Страница:
Если заменить в песне Баумана Германию Россией, то ты, мой читатель, вполне мог бы предположить, что ее распевали не члены гитлерюгенда, а комсомольцы двадцатых. Тухачевскому в Ингольштадте было 23 года, Бауману, когда он написал «Одряхлевшие кости», — 19. В обоих жила вера, что молодежи суждено разрушить старый мир одряхлевшей европейской цивилизации и построить на его руинах новый, светлый мир. Тухачевского влекло завораживающее:
После Февральской революции в России начались погромы помещичьих имений и самовольный захват крестьянами дворянских земель. Некоторые офицеры в Инголыитадте, имевшие поместья, возмущались поведением «взбунтовавшейся черни». Тухачевский же горячо доказывал, что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает. Сказывалось воспитание в демократическом духе. Да и с крестьянами, как мы помним, Тухачевские жили душа в душу, а имение во Вражском было уже столько раз заложено, что никакая экспроприация не могла нанести его владельцам большого ущерба.
В конце концов для побега представился удобный случай. На основе международного соглашения пленным разрешили прогулки в городе, при условии, что они дадут письменное обязательство не пытаться бежать во время прогулок. Находившийся вместе с Тухачевским в Ингольштадтском лагере А. В. Благодатов (впоследствии генерал-лейтенант Советской армии) следующим образом описывает обстоятельства последнего, удачного побега: «Тухачевский и его товарищ капитан Генерального штаба Чернявский сумели как-то устроить, что на их документах расписались другие. И в один из дней они оба бежали. Шестеро суток скитались беглецы по лесам и полям, скрываясь от погони. А на седьмые наткнулись на жандармов. Однако выносливый и физически крепкий Тухачевский удрал от преследователей… Через некоторое время ему удалось перейти швейцарскую границу и таким образом вернуться на Родину. А капитан Чернявский был водворен обратно в лагерь. Мы долго ничего не знали о судьбе Михаила Николаевича и очень волновались за него. Примерно через месяц после побега в одной из швейцарских газет прочитали, что на берегу Женевского озера обнаружен труп русского, умершего, по-видимому, от истощения. Почему-то все решили, что это Тухачевский. В лагере состоялась панихида. За отсутствием русского попа ее отслужил французский кюре».
На самом деле фамилия товарища, с которым вместе бежал Тухачевский, была не Чернявский, а капитан С. С. Чернивецкий. А как именно был проделан фокус с подписями, Тухачевский объяснил в письме коменданту, помеченном 10 августа 1917 года (а бежали офицеры 16 августа): «Дело в том, что слова не убегать с прогулки я не давал. Подпись моя на Ваших глазах и в присутствии французского переводчика была подделана Чернивецким, т. е. попросту им была написана моя фамилия на листе, который Вы подали ему, а я написал фамилию капитана Чернивецкого на моем листе. Таким образом, воспользовавшись Вашей небрежностью, мы все время ходили на прогулки, не связанные никаким словом. Совершенно искренне сожалею, что пришлось злоупотребить Вашей ошибкой, но события в России не позволяют колебаться».
Капитану Чернивецкому не повезло. Его поймали. Но немецкая военная юстиция оказалась достаточно гуманной. Вместо обещанной за нарушение подписки смертной казни, его осудили всего лишь на три месяца ареста за подделку документов. Думаю, что и Тухачевского в случае поимки ждало примерно такое же наказание.
Так Тухачевского похоронили во второй раз. А он между тем держал путь в Париж, оттуда в Лондон, а далее — морем до Скандинавии и поездом до Петрограда. В рапорте командиру Семеновского полка Михаил Николаевич так описал свою одиссею: «Начало побега было очень неудачно. Сразу же в лесу мы наткнулись на жандарма, который нас долго преследовал. Наконец, разделившись, мы побежали с капитаном Чернивецким в разные стороны. Жандарм стал преследовать меня, но через полчаса выбился из сил и отстал… Через 9 дней я был пойман жандармом, объявился солдатом Михаилом Ивановым из лагеря Мюнстера, был помещен в лагерь Лехфельд, где отбыл наказание для солдат, и после был отправлен в лагерь Пукхейм. Там я работал вместе с солдатами три недели и наконец убежал с унтер-офицером Новиковым и солдатом Анушкевичем. Через десять ночей ходьбы они были пойманы жандармами у города Шторга, а я убежал и еще через три ночи ходьбы перешел швейцарскую границу у станции Таинген. Оттуда я следовал на Петроград через Берн, Париж, Лондон, Христианию и Стокгольм». Оставим удачливого беглеца наслаждаться свободой и сделаем небольшое мемуарное отступление.
В сентябре 1993 года, ровно через 76 лет после того как Тухачевский смог покинуть не слишком-то гостеприимный 9-й форт, мне довелось побывать на международной конференции военных историков в славном городе Инголыитадте, известном во всем мире, в том числе и в России, автомашинами концерна «Ауди» (до 1945 года — «Хорьх»). Побывали мы и в крепости, для чего пришлось преодолеть по подъемному мосту ров с водой. Здесь теперь расположен баварский военный музей. В тот день его директор, подлинный энтузиаст своего дела, радовался новому ценному приобретению: родственники фельдмаршала Вальтера Моделя передали музею его позолоченный маршальский жезл. И я невольно сравнил судьбы двух полководцев, следы которых так неожиданно пересеклись под сводами ингольштадтской крепости. Модель был одним из двух немецких фельдмаршалов, покончивших с собой в дни поражения Германии, не пережив капитуляции своих армий в Рурском котле. Вторым оказался Роберт фон Грейм — последний генерал, произведенный Гитлером в фельдмаршалы и сменивший обвиненного в измене Геринга на посту главкома люфтваффе.
Кстати говоря, за исключением Вильгельма Кейтеля, ни один германский фельдмаршал или гросс-адмирал не был казнен победителями. Кейтеля же подвела «плохая должность» — начальник штаба Верховного Главнокомандования (фактически военный министр). На его совести и преступный «приказ о комиссарах», и инструкции о бесчеловечном обращении с военнопленными, и соучастие в геноциде мирного населения. Модель же в военных преступлениях не повинен. Даже тактику «выжженной земли» он проводил так, чтобы по возможности не страдало мирное население. Например, когда его 9-я армия весной 43-го оставляла Ржевско-Вяземский плацдарм, в тыл эвакуировались не только все хозяйственные запасы, но и русское население, чтобы не обрекать его на голодную смерть.
