Ура, ребята! да и только! Не помню, как влезли, а воттаки влезли, и пушки отняли, и знамена забрали - и крепость взяли. Многих, правда, недосчитались. Ну, да царствие им небесное; хорошей покончили смертью. Около вечерен, что ли, фельдеберь мне говорит: "Что, брат, не худо бы тебе к Карлу Ивановичу доктору сходить. Никак тебя порядком оцарапало". Ба, да и в самом деле! А я и не заметил вовсе. Что ж, нечего делать: отвели в лазарет...
Да плевое дело. И костыля не надо. А только та беда, что маршировать несподручно... Ну да уж, видно, отслужил свой век. Пора и с мужичками покалякать... Эва, небось в самом деле закалякался... Счастливо оставаться, господа... Я к сотскому зван на пиво.
Тут старый служака опустил руки по швам и, повернувшись по старой привычке налево кругом, согласно правилам дисциплины, отправился себе, немного прихрамывая, вдоль главного порядка в сопровождении то отстающих, то забегающих перед ним мальчишек. Плотная толпа слушателей начала медленно расходиться, потряхивая головами и меняясь задушевными восклицаниями:
- Эка, старый пес!.. Вишь ты каков. Ай да служба...
Не даром хлеб ел... Эва... эвтакий, правоИван Васильевич пустился снова в путь.
Кое-где раздавались песни, полупечальные, полувеселые, выражающие то широкое чувство, то тонкую, ядовитую насмешку. Кое-где мальчишки швыряли ему под ноги бабки и потом, остановившись перед ним, долго смотрели на кего с удивлением. Дряхлые, согнутые старики с серебристыми бородами шли осторожно около строений, поддерживаемые почтительными внуками. Молодые парни снимали перед ними шапки. Молодые женщины заботливо усаживали их на скамейки. У сотского шел решительно пир горой. Не только изба, но и сени и даже двор были наполнены гостями. Пироги, лепешки, сушеные рыбы и разное мясо, в числе которого поросенок играл не последнюю роль, устилали роскошного кучей наскоро сколоченные столы. Огромные ведра, наполненные брагой и пивом, манили охотников хмельным, искусительным запахом. Несколько пьяных собеседников были уже уложены на полатях. Хозяйка то и дело что кланялась дорогим гостям, прося не побрезгать скромным угощением, чем бог послал. Хозяин то и дело наполнял ковши и понукал хозяйку больше кланяться и старательнее угощать. Оба готовы были отдать для праздника не только сбереженное ими, но и то, что они могли получить в будущем времени, только чтоб гости были довольны, только чтоб разгулялись почтенные да сказали бы потом: "Ай да сотский!"
Иван Васильевич шел в грустном недоумении. "Странный народ, - рассуждал он, - непостижимый народ! В нем столько противоречий, столько оттенков, что его в целую жизнь не разгадаешь. И к тому же народ не есть народность. Отдельные касты сами по себе не составляют общего духа, общего требования. Для этого нужно общее слияние в одном чувстве. Нет сомнения, что и у нас все народные сословия тайно братствуют между собою, но во внешней жизни это братство так редко проявляется у нас, что иногда думаешь: точно ли существует оно в самом деле. Где же искать народности?"
В эту минуту лихая тройка стрелой пронеслась мимо Ивана Васильевича. Ямщик, весело помахивая кнутом, кричал "пади", стоя на облучке и подмигивая улыбавшимся ему из окон красавицам. В телеге сидел какой-то старенький господин в серой шинели с красным воротником и в форменной фуражке. Иван Васильевич поднял голову. "Заседатель! - сказал он невольно. - Чиновник!"
Но заседатель был уж далеко. Телега промчалась. Один колокольчик долго заливался вдали звонкою трелью, то утихал, то становился звонче и долго отдавался в сердце Ивана Васильевича каким-то странным звонким чувством грустной удали, заунывной отваги.
Иван Васильевич возвратился на станционный двор с самым неожиданным и диким заключением.
- О чиновники! - сказал он, вздохнув и обращаясь к себе самому