же время мы заявляем, что условия, предложенные нам правительствами Германии и Австро-Венгрии, в корне противоречат интересам всех народов… Мы отказываемся санкционировать те условия, которые германский и австро-венгерский империализм пишет мечом на теле живых народов. Мы не можем поставить подписи Русской Революции под условиями, которые несут гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ. Правительства Германии и Австро-Венгрии хотят владеть землями и народами по праву военного захвата. Пусть они свое дело творят открыто. Мы не можем освящать насилия. Мы выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания мирного договора»[638]. Яркая эмоциональная речь главы советской делегации вызвала, по выражению генерала Гофмана, «всеобщее смущение»[639], а Кюльман, быстро придя в себя, мог лишь констатировать, что страны Четверного союза «находятся в настоящий момент в состоянии войны с Россией»[640]. На следующий день советская делегация покинула Брест-Литовск.
14 февраля Троцкий отчитывался в Петрограде перед ВЦИК Советов. «Я думаю, что мы правильно поступили, товарищи! – сказал он. – Я не хочу сказать, что наступление Германии исключено. Но я думаю, что позиция, которую мы заняли в этом вопросе, в очень большой степени затруднила германскому империализму наступление. Но мы можем сказать только одно: если в нашей стране, истощенной, доведенной до отчаянного состояния, если в нашей стране можно поднять дух наиболее революционных жизнеспособных элементов, если возможна у нас борьба за защиту нашей революции, то только в результате того положения, которое создалось сейчас, в результате нашего выхода из войны и отказ подписать мирный договор»[641]. После обмена мнениями ВЦИК по предложению его председателя Я. М. Свердлова единогласно одобрил действия советской делегации в Брест-Литовске[642]. Увы, Троцкий, успевший даже объявить о демобилизации армии, оказался плохим пророком, потому, что еще накануне, 15 февраля, «германскому империализму» ничто не помешало принять решение продолжать военные действия, а заявление советской делегации считать фактическим разрывом перемирия с 17 февраля[643]. 18 февраля, сразу же после отъезда из Петрограда военно-морской миссии во главе с вице-адмиралом Кейзерлингом и экономической миссии во главе с графом Мирбахом главнокомандование германской армии возобновило боевые действия на Восточном фронте. Тем не менее собравшийся утром 18 февраля ЦК большевистской партии отверг 7 голосами против 6 предложение Ленина немедленно возобновить переговоры о заключении мира с Германией. И только вечером 18 февраля, когда стало известно о взятии немцами Двинска, после горячих споров большевистский ЦК принимает 7 голосами против 6 предложение о немедленном заключении мира на прежних условиях германской стороны. За это предложение вместе с Лениным теперь голосовал и Троцкий[644]. В составленной ими «радиограмме правительству Германской империи» сообщалось, что «Совет Народных Комиссаров видит себя вынужденным, при создавшемся положении, заявить о своей готовности формально подписать тот мир, на тех условиях, которых требовало в Брест-Литовске германское правительство»[645].
Радиограмма о согласии заключить мир за подписями Ленина и Троцкого была получена германской стороной утром 19 февраля, но немецкое командование, воодушевленное триумфальным продвижением своих войск по территории России, потребовало официальный документ, а пока захватывало город за городом практически без сопротивления. Угроза захвата нависла над Петроградом, который 20 февраля был объявлен на военном положении. 21 февраля Совнарком принял декрет-воззвание «Социалистическое отечество в опасности!», который поддержала и партия левых эсеров. В то же время левые эсеры голосовали против помощи Антанты в борьбе с Германией. Поступившее предложение финансовой и военной помощи от Франции и Англии обсуждалось 22 февраля на заседании ЦК партии большевиков. Бухарин, Ломов и Урицкий высказались за принципиальную недопустимость «пользоваться поддержкой какого бы то ни было империализма», но победила точка зрения Троцкого, высказавшегося за приобретение оружия везде, где только можно, следовательно, и у капиталистических правительств. Отсутствовавший на этом заседании Ленин прислал записку: «Прошу присоединить мой голос за взятие картошки и оружия у разбойников англо-французского империализма»[646]. Вождь большевиков в очередной раз показывал, как надо действовать во имя интересов революции.
