Страница:
Сам Будберг, генерал-лейтенант еще царского времени, обладавший богатым военным опытом (в Первую мировую командовал корпусом и был генерал-квартирмейстером штаба армии), хорошо научился, как и его противник — председатель Реввоенсовета, различать фальшь в поступавших к нему донесениях. Если, например, сообщается, что противник в панике отступает, но при этом ничего не сообщается о захваченных артиллерийских орудиях и пленных, то, не без оснований считал барон, поражение неприятеля «несколько преувеличено». У Тухачевского не было опыта старого генштабиста. В Первую мировую он и ротой не командовал. А позднее, во время борьбы с Колчаком и Деникиным, не раз убеждался, что оптимистические донесения подчиненных в целом соответствуют действительности: пленные и трофеи были налицо, белые армии отступали, быстро тая от дезертирства. Тухачевский думал, что на Польском фронте будет та же картина. Ведь польские рабочие и крестьяне, мобилизованные Пилсудским, полагал подпоручик-коммунист, ничем принципиально не отличаются от своих русских братьев по классу, массами переходивших на сторону Красной армии, стоило последней нанести войскам белых генералов несколько чувствительных ударов. Поэтому радужные донесения командармов и комдивов о разгроме «белополяков» некритически воспринимались молодым командующим Западным фронтом. Это был самообман. Можно согласиться с командармом Первой конной С. М. Буденным: «Из оперативных сводок Западного фронта мы видели, что польские войска, отступая, не несут больших потерь. Создавалось впечатление, что перед армиями Западного фронта противник отходит, сохраняя силы для решающих сражений… Мне думается, что на М. Н. Тухачевского в значительной степени влиял чрезмерный оптимизм члена РВС Западного фронта Смилги и начальника штаба фронта Шварца. Первый из них убеждал, что участь Варшавы уже предрешена, а второй представлял… главкому, а следовательно, и командующему фронтом ошибочные сведения о превосходстве сил Западного фронта над противником в полтора раза».
Ну, насчет того, ошибочные или нет, судить трудно. Уж больно тонким во всех войнах, не исключая и советско-польскую, является вопрос о соотношении сил и потерях сторон. Мы его еще коснемся. А вот что Тухачевский и Реввоенсовет Западного фронта здорово преувеличивали возможности своих войск и серьезно недооценили противника — сомнений не вызывает.
Единственным из крупных руководителей с советской стороны, кто с самого начала не верил в «революционизирование» Польши с помощью красноармейских штыков, был Троцкий. Как председатель Реввоенсовета и нарком по военным и морским делам он лучше любого другого представлял себе реальное состояние Красной армии, так сказать, «изнутри». Позднее, в 20-е годы, Лев Давидович, возражая против ориентации советских вооруженных сил на наступательную доктрину и «экспорт революции», писал: «Ну, как же вы скажете саратовскому крестьянину: либо повезем тебя в Бельгию свергать буржуазию, либо ты будешь саратовскую губернию оборонять от англо-французского десанта в Одессе или Архангельске? Разве повернется язык так ставить вопрос?.. С такой абстрактной речью мы не заберемся в душу мужика». Троцкий понял это уже весной и летом 20-го, во время войны с Польшей. Председатель Реввоенсовета почувствовал, что саратовские, пензенские, сибирские и иные мужики уже очень устали от продолжающейся шестой год бойни. Их еще можно, хотя и с большим трудом, кнутом и пряником, заставить оборонять пределы бывшей Российской империи от польского наступления (часть украинских и белорусских крестьян, чьи земли занимали поляки, делали это даже с некоторым воодушевлением). Однако принудить крестьянскую массу, составлявшую подавляющее большинство красноармейцев, свергать в Варшаве «чужую» польскую буржуазию казалось Троцкому невыполнимым. Лев Давидович прекрасно знал, что всё больше мужиков уходит в леса, чтобы бороться с выгребающими последнее продотрядами, и еще в феврале 1920 года безуспешно предлагал ЦК заменить душащую крестьянское хозяйство разверстку твердым налогом. Как раз в дни решающих боев под Варшавой, 15 августа, началось крупнейшее Тамбовское восстание во главе с эсером А. С. Антоновым. В подобных условиях слишком уж рискованным представлялся Троцкому поход в Польшу и дальше, на Запад. В мемуарах он так охарактеризовал собственную позицию: «…Мы изо всех стремились к миру, хотя бы ценою крупнейших уступок. Может быть, больше всех не хотел этой войны я, так как слишком ясно представлял себе, как трудно нам будет вести ее после трех лет непрерывной гражданской войны…
Страна сделала еще одно поистине героическое усилие. Захват поляками Киева, лишенный сам по себе какого бы то ни было военного смысла, сослужил нам большую службу: страна встряхнулась. Я снова объезжал армии и города, мобилизуя людей и ресурсы. Мы вернули Киев. Начались наши успехи. Поляки откатывались с такой быстротой, на которую я не рассчитывал, так как не допускал той степени легкомыслия, какая лежала в основе похода Пилсудского. Но и на нашей стороне, вместе с первыми крупными успехами, обнаружилась переоценка открывающихся перед нами возможностей. Стало складываться и крепчать настроение в пользу того, чтоб войну, которая началась как оборонительная, превратить в наступательную революционную войну. Принципиально я, разумеется, не мог иметь никаких доводов против этого. Вопрос сводился к соотношению сил. Неизвестной величиной было настроение польских рабочих и крестьян. Некоторые из польских товарищей, как покойный Ю. Мархлевский, сподвижник Розы Люксембург, оценивали положение очень трезво. Оценка Мархлевского вошла важным элементом в мое стремление как можно скорее выйти из войны. Но были и другие голоса. Были горячие надежды на восстание польских рабочих. Во всяком случае, у Ленина сложился твердый план: довести дело до конца, т. е. вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим массам опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть. Наметившееся в правительстве решение без труда захватило воображение главного командования и командования Западного фронта.