Тухачевский, как мы вскоре увидим, куда более сурово проводил тактику «выжженной земли» в Тамбовской губернии, где не только жгли крестьянские избы, но и безжалостно расстреливали их обитателей, а убежавших в леса травили ядовитыми газами. «Красному маршалу» хватало мужества спорить и с наркомом обороны Ворошиловым, и с самим Сталиным, но вот мужества избежать позорного судилища и казни, застрелиться в тот момент, когда он понял, что тучи над головой окончательно закрыли небо, не хватило. Равно как не достало смелости отвергнуть на суде фантастические обвинения и перед лицом неминуемой смерти отстаивать свою невиновность, честь и достоинство. Здесь вспоминается другой германский фельдмаршал, Эрвин фон Вицлебен, участвовавший в заговоре против Гитлера, и на суде, издевательски названном «народным», прекрасно сознавая, что его ждет, отстаивавший правоту заговорщиков и благородные цели, ими двигавшие.
У Тухачевского же понятие об офицерской чести подверглось эрозии очень рано — еще тогда, в 17-м, в Инголыитадте, когда он бежал, нарушив обещание. Комедия с подменой подписей дела не меняет и очень напоминает эпизод из «Мастера и Маргариты», когда при входе в ресторан Дома Грибоедова в книге посетителей. «Коровьев против фамилии «Панаев» написал «Скабичевский», а Бегемот против Скабичевского написал "Панаев"». Булгаковские бесы, как и Тухачевский с Чернивецким, позаботились, чтобы их подписи стали недействительны. Кстати сказать, Михаил Афанасьевич, вполне возможно знал историю побега Тухачевского и не слишком одобрял избранный им способ побега. Ведь третья жена Булгакова Елена Сергеевна Нюрнберг прежде была замужем за высокопоставленным военным Е. А. Шиловским, наверняка хорошо знавшим Тухачевского и историю его побега. Да и юношеское прозвище Тухачевского «Бегемот» писателю тоже могло быть известно. Тухачевский не мог не понимать, что его побег, связанный с нарушением честного офицерского слова, неизбежно вызовет ужесточение режима, в частности, запрет прогулок в город, и ухудшение положения других пленных в крепости. Его менее везучего товарища Чернявского, прежде чем вернуть в лагерь, жандармы изрядно помяли в отместку за обман. Тухачевскому же повезло. И нет никаких свидетельств, что он испытывал муки совести, подставив под удар тех, с кем делил невзгоды плена.
5/18 сентября Тухачевскому удалось перейти германо-швейцарскую границу. 29 сентября (12 октября) 1917 года истощенный голодными скитаниями, но не потерявший присутствия духа подпоручик явился к русскому военному агенту (по сегодняшней терминологии — военному атташе) генералу А. А. Игнатьеву, потом тоже перешедшему к большевикам и ставшему, наряду с Алексеем Толстым, еще одним «красным графом». Этим днем датировано письмо Игнатьева в Лондон военному агенту генералу Н. С. Ермолову: «По просьбе бежавшего из Германского плена гвардии Семеновского полка подпоручика Тухачевского мною было приказано выдать ему деньги в размере, необходимом для поездки до Лондона. Прошу также не отказать помочь ему в дальнейшем следовании».
Уже 16 октября Тухачевский оказался в Петрограде, где явился для продолжения службы в запасной батальон Семеновского полка. И тут же получил отпуск домой для поправления здоровья. Во Вражском его застало и величайшее событие в истории России XX века — Октябрьская революция, решающим образом повлиявшая на судьбу нашего героя.
Глава четвертая
Чтобы разрушить, требовалась мощная армия, во главе которой должны были встать вместо царских новые генералы. И один из них вполне мог в будущем повторить успех Наполеона. Думается, уже в Инголыитадте Тухачевский внутренне сделал выбор в пользу большевиков. Он предчувствовал, что правительство Керенского долго не продержится, и стремился как можно скорее, любой ценой попасть в Россию, чтобы принять участие в надвигающихся великих, поистине исторических событиях.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим.
Кто был ничем, тот станет всем!
После Февральской революции в России начались погромы помещичьих имений и самовольный захват крестьянами дворянских земель. Некоторые офицеры в Инголыитадте, имевшие поместья, возмущались поведением «взбунтовавшейся черни». Тухачевский же горячо доказывал, что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает. Сказывалось воспитание в демократическом духе. Да и с крестьянами, как мы помним, Тухачевские жили душа в душу, а имение во Вражском было уже столько раз заложено, что никакая экспроприация не могла нанести его владельцам большого ущерба.
В конце концов для побега представился удобный случай. На основе международного соглашения пленным разрешили прогулки в городе, при условии, что они дадут письменное обязательство не пытаться бежать во время прогулок. Находившийся вместе с Тухачевским в Ингольштадтском лагере А. В. Благодатов (впоследствии генерал-лейтенант Советской армии) следующим образом описывает обстоятельства последнего, удачного побега: «Тухачевский и его товарищ капитан Генерального штаба Чернявский сумели как-то устроить, что на их документах расписались другие. И в один из дней они оба бежали. Шестеро суток скитались беглецы по лесам и полям, скрываясь от погони. А на седьмые наткнулись на жандармов. Однако выносливый и физически крепкий Тухачевский удрал от преследователей… Через некоторое время ему удалось перейти швейцарскую границу и таким образом вернуться на Родину. А капитан Чернявский был водворен обратно в лагерь. Мы долго ничего не знали о судьбе Михаила Николаевича и очень волновались за него. Примерно через месяц после побега в одной из швейцарских газет прочитали, что на берегу Женевского озера обнаружен труп русского, умершего, по-видимому, от истощения. Почему-то все решили, что это Тухачевский. В лагере состоялась панихида. За отсутствием русского попа ее отслужил французский кюре».
