Страница:
Вся власть перешла в руки Временного Революционного Комитета без единого выстрела.
Трудящиеся Кронштадта решили больше не поддаваться краснобайству коммунистической партии, называющей себя якобы представителями народа, а на деле это выходит наоборот.
Товарищи! Не верьте словам самодержавных комиссаров, уверяющих, будто в Кронштадте действует штаб белых офицеров во главе с генералом Козловским. Это наглая ложь.
Кронштадтские товарищи предлагают вам немедленно присоединиться к Кронштадту и установить прочную связь, общими и другими усилиями достичь долгожданной свободы».
Ермолаев свидетельствует, что 5 марта на «Петропавловске» собрались представители ревкомов всех частей гарнизона и Петриченко выступил перед ними с речью, где достаточно объективно обрисовал создавшееся положение:
«Братва, все вы прочитали, наверное, в газетах за 3 марта, что наши требования расценены как "контрреволюционный белогвардейский мятеж". Отсюда надо сделать вывод, что информация Михаила Ивановича Калинина не была объективной. По привычке посчитали, что коли предъявлен протест против действий правительства, значит, это белогвардейщина и контрреволюция, несмотря на то, что революционные массы, преданные советской власти, требуют облегчить участь крестьянства. А объяснить протест проще всего действиями генералов, кадетов и прочих империалистов. Поскольку наши требования истолкованы как мятеж, надо решить, что делать дальше». Решили послать делегацию в Петроград, чтобы уладить дело миром. Но другая сторона уже готовилась к военному подавлению восстания.
Еще 2 марта Совет труда и обороны ввел в Петрограде и губернии осадное положение, передав всю полноту власти Комитету обороны Петрограда. К блокированному Кронштадту стягивались войска, а семьи восставших матросов задержали в столице как заложников. Кронштадтцы, в свою очередь, объявили заложниками Кузьмина, Васильева и других арестованных сторонников большевиков. В дни восстания в крепости произошел массовый исход из партии: ее ряды покинули более 900 человек.
2 марта появилось правительственное сообщение, подписанное Лениным и Троцким: «28 февраля с. г. в г. Кронштадте начались волнения на корабле «Петропавловск». Была принята черносотенно-эсеровская резолюция (интересно, кому пришла в голову мысль совместить несовместимое, впрячь в одну колесницу социалистов-революционеров и "Союз русского народа", Владимиру Ильичу или Льву Давидовичу? — Б. С). Бывший генерал Козловский с тремя офицерами, фамилии которых еще не установлены, открыто выступили в роли мятежников». 5 марта, в день, когда предполагались перевыборы Кронштадтского Совета, в Петроград прибыл Тухачевский, возглавивший 7-ю армию, численность которой к концу боев достигла 45 тысяч человек. Большевики очень опасались, что после мятежа в Кронштадте события в Петрограде будут развиваться по тому же сценарию, что и в феврале 1917 года: хлебные бунты, демонстрации, переход солдат и матросов на сторону демонстрантов и свержение правительства. Поэтому восстание хотели подавить в зародыше и быстро, еще до начала X съезда партии, который открывался 8 марта.
Ленин, Троцкий и другие вожди торопили Тухачевского. 6 марта мирная делегация ревкома из четырех человек во главе с матросом Вершининым, направлявшаяся в Петроград, была арестована, а впоследствии расстреляна. Вечером 7 марта начался артиллерийский обстрел крепости. Выпустили 5 тысяч снарядов. А на рассвете следующего дня на штурм Кронштадта пошли в качестве ударного отряда три тысячи красных курсантов (всего же для наступления было сосредоточено 20 тысяч человек). Расчет делался на то, что восставшие будут застигнуты врасплох, не успеют еще сразу после горячих митингов организовать надежную оборону, побоятся сражаться с советскими войсками и капитулируют, не доводя дело до кровопролития. Ленин был настолько уверен в успехе, что 8 марта в политическом отчете съезду заявил: «Я не имею еще последних известий из Кронштадта, но не сомневаюсь, что это восстание, быстро выявившее нам знакомую фигуру белогвардейских генералов, будет ликвидировано в ближайшие дни, если не в ближайшие часы». Но в «ближайшие часы» никак не получилось. Артиллерийским огнем с линкоров и фортов кронштадтцы отразили атаку. Наступавшие без маскировочных халатов курсанты представляли собой отличную мишень на непрочном весеннем льду. Почти все участники штурма были убиты или ранены.
Дабы пресечь выражение сочувствия мятежникам и побудить колеблющиеся части идти в атаку, в ход были пущены репрессии. Уже 7 марта были расстреляны первые двое — телеграфист Герасимов за то, что, получив телефонограмму о восстании в Кронштадте, промедлил с докладом о ней начальству, и военнослужащая 4-го артдивизиона Анна Кожевникова за распространение «провокационных слухов контрреволюционного характера». «Распространение» заключалось в том, что несчастная поделилась с подругой, женой политрука, последними новостями: «Ой, что происходит сейчас в крепости, ты не поверишь. Многие коммунисты решили выйти из партии, заявления несут пачками. Ходят слухи, что восставшие моряки будут расправляться с членами РКП». Расправляться с коммунистами кронштадтцы, кстати сказать, так и не начали. Зато в Петрограде и его окрестностях маховик репрессий набирал обороты.
На следующий день, 8 марта, взялись за расположенные в Ораниенбауме морской дивизион, поддержавший требования кронштадтцев, и 187-ю отдельную бригаду, а также дислоцированный в Сестрорецке 91-й полк, отказавшийся участвовать в наступлении. Потом очередь дошла и до других неблагонадежных частей. Расстреляли трех курсантов за «дезертирство» во время неудачного штурма. Расстреляли еще семерых за бегство в Петроград. 14 и 15 марта расстреляли 74 красноармейца. Взбодрив войска подобным образом, Тухачевский решился на повторный штурм крепости. До этого, 11 марта, кронштадтцы отправили еще одну делегацию в Петроград, во главе с матросом «Севастополя» Перепелкиным. Ее постигла участь первой. Тем временем Ленин еще 8 марта объявил о решении поставить на съезде вопрос о замене продразверстки продналогом и разрешении свободной торговли. 15 марта соответствующее постановление было съездом принято. Кронштадтцы пришли к выводу, что продолжать сопротивление бессмысленно, поскольку основные требования восставших были удовлетворены. Но арест второй делегации показал, что кончить дело миром не удастся. Иван Ермолаев вспоминал: «Поступавшие с материка сведения говорили, что в районе Ораниенбаума продолжают прибывать крупные части во главе с командармом Тухачевским. Всё это еще более убеждало нас, что, отвергая всякие переговоры, Троцкий, Зиновьев и Ворошилов твердо решили расправиться с нами вооруженной силой. На такую братоубийственную бойню гарнизон не мог пойти. Вместо серьезного вооруженного сопротивления решено было уйти на финскую территорию, о чем ревком и договорился с правительством Финляндии».