К моменту моего очередного приезда в Москву я застал в центре очень твердое настроение в пользу доведения войны "до конца". Я решительно воспротивился этому. Поляки уже просили мира. Я считал, что мы достигли кульминационного пункта успехов, и если, не рассчитав сил, пройдем дальше, то можем пройти мимо уже одержанной победы — к поражению. После колоссального напряжения, которое позволило 4-й армии в пять недель пройти 650 километров, она могла двигаться вперед уже только силой инерции. Всё висело на нервах, а это слишком тонкие нити. Одного крепкого толчка было достаточно, чтоб потрясти наш фронт и превратить совершенно неслыханный и беспримерный — даже Фош вынужден был признать это — наступательный порыв в катастрофическое отступление. Я требовал немедленного и скорейшего заключения мира, пока армия не выдохлась окончательно. Меня поддержал, помнится, только Рыков. Остальных Ленин завоевал еще в мое отсутствие. Было решено: наступать».
Если бы тогда, в начале августа, советская сторона проявила бы готовность заключить мир с правительством Пилсудского, то, вполне вероятно, смогла бы добиться признания польской восточной границей линии Керзона. Однако Красная армия получила приказ: вперед, на Запад! 19 июля Тухачевский предложил главкому Каменеву «обдумать удар Конармии в юго-западном направлении, чтобы пройти укрепления в районе, слабо занятом противником, и выиграть фланг поляков подобно Конкорпусу Гая». К тому времени Каменев и сам пришел к выводу о целесообразности действий войск Юго-Западного фронта именно в этом направлении, о чем сообщил в своем ответе Тухачевскому. 22 июля командующий Юго-Западным фронтом А. И. Егоров и члены Реввоенсовета И. В. Сталин и Р. И. Берзин направили главкому телеграмму, где предлагали изменить направление главного удара подчиненных им войск с Люблина на Львов. Данное стратегическое решение мотивировалось тем, что «поляки оказывают весьма упорное сопротивление, при этом особенное упорство оказывают на львовском направлении», и что «положение с Румынией остается неопределенно напряженным». На следующий день Реввоенсовет одобрил предложение Егорова, Сталина и Берзина.
Так началось расхождение Западного и Юго-Западного фронтов, до этого концентрически наступавших на польскую столицу. Советское командование явно недооценило противника. Хотелось захватить не только Варшаву, но и Львов, а заодно и с «румынскими боярами» разобраться. Революционизировать — так всю Европу, а не одну только Польшу. Ленин и Каменев, Тухачевский и Егоров, Смилга и Сталин в полном единодушии думали, что сил у Красной армии хватит на всё. После того как части конного корпуса Гая 19 июля с налета заняли крепость Гродно, главком Каменев отдал директиву о взятии Варшавы к 12 августа. Главный удар наносился северным крылом Западного фронта, чтобы как можно скорее перерезать Данцигский коридор, перекрыть путь англо-французской помощи Польши. Каменев и Тухачевский, рассуждая логически, полагали, что польское командование прекрасно понимает значение Данцига (Гданьска) для питания своей армии всем необходимым и не пожалеет сил для защиты северной транспортной артерии, так что здесь будет сосредоточена наиболее мощная группировка польских войск. Ее разгром и предрешит участь Варшавы.
На самом деле основная часть польских войск в тот момент была сосредоточена против Юго-Западного фронта, где безуспешно пыталась разбить конницу Буденного. Их переброска на север была сопряжена со многими трудностями. Транспорт был расстроен войной, да и сами войска не имели опыта осуществления сложных перегруппировок. Поэтому Пилсудский планировал, чтобы свести перемещения войск к минимуму, сосредоточить наиболее боеспособные дивизии с Украины для удара с юга во фланг советскому Западному фронту. Он писал: «…Моим общим стратегическим замыслом было: 1) Северный фронт должен только выиграть время; 2) в стране провести энергичную подготовку резервов — я направлял их на Буг, без ввязывания в бои Северного фронта; 3) покончить с Буденным и перебросить с юга крупные силы для контрнаступления, которое я планировал из района Бреста. Этого основного замысла я придерживался до самого конца… Я еще сильнее утвердился в своем мнении, когда увидел всю бесплодность попыток изменить абсурдное стратегическое построение наших войск на Северном фронте». «Покончить с Буденным» полякам не удалось, но в начале августа в районе Бродов Конармии было нанесено поражение. Однако падение Бреста заставило польское командование отказаться от контрудара на Буге и отвести войска за Вислу.
Получилось так, что основные решения в ходе сражения за Варшаву обе стороны приняли почти одновременно — Пилсудский 6 августа, а Тухачевский 8 августа. Главком Каменев вспоминал: «Перед нашим командованием, естественно, стал во всю величину вопрос: посильно ли немедленное решение предстоящей задачи для Красной Армии в том ее составе и состоянии, в котором она подошла к Бугу, и справится ли тыл… На это приходится ответить: и да, и нет. Если мы были правы в учете политического момента, если не переоценивали глубины разгрома белопольской армии и если утомление Красной Армии не было чрезмерным, то к задаче надо было приступить немедленно. В противном случае от операции, весьма возможно, нужно было бы отказаться совсем, так как было бы уже поздно подать руку помощи пролетариату Польши и окончательно обезвредить ту силу, которая совершила на нас предательское нападение. Неоднократно проверив все перечисленные сведения, было принято решение безостановочно продолжать операцию».
Собственно, за единственно разумное в тех условиях решение — «отказаться совсем» от наступления на Варшаву, остановиться на Западном Буге и добиваться заключения мира, — выступал один только Троцкий. Но его голос не был услышан. ЦК постановило: наступать. Тухачевский требовал объединения под своим командованием обоих фронтов, действовавших против Польши после выхода к Бугу и занятия Брест-Литовска. Позднее именно запозданием такого объединения он объяснял неудачу под Варшавой. Однако в мемуарах фактически признал, что управлять войсками Юго-Западного фронта был не в состоянии, поскольку не располагал средствами связи: «Болотистое Полесье не позволяло непосредственного взаимодействия Западного фронта и Юго-Западного фронта… Когда… мы попробовали осуществить объединение, то оказалось, что оно почти невыполнимо в силу полного отсутствия средств связи. Западный фронт не мог установить последней с Юго-Западным. Мы при наличии тех несчастных средств, которые имелись в нашем распоряжении, могли эту задачу выполнить не скоро, не ранее 13–14 августа, а обстановка уже с конца июля настойчиво требовала немедленного объединения всех этих войск под общим командованием… Рассчитывая со дня на день получить в свое подчинение 12-ю и 1-ю Конную армию, командование Западным фронтом уже заранее предопределяло им подтягивание к левому флангу основных армий фронта, но дело затягивалось, и эта задача осталась висеть в воздухе».