На самом деле фамилия товарища, с которым вместе бежал Тухачевский, была не Чернявский, а капитан С. С. Чернивецкий. А как именно был проделан фокус с подписями, Тухачевский объяснил в письме коменданту, помеченном 10 августа 1917 года (а бежали офицеры 16 августа): «Дело в том, что слова не убегать с прогулки я не давал. Подпись моя на Ваших глазах и в присутствии французского переводчика была подделана Чернивецким, т. е. попросту им была написана моя фамилия на листе, который Вы подали ему, а я написал фамилию капитана Чернивецкого на моем листе. Таким образом, воспользовавшись Вашей небрежностью, мы все время ходили на прогулки, не связанные никаким словом. Совершенно искренне сожалею, что пришлось злоупотребить Вашей ошибкой, но события в России не позволяют колебаться».
Капитану Чернивецкому не повезло. Его поймали. Но немецкая военная юстиция оказалась достаточно гуманной. Вместо обещанной за нарушение подписки смертной казни, его осудили всего лишь на три месяца ареста за подделку документов. Думаю, что и Тухачевского в случае поимки ждало примерно такое же наказание.
Так Тухачевского похоронили во второй раз. А он между тем держал путь в Париж, оттуда в Лондон, а далее — морем до Скандинавии и поездом до Петрограда. В рапорте командиру Семеновского полка Михаил Николаевич так описал свою одиссею: «Начало побега было очень неудачно. Сразу же в лесу мы наткнулись на жандарма, который нас долго преследовал. Наконец, разделившись, мы побежали с капитаном Чернивецким в разные стороны. Жандарм стал преследовать меня, но через полчаса выбился из сил и отстал… Через 9 дней я был пойман жандармом, объявился солдатом Михаилом Ивановым из лагеря Мюнстера, был помещен в лагерь Лехфельд, где отбыл наказание для солдат, и после был отправлен в лагерь Пукхейм. Там я работал вместе с солдатами три недели и наконец убежал с унтер-офицером Новиковым и солдатом Анушкевичем. Через десять ночей ходьбы они были пойманы жандармами у города Шторга, а я убежал и еще через три ночи ходьбы перешел швейцарскую границу у станции Таинген. Оттуда я следовал на Петроград через Берн, Париж, Лондон, Христианию и Стокгольм». Оставим удачливого беглеца наслаждаться свободой и сделаем небольшое мемуарное отступление.
В сентябре 1993 года, ровно через 76 лет после того как Тухачевский смог покинуть не слишком-то гостеприимный 9-й форт, мне довелось побывать на международной конференции военных историков в славном городе Инголыитадте, известном во всем мире, в том числе и в России, автомашинами концерна «Ауди» (до 1945 года — «Хорьх»). Побывали мы и в крепости, для чего пришлось преодолеть по подъемному мосту ров с водой. Здесь теперь расположен баварский военный музей. В тот день его директор, подлинный энтузиаст своего дела, радовался новому ценному приобретению: родственники фельдмаршала Вальтера Моделя передали музею его позолоченный маршальский жезл. И я невольно сравнил судьбы двух полководцев, следы которых так неожиданно пересеклись под сводами ингольштадтской крепости. Модель был одним из двух немецких фельдмаршалов, покончивших с собой в дни поражения Германии, не пережив капитуляции своих армий в Рурском котле. Вторым оказался Роберт фон Грейм — последний генерал, произведенный Гитлером в фельдмаршалы и сменивший обвиненного в измене Геринга на посту главкома люфтваффе.
Кстати говоря, за исключением Вильгельма Кейтеля, ни один германский фельдмаршал или гросс-адмирал не был казнен победителями. Кейтеля же подвела «плохая должность» — начальник штаба Верховного Главнокомандования (фактически военный министр). На его совести и преступный «приказ о комиссарах», и инструкции о бесчеловечном обращении с военнопленными, и соучастие в геноциде мирного населения. Модель же в военных преступлениях не повинен. Даже тактику «выжженной земли» он проводил так, чтобы по возможности не страдало мирное население. Например, когда его 9-я армия весной 43-го оставляла Ржевско-Вяземский плацдарм, в тыл эвакуировались не только все хозяйственные запасы, но и русское население, чтобы не обрекать его на голодную смерть.
Тухачевский, как мы вскоре увидим, куда более сурово проводил тактику «выжженной земли» в Тамбовской губернии, где не только жгли крестьянские избы, но и безжалостно расстреливали их обитателей, а убежавших в леса травили ядовитыми газами. «Красному маршалу» хватало мужества спорить и с наркомом обороны Ворошиловым, и с самим Сталиным, но вот мужества избежать позорного судилища и казни, застрелиться в тот момент, когда он понял, что тучи над головой окончательно закрыли небо, не хватило. Равно как не достало смелости отвергнуть на суде фантастические обвинения и перед лицом неминуемой смерти отстаивать свою невиновность, честь и достоинство. Здесь вспоминается другой германский фельдмаршал, Эрвин фон Вицлебен, участвовавший в заговоре против Гитлера, и на суде, издевательски названном «народным», прекрасно сознавая, что его ждет, отстаивавший правоту заговорщиков и благородные цели, ими двигавшие.
У Тухачевского же понятие об офицерской чести подверглось эрозии очень рано — еще тогда, в 17-м, в Инголыитадте, когда он бежал, нарушив обещание. Комедия с подменой подписей дела не меняет и очень напоминает эпизод из «Мастера и Маргариты», когда при входе в ресторан Дома Грибоедова в книге посетителей. «Коровьев против фамилии «Панаев» написал «Скабичевский», а Бегемот против Скабичевского написал "Панаев"». Булгаковские бесы, как и Тухачевский с Чернивецким, позаботились, чтобы их подписи стали недействительны. Кстати сказать, Михаил Афанасьевич, вполне возможно знал историю побега Тухачевского и не слишком одобрял избранный им способ побега. Ведь третья жена Булгакова Елена Сергеевна Нюрнберг прежде была замужем за высокопоставленным военным Е. А. Шиловским, наверняка хорошо знавшим Тухачевского и историю его побега. Да и юношеское прозвище Тухачевского «Бегемот» писателю тоже могло быть известно. Тухачевский не мог не понимать, что его побег, связанный с нарушением честного офицерского слова, неизбежно вызовет ужесточение режима, в частности, запрет прогулок в город, и ухудшение положения других пленных в крепости. Его менее везучего товарища Чернявского, прежде чем вернуть в лагерь, жандармы изрядно помяли в отместку за обман. Тухачевскому же повезло. И нет никаких свидетельств, что он испытывал муки совести, подставив под удар тех, с кем делил невзгоды плена.