Перед началом восстания в Кронштадте насчитывалось около 27 тысяч военных моряков и красноармейцев. Большинство решило остаться в родном городе и не оказывать сопротивления советским войскам. Примерно треть гарнизона собиралась уйти в Финляндию, оставив небольшие арьергарды из наиболее опытных военморов для прикрытия отступления. 14 марта началась подготовка к отступлению. 16-го отряды прикрытия заняли позиции на линкорах и фортах, и в ночь с 16 на 17 марта отход на финский берег начался.
Тем временем 300 делегатов X партсъезда влились в изготовившиеся к наступлению на Кронштадт части, дабы пресечь всякие колебания среди красноармейцев и повести их в бой. Тухачевский отдал боевой приказ: «В ночь с 16 на 17 марта стремительным штурмом овладеть крепостью Кронштадт… Артиллерийский огонь открыть в 14 часов 16 марта и продолжать его до вечера… Движение колонн Северной группы начать в 3 часа, Южной группы в 4 часа 17 марта… Группам ограничиться лишь занятием наиболее препятствующих движению фортов… Командующему Южной группой назначить общего начальника по руководству войсками в уличных боях в Кронштадте… Соблюсти полную точность движения колонн…» Командарм также распорядился об использовании для обстрела линкоров и крепости химических снарядов, нисколько не волнуясь, что от него неизбежно пострадают и мирные жители города-крепости. Однако из-за неподходящих метеоусловий — густого тумана, резко снижавшего эффективность отравляющих веществ, от газовой атаки на сей раз пришлось отказаться. Да и близость Финляндии не позволяла развернуться как следует: вдруг газы достигнут и финской территории, скандала не оберешься. К тому же в крепости находились представители Международного Красного Креста, снабжавшего осажденных продовольствием. Они тоже могли стать нежелательными свидетелями. В результате химическое оружие Тухачевскому удалось применить лишь несколькими месяцами позднее, при подавлении Тамбовского восстания. Но сама идея травить мятежников газами родилась, как видим, еще под Кронштадтом.
В первой половине дня 17 марта кронштадтцам, несмотря на ураганный артиллерийский огонь с материка, удавалось отражать атаки советских войск. Двенадцатидюймовые орудия линкоров при разрыве проделывали во льду широкие полыньи, которые тут же покрывались тонкой ледяной коркой. Многие штурмующие проваливались в них и камнем шли на дно. Большие потери красноармейцы несли также от осколков и ружейно-пулеметного огня. Тухачевский думал управлять действиями атакующих по телефону, но в первые же минуты боя телефонные провода оказались перебиты осколками. Так что командарму пришлось довольствоваться ролью зрителя. Правда, наблюдать за ходом сражения мешал тот же сильный туман. Только к вечеру передовые отряды атакующих ворвались в Кронштадт. В 21 час 50 минут Тухачевский отдал боевой приказ о полном овладении крепостью, островом Котлин и батареей Риф. Им предписывалось «сегодня же окончательно завладеть городом и ввести в нем железный порядок… При действиях в городе широко применять артиллерию в уличном бою». В дополнение командарм послал секретную телеграмму о том, что делать с поверженным противником: «Жестоко расправиться с мятежниками, расстреливая без всякого сожаления… пленными не увлекаться».
К утру 18 марта основная часть восставших переправилась на финский берег. Оборона Кронштадта была организованно прекращена. Некоторым отрядам прикрытия также удалось уйти в Финляндию, другие сдались на милость победителей. Но последние не склонны были к милосердию.
Официальные данные говорят о более чем тысяче погибших кронштадтцев, более чем двух тысячах раненых и двух с половиной тысячах захваченных в плен вооруженных моряках. Потери советских войск называются гораздо точнее — 527 убитых и 3285 раненых. Выходит, что Красная армия при штурме Кронштадта потеряла ранеными в полтора раза больше, чем защитники крепости, а вот убитыми — вдвое меньше. Но так не бывает. При штурме такой укрепленной позиции, как Кронштадт, да еще в условиях, когда наступать приходилось в лоб, по льду, на котором негде было укрыться атакующим, наступающая сторона должна нести потери, многократно превышающие потери обороняющихся. Можно с уверенностью сказать, что красноармейцы действительно не церемонились и что большинство из тысячи с лишним погибших кронштадтцев были расстреляны уже после сдачи на месте без суда и следствия.
Позднее многих судили. Всего в 1921–1922 годах по делам о Кронштадтском мятеже проходили 10 001 человек. Из них к расстрелу осудили 2103, оправдали 1451, остальных отправили в тюрьмы и лагеря. На Западе часто фигурирует цифра в 18 тысяч погибших в бою и расстрелянных после капитуляции участников восстания в Кронштадте. Очевидно, что она получена путем простого вычитания из общей численности гарнизона накануне восстания в 26 887 человек количества кронштадтцев, оказавшихся в Финляндии — более 8 тысяч человек. Действительный размах репрессий был в несколько меньше. Но он тоже впечатляет, особенно если учесть, что в руки Советской власти, даже по официальным и, скорее всего, завышенным данным, попало, вместе с ранеными, не более 4,5 тысячи тех, кто оказывал вооруженное сопротивление Красной армии. Так что подавляющее большинство осужденных составляли матросы, солдаты и просто мирные жители, непосредственно в боевых действиях не участвовавшие. Многих кронштадтцев осудили на расстрел за то, что хотя в бою не участвовали, но подносили патроны обороняющимся, за «контрреволюционную агитацию», за то, что во время мятежа несли обычную караульную службу или формировали летучие санитарные отряды для помощи раненым…
Восставшие же так и не расстреляли Кузьмина, Васильева и других арестованных коммунистов, хотя и приняли решение о казни 18 марта, после начала наступления советских войск. Но приводить в исполнение приговор никто не захотел. Арестованные разоружили конвой и присоединились к ворвавшимся в город частям 7-й армии. Кузьмин даже успел получить за участие в штурме второй орден Красного Знамени, за то, что «сражался в рядах войск как красноармеец, поднимая дух и наступательный порыв частей, чем оказал содействие нашему успеху». Это представление подписал Тухачевский. С Кронштадта началась дружба командарма и комиссара, познакомившихся еще на Западном фронте: там в последние недели польской кампании Николай Николаевич исполнял должность командующего 12-й армией. Тухачевский стал вхож в дом Кузьминых и покорил сердце жены Николая Николаевича, симпатичнейшей Юлии Ивановны. Она ушла от мужа и открыто стала любовницей Тухачевского, устроившего ей с дочкой Светланой квартиру в Москве. В 37-м арест Юлии Кузьминой по обвинению в шпионаже стал прологом к падению Тухачевского. Но ничего этого в марте 1921 года будущий маршал предвидеть, разумеется, не мог.