Расчеты Тухачевского оказались построены на песке. Еще 2 августа Политбюро приняло решение об объединении под его командованием войск двух фронтов. Однако передача в Западный фронт Первой конной и 12-й армии осуществить немедленно не было возможности. 8 августа Тухачевский предложил штабу Юго-Западного фронта создать временный оперативный пункт для управления этими армиями, поскольку «обстановка требует срочного объединения армий, а средств быстро установить с ними всестороннюю связь у нас нет». Егоров и Сталин не возражали, но считали, что оперативный пункт должен создаваться силами и средствами Западного фронта, чтобы не дробить штаб Юго-Западного, которому предстояло руководить войсками, действовавшими против Врангеля. «Всякое другое решение вопроса, — утверждали они, — считаем вредным для дела вообще, в частности для достижения успеха над Врангелем». Здесь проявились местнические интересы руководства Юго-Западного фронта, не желавшего усложнять себе жизнь при организации операций против Врангеля. Кроме того, Егоров и Сталин надеялись, что Львов вот-вот падет, и рассчитывали пожать славу покорителей столицы Восточной Галиции. Главное же, всё еще царила эйфория в связи с, казалось, уже состоявшимся разгромом «белополяков». Думали, что одновременно можно уничтожить и последнюю из белых армий — Русскую армию барона П. А. Врангеля. При этом как будто забылось, что польский фронт оставался основным театром войны, а вырвавшаяся из Крыма врангелевекая армия, несмотря на захват Северной Таврии, всё равно не могла угрожать тылам наступавших на Варшаву и Львов советских войск.
Только 11 августа была достигнута договоренность о повороте 12-й и Первой конной армий на Варшаву. В этот день главком приказал вывезти Конармию в резерв, а 12-ю перенацелить на Люблин. Однако при передаче директив шифр был искажен, и руководство Юго-Западного фронта смогло ознакомиться с ними лишь 13 августа. А за день до этого Первую конную бросили на «последний решительный» штурм Львова, хотя уже не имели права это делать. Конница Буденного по приказу главкома находилась в резерве и могла быть введена в бой лишь с его согласия. Сталин и Егоров рассчитывали быстро взять Львов, а потом бросить войска на помощь Западному фронту или даже, как предлагал Сталин, сразу на крымский участок фронта, если под Варшавой всё уже будет кончено. Тухачевский тем временем потребовал немедленной передачи ему обеих армий. Главком отдал соответствующую директиву, требуя передачи армий к полудню 14 августа. Реввоенсовет Юго-Западного фронта возражал, что Конармия и 12-я армия уже втянуты в бои за Львов и немедленно двинуть их на север не представляется возможным. В действительности, как утверждает в своих мемуарах Буденный, в тот момент Конармия еще только выдвигалась к Львову и завязала бои с арьергардом противника. Ее еще можно было повернуть на Грубешов и Замостье для содействия войскам Тухачевского. Однако Егоров и Сталин упорно продолжали гнать конницу к Львову.
Тем временем Тухачевский продолжал глубокий обход польской столицы с севера. 8 августа он отдал приказ о форсировании Вислы 14-го числа. Четыре армии наступают севернее Варшавы — 3, 4, 15 и 16-я. Вместе с ними — вырвавшийся вперед 3-й конный корпус Гая, угрожающий польским тылам и, как и буденновская Конармия, вынуждающий поляков стремительно откатываться. Южнее польской столицы наступала только слабая Мозырская группа Т. С. Хвесина. Тухачевский подкрепил ее 58-й дивизией из 12-й армии. Он ощущал какое-то смутное беспокойство за свой открытый из-за отставания Юго-Западного фронта левый фланг. Но конкретных данных о сосредоточении здесь поляками сил для контрудара не имел. А такое сосредоточение уже разворачивалось вовсю.
Между тем Ленин торопил Тухачевского с занятием Варшавы и выходом к Данцигу. Советский вождь бомбардировал заместителя Троцкого Э. М. Склянского записками уже после начала польского контрнаступления (о котором в Москве еще не знали): «Если с военной точки зрения это возможно (Врангеля без этого побьем), то с политической архиважно добить Польшу…»; «…Надо нажать: во что бы то ни стало взять Варшаву в 3–5 дней…»; «Немцы пишут, что Красная Армия близко от Грауденца. Нельзя ли там налечь и вовсе отрезать Польшу от Данцига?» Ильич видит простой способ обойтись под Варшавой даже без Конармии: указать руководству Западного фронта «поголовно (после сбора хлеба) брать в войско всех взрослых мужчин»; «Мобилизовать поголовно белорусских крестьян. Тогда вздуют поляков без Буденного…» Но «вздуть» не получилось.