5/18 сентября Тухачевскому удалось перейти германо-швейцарскую границу. 29 сентября (12 октября) 1917 года истощенный голодными скитаниями, но не потерявший присутствия духа подпоручик явился к русскому военному агенту (по сегодняшней терминологии — военному атташе) генералу А. А. Игнатьеву, потом тоже перешедшему к большевикам и ставшему, наряду с Алексеем Толстым, еще одним «красным графом». Этим днем датировано письмо Игнатьева в Лондон военному агенту генералу Н. С. Ермолову: «По просьбе бежавшего из Германского плена гвардии Семеновского полка подпоручика Тухачевского мною было приказано выдать ему деньги в размере, необходимом для поездки до Лондона. Прошу также не отказать помочь ему в дальнейшем следовании».
Уже 16 октября Тухачевский оказался в Петрограде, где явился для продолжения службы в запасной батальон Семеновского полка. И тут же получил отпуск домой для поправления здоровья. Во Вражском его застало и величайшее событие в истории России XX века — Октябрьская революция, решающим образом повлиявшая на судьбу нашего героя.
Глава четвертая
«На той далекой, на гражданской»
Тухачевский вернулся в столицу 20 ноября — через двенадцать дней после взятия Зимнего и свержения правительства Керенского. Солдаты избрали молодого и решительного подпоручика командиром 7-й роты (по численности запасная рота превышала обычный пехотный батальон). В Семеновском полку было сильно влияние эсеров, большой популярностью пользовался лозунг «Вся власть Учредительному собранию!». Тухачевский, похоже, к тому времени окончательно стал на сторону победителей-большевиков. Типольт, служивший в то время в запасном батальоне того же полка, вспоминал, как вел себя его друг: «Случилось так, что моя комната превратилась в своего рода полковой клуб. Сюда набивались офицеры, унтер-офицеры, солдаты. Шум, споры, облака табачного дыма. Впечатление такое, будто все проснулись после многолетней спячки и каждый сейчас же, немедленно должен получить ответы на вопросы, терзавшие всех нас в последние месяцы. Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа. Отмирали извечные, казалось, истины. Рождались новые взгляды, и он их принимал близко к сердцу. Пожалуй, именно в это время у него созревали решения, определившие его дальнейшую, всем хорошо известную судьбу».
Думаю, что Фервак в своих мемуарах не врет, и решение перейти к большевикам начало складываться у Тухачевского еще в Инголыитадте. Другое дело, что Михаил Николаевич, с присущей ему дипломатией, предпочитал не высказывать открыто свои взгляды среди офицеров и солдат родного полка, в большинстве настроенным к новой власти враждебно. Нет никаких сведений об участии Тухачевского в разгоне Учредительного собрания. Возможно, тогда он еще не действовал вместе с большевиками. А скорее всего, Туха чевского в те роковые дни в начале января 1918 года уже не было в Петрограде. О его отъезде из города в конце 17-го (сестры припоминали, что в декабре) или в самом начале 18-го года сохранились воспоминания жены командира запасного батальона Семеновского полка полковника Бржозовского Лидии, доживавшей свой век в Париже: «В 1917 году Тухачевский завтракал у нас, во флигеле Семеновского полка… Тухачевский произвел на меня самое отрадное и неизгладимое впечатление. Красивые лучистые глаза, чарующая улыбка, большая скромность и сдержанность. За завтраком муж шутил и пил за здоровье «Наполеона», на что Тухачевский только улыбался. Сам он мало пил. После завтрака мой муж, я и еще несколько наших офицеров уехали провожать его на вокзал, так как он уезжал в Москву. Одет он был в черное штатское пальто и высокую каракулевую шапку, увеличивающую его рост. После предыдущих разговоров я была полна энтузиазма и мне почему-то казалось, что он способен стать «героем». Во всяком случае он был выше толпы. Я редко ошибаюсь в людях, и мне было особенно тяжело, когда впоследствии я узнала, что он будто бы вполне искренне стал большевиком. Все же в душе оставалось сомнение, что это не так. После второго звонка, в отделении второго класса, я сказала ему, когда мы расставались: "Прощайте! Благословляю Вас на Великие Дела!" Поцеловала его в лоб и, три раза, мелко перекрестила. Он поцеловал мне руку, посмотрел на меня искренним серьезным взглядом и сказал: «Постараюсь». Поезд тронулся после третьего звонка. Тухачевский стоял у окна и смотрел серьезно и грустно на нас… Больше я его никогда не видела. В Петербург он не возвращался».
Что-что, а производить на людей приятное впечатление Михаил Николаевич умел. Вместе с тем ему хватало осторожности и такта не говорить о своем намерении служить у большевиков чете Бржозовских, явно отрицательно относившейся к Советской власти. Тогда Тухачевский еще не занимал никаких значительных постов, но окружающие уже чувствовали в нем задатки будущего «Наполеона», «героя», возносили его над «толпой». В то же время, юный подпоручик, несмотря на возраст, производил впечатление человека серьезного, положительного, знающего цену себе и другим. Он нисколько не напоминал авантюриста, намеревающегося использовать революционную сумятицу для карьеры и обогащения. И женщинам Тухачевский очень нравился. Даже по воспоминаниям лишь мимолетно знавшей его Бржозовской видно, что и много лет спустя она сохранила к Тухачевскому, несмотря на его переход в противоположный лагерь, самые нежные чувства, а сцена их прощания на вокзале очень напоминает расставание двух любящих друг друга людей.
Если и был расчет при поступлении Тухачевского на службу к большевикам, то он был связан с их очень рано увиденной нашим героем способностью возродить со временем величие России и ее армии. Он искренне считал, что с Лениным, Троцким и другими большевистскими лидерами ему всегда будет по пути. Верил, что в будущем русская армия на штыках сможет принести счастье всему человечеству, и надеялся рано или поздно возглавить ее. Старая армия была мертва, Тухачевский это хорошо видел. Все надежды на возрождение вооруженных сил России подпоручик-семеновец теперь связывал с партией Ленина.