Из Кронштадта Тухачевский уезжал довольный. 23 марта на вокзале в Смоленске его во главе участвовавших в штурме курсантов Смоленских пехотных курсов встречали построенные шпалерами части гарнизона. Были на площади и одетые в красноармейскую форму студенты Смоленского милитаризованного государственного политехнического института. Как вспоминал один из них: «Явились мы сюда прямо с занятий, с книгами под мышками и за поясами, с рейсшинами и свертками ватмана. С точки зрения даже самого снисходительного строевика студенческие ряды выглядели… не блестяще. На большинстве студентов красноармейские шинели висели как юбки». Но покоритель Кронштадта был в веселом настроении. Окинул взором выстроившихся на парад студентов, шутливо сравнил их с шотландскими гвардейцами в знаменитых юбках-кильтах из столь же знаменитой шотландской шерстяной ткани: «Что за шотландские стрелки?» О погибших моряках уже не помнил. Как не помнил и несколько лет спустя, когда горячо доказывал свояченице Лидии Норд, что мук совести за Кронштадт не испытывает. Разговор возник после того, как один политработник, которого мемуаристка называет Запольский, горячий сторонник уже гонимого в то время Троцкого, утверждал: «Если бы Тухачевский не пустил по льду ночью замаскированные части, которые неожиданно к утру окружили крепость, то Кронштадт сопротивлялся бы еще долго и несомненно получил поддержку не только питерских рабочих, но и пролетариата других городов страны. И под давлением общественного мнения власти были бы вынуждены пойти на уступки. Народ от этого очень выиграл бы, и не было бы такой жестокой расправы со сдавшимися мятежниками».
Милейший Запольский предпочел забыть, что под первым же обращением к кронштадтцам с требованием немедленно сложить оружие стояла подпись не только Тухачевского, но и Троцкого, который и был настоящим автором вот этого грозного текста: «Приказываю:
Всем поднявшим руки против социалистического Отечества немедленно сложить оружие.
Упорствующих обезоружить и передать в руки советских властей.
Арестованных комиссаров и других представителей власти немедленно освободить.
Только безусловно сдавшиеся могут рассчитывать на милость Советской Республики.
Одновременно мною отдается распоряжение подготовить все для разгрома мятежа и мятежников железной рукой…»
И Троцкого, и Тухачевского в действительности в тот момент волновало не облегчение положения рабочих и народа в целом, а подготовка жестокой расправы над мятежниками руками чекистов и благонадежных красноармейских частей.
Лидия Норд была потрясена «жутким и красочным рассказом» Запольского о Кронштадте, после которого Тухачевский представился ей «залитым с головы до ног кровью и… чудовищем». Она отправилась в свою любимую лицейскую церковь в Царском Селе заказать панихиду «по всем невинно убиенным». Попыталась помолиться и за спасение души «раба Божьего Михаила», однако «почувствовала к этому грешному рабу такое отчуждение и отвращение, что слова молитвы не шли из сердца…»
Когда при встрече свояченица высказала Тухачевскому все, что думает по поводу его роли в подавлении Кронштадтского восстания, Михаил Николаевич испытал сильное душевное потрясение. Вновь предоставим слово Лидии Норд: «Он оторопел. Потом руки его сжались в кулаки, на лбу налилась жила и лицо стало страшным. "Вот он такой — настоящий", — мелькнуло в моем мозгу, и я с ненавистью бросила ему:
— Можешь убить еще и меня — одной твоей жертвой будет больше!
Лицо его стало серым. Он рванул рукой воротник френча и вырвал крюк "с мясом". Потом пошарил, как слепой, по столу руками и, найдя графин, налил воду в стакан и выпил залпом.
Прошло довольно долго, пока он заговорил. Голос был какой-то сиплый.
— Тебя бы стоило убить, если бы ты дошла до этого своим умом, но ты, как граммофонная пластинка, передаешь чужие слова. Сволочей много… Оправдываться перед тобой не собираюсь. Скажу только, что никого из расстрелянных, за которых ты так усердно молилась, мне ни капельки не жаль. Я сам не судил и не расстреливал, но если бы пришлось—сделал бы и это (есенинское "Не расстреливал несчастных по темницам" Тухачевскому, как видно, было абсолютно чуждо. — />. С). И тогда, как и теперь, не почувствовал бы на душе никакого греха… — И, зло усмехнувшись, продолжал: — Но, хотя ты, досточтимая "святая Цецилия", и отслужишь о них двадцать панихид, я очень сомневаюсь, чтобы хотя бы одна из этих душ попала в рай. Ведь ты должна помнить, как беспощадно действовала во время революции матросня! Кто ходил по домам с обыском, грабил, насиловал, зверски расстреливая схваченных, не доводя их даже до чрезвычаек… Каким зверским образом расправлялись матросы с офицерами флота, вообще с офицерами и даже с теми старыми заслуженными солдатами, которые имели мужество отстаивать свое бывшее начальство… В этом пьяном, кровавом разгуле, да еще при неумеренном употреблении кокаина, большинство матросов окончательно превратилось в бандитов. В людей, которые неспособны уже жить нормальной жизнью, без дебошей и крови… Когда их стали сдерживать, они заорали: "Братишки — за что мы боролись!!!" Нет, мне этой сволочи не жаль. Они никогда не станут в моих глазах героями — ни революционными, ни контрреволюционными… Спроси у того, кто тебе все это рассказал, если это мужчина, как он реагировал на матросские расправы и самосуды? Противнее всего то, что сейчас только из-за того, что матросы подняли мятеж против власти — их считают «героями» и чуть ли не причисляют к лику святых и даже те, родных и близких которых они в революцию растерзали… или наглумились… Я же, получив приказ подавить мятеж, конечно, большого удовольствия от этого поручения не чувствовал, так как понял, почему партия остановила выбор на мне: — в этом их особая тактика, но я, составляя план, опасался одного, что в сражении могут погибнуть мои солдаты и командиры… А каждого бойца я расцениваю дороже, чем полсотни прокакаиненных "братишек"…
Проговорив это, Михаил Николаевич прошелся несколько раз по комнате, одергивая на ходу пояс. Лицо его снова стало принимать землистый оттенок. Потом он ткнул папиросу в пепельницу и остановился передо мной. Плотно стиснутые его губы разжались, но он ничего не сказал, только мотнул несколько раз головой и вдруг схватил столовый стул, поднял и грохнул его о пол так, что тот рассыпался… Затем быстро вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью».