Хорошо известно, что у победы много отцов, а поражение всегда сирота. После войны в Польше шли долгие споры, кто первый предложил идею контрнаступления с рубежа реки Вепш во фланг армий Тухачевского. Основных претендентов было трое. Это в первую очередь сам польский главнокомандующий Юзеф Пилсудский, который, по выражению Марка Алданова, «словно сорвался со страниц исторических романов Сенкевича», «последний пан Володыевский… вступивший в эпоху, когда Володыевским нечего делать». Это — начальник польского Генштаба генерал Тадеуш Розвадовский, будущий политический противник Пилсудского. Это, наконец, французский генерал Максим Вейган, являвшийся в те дни советником англо-французской военной миссии в Польше. Кстати, двое последних на дух не переносили друг друга и общались посредством записок или через Пилсудского. Объективное исследование опубликованных после войны документов и мемуаров показывает, что главную роль в успехе польского контрнаступления под Варшавой сыграл всё же «первый маршал». Вейган предлагал главный удар нанести на севере, чтобы защитить Данциг, против левого фланга Тухачевского ограничившись вспомогательным наступлением. Он считал, что ради успеха под Варшавой можно пожертвовать Восточной Галицией и Львовом. Пилсудский же настоял, что на севере должен быть лишь вспомогательный удар. Главное наступление маршал решил осуществить с Вепша, в разрыв между Западным и Юго-Западным фронтом. Розвадовский по должности разрабатывал конкретные планы сражения, поэтому все директивы на проведение Варшавской операции подписаны им. Однако замысел ее принадлежал Пилсудскому. Сам Розвадовский предлагал главный удар нанести из района Гура-Кальвария вблизи Варшавы. Главнокомандующий, однако, остановился на более рискованном наступлении из района реки Вепш, гарантирующем более глубокий обход противника.
6 августа польское главное командование отдало знаменитый «приказ о перегруппировке», считающийся началом Варшавской операции. Северо-Восточный польский фронт предполагалось отвести на Вислу. Одновременно было решено «принять генеральное сражение у Варшавы». Польский план, согласно этой директиве, заключался в следующем: «1) связать противника на юге, прикрывая Львов и нефтяной бассейн (район Дрогобыча. — Б. С); 2) не допустить обхода на севере вдоль германской границы и ослабить размах противника путем кровавого отражения ожидающихся атак его на Варшавский тет-де-пон (предмостное укрепление на правом берегу Вислы. — Б. С); 3) для центра — наступательная задача: быстро сосредоточить на нижнем Вепше маневренную армию с задачей ударить на тыл и фланги противника, наступающего на Варшаву, и разбить его; группа войск на верхнем Вепше, собранная для прикрытия сосредоточения маневренной армии с востока и юго-востока, будет содействовать маневренной армии в северо-восточном направлении».
С польского Юго-Восточного фронта на север во вновь формируемую 5-ю армию перебрасывалась 18-я дивизия, отбившая Броды у конницы Буденного. Эта армия под командованием генерала Владислава Сикорского, будущего главы польского эмигрантского правительства в Лондоне, 14 августа перешла в наступление и потеснила 15-ю советскую армию. Благодаря этому Тухачевский еще более утвердился в том, что главные польские силы сконцентрированы на севере, и продолжал осуществлять свой план. Кавкорпус Гая 16 августа форсировал Вислу и занял Влоцлавск. Дивизии 3-й армии вторглись в Данцигский коридор и к 18 августа заняли Сольдау и Страсбург. Таким образом, советским войскам наконец-то удалось перерезать основную транспортную артерию, по которой шла в Польшу французская помощь. Но было уже слишком поздно. Польская ударная группировка, названная Средним фронтом, закончила сосредоточение на Вепше и перешла к решительным действиям.
Пилсудский лично возглавил войска Среднего фронта. Он так объяснил свое решение: «Я хорошо помнил, что большая часть моих сил, собранных в Варшаве, пришла в столицу после целого ряда поражений и неудач. Уменьшение числа войск, находящихся в городе, вывод из него хотя бы нескольких частей — это представлялось мне небезопасным. Так что же, десять дивизий, почти половину польской армии обрекать на пассивное бездействие? Вот вопрос, который я себе задавал… Любой вариант упирался в недостаток силы, показывая всю бессмысленность борьбы или увеличивая до невероятных размеров риск, перед которым пасовала логика. Всё представлялось в черном цвете, навевало безысходность и тоску… Контратака, независимо от того, каким количеством сил она будет проводиться, должна управляться одним командующим… Самая трудная задача выпадала на долю того, кто, будучи самым слабым, должен был выказать силу и, вопреки здравому смыслу, решить исход сражения. Я с самого начала решил, что ни от кого из своих подчиненных не могу требовать, чтобы этот абсурд он возложил на свои плечи, и если уж я, как верховый главнокомандующий, закладываю этот абсурд в основу своего решения, то я должен взять на себя и выполнение наиболее абсурдной его части. Поэтому я утвердился в мысли, что контратакующей группой, неважно, сильной или слабой, я буду командовать лично. На эту мысль меня навело и нежелание в ходе решающей операции находиться под давлением наших мудрствующих трусов и паникеров.
Сопоставив несколько раз все возможные варианты, я определил для себя две вещи: отвести на юг главные силы нашей 4-й армии, рискнув создать прикрытие с юга и забрать из его состава две дивизии, которые я считал лучшими, — 1-ю и 3-ю легионеров. Затем я окончательно решил, что контратаку поведу сам, хотя и отдавал себе отчет, что тем самым могу внести беспорядок в управление, так как беру на себя непосредственное командование лишь небольшой частью тех войск, для которых я оставался верховным главнокомандующим».
Генерал Розвадовский 6 августа предложил сосредоточить 4-ю армию в районе Гарволина и ударить на север против советской группировки, атакующей Варшаву. Пилсудский счел этот вариант слишком рискованным: превосходящие силы Западного фронта легко могли сбросить армию генерала Скерского в Вислу (в том районе не было мостов и переправ). Маршал приказал ей отходить на юг, а две дивизии легионеров перебросить из состава Южного фронта для усиления контрударной группировки. 6-й польской армии было предписано отходить к Львову. Пилсудский предусмотрел и меры на случай, если Конармия попытается прийти на помощь Тухачевскому: «Если же Буденный двинется на север, то вся наша конница и лучшая пехотная дивизия должны немедленно пойти вслед за ним и любыми способами помешать его продвижению. Посовещавшись, в качестве района сосредоточения мы выбрали место, защищенное сравнительно широкой рекой Вепш, с опорой левого фланга на Демблин. Тем самым прикрывались мосты и переправы как через Вислу, так и через Вепш».