23 февраля Германия предъявила советскому правительству ультиматум, который, по мнению генерала Гофмана, содержал все требования, какие только можно было выдвинуть[647]. Ультиматум огласил на состоявшемся в тот же день заседании ЦК большевиков Свердлов, а выступивший после него Ленин предложил немедленно принять оглушившие присутствовавших условия, заявив, что в противном случае он выходит и из правительства и из ЦК. «Для революционной войны, нужна армия, ее нет. Значит, надо принимать условия», – резюмировал он. Троцкий полемизировал с Лениным скорее для сохранения лица, утверждая, что не подписав ультиматума, мы бы держали весь мир в напряжении», но в конце своего выступления заявил, что он не возьмет на себя ответственность голосовать за войну. Хотя Ленину и удалось в результате ожесточенной полемики с левыми коммунистами добиться принятия германского ультиматума 7 голосами против 4 и 4 воздержавшихся, большевистское руководство оказалось в глубоком расколе, а часть членов ЦК – Бухарин, Ломов, Бубнов, Урицкий и другие пригрозили отставкой со своих постов[648]. В ночь на 24 февраля состоялось заседание ВЦИК, на котором с докладом о германских условиях выступил Ленин. Повторив прежние доводы за немедленное подписание ультиматума, он впервые столь откровенно признал, что принятая советской стороной на переговорах в Брест-Литовске линия поведения не оправдала себя. «Мы сделали все, что возможно для того, чтобы затянуть переговоры, – говорил он, – мы сделали даже больше, чем возможно, мы сделали то, что после брестских переговоров объявили состояние войны прекращенным, уверенные, как были уверены многие из нас, что состояние Германии не позволит ей зверского и дикого наступления на Россию. На этот раз нам пришлось пережить тяжелое поражение, и поражению надо уметь смотреть прямо в лицо»[649]. Большевикам с большим трудом удалось провести резолюцию, одобряющую подписание мира: 116 голосов за и 85 против при 26 воздержавшихся; против голосовали меньшевики, правые и левые эсеры, анархисты-коммунисты, а большинство левых коммунистов не приняло участия в голосовании. Утром 24 февраля Совнарком известил германское правительство о принятии условий и об отправке в Брест-Литовск полномочной делегации. Подписывать «похабный мир» никто не хотел, и с большим трудом удалось составить делегацию во главе с Г. Я. Сокольниковым[650], которая в ночь на 25 февраля выехала в Брест-Литовск.
Одержав трудную победу в верхах большевистской партии, Ленин в эти критические дни стремится убедить в правильности своей линии и партийные низы, а также подготовить общественное мнение к тяжелым условиям мира. 25 февраля 1918 г. он публикует в «Правде» статью «Тяжелый, но необходимый урок», в которой были подвергнуты ожесточенной критике левые коммунисты. Ленин обвинил их открыто в том, что они «приняли начало массовых стачек в Австрии и Германии за революцию», в шапкозакидательских настроениях: «Где уж им, германским империалистам, – мы вместе с Либкнехтом спихнем их сразу!». Он осуждал разгул революционной фразы, в то время как Совнарком получал «мучительно-позорные сообщения об отказе полков сохранять позиции, об отказе защищать даже нарвскую линию, о неисполнении приказа уничтожать все и вся при отступлении; не говоря уже о бегстве, хаосе, безрукости, беспомощности и разгильдяйстве». Призывая сознательных рабочих сделать выводы из горьких и тяжелых уроков, данных германским империализмом, он делал особый упор на отношении к защите отечества, к обороноспособности страны, к революционной, социалистической войне. «Мы – оборонцы теперь, с 25 октября 1917 г., – подчеркивал Ленин, – мы – за защиту отечества с этого дня»[651]. Призыв к защите отечества и укреплению обороноспособности страны был более чем своевременен: в связи с продолжавшимся наступлением немецких войск на заседании Совнаркома 26 февраля 1918 г. обсуждался вопрос об эвакуации правительства и правительственных учреждений из Петрограда в Москву. В подготовленном Лениным и принятым Совнаркомом постановлении говорилось: «1. Выбрать местом нахождения Москву. 2. Эвакуировать каждому ведомству только минимальное количество руководителей центрального административного аппарата, не более 2 – 3 десятков человек (плюс семьи). 3. Во что бы то ни стало и немедленно вывезти Государственный банк, золото и Экспедицию заготовления государственных бумаг. 4. Начать разгрузку ценностей Москвы»[652].
28 февраля 1918 г. советская делегация, преодолев на своем пути немало затруднений, прибыла в Брест-Литовск и сразу же потребовала от немцев прекращения их наступления, но получила решительный отказ. 1 марта мирные переговоры возобновились, и полномочный представитель Германии фон Розенберг, которому было поручено подписать мирный договор, предложил советской делегации обсудить его проект. Г. Я. Сокольников попросил зачитать весь проект, а после его оглашения заявил, что отказывается «от всякого его обсуждения как совершенно бесполезного при создавшихся условиях», тем более, что уже грядет мировая пролетарская революция[653]. 2 марта секретарь советской делегации Л. М. Карахан направил в Петроград следующую телеграмму: «Как и предполагали, обсуждение условий мира совершенно бесполезно, ибо они ухудшены сравнительно с ультиматумом 21 февраля и носят ультимативный характер. Ввиду этого, а также вследствие отказа немцев прекратить до подписания договора военные действия мы решили подписать договор, не входя в его обсуждение и по подписании выехать»[654]. 3 марта 1918 г. состоялось официальное подписание мирного договора между Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией, с одной стороны, и Советской Россией, с другой. В оглашенной с советской стороны декларации отмечалось: «Этот мир продиктован с оружием в руках. Это – мир, который, стиснув зубы, вынуждена принять революционная Россия. Это – мир, который, под предлогом освобождения российских окраин, на деле превращает их в немецкие провинции…». Глава советской делегации Сокольников после подписания не удержался от пророчества: «Мы ни на минуту не сомневаемся, что это торжество империализма и милитаризма над международной пролетарской революцией окажется временным и преходящим». После этих слов генерал Гофман в возмущении воскликнул: «Опять те же бредни!»[655]. Драматическая история переговоров в Брест-Литовске, на мой взгляд, не дает оснований считать, что большевистское правительство было послушным исполнителем воли Германии.