Что ж, перед нами классический способ самооправдания всех палачей во все времена: представить свои жертвы исчадием рода человеческого, перенести ответственность за эксцессы отдельных «братишек» на весь гарнизон Кронштадта, хотя, например, многие матросы были призваны на службу уже после 1917 года и к дичайшим расправам над офицерами в Кронштадте и Гельсинфорсе никакого отношения не имели. Но само состояние Тухачевского во время неприятного разговора со свояченицей доказывает лучше всяких слов: вспоминал Кронштадт молодой командарм не со спокойной совестью. Конечно, Тухачевский был если не великий, то выдающийся полководец, а кронштадтцы — далеко не ангелами, но зачем же стулья ломать? Кстати сказать, и подчиненных Тухачевского при двух штурмах полегло немало, не очень-то их берегли, особенно при первой, плохо подготовленной атаке. А вот почему именно его послали на подавление Кронштадтского мятежа, Тухачевский понял совершенно правильно. Власть хотела не только использовать полководческие и организаторские способности бывшего подпоручика, но и надежно гарантировать его будущую лояльность кровью вчерашней «красы и гордости революции», балтийских матросов, представителей той массы, что потенциально могла вознести к вершинам власти нового Бонапарта.
Следующим же шагом в карьере Тухачевского стало подавление тамбовских крестьян — еще одна проверка на преданность большевистскому руководству. Быть может, на этот раз командарм заглушал муки совести, убеждая себя, что крестьяне заслужили суровое наказание уже тем, что жгли усадьбы и садистски расправлялись с помещиками и их семьями. Правда, как мы уже успели убедиться, семейство Тухачевских со своими крестьянами жило душа в душу и никаким насилиям после революции не подверглось. Да и Михаил Николаевич, еще будучи в плену, выступал за конфискацию помещичьих земель. Но он наверняка не был сторонником физического уничтожения бывших владельцев дворянских гнезд. А о крестьянских зверствах и в родных Тухачевскому Смоленской и Пензенской, и в мятежной Тамбовской, и во многих других российских губерниях известно было предостаточно. Так что повод для морального оправдания в собственных глазах жестокого подавления «взбунтовавшейся черни» изобрести было несложно.
Михаил Николаевич гордился Кронштадтской операцией. Он утверждал: «Атака фортов курсантами почти беспримерна по своей смелости, натиску и единству действий. Надо посмотреть, что представляли собой кронштадтские форты — эти отвесные громады железобетона, снабженные богатой противоштурмовой артиллерией и пулеметами и густо обнесенные колючей проволокой. В этом штурме курсанты показали, как надо воевать». Но так ли уж велики были заслуги Тухачевского и подчиненных ему войск в Кронштадте? И вообще, что же там произошло? Советские газеты с первого дня уверяли, что мы имеем дело с заранее подготовленным контрреволюционным мятежом во главе с генералом Козловским и другими бывшими офицерами. Большевиков не смущало, что штаб обороны военспецы образовали лишь через несколько дней после начала событий, когда реальной стала угроза штурма крепости, а потом работали под полным контролем ревкома, никакой самостоятельности не проявляя. Главное же, заговорщики оказывались просто клиническими идиотами. Нет чтобы подождать недель 4–5, когда вскроется лед. Тогда воды Финского залива сделают крепость недоступной для сухопутных атак, и, наоборот, кронштадтские линкоры смогут подойти к Петрограду и своими двенадцатидюймовыми орудиями сделать власть гораздо восприимчивее к матросским требованиям. Однако чудаки-заговорщики почему-то подняли матросов на восстание именно тогда, когда лед был еще достаточно прочен, чтобы выдержать брошенные против Кронштадта красноармейские части. Более того, Петриченко и его товарищи категорически отвергли предложения офицеров из штаба обороны действовать наступательно, атаковать Ораниенбаум и Петроград, чтобы привлечь на свою сторону колеблющиеся гарнизоны.
Все загадки разрешатся, если мы примем единственно верное объяснение. Кронштадтское восстание представляло собой не мятеж, направленный на свержение Советской власти, а стихийную вооруженную демонстрацию, имевшую целью добиться от власти определенных уступок. Поэтому кронштадтцы легко отбили первый штурм почти неприступной крепости и не стали отражать второй. После того, как основное требование об отмене продразверстки было удовлетворено, продолжение вооруженной борьбы потеряло для них смысл. Однако кончать дело миром Ленин, Троцкий и прочие не намеревались. Кронштадтцев, как позднее тамбовских крестьян, требовалось примерно наказать, чтобы другим было не повадно. Отсюда и бессмысленный штурм, и расстрелы сотен и тысяч сдавшихся в плен. Хотя достаточно было подождать сутки, пока желающие достигнут финского берега, и остатки гарнизона наверняка сдались бы без единого выстрела.
Так что особого военного искусства от Тухачевского на этот раз не потребовалось. Тем не менее Политбюро оценило способности молодого командарма-карателя. Он показал умение быстро организовать армейскую наступательную операцию, едва ли не впервые в истории атаковав морскую крепость пехотой по льду. Кроме того, Тухачевский проявил твердость и решительность в борьбе против тех, кто еще вчера вместе с ним сражался против белых генералов. Такому можно было без страха поручать действовать против любого внешнего или внутреннего врага. Память о варшавской катастрофе постепенно исчезала. Окончательно загладить последствия неудачи на Висле помогло Тухачевскому подавление крупнейшего в России крестьянского восстания на Тамбовщине.
Трудящиеся Кронштадта решили больше не поддаваться краснобайству коммунистической партии, называющей себя якобы представителями народа, а на деле это выходит наоборот.
Товарищи! Не верьте словам самодержавных комиссаров, уверяющих, будто в Кронштадте действует штаб белых офицеров во главе с генералом Козловским. Это наглая ложь.
Кронштадтские товарищи предлагают вам немедленно присоединиться к Кронштадту и установить прочную связь, общими и другими усилиями достичь долгожданной свободы».
Ермолаев свидетельствует, что 5 марта на «Петропавловске» собрались представители ревкомов всех частей гарнизона и Петриченко выступил перед ними с речью, где достаточно объективно обрисовал создавшееся положение:
«Братва, все вы прочитали, наверное, в газетах за 3 марта, что наши требования расценены как "контрреволюционный белогвардейский мятеж". Отсюда надо сделать вывод, что информация Михаила Ивановича Калинина не была объективной. По привычке посчитали, что коли предъявлен протест против действий правительства, значит, это белогвардейщина и контрреволюция, несмотря на то, что революционные массы, преданные советской власти, требуют облегчить участь крестьянства. А объяснить протест проще всего действиями генералов, кадетов и прочих империалистов. Поскольку наши требования истолкованы как мятеж, надо решить, что делать дальше». Решили послать делегацию в Петроград, чтобы уладить дело миром. Но другая сторона уже готовилась к военному подавлению восстания.
Еще 2 марта Совет труда и обороны ввел в Петрограде и губернии осадное положение, передав всю полноту власти Комитету обороны Петрограда. К блокированному Кронштадту стягивались войска, а семьи восставших матросов задержали в столице как заложников. Кронштадтцы, в свою очередь, объявили заложниками Кузьмина, Васильева и других арестованных сторонников большевиков. В дни восстания в крепости произошел массовый исход из партии: ее ряды покинули более 900 человек.
2 марта появилось правительственное сообщение, подписанное Лениным и Троцким: «28 февраля с. г. в г. Кронштадте начались волнения на корабле «Петропавловск». Была принята черносотенно-эсеровская резолюция (интересно, кому пришла в голову мысль совместить несовместимое, впрячь в одну колесницу социалистов-революционеров и "Союз русского народа", Владимиру Ильичу или Льву Давидовичу? — Б. С). Бывший генерал Козловский с тремя офицерами, фамилии которых еще не установлены, открыто выступили в роли мятежников». 5 марта, в день, когда предполагались перевыборы Кронштадтского Совета, в Петроград прибыл Тухачевский, возглавивший 7-ю армию, численность которой к концу боев достигла 45 тысяч человек. Большевики очень опасались, что после мятежа в Кронштадте события в Петрограде будут развиваться по тому же сценарию, что и в феврале 1917 года: хлебные бунты, демонстрации, переход солдат и матросов на сторону демонстрантов и свержение правительства. Поэтому восстание хотели подавить в зародыше и быстро, еще до начала X съезда партии, который открывался 8 марта.
Ленин, Троцкий и другие вожди торопили Тухачевского. 6 марта мирная делегация ревкома из четырех человек во главе с матросом Вершининым, направлявшаяся в Петроград, была арестована, а впоследствии расстреляна. Вечером 7 марта начался артиллерийский обстрел крепости. Выпустили 5 тысяч снарядов. А на рассвете следующего дня на штурм Кронштадта пошли в качестве ударного отряда три тысячи красных курсантов (всего же для наступления было сосредоточено 20 тысяч человек). Расчет делался на то, что восставшие будут застигнуты врасплох, не успеют еще сразу после горячих митингов организовать надежную оборону, побоятся сражаться с советскими войсками и капитулируют, не доводя дело до кровопролития. Ленин был настолько уверен в успехе, что 8 марта в политическом отчете съезду заявил: «Я не имею еще последних известий из Кронштадта, но не сомневаюсь, что это восстание, быстро выявившее нам знакомую фигуру белогвардейских генералов, будет ликвидировано в ближайшие дни, если не в ближайшие часы». Но в «ближайшие часы» никак не получилось. Артиллерийским огнем с линкоров и фортов кронштадтцы отразили атаку. Наступавшие без маскировочных халатов курсанты представляли собой отличную мишень на непрочном весеннем льду. Почти все участники штурма были убиты или ранены.
Дабы пресечь выражение сочувствия мятежникам и побудить колеблющиеся части идти в атаку, в ход были пущены репрессии. Уже 7 марта были расстреляны первые двое — телеграфист Герасимов за то, что, получив телефонограмму о восстании в Кронштадте, промедлил с докладом о ней начальству, и военнослужащая 4-го артдивизиона Анна Кожевникова за распространение «провокационных слухов контрреволюционного характера». «Распространение» заключалось в том, что несчастная поделилась с подругой, женой политрука, последними новостями: «Ой, что происходит сейчас в крепости, ты не поверишь. Многие коммунисты решили выйти из партии, заявления несут пачками. Ходят слухи, что восставшие моряки будут расправляться с членами РКП». Расправляться с коммунистами кронштадтцы, кстати сказать, так и не начали. Зато в Петрограде и его окрестностях маховик репрессий набирал обороты.
На следующий день, 8 марта, взялись за расположенные в Ораниенбауме морской дивизион, поддержавший требования кронштадтцев, и 187-ю отдельную бригаду, а также дислоцированный в Сестрорецке 91-й полк, отказавшийся участвовать в наступлении. Потом очередь дошла и до других неблагонадежных частей. Расстреляли трех курсантов за «дезертирство» во время неудачного штурма. Расстреляли еще семерых за бегство в Петроград. 14 и 15 марта расстреляли 74 красноармейца. Взбодрив войска подобным образом, Тухачевский решился на повторный штурм крепости. До этого, 11 марта, кронштадтцы отправили еще одну делегацию в Петроград, во главе с матросом «Севастополя» Перепелкиным. Ее постигла участь первой. Тем временем Ленин еще 8 марта объявил о решении поставить на съезде вопрос о замене продразверстки продналогом и разрешении свободной торговли. 15 марта соответствующее постановление было съездом принято. Кронштадтцы пришли к выводу, что продолжать сопротивление бессмысленно, поскольку основные требования восставших были удовлетворены. Но арест второй делегации показал, что кончить дело миром не удастся. Иван Ермолаев вспоминал: «Поступавшие с материка сведения говорили, что в районе Ораниенбаума продолжают прибывать крупные части во главе с командармом Тухачевским. Всё это еще более убеждало нас, что, отвергая всякие переговоры, Троцкий, Зиновьев и Ворошилов твердо решили расправиться с нами вооруженной силой. На такую братоубийственную бойню гарнизон не мог пойти. Вместо серьезного вооруженного сопротивления решено было уйти на финскую территорию, о чем ревком и договорился с правительством Финляндии».
Перед началом восстания в Кронштадте насчитывалось около 27 тысяч военных моряков и красноармейцев. Большинство решило остаться в родном городе и не оказывать сопротивления советским войскам. Примерно треть гарнизона собиралась уйти в Финляндию, оставив небольшие арьергарды из наиболее опытных военморов для прикрытия отступления. 14 марта началась подготовка к отступлению. 16-го отряды прикрытия заняли позиции на линкорах и фортах, и в ночь с 16 на 17 марта отход на финский берег начался.
Тем временем 300 делегатов X партсъезда влились в изготовившиеся к наступлению на Кронштадт части, дабы пресечь всякие колебания среди красноармейцев и повести их в бой. Тухачевский отдал боевой приказ: «В ночь с 16 на 17 марта стремительным штурмом овладеть крепостью Кронштадт… Артиллерийский огонь открыть в 14 часов 16 марта и продолжать его до вечера… Движение колонн Северной группы начать в 3 часа, Южной группы в 4 часа 17 марта… Группам ограничиться лишь занятием наиболее препятствующих движению фортов… Командующему Южной группой назначить общего начальника по руководству войсками в уличных боях в Кронштадте… Соблюсти полную точность движения колонн…» Командарм также распорядился об использовании для обстрела линкоров и крепости химических снарядов, нисколько не волнуясь, что от него неизбежно пострадают и мирные жители города-крепости. Однако из-за неподходящих метеоусловий — густого тумана, резко снижавшего эффективность отравляющих веществ, от газовой атаки на сей раз пришлось отказаться. Да и близость Финляндии не позволяла развернуться как следует: вдруг газы достигнут и финской территории, скандала не оберешься. К тому же в крепости находились представители Международного Красного Креста, снабжавшего осажденных продовольствием. Они тоже могли стать нежелательными свидетелями. В результате химическое оружие Тухачевскому удалось применить лишь несколькими месяцами позднее, при подавлении Тамбовского восстания. Но сама идея травить мятежников газами родилась, как видим, еще под Кронштадтом.
В первой половине дня 17 марта кронштадтцам, несмотря на ураганный артиллерийский огонь с материка, удавалось отражать атаки советских войск. Двенадцатидюймовые орудия линкоров при разрыве проделывали во льду широкие полыньи, которые тут же покрывались тонкой ледяной коркой. Многие штурмующие проваливались в них и камнем шли на дно. Большие потери красноармейцы несли также от осколков и ружейно-пулеметного огня. Тухачевский думал управлять действиями атакующих по телефону, но в первые же минуты боя телефонные провода оказались перебиты осколками. Так что командарму пришлось довольствоваться ролью зрителя. Правда, наблюдать за ходом сражения мешал тот же сильный туман. Только к вечеру передовые отряды атакующих ворвались в Кронштадт. В 21 час 50 минут Тухачевский отдал боевой приказ о полном овладении крепостью, островом Котлин и батареей Риф. Им предписывалось «сегодня же окончательно завладеть городом и ввести в нем железный порядок… При действиях в городе широко применять артиллерию в уличном бою». В дополнение командарм послал секретную телеграмму о том, что делать с поверженным противником: «Жестоко расправиться с мятежниками, расстреливая без всякого сожаления… пленными не увлекаться».
К утру 18 марта основная часть восставших переправилась на финский берег. Оборона Кронштадта была организованно прекращена. Некоторым отрядам прикрытия также удалось уйти в Финляндию, другие сдались на милость победителей. Но последние не склонны были к милосердию.
Официальные данные говорят о более чем тысяче погибших кронштадтцев, более чем двух тысячах раненых и двух с половиной тысячах захваченных в плен вооруженных моряках. Потери советских войск называются гораздо точнее — 527 убитых и 3285 раненых. Выходит, что Красная армия при штурме Кронштадта потеряла ранеными в полтора раза больше, чем защитники крепости, а вот убитыми — вдвое меньше. Но так не бывает. При штурме такой укрепленной позиции, как Кронштадт, да еще в условиях, когда наступать приходилось в лоб, по льду, на котором негде было укрыться атакующим, наступающая сторона должна нести потери, многократно превышающие потери обороняющихся. Можно с уверенностью сказать, что красноармейцы действительно не церемонились и что большинство из тысячи с лишним погибших кронштадтцев были расстреляны уже после сдачи на месте без суда и следствия.
Позднее многих судили. Всего в 1921–1922 годах по делам о Кронштадтском мятеже проходили 10 001 человек. Из них к расстрелу осудили 2103, оправдали 1451, остальных отправили в тюрьмы и лагеря. На Западе часто фигурирует цифра в 18 тысяч погибших в бою и расстрелянных после капитуляции участников восстания в Кронштадте. Очевидно, что она получена путем простого вычитания из общей численности гарнизона накануне восстания в 26 887 человек количества кронштадтцев, оказавшихся в Финляндии — более 8 тысяч человек. Действительный размах репрессий был в несколько меньше. Но он тоже впечатляет, особенно если учесть, что в руки Советской власти, даже по официальным и, скорее всего, завышенным данным, попало, вместе с ранеными, не более 4,5 тысячи тех, кто оказывал вооруженное сопротивление Красной армии. Так что подавляющее большинство осужденных составляли матросы, солдаты и просто мирные жители, непосредственно в боевых действиях не участвовавшие. Многих кронштадтцев осудили на расстрел за то, что хотя в бою не участвовали, но подносили патроны обороняющимся, за «контрреволюционную агитацию», за то, что во время мятежа несли обычную караульную службу или формировали летучие санитарные отряды для помощи раненым…
Восставшие же так и не расстреляли Кузьмина, Васильева и других арестованных коммунистов, хотя и приняли решение о казни 18 марта, после начала наступления советских войск. Но приводить в исполнение приговор никто не захотел. Арестованные разоружили конвой и присоединились к ворвавшимся в город частям 7-й армии. Кузьмин даже успел получить за участие в штурме второй орден Красного Знамени, за то, что «сражался в рядах войск как красноармеец, поднимая дух и наступательный порыв частей, чем оказал содействие нашему успеху». Это представление подписал Тухачевский. С Кронштадта началась дружба командарма и комиссара, познакомившихся еще на Западном фронте: там в последние недели польской кампании Николай Николаевич исполнял должность командующего 12-й армией. Тухачевский стал вхож в дом Кузьминых и покорил сердце жены Николая Николаевича, симпатичнейшей Юлии Ивановны. Она ушла от мужа и открыто стала любовницей Тухачевского, устроившего ей с дочкой Светланой квартиру в Москве. В 37-м арест Юлии Кузьминой по обвинению в шпионаже стал прологом к падению Тухачевского. Но ничего этого в марте 1921 года будущий маршал предвидеть, разумеется, не мог.
Из Кронштадта Тухачевский уезжал довольный. 23 марта на вокзале в Смоленске его во главе участвовавших в штурме курсантов Смоленских пехотных курсов встречали построенные шпалерами части гарнизона. Были на площади и одетые в красноармейскую форму студенты Смоленского милитаризованного государственного политехнического института. Как вспоминал один из них: «Явились мы сюда прямо с занятий, с книгами под мышками и за поясами, с рейсшинами и свертками ватмана. С точки зрения даже самого снисходительного строевика студенческие ряды выглядели… не блестяще. На большинстве студентов красноармейские шинели висели как юбки». Но покоритель Кронштадта был в веселом настроении. Окинул взором выстроившихся на парад студентов, шутливо сравнил их с шотландскими гвардейцами в знаменитых юбках-кильтах из столь же знаменитой шотландской шерстяной ткани: «Что за шотландские стрелки?» О погибших моряках уже не помнил. Как не помнил и несколько лет спустя, когда горячо доказывал свояченице Лидии Норд, что мук совести за Кронштадт не испытывает. Разговор возник после того, как один политработник, которого мемуаристка называет Запольский, горячий сторонник уже гонимого в то время Троцкого, утверждал: «Если бы Тухачевский не пустил по льду ночью замаскированные части, которые неожиданно к утру окружили крепость, то Кронштадт сопротивлялся бы еще долго и несомненно получил поддержку не только питерских рабочих, но и пролетариата других городов страны. И под давлением общественного мнения власти были бы вынуждены пойти на уступки. Народ от этого очень выиграл бы, и не было бы такой жестокой расправы со сдавшимися мятежниками».
Милейший Запольский предпочел забыть, что под первым же обращением к кронштадтцам с требованием немедленно сложить оружие стояла подпись не только Тухачевского, но и Троцкого, который и был настоящим автором вот этого грозного текста: «Приказываю:
Всем поднявшим руки против социалистического Отечества немедленно сложить оружие.
Упорствующих обезоружить и передать в руки советских властей.
Арестованных комиссаров и других представителей власти немедленно освободить.
Только безусловно сдавшиеся могут рассчитывать на милость Советской Республики.
Одновременно мною отдается распоряжение подготовить все для разгрома мятежа и мятежников железной рукой…»
И Троцкого, и Тухачевского в действительности в тот момент волновало не облегчение положения рабочих и народа в целом, а подготовка жестокой расправы над мятежниками руками чекистов и благонадежных красноармейских частей.
Лидия Норд была потрясена «жутким и красочным рассказом» Запольского о Кронштадте, после которого Тухачевский представился ей «залитым с головы до ног кровью и… чудовищем». Она отправилась в свою любимую лицейскую церковь в Царском Селе заказать панихиду «по всем невинно убиенным». Попыталась помолиться и за спасение души «раба Божьего Михаила», однако «почувствовала к этому грешному рабу такое отчуждение и отвращение, что слова молитвы не шли из сердца…»
Когда при встрече свояченица высказала Тухачевскому все, что думает по поводу его роли в подавлении Кронштадтского восстания, Михаил Николаевич испытал сильное душевное потрясение. Вновь предоставим слово Лидии Норд: «Он оторопел. Потом руки его сжались в кулаки, на лбу налилась жила и лицо стало страшным. "Вот он такой — настоящий", — мелькнуло в моем мозгу, и я с ненавистью бросила ему:
— Можешь убить еще и меня — одной твоей жертвой будет больше!
Лицо его стало серым. Он рванул рукой воротник френча и вырвал крюк "с мясом". Потом пошарил, как слепой, по столу руками и, найдя графин, налил воду в стакан и выпил залпом.
Прошло довольно долго, пока он заговорил. Голос был какой-то сиплый.
— Тебя бы стоило убить, если бы ты дошла до этого своим умом, но ты, как граммофонная пластинка, передаешь чужие слова. Сволочей много… Оправдываться перед тобой не собираюсь. Скажу только, что никого из расстрелянных, за которых ты так усердно молилась, мне ни капельки не жаль. Я сам не судил и не расстреливал, но если бы пришлось—сделал бы и это (есенинское "Не расстреливал несчастных по темницам" Тухачевскому, как видно, было абсолютно чуждо. — />. С). И тогда, как и теперь, не почувствовал бы на душе никакого греха… — И, зло усмехнувшись, продолжал: — Но, хотя ты, досточтимая "святая Цецилия", и отслужишь о них двадцать панихид, я очень сомневаюсь, чтобы хотя бы одна из этих душ попала в рай. Ведь ты должна помнить, как беспощадно действовала во время революции матросня! Кто ходил по домам с обыском, грабил, насиловал, зверски расстреливая схваченных, не доводя их даже до чрезвычаек… Каким зверским образом расправлялись матросы с офицерами флота, вообще с офицерами и даже с теми старыми заслуженными солдатами, которые имели мужество отстаивать свое бывшее начальство… В этом пьяном, кровавом разгуле, да еще при неумеренном употреблении кокаина, большинство матросов окончательно превратилось в бандитов. В людей, которые неспособны уже жить нормальной жизнью, без дебошей и крови… Когда их стали сдерживать, они заорали: "Братишки — за что мы боролись!!!" Нет, мне этой сволочи не жаль. Они никогда не станут в моих глазах героями — ни революционными, ни контрреволюционными… Спроси у того, кто тебе все это рассказал, если это мужчина, как он реагировал на матросские расправы и самосуды? Противнее всего то, что сейчас только из-за того, что матросы подняли мятеж против власти — их считают «героями» и чуть ли не причисляют к лику святых и даже те, родных и близких которых они в революцию растерзали… или наглумились… Я же, получив приказ подавить мятеж, конечно, большого удовольствия от этого поручения не чувствовал, так как понял, почему партия остановила выбор на мне: — в этом их особая тактика, но я, составляя план, опасался одного, что в сражении могут погибнуть мои солдаты и командиры… А каждого бойца я расцениваю дороже, чем полсотни прокакаиненных "братишек"…
Проговорив это, Михаил Николаевич прошелся несколько раз по комнате, одергивая на ходу пояс. Лицо его снова стало принимать землистый оттенок. Потом он ткнул папиросу в пепельницу и остановился передо мной. Плотно стиснутые его губы разжались, но он ничего не сказал, только мотнул несколько раз головой и вдруг схватил столовый стул, поднял и грохнул его о пол так, что тот рассыпался… Затем быстро вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью».
Что ж, перед нами классический способ самооправдания всех палачей во все времена: представить свои жертвы исчадием рода человеческого, перенести ответственность за эксцессы отдельных «братишек» на весь гарнизон Кронштадта, хотя, например, многие матросы были призваны на службу уже после 1917 года и к дичайшим расправам над офицерами в Кронштадте и Гельсинфорсе никакого отношения не имели. Но само состояние Тухачевского во время неприятного разговора со свояченицей доказывает лучше всяких слов: вспоминал Кронштадт молодой командарм не со спокойной совестью. Конечно, Тухачевский был если не великий, то выдающийся полководец, а кронштадтцы — далеко не ангелами, но зачем же стулья ломать? Кстати сказать, и подчиненных Тухачевского при двух штурмах полегло немало, не очень-то их берегли, особенно при первой, плохо подготовленной атаке. А вот почему именно его послали на подавление Кронштадтского мятежа, Тухачевский понял совершенно правильно. Власть хотела не только использовать полководческие и организаторские способности бывшего подпоручика, но и надежно гарантировать его будущую лояльность кровью вчерашней «красы и гордости революции», балтийских матросов, представителей той массы, что потенциально могла вознести к вершинам власти нового Бонапарта.
Следующим же шагом в карьере Тухачевского стало подавление тамбовских крестьян — еще одна проверка на преданность большевистскому руководству. Быть может, на этот раз командарм заглушал муки совести, убеждая себя, что крестьяне заслужили суровое наказание уже тем, что жгли усадьбы и садистски расправлялись с помещиками и их семьями. Правда, как мы уже успели убедиться, семейство Тухачевских со своими крестьянами жило душа в душу и никаким насилиям после революции не подверглось. Да и Михаил Николаевич, еще будучи в плену, выступал за конфискацию помещичьих земель. Но он наверняка не был сторонником физического уничтожения бывших владельцев дворянских гнезд. А о крестьянских зверствах и в родных Тухачевскому Смоленской и Пензенской, и в мятежной Тамбовской, и во многих других российских губерниях известно было предостаточно. Так что повод для морального оправдания в собственных глазах жестокого подавления «взбунтовавшейся черни» изобрести было несложно.
Михаил Николаевич гордился Кронштадтской операцией. Он утверждал: «Атака фортов курсантами почти беспримерна по своей смелости, натиску и единству действий. Надо посмотреть, что представляли собой кронштадтские форты — эти отвесные громады железобетона, снабженные богатой противоштурмовой артиллерией и пулеметами и густо обнесенные колючей проволокой. В этом штурме курсанты показали, как надо воевать». Но так ли уж велики были заслуги Тухачевского и подчиненных ему войск в Кронштадте? И вообще, что же там произошло? Советские газеты с первого дня уверяли, что мы имеем дело с заранее подготовленным контрреволюционным мятежом во главе с генералом Козловским и другими бывшими офицерами. Большевиков не смущало, что штаб обороны военспецы образовали лишь через несколько дней после начала событий, когда реальной стала угроза штурма крепости, а потом работали под полным контролем ревкома, никакой самостоятельности не проявляя. Главное же, заговорщики оказывались просто клиническими идиотами. Нет чтобы подождать недель 4–5, когда вскроется лед. Тогда воды Финского залива сделают крепость недоступной для сухопутных атак, и, наоборот, кронштадтские линкоры смогут подойти к Петрограду и своими двенадцатидюймовыми орудиями сделать власть гораздо восприимчивее к матросским требованиям. Однако чудаки-заговорщики почему-то подняли матросов на восстание именно тогда, когда лед был еще достаточно прочен, чтобы выдержать брошенные против Кронштадта красноармейские части. Более того, Петриченко и его товарищи категорически отвергли предложения офицеров из штаба обороны действовать наступательно, атаковать Ораниенбаум и Петроград, чтобы привлечь на свою сторону колеблющиеся гарнизоны.
Все загадки разрешатся, если мы примем единственно верное объяснение. Кронштадтское восстание представляло собой не мятеж, направленный на свержение Советской власти, а стихийную вооруженную демонстрацию, имевшую целью добиться от власти определенных уступок. Поэтому кронштадтцы легко отбили первый штурм почти неприступной крепости и не стали отражать второй. После того, как основное требование об отмене продразверстки было удовлетворено, продолжение вооруженной борьбы потеряло для них смысл. Однако кончать дело миром Ленин, Троцкий и прочие не намеревались. Кронштадтцев, как позднее тамбовских крестьян, требовалось примерно наказать, чтобы другим было не повадно. Отсюда и бессмысленный штурм, и расстрелы сотен и тысяч сдавшихся в плен. Хотя достаточно было подождать сутки, пока желающие достигнут финского берега, и остатки гарнизона наверняка сдались бы без единого выстрела.
Так что особого военного искусства от Тухачевского на этот раз не потребовалось. Тем не менее Политбюро оценило способности молодого командарма-карателя. Он показал умение быстро организовать армейскую наступательную операцию, едва ли не впервые в истории атаковав морскую крепость пехотой по льду. Кроме того, Тухачевский проявил твердость и решительность в борьбе против тех, кто еще вчера вместе с ним сражался против белых генералов. Такому можно было без страха поручать действовать против любого внешнего или внутреннего врага. Память о варшавской катастрофе постепенно исчезала. Окончательно загладить последствия неудачи на Висле помогло Тухачевскому подавление крупнейшего в России крестьянского восстания на Тамбовщине.