13 августа Пилсудский вступил в командование Срединным фронтом и прибыл в его штаб в Пулавах на правом берегу Вислы. Польскому «верховному вождю» предстояло помериться силами с победителем российского «верховного правителя». Пожалуй, единственный раз за всю гражданскую войну Тухачевский имел против себя полководца, достойного его таланта, и войска, значительно отличающиеся по боевому духу от наспех, буквально из-под палки набранных белых армий Колчака и Деникина. В отличие от польского главкома, командующий Западным фронтом предпочел следить за решающими событиями под Варшавой издалека, все время оставаясь во фронтовом штабе в Минске. Может быть, это было ошибкой. Не исключено, что на месте Тухачевскому все же удалось бы разглядеть грозящую опасность и если не предотвратить катастрофу, то уменьшить ее размеры. Впрочем, только из Минска он имел более или менее надежную связь со всеми подчиненными армиями, и не было гарантий, что перемещение на запад позволит поддерживать ее хотя бы на прежнем уровне. Так что, возможно, было бы даже хуже, если бы Тухачевский перед началом наступления решил перебраться, скажем, в Брест, в штаб Мозырской группы.
Ну, насчет того, ошибочные или нет, судить трудно. Уж больно тонким во всех войнах, не исключая и советско-польскую, является вопрос о соотношении сил и потерях сторон. Мы его еще коснемся. А вот что Тухачевский и Реввоенсовет Западного фронта здорово преувеличивали возможности своих войск и серьезно недооценили противника — сомнений не вызывает.
Единственным из крупных руководителей с советской стороны, кто с самого начала не верил в «революционизирование» Польши с помощью красноармейских штыков, был Троцкий. Как председатель Реввоенсовета и нарком по военным и морским делам он лучше любого другого представлял себе реальное состояние Красной армии, так сказать, «изнутри». Позднее, в 20-е годы, Лев Давидович, возражая против ориентации советских вооруженных сил на наступательную доктрину и «экспорт революции», писал: «Ну, как же вы скажете саратовскому крестьянину: либо повезем тебя в Бельгию свергать буржуазию, либо ты будешь саратовскую губернию оборонять от англо-французского десанта в Одессе или Архангельске? Разве повернется язык так ставить вопрос?.. С такой абстрактной речью мы не заберемся в душу мужика». Троцкий понял это уже весной и летом 20-го, во время войны с Польшей. Председатель Реввоенсовета почувствовал, что саратовские, пензенские, сибирские и иные мужики уже очень устали от продолжающейся шестой год бойни. Их еще можно, хотя и с большим трудом, кнутом и пряником, заставить оборонять пределы бывшей Российской империи от польского наступления (часть украинских и белорусских крестьян, чьи земли занимали поляки, делали это даже с некоторым воодушевлением). Однако принудить крестьянскую массу, составлявшую подавляющее большинство красноармейцев, свергать в Варшаве «чужую» польскую буржуазию казалось Троцкому невыполнимым. Лев Давидович прекрасно знал, что всё больше мужиков уходит в леса, чтобы бороться с выгребающими последнее продотрядами, и еще в феврале 1920 года безуспешно предлагал ЦК заменить душащую крестьянское хозяйство разверстку твердым налогом. Как раз в дни решающих боев под Варшавой, 15 августа, началось крупнейшее Тамбовское восстание во главе с эсером А. С. Антоновым. В подобных условиях слишком уж рискованным представлялся Троцкому поход в Польшу и дальше, на Запад. В мемуарах он так охарактеризовал собственную позицию: «…Мы изо всех стремились к миру, хотя бы ценою крупнейших уступок. Может быть, больше всех не хотел этой войны я, так как слишком ясно представлял себе, как трудно нам будет вести ее после трех лет непрерывной гражданской войны…
Страна сделала еще одно поистине героическое усилие. Захват поляками Киева, лишенный сам по себе какого бы то ни было военного смысла, сослужил нам большую службу: страна встряхнулась. Я снова объезжал армии и города, мобилизуя людей и ресурсы. Мы вернули Киев. Начались наши успехи. Поляки откатывались с такой быстротой, на которую я не рассчитывал, так как не допускал той степени легкомыслия, какая лежала в основе похода Пилсудского. Но и на нашей стороне, вместе с первыми крупными успехами, обнаружилась переоценка открывающихся перед нами возможностей. Стало складываться и крепчать настроение в пользу того, чтоб войну, которая началась как оборонительная, превратить в наступательную революционную войну. Принципиально я, разумеется, не мог иметь никаких доводов против этого. Вопрос сводился к соотношению сил. Неизвестной величиной было настроение польских рабочих и крестьян. Некоторые из польских товарищей, как покойный Ю. Мархлевский, сподвижник Розы Люксембург, оценивали положение очень трезво. Оценка Мархлевского вошла важным элементом в мое стремление как можно скорее выйти из войны. Но были и другие голоса. Были горячие надежды на восстание польских рабочих. Во всяком случае, у Ленина сложился твердый план: довести дело до конца, т. е. вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим массам опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть. Наметившееся в правительстве решение без труда захватило воображение главного командования и командования Западного фронта.
К моменту моего очередного приезда в Москву я застал в центре очень твердое настроение в пользу доведения войны "до конца". Я решительно воспротивился этому. Поляки уже просили мира. Я считал, что мы достигли кульминационного пункта успехов, и если, не рассчитав сил, пройдем дальше, то можем пройти мимо уже одержанной победы — к поражению. После колоссального напряжения, которое позволило 4-й армии в пять недель пройти 650 километров, она могла двигаться вперед уже только силой инерции. Всё висело на нервах, а это слишком тонкие нити. Одного крепкого толчка было достаточно, чтоб потрясти наш фронт и превратить совершенно неслыханный и беспримерный — даже Фош вынужден был признать это — наступательный порыв в катастрофическое отступление. Я требовал немедленного и скорейшего заключения мира, пока армия не выдохлась окончательно. Меня поддержал, помнится, только Рыков. Остальных Ленин завоевал еще в мое отсутствие. Было решено: наступать».