Из Петрограда Тухачевский опять вернулся во Вражское, где помогал матери и сестрам по хозяйству, в частности, заготовил достаточно дров, чтобы семья могла пережить суровую зиму. В Москву он прибыл в начале марта 1918 года, практически одновременно с бежавшим сюда из Петрограда от наступления немцев Советским правительством. О начале карьеры молодого офицера при новой власти сохранились противоречивые свидетельства. Близкий друг Тухачевского Н. Н. Кулябко утверждал: «Мы встретились вновь лишь в марте 1918 года. Он уже успел поработать в Военном отделе ВЦИКа. А меня IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов избрал членом ВЦИКа. После переезда правительства из Петрограда в Москву я был назначен военным комиссаром штаба обороны Москвы, потом стал заместителем председателя Всероссийского бюро военных комиссаров. В эти дни как раз и возобновились наши дружеские связи с Михаилом Николаевичем». Здесь Николаю Николаевичу вполне можно доверять: в своих воспоминаниях он отнюдь не стремился преуменьшить значение своего знакомства с Тухачевским для успеха карьеры последнего (мы это еще увидим). С другой стороны, в силу занимаемых должностей Кулябко должен был быть осведомлен, где и когда начал служить Советам будущий «красный Наполеон».
Слова друга Тухачевского опровергают, в частности, созданную Романом Гулем легенду, будто еще в январе 1918-го, в петроградском Таврическом дворце, сразу после разгона Учредительного собрания, Кулябко, якобы уже тогда будучи членом ВЦИКа, встретился с Тухачевским, а через несколько дней отвел его в Смольный и рекомендовал для работы в военном отделе. Гуль даже приписывает Михаилу Николаевичу «историческую» фразу, одновременно слегка повышая его в чине: «Гвардии поручик Тухачевский бежал из германского плена, чтобы встать в ряды русской революции!» На самом деле, IV Чрезвычайный съезд Советов, на котором Кулябко и стал членом ВЦИКа, проходил в Москве с 14 по 16 марта 1918 года. Очевидно, вскоре после съезда и произошла первая после многолетней разлуки встреча давних друзей. Ничего не пишет Николай Николаевич и о том, что Тухачевский по приезде в Москву остановился у него на квартире, на чем настаивают некоторые биографы маршала. Наоборот, Кулябко подчеркивает, что на службу в Военный отдел ВЦИКа Тухачевский поступил еще до их встречи, а не после.
Может быть, у молодого подпоручика был еще какой-то покровитель среди старых членов партии? Лидия Норд утверждает, что был — не кто иной, как вождь самарских большевиков Валериан Владимирович Куйбышев: «Судьба столкнула Тухачевского с Николаем Владимировичем Куйбышевым (братом Валериана, капитаном царской армии, впоследствии ставшим комкором Красной армии и расстрелянным в 1938 году в рамках чистки, начатой делом Тухачевского. — Б. С.) в 1918 году на вокзале в Москве. И эта случайная встреча определила дальнейшую судьбу маршала. Н. В. Куйбышев затащил его к себе и познакомил с братом. Старший Куйбышев, угадав и оценив незаурядную натуру Тухачевского, три дня уговаривал его примкнуть к большевикам. Он свел его со старшими офицерами, уже перешедшими к красным и, когда Тухачевский был завербован, В. В. Куйбышев использовал все свое влияние в партии, чтобы выдвинуть молодого поручика на ответственный военный пост. Он сам поручился за Тухачевского и нашел для него еще других поручителей».
Три дня, в течение которых Куйбышев-старший будто бы уговаривал Тухачевского перейти к большевикам, очень уж смахивают на сказочные «три дня и три ночи». Но в самой по себе встрече Михаила Тухачевского с Валерианом Куйбышевым ничего сверхъестественного нет. Куйбышев действительно находился в марте 1918 года в Москве (вполне вероятно — вместе с братом Николаем), участвуя в работе VIII Экстренного съезда партии, а потом в работе IV Чрезвычайного съезда Советов. И братья Куйбышевы, и Тухачевский были выходцами из интеллигентных дворянских семей, профессиональными военными (Валериан до революции учился в Военно-медицинской академии и всю жизнь серьезно интересовался военным делом) и легко могли найти общий язык. Правда, других свидетельств о столь раннем знакомстве Тухачевского с Куйбышевыми нет, а в очерке-некрологе «Друг Красной Армии», посвященном памяти В. В. Куйбышева, Михаил Николаевич ничего не говорит о времени их знакомства. Но очень может быть, что именно куйбышевская рекомендация открыла Тухачевскому двери Военного отдела ВЦИКа, занимавшегося формированием только-только создававшейся Красной армии. И, вполне возможно, бывший гвардейский подпоручик действительно произнес там что-нибудь вроде того, что приписала ему фантазия Романа Гуля. Но вряд ли одной-двух революционных фраз было достаточно, чтобы обеспечить столь стремительный старт карьеры вчерашнего узника Ингольштадта. Нужна была чья-то серьезная протекция. По всей видимости, знакомства со старшим Куйбышевым и Кулябко вполне хватило для успешного начала службы Советской власти.
Лидия Норд приводит рассказ-исповедь своего шурина о том, как и почему он начал служить в Красной армии: «Когда я попал в Петроград, у меня не было и мысли о переходе к большевикам. Все мои думы занимала армия, которая должна была восстановить порядок в стране и накостылять по шее немцам (которых Михаил Николаевич после тягот плена особенно не любил. — Б. С). Я люто ненавидел Керенского и всех, кто развалил армию. По моему мнению, тогда было еще не поздно собрать силы и, сбросив Временное правительство, установить военную диктатуру. Когда я говорил об этом, мне рассеянно отвечали: "Да… Да… Это может спасти Россию…" Но я был только поручик, «щелкопер», и серьезно с моим мнением никто не считался. С генералитетом мне говорить не приходилось, но чем больше у меня было разных других встреч, тем сильнее было разочарование. В верхах были или потерянность, или словоблудие, а мы, молодые офицеры, полные сил и решимости, вынуждены были бездействовать и подвергаться унижениям. Питер был мне более чужд, чем Москва, и я надеялся, что в Москве другой дух, — уехал туда. Но там был такой же хаос и разброд мыслей.