Если бы тогда, в начале августа, советская сторона проявила бы готовность заключить мир с правительством Пилсудского, то, вполне вероятно, смогла бы добиться признания польской восточной границей линии Керзона. Однако Красная армия получила приказ: вперед, на Запад! 19 июля Тухачевский предложил главкому Каменеву «обдумать удар Конармии в юго-западном направлении, чтобы пройти укрепления в районе, слабо занятом противником, и выиграть фланг поляков подобно Конкорпусу Гая». К тому времени Каменев и сам пришел к выводу о целесообразности действий войск Юго-Западного фронта именно в этом направлении, о чем сообщил в своем ответе Тухачевскому. 22 июля командующий Юго-Западным фронтом А. И. Егоров и члены Реввоенсовета И. В. Сталин и Р. И. Берзин направили главкому телеграмму, где предлагали изменить направление главного удара подчиненных им войск с Люблина на Львов. Данное стратегическое решение мотивировалось тем, что «поляки оказывают весьма упорное сопротивление, при этом особенное упорство оказывают на львовском направлении», и что «положение с Румынией остается неопределенно напряженным». На следующий день Реввоенсовет одобрил предложение Егорова, Сталина и Берзина.
Так началось расхождение Западного и Юго-Западного фронтов, до этого концентрически наступавших на польскую столицу. Советское командование явно недооценило противника. Хотелось захватить не только Варшаву, но и Львов, а заодно и с «румынскими боярами» разобраться. Революционизировать — так всю Европу, а не одну только Польшу. Ленин и Каменев, Тухачевский и Егоров, Смилга и Сталин в полном единодушии думали, что сил у Красной армии хватит на всё. После того как части конного корпуса Гая 19 июля с налета заняли крепость Гродно, главком Каменев отдал директиву о взятии Варшавы к 12 августа. Главный удар наносился северным крылом Западного фронта, чтобы как можно скорее перерезать Данцигский коридор, перекрыть путь англо-французской помощи Польши. Каменев и Тухачевский, рассуждая логически, полагали, что польское командование прекрасно понимает значение Данцига (Гданьска) для питания своей армии всем необходимым и не пожалеет сил для защиты северной транспортной артерии, так что здесь будет сосредоточена наиболее мощная группировка польских войск. Ее разгром и предрешит участь Варшавы.
На самом деле основная часть польских войск в тот момент была сосредоточена против Юго-Западного фронта, где безуспешно пыталась разбить конницу Буденного. Их переброска на север была сопряжена со многими трудностями. Транспорт был расстроен войной, да и сами войска не имели опыта осуществления сложных перегруппировок. Поэтому Пилсудский планировал, чтобы свести перемещения войск к минимуму, сосредоточить наиболее боеспособные дивизии с Украины для удара с юга во фланг советскому Западному фронту. Он писал: «…Моим общим стратегическим замыслом было: 1) Северный фронт должен только выиграть время; 2) в стране провести энергичную подготовку резервов — я направлял их на Буг, без ввязывания в бои Северного фронта; 3) покончить с Буденным и перебросить с юга крупные силы для контрнаступления, которое я планировал из района Бреста. Этого основного замысла я придерживался до самого конца… Я еще сильнее утвердился в своем мнении, когда увидел всю бесплодность попыток изменить абсурдное стратегическое построение наших войск на Северном фронте». «Покончить с Буденным» полякам не удалось, но в начале августа в районе Бродов Конармии было нанесено поражение. Однако падение Бреста заставило польское командование отказаться от контрудара на Буге и отвести войска за Вислу.
Получилось так, что основные решения в ходе сражения за Варшаву обе стороны приняли почти одновременно — Пилсудский 6 августа, а Тухачевский 8 августа. Главком Каменев вспоминал: «Перед нашим командованием, естественно, стал во всю величину вопрос: посильно ли немедленное решение предстоящей задачи для Красной Армии в том ее составе и состоянии, в котором она подошла к Бугу, и справится ли тыл… На это приходится ответить: и да, и нет. Если мы были правы в учете политического момента, если не переоценивали глубины разгрома белопольской армии и если утомление Красной Армии не было чрезмерным, то к задаче надо было приступить немедленно. В противном случае от операции, весьма возможно, нужно было бы отказаться совсем, так как было бы уже поздно подать руку помощи пролетариату Польши и окончательно обезвредить ту силу, которая совершила на нас предательское нападение. Неоднократно проверив все перечисленные сведения, было принято решение безостановочно продолжать операцию».
Собственно, за единственно разумное в тех условиях решение — «отказаться совсем» от наступления на Варшаву, остановиться на Западном Буге и добиваться заключения мира, — выступал один только Троцкий. Но его голос не был услышан. ЦК постановило: наступать. Тухачевский требовал объединения под своим командованием обоих фронтов, действовавших против Польши после выхода к Бугу и занятия Брест-Литовска. Позднее именно запозданием такого объединения он объяснял неудачу под Варшавой. Однако в мемуарах фактически признал, что управлять войсками Юго-Западного фронта был не в состоянии, поскольку не располагал средствами связи: «Болотистое Полесье не позволяло непосредственного взаимодействия Западного фронта и Юго-Западного фронта… Когда… мы попробовали осуществить объединение, то оказалось, что оно почти невыполнимо в силу полного отсутствия средств связи. Западный фронт не мог установить последней с Юго-Западным. Мы при наличии тех несчастных средств, которые имелись в нашем распоряжении, могли эту задачу выполнить не скоро, не ранее 13–14 августа, а обстановка уже с конца июля настойчиво требовала немедленного объединения всех этих войск под общим командованием… Рассчитывая со дня на день получить в свое подчинение 12-ю и 1-ю Конную армию, командование Западным фронтом уже заранее предопределяло им подтягивание к левому флангу основных армий фронта, но дело затягивалось, и эта задача осталась висеть в воздухе».
Расчеты Тухачевского оказались построены на песке. Еще 2 августа Политбюро приняло решение об объединении под его командованием войск двух фронтов. Однако передача в Западный фронт Первой конной и 12-й армии осуществить немедленно не было возможности. 8 августа Тухачевский предложил штабу Юго-Западного фронта создать временный оперативный пункт для управления этими армиями, поскольку «обстановка требует срочного объединения армий, а средств быстро установить с ними всестороннюю связь у нас нет». Егоров и Сталин не возражали, но считали, что оперативный пункт должен создаваться силами и средствами Западного фронта, чтобы не дробить штаб Юго-Западного, которому предстояло руководить войсками, действовавшими против Врангеля. «Всякое другое решение вопроса, — утверждали они, — считаем вредным для дела вообще, в частности для достижения успеха над Врангелем». Здесь проявились местнические интересы руководства Юго-Западного фронта, не желавшего усложнять себе жизнь при организации операций против Врангеля. Кроме того, Егоров и Сталин надеялись, что Львов вот-вот падет, и рассчитывали пожать славу покорителей столицы Восточной Галиции. Главное же, всё еще царила эйфория в связи с, казалось, уже состоявшимся разгромом «белополяков». Думали, что одновременно можно уничтожить и последнюю из белых армий — Русскую армию барона П. А. Врангеля. При этом как будто забылось, что польский фронт оставался основным театром войны, а вырвавшаяся из Крыма врангелевекая армия, несмотря на захват Северной Таврии, всё равно не могла угрожать тылам наступавших на Варшаву и Львов советских войск.
Только 11 августа была достигнута договоренность о повороте 12-й и Первой конной армий на Варшаву. В этот день главком приказал вывезти Конармию в резерв, а 12-ю перенацелить на Люблин. Однако при передаче директив шифр был искажен, и руководство Юго-Западного фронта смогло ознакомиться с ними лишь 13 августа. А за день до этого Первую конную бросили на «последний решительный» штурм Львова, хотя уже не имели права это делать. Конница Буденного по приказу главкома находилась в резерве и могла быть введена в бой лишь с его согласия. Сталин и Егоров рассчитывали быстро взять Львов, а потом бросить войска на помощь Западному фронту или даже, как предлагал Сталин, сразу на крымский участок фронта, если под Варшавой всё уже будет кончено. Тухачевский тем временем потребовал немедленной передачи ему обеих армий. Главком отдал соответствующую директиву, требуя передачи армий к полудню 14 августа. Реввоенсовет Юго-Западного фронта возражал, что Конармия и 12-я армия уже втянуты в бои за Львов и немедленно двинуть их на север не представляется возможным. В действительности, как утверждает в своих мемуарах Буденный, в тот момент Конармия еще только выдвигалась к Львову и завязала бои с арьергардом противника. Ее еще можно было повернуть на Грубешов и Замостье для содействия войскам Тухачевского. Однако Егоров и Сталин упорно продолжали гнать конницу к Львову.
Тем временем Тухачевский продолжал глубокий обход польской столицы с севера. 8 августа он отдал приказ о форсировании Вислы 14-го числа. Четыре армии наступают севернее Варшавы — 3, 4, 15 и 16-я. Вместе с ними — вырвавшийся вперед 3-й конный корпус Гая, угрожающий польским тылам и, как и буденновская Конармия, вынуждающий поляков стремительно откатываться. Южнее польской столицы наступала только слабая Мозырская группа Т. С. Хвесина. Тухачевский подкрепил ее 58-й дивизией из 12-й армии. Он ощущал какое-то смутное беспокойство за свой открытый из-за отставания Юго-Западного фронта левый фланг. Но конкретных данных о сосредоточении здесь поляками сил для контрудара не имел. А такое сосредоточение уже разворачивалось вовсю.
Между тем Ленин торопил Тухачевского с занятием Варшавы и выходом к Данцигу. Советский вождь бомбардировал заместителя Троцкого Э. М. Склянского записками уже после начала польского контрнаступления (о котором в Москве еще не знали): «Если с военной точки зрения это возможно (Врангеля без этого побьем), то с политической архиважно добить Польшу…»; «…Надо нажать: во что бы то ни стало взять Варшаву в 3–5 дней…»; «Немцы пишут, что Красная Армия близко от Грауденца. Нельзя ли там налечь и вовсе отрезать Польшу от Данцига?» Ильич видит простой способ обойтись под Варшавой даже без Конармии: указать руководству Западного фронта «поголовно (после сбора хлеба) брать в войско всех взрослых мужчин»; «Мобилизовать поголовно белорусских крестьян. Тогда вздуют поляков без Буденного…» Но «вздуть» не получилось.
Хорошо известно, что у победы много отцов, а поражение всегда сирота. После войны в Польше шли долгие споры, кто первый предложил идею контрнаступления с рубежа реки Вепш во фланг армий Тухачевского. Основных претендентов было трое. Это в первую очередь сам польский главнокомандующий Юзеф Пилсудский, который, по выражению Марка Алданова, «словно сорвался со страниц исторических романов Сенкевича», «последний пан Володыевский… вступивший в эпоху, когда Володыевским нечего делать». Это — начальник польского Генштаба генерал Тадеуш Розвадовский, будущий политический противник Пилсудского. Это, наконец, французский генерал Максим Вейган, являвшийся в те дни советником англо-французской военной миссии в Польше. Кстати, двое последних на дух не переносили друг друга и общались посредством записок или через Пилсудского. Объективное исследование опубликованных после войны документов и мемуаров показывает, что главную роль в успехе польского контрнаступления под Варшавой сыграл всё же «первый маршал». Вейган предлагал главный удар нанести на севере, чтобы защитить Данциг, против левого фланга Тухачевского ограничившись вспомогательным наступлением. Он считал, что ради успеха под Варшавой можно пожертвовать Восточной Галицией и Львовом. Пилсудский же настоял, что на севере должен быть лишь вспомогательный удар. Главное наступление маршал решил осуществить с Вепша, в разрыв между Западным и Юго-Западным фронтом. Розвадовский по должности разрабатывал конкретные планы сражения, поэтому все директивы на проведение Варшавской операции подписаны им. Однако замысел ее принадлежал Пилсудскому. Сам Розвадовский предлагал главный удар нанести из района Гура-Кальвария вблизи Варшавы. Главнокомандующий, однако, остановился на более рискованном наступлении из района реки Вепш, гарантирующем более глубокий обход противника.
6 августа польское главное командование отдало знаменитый «приказ о перегруппировке», считающийся началом Варшавской операции. Северо-Восточный польский фронт предполагалось отвести на Вислу. Одновременно было решено «принять генеральное сражение у Варшавы». Польский план, согласно этой директиве, заключался в следующем: «1) связать противника на юге, прикрывая Львов и нефтяной бассейн (район Дрогобыча. — Б. С); 2) не допустить обхода на севере вдоль германской границы и ослабить размах противника путем кровавого отражения ожидающихся атак его на Варшавский тет-де-пон (предмостное укрепление на правом берегу Вислы. — Б. С); 3) для центра — наступательная задача: быстро сосредоточить на нижнем Вепше маневренную армию с задачей ударить на тыл и фланги противника, наступающего на Варшаву, и разбить его; группа войск на верхнем Вепше, собранная для прикрытия сосредоточения маневренной армии с востока и юго-востока, будет содействовать маневренной армии в северо-восточном направлении».
С польского Юго-Восточного фронта на север во вновь формируемую 5-ю армию перебрасывалась 18-я дивизия, отбившая Броды у конницы Буденного. Эта армия под командованием генерала Владислава Сикорского, будущего главы польского эмигрантского правительства в Лондоне, 14 августа перешла в наступление и потеснила 15-ю советскую армию. Благодаря этому Тухачевский еще более утвердился в том, что главные польские силы сконцентрированы на севере, и продолжал осуществлять свой план. Кавкорпус Гая 16 августа форсировал Вислу и занял Влоцлавск. Дивизии 3-й армии вторглись в Данцигский коридор и к 18 августа заняли Сольдау и Страсбург. Таким образом, советским войскам наконец-то удалось перерезать основную транспортную артерию, по которой шла в Польшу французская помощь. Но было уже слишком поздно. Польская ударная группировка, названная Средним фронтом, закончила сосредоточение на Вепше и перешла к решительным действиям.
Пилсудский лично возглавил войска Среднего фронта. Он так объяснил свое решение: «Я хорошо помнил, что большая часть моих сил, собранных в Варшаве, пришла в столицу после целого ряда поражений и неудач. Уменьшение числа войск, находящихся в городе, вывод из него хотя бы нескольких частей — это представлялось мне небезопасным. Так что же, десять дивизий, почти половину польской армии обрекать на пассивное бездействие? Вот вопрос, который я себе задавал… Любой вариант упирался в недостаток силы, показывая всю бессмысленность борьбы или увеличивая до невероятных размеров риск, перед которым пасовала логика. Всё представлялось в черном цвете, навевало безысходность и тоску… Контратака, независимо от того, каким количеством сил она будет проводиться, должна управляться одним командующим… Самая трудная задача выпадала на долю того, кто, будучи самым слабым, должен был выказать силу и, вопреки здравому смыслу, решить исход сражения. Я с самого начала решил, что ни от кого из своих подчиненных не могу требовать, чтобы этот абсурд он возложил на свои плечи, и если уж я, как верховый главнокомандующий, закладываю этот абсурд в основу своего решения, то я должен взять на себя и выполнение наиболее абсурдной его части. Поэтому я утвердился в мысли, что контратакующей группой, неважно, сильной или слабой, я буду командовать лично. На эту мысль меня навело и нежелание в ходе решающей операции находиться под давлением наших мудрствующих трусов и паникеров.
Сопоставив несколько раз все возможные варианты, я определил для себя две вещи: отвести на юг главные силы нашей 4-й армии, рискнув создать прикрытие с юга и забрать из его состава две дивизии, которые я считал лучшими, — 1-ю и 3-ю легионеров. Затем я окончательно решил, что контратаку поведу сам, хотя и отдавал себе отчет, что тем самым могу внести беспорядок в управление, так как беру на себя непосредственное командование лишь небольшой частью тех войск, для которых я оставался верховным главнокомандующим».
Генерал Розвадовский 6 августа предложил сосредоточить 4-ю армию в районе Гарволина и ударить на север против советской группировки, атакующей Варшаву. Пилсудский счел этот вариант слишком рискованным: превосходящие силы Западного фронта легко могли сбросить армию генерала Скерского в Вислу (в том районе не было мостов и переправ). Маршал приказал ей отходить на юг, а две дивизии легионеров перебросить из состава Южного фронта для усиления контрударной группировки. 6-й польской армии было предписано отходить к Львову. Пилсудский предусмотрел и меры на случай, если Конармия попытается прийти на помощь Тухачевскому: «Если же Буденный двинется на север, то вся наша конница и лучшая пехотная дивизия должны немедленно пойти вслед за ним и любыми способами помешать его продвижению. Посовещавшись, в качестве района сосредоточения мы выбрали место, защищенное сравнительно широкой рекой Вепш, с опорой левого фланга на Демблин. Тем самым прикрывались мосты и переправы как через Вислу, так и через Вепш».
13 августа Пилсудский вступил в командование Срединным фронтом и прибыл в его штаб в Пулавах на правом берегу Вислы. Польскому «верховному вождю» предстояло помериться силами с победителем российского «верховного правителя». Пожалуй, единственный раз за всю гражданскую войну Тухачевский имел против себя полководца, достойного его таланта, и войска, значительно отличающиеся по боевому духу от наспех, буквально из-под палки набранных белых армий Колчака и Деникина. В отличие от польского главкома, командующий Западным фронтом предпочел следить за решающими событиями под Варшавой издалека, все время оставаясь во фронтовом штабе в Минске. Может быть, это было ошибкой. Не исключено, что на месте Тухачевскому все же удалось бы разглядеть грозящую опасность и если не предотвратить катастрофу, то уменьшить ее размеры. Впрочем, только из Минска он имел более или менее надежную связь со всеми подчиненными армиями, и не было гарантий, что перемещение на запад позволит поддерживать ее хотя бы на прежнем уровне. Так что, возможно, было бы даже хуже, если бы Тухачевский перед началом наступления решил перебраться, скажем, в Брест, в штаб Мозырской группы.