Не думай, что мне было так уж легко избрать другой жизненный путь… Но когда я был у Куйбышевых, то я почувствовал, что меня там поняли и что мои планы о той армии, которые я вынашивал в плену, не казались им бредом безумца. Только старший Куйбышев подвел под эту армию другую основу. И как ни красноречив был Валериан Владимирович, но сознаюсь, в то время я очень мало разбирался в политике и понял только одно — тут люди не только живут своими идеями, но и действуют. Хотят они блага народу и порядка, а благо и спокойствие охраняются армией. Так это понимал и Николай Куйбышев. Как только я дал согласие, меня сразу же потащили по разным местам, и я убедился, что много старших офицеров и даже некоторые генералы избрали тот же путь, что и я. На душе сразу стало легче… Но тогда я совсем не рассчитывал на генеральскую должность, которую получил благодаря рекомендации Валериана Владимировича Куйбышева».
Свояченице Тухачевский объяснял свой переход к большевикам несколько иначе, чем ранее Ферваку, но в основном свидетельства двух мемуаристов не противоречат друг другу. Не исключено, что перед французским анархистом будущий маршал не счел нужным скрывать свой интерес к марксизму и Ленину, усиливающуюся готовность принять программу большевиков. А вот дворянке из «бывших», никаких симпатий к марксистской доктрине не испытывавшей, куда понятнее были патриотические мотивы службы коммунистам, как единственной реальной силе, способной возродить страну и армию, установить в перспективе спокойствие и порядок.
Вскоре после того, как Тухачевский устроился в Военный отдел ВЦИКа, произошло очень важное событие в его жизни — вступление в ряды РКП(б). Здесь тоже не обошлось без содействия Кулябко, а возможно, и Куйбышева. Правда, 5 апреля 1918 года, когда Тухачевского принимали в партию, Валериан Владимирович был уже в Самаре, но не исключено, что он еще раньше подобрал Михаилу других рекомендателей, помимо Кулябко. Николай Николаевич же так вспоминал об обстоятельствах, при которых бывший подпоручик и столбовой дворянин вступил в большевистскую партию: «Я видел, что он уже твердо стоит на позициях большевиков, слышал его восторженные отзывы о Владимире Ильиче и потому предложил ему вступить в ряды коммунистической партии. Михаил Николаевич Тухачевский был глубоко взволнован этим предложением. Он очень серьезно обдумал его и согласился. Вместе мы отправились в Хамовнический райком партии, который помещался тогда, кажется, на Арбате. Я дал М. Н. Тухачевскому устную рекомендацию и подтвердил ее письменно. Делал это без малейших колебаний, твердо веря, что, став коммунистом, Михаил Николаевич принесет еще большую пользу Советской власти, которая очень нуждалась в преданных военных специалистах».
Столь раннее вступление в партию — на исходе пятого месяца Советской власти — открыло перед Тухачевским большие перспективы. Ведь кадровых офицеров в партии тогда были считанные единицы (наиболее известные примеры здесь — В. А. Антонов-Овсеенко и Н. В. Крыленко). Возобновившееся же в феврале немецкое наступление и уже начавшаяся на окраинах гражданская война требовали скорейшего возрождения регулярной армии. Тут как раз подвернулась оказия, о которой пишет Кулябко: «Во Всероссийском бюро военных комиссаров подбирались тогда кадры для так называемой Западной завесы (группировки войск, призванной защитить Центр России от возможного германского вторжения. — Б. С). По моему предложению М. Н. Тухачевский был назначен военкомом Московского района Западной завесы. А когда на Волге вспыхнул мятеж белочехов, я имел случай доложить о Тухачевском В. И. Ленину. Владимир Ильич очень заинтересовался им и попросил привести "поручика-коммуниста"». Сам Кулябко при разговоре Тухачевского с Лениным не присутствовал, но со слов друга передал содержание состоявшейся беседы с вождем: «Владимир Ильич сразу задал ему два вопроса: при каких обстоятельствах он бежал из немецкого плена и как смотрит на строительство новой социалистической армии? Тухачевский ответил, что не мог оставаться в плену, когда в России развернулись революционные события, и затем стал подробно излагать свои мысли о том, как соединить разрозненные красногвардейские отряды в настоящую регулярную армию».
Думаю, что Фервак в своих мемуарах не врет, и решение перейти к большевикам начало складываться у Тухачевского еще в Инголыитадте. Другое дело, что Михаил Николаевич, с присущей ему дипломатией, предпочитал не высказывать открыто свои взгляды среди офицеров и солдат родного полка, в большинстве настроенным к новой власти враждебно. Нет никаких сведений об участии Тухачевского в разгоне Учредительного собрания. Возможно, тогда он еще не действовал вместе с большевиками. А скорее всего, Туха чевского в те роковые дни в начале января 1918 года уже не было в Петрограде. О его отъезде из города в конце 17-го (сестры припоминали, что в декабре) или в самом начале 18-го года сохранились воспоминания жены командира запасного батальона Семеновского полка полковника Бржозовского Лидии, доживавшей свой век в Париже: «В 1917 году Тухачевский завтракал у нас, во флигеле Семеновского полка… Тухачевский произвел на меня самое отрадное и неизгладимое впечатление. Красивые лучистые глаза, чарующая улыбка, большая скромность и сдержанность. За завтраком муж шутил и пил за здоровье «Наполеона», на что Тухачевский только улыбался. Сам он мало пил. После завтрака мой муж, я и еще несколько наших офицеров уехали провожать его на вокзал, так как он уезжал в Москву. Одет он был в черное штатское пальто и высокую каракулевую шапку, увеличивающую его рост. После предыдущих разговоров я была полна энтузиазма и мне почему-то казалось, что он способен стать «героем». Во всяком случае он был выше толпы. Я редко ошибаюсь в людях, и мне было особенно тяжело, когда впоследствии я узнала, что он будто бы вполне искренне стал большевиком. Все же в душе оставалось сомнение, что это не так. После второго звонка, в отделении второго класса, я сказала ему, когда мы расставались: "Прощайте! Благословляю Вас на Великие Дела!" Поцеловала его в лоб и, три раза, мелко перекрестила. Он поцеловал мне руку, посмотрел на меня искренним серьезным взглядом и сказал: «Постараюсь». Поезд тронулся после третьего звонка. Тухачевский стоял у окна и смотрел серьезно и грустно на нас… Больше я его никогда не видела. В Петербург он не возвращался».
Что-что, а производить на людей приятное впечатление Михаил Николаевич умел. Вместе с тем ему хватало осторожности и такта не говорить о своем намерении служить у большевиков чете Бржозовских, явно отрицательно относившейся к Советской власти. Тогда Тухачевский еще не занимал никаких значительных постов, но окружающие уже чувствовали в нем задатки будущего «Наполеона», «героя», возносили его над «толпой». В то же время, юный подпоручик, несмотря на возраст, производил впечатление человека серьезного, положительного, знающего цену себе и другим. Он нисколько не напоминал авантюриста, намеревающегося использовать революционную сумятицу для карьеры и обогащения. И женщинам Тухачевский очень нравился. Даже по воспоминаниям лишь мимолетно знавшей его Бржозовской видно, что и много лет спустя она сохранила к Тухачевскому, несмотря на его переход в противоположный лагерь, самые нежные чувства, а сцена их прощания на вокзале очень напоминает расставание двух любящих друг друга людей.
Если и был расчет при поступлении Тухачевского на службу к большевикам, то он был связан с их очень рано увиденной нашим героем способностью возродить со временем величие России и ее армии. Он искренне считал, что с Лениным, Троцким и другими большевистскими лидерами ему всегда будет по пути. Верил, что в будущем русская армия на штыках сможет принести счастье всему человечеству, и надеялся рано или поздно возглавить ее. Старая армия была мертва, Тухачевский это хорошо видел. Все надежды на возрождение вооруженных сил России подпоручик-семеновец теперь связывал с партией Ленина.
Из Петрограда Тухачевский опять вернулся во Вражское, где помогал матери и сестрам по хозяйству, в частности, заготовил достаточно дров, чтобы семья могла пережить суровую зиму. В Москву он прибыл в начале марта 1918 года, практически одновременно с бежавшим сюда из Петрограда от наступления немцев Советским правительством. О начале карьеры молодого офицера при новой власти сохранились противоречивые свидетельства. Близкий друг Тухачевского Н. Н. Кулябко утверждал: «Мы встретились вновь лишь в марте 1918 года. Он уже успел поработать в Военном отделе ВЦИКа. А меня IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов избрал членом ВЦИКа. После переезда правительства из Петрограда в Москву я был назначен военным комиссаром штаба обороны Москвы, потом стал заместителем председателя Всероссийского бюро военных комиссаров. В эти дни как раз и возобновились наши дружеские связи с Михаилом Николаевичем». Здесь Николаю Николаевичу вполне можно доверять: в своих воспоминаниях он отнюдь не стремился преуменьшить значение своего знакомства с Тухачевским для успеха карьеры последнего (мы это еще увидим). С другой стороны, в силу занимаемых должностей Кулябко должен был быть осведомлен, где и когда начал служить Советам будущий «красный Наполеон».
Слова друга Тухачевского опровергают, в частности, созданную Романом Гулем легенду, будто еще в январе 1918-го, в петроградском Таврическом дворце, сразу после разгона Учредительного собрания, Кулябко, якобы уже тогда будучи членом ВЦИКа, встретился с Тухачевским, а через несколько дней отвел его в Смольный и рекомендовал для работы в военном отделе. Гуль даже приписывает Михаилу Николаевичу «историческую» фразу, одновременно слегка повышая его в чине: «Гвардии поручик Тухачевский бежал из германского плена, чтобы встать в ряды русской революции!» На самом деле, IV Чрезвычайный съезд Советов, на котором Кулябко и стал членом ВЦИКа, проходил в Москве с 14 по 16 марта 1918 года. Очевидно, вскоре после съезда и произошла первая после многолетней разлуки встреча давних друзей. Ничего не пишет Николай Николаевич и о том, что Тухачевский по приезде в Москву остановился у него на квартире, на чем настаивают некоторые биографы маршала. Наоборот, Кулябко подчеркивает, что на службу в Военный отдел ВЦИКа Тухачевский поступил еще до их встречи, а не после.
Может быть, у молодого подпоручика был еще какой-то покровитель среди старых членов партии? Лидия Норд утверждает, что был — не кто иной, как вождь самарских большевиков Валериан Владимирович Куйбышев: «Судьба столкнула Тухачевского с Николаем Владимировичем Куйбышевым (братом Валериана, капитаном царской армии, впоследствии ставшим комкором Красной армии и расстрелянным в 1938 году в рамках чистки, начатой делом Тухачевского. — Б. С.) в 1918 году на вокзале в Москве. И эта случайная встреча определила дальнейшую судьбу маршала. Н. В. Куйбышев затащил его к себе и познакомил с братом. Старший Куйбышев, угадав и оценив незаурядную натуру Тухачевского, три дня уговаривал его примкнуть к большевикам. Он свел его со старшими офицерами, уже перешедшими к красным и, когда Тухачевский был завербован, В. В. Куйбышев использовал все свое влияние в партии, чтобы выдвинуть молодого поручика на ответственный военный пост. Он сам поручился за Тухачевского и нашел для него еще других поручителей».
Три дня, в течение которых Куйбышев-старший будто бы уговаривал Тухачевского перейти к большевикам, очень уж смахивают на сказочные «три дня и три ночи». Но в самой по себе встрече Михаила Тухачевского с Валерианом Куйбышевым ничего сверхъестественного нет. Куйбышев действительно находился в марте 1918 года в Москве (вполне вероятно — вместе с братом Николаем), участвуя в работе VIII Экстренного съезда партии, а потом в работе IV Чрезвычайного съезда Советов. И братья Куйбышевы, и Тухачевский были выходцами из интеллигентных дворянских семей, профессиональными военными (Валериан до революции учился в Военно-медицинской академии и всю жизнь серьезно интересовался военным делом) и легко могли найти общий язык. Правда, других свидетельств о столь раннем знакомстве Тухачевского с Куйбышевыми нет, а в очерке-некрологе «Друг Красной Армии», посвященном памяти В. В. Куйбышева, Михаил Николаевич ничего не говорит о времени их знакомства. Но очень может быть, что именно куйбышевская рекомендация открыла Тухачевскому двери Военного отдела ВЦИКа, занимавшегося формированием только-только создававшейся Красной армии. И, вполне возможно, бывший гвардейский подпоручик действительно произнес там что-нибудь вроде того, что приписала ему фантазия Романа Гуля. Но вряд ли одной-двух революционных фраз было достаточно, чтобы обеспечить столь стремительный старт карьеры вчерашнего узника Ингольштадта. Нужна была чья-то серьезная протекция. По всей видимости, знакомства со старшим Куйбышевым и Кулябко вполне хватило для успешного начала службы Советской власти.
Лидия Норд приводит рассказ-исповедь своего шурина о том, как и почему он начал служить в Красной армии: «Когда я попал в Петроград, у меня не было и мысли о переходе к большевикам. Все мои думы занимала армия, которая должна была восстановить порядок в стране и накостылять по шее немцам (которых Михаил Николаевич после тягот плена особенно не любил. — Б. С). Я люто ненавидел Керенского и всех, кто развалил армию. По моему мнению, тогда было еще не поздно собрать силы и, сбросив Временное правительство, установить военную диктатуру. Когда я говорил об этом, мне рассеянно отвечали: "Да… Да… Это может спасти Россию…" Но я был только поручик, «щелкопер», и серьезно с моим мнением никто не считался. С генералитетом мне говорить не приходилось, но чем больше у меня было разных других встреч, тем сильнее было разочарование. В верхах были или потерянность, или словоблудие, а мы, молодые офицеры, полные сил и решимости, вынуждены были бездействовать и подвергаться унижениям. Питер был мне более чужд, чем Москва, и я надеялся, что в Москве другой дух, — уехал туда. Но там был такой же хаос и разброд мыслей.
Не думай, что мне было так уж легко избрать другой жизненный путь… Но когда я был у Куйбышевых, то я почувствовал, что меня там поняли и что мои планы о той армии, которые я вынашивал в плену, не казались им бредом безумца. Только старший Куйбышев подвел под эту армию другую основу. И как ни красноречив был Валериан Владимирович, но сознаюсь, в то время я очень мало разбирался в политике и понял только одно — тут люди не только живут своими идеями, но и действуют. Хотят они блага народу и порядка, а благо и спокойствие охраняются армией. Так это понимал и Николай Куйбышев. Как только я дал согласие, меня сразу же потащили по разным местам, и я убедился, что много старших офицеров и даже некоторые генералы избрали тот же путь, что и я. На душе сразу стало легче… Но тогда я совсем не рассчитывал на генеральскую должность, которую получил благодаря рекомендации Валериана Владимировича Куйбышева».
Свояченице Тухачевский объяснял свой переход к большевикам несколько иначе, чем ранее Ферваку, но в основном свидетельства двух мемуаристов не противоречат друг другу. Не исключено, что перед французским анархистом будущий маршал не счел нужным скрывать свой интерес к марксизму и Ленину, усиливающуюся готовность принять программу большевиков. А вот дворянке из «бывших», никаких симпатий к марксистской доктрине не испытывавшей, куда понятнее были патриотические мотивы службы коммунистам, как единственной реальной силе, способной возродить страну и армию, установить в перспективе спокойствие и порядок.
Вскоре после того, как Тухачевский устроился в Военный отдел ВЦИКа, произошло очень важное событие в его жизни — вступление в ряды РКП(б). Здесь тоже не обошлось без содействия Кулябко, а возможно, и Куйбышева. Правда, 5 апреля 1918 года, когда Тухачевского принимали в партию, Валериан Владимирович был уже в Самаре, но не исключено, что он еще раньше подобрал Михаилу других рекомендателей, помимо Кулябко. Николай Николаевич же так вспоминал об обстоятельствах, при которых бывший подпоручик и столбовой дворянин вступил в большевистскую партию: «Я видел, что он уже твердо стоит на позициях большевиков, слышал его восторженные отзывы о Владимире Ильиче и потому предложил ему вступить в ряды коммунистической партии. Михаил Николаевич Тухачевский был глубоко взволнован этим предложением. Он очень серьезно обдумал его и согласился. Вместе мы отправились в Хамовнический райком партии, который помещался тогда, кажется, на Арбате. Я дал М. Н. Тухачевскому устную рекомендацию и подтвердил ее письменно. Делал это без малейших колебаний, твердо веря, что, став коммунистом, Михаил Николаевич принесет еще большую пользу Советской власти, которая очень нуждалась в преданных военных специалистах».
Столь раннее вступление в партию — на исходе пятого месяца Советской власти — открыло перед Тухачевским большие перспективы. Ведь кадровых офицеров в партии тогда были считанные единицы (наиболее известные примеры здесь — В. А. Антонов-Овсеенко и Н. В. Крыленко). Возобновившееся же в феврале немецкое наступление и уже начавшаяся на окраинах гражданская война требовали скорейшего возрождения регулярной армии. Тут как раз подвернулась оказия, о которой пишет Кулябко: «Во Всероссийском бюро военных комиссаров подбирались тогда кадры для так называемой Западной завесы (группировки войск, призванной защитить Центр России от возможного германского вторжения. — Б. С). По моему предложению М. Н. Тухачевский был назначен военкомом Московского района Западной завесы. А когда на Волге вспыхнул мятеж белочехов, я имел случай доложить о Тухачевском В. И. Ленину. Владимир Ильич очень заинтересовался им и попросил привести "поручика-коммуниста"». Сам Кулябко при разговоре Тухачевского с Лениным не присутствовал, но со слов друга передал содержание состоявшейся беседы с вождем: «Владимир Ильич сразу задал ему два вопроса: при каких обстоятельствах он бежал из немецкого плена и как смотрит на строительство новой социалистической армии? Тухачевский ответил, что не мог оставаться в плену, когда в России развернулись революционные события, и затем стал подробно излагать свои мысли о том, как соединить разрозненные красногвардейские отряды в настоящую регулярную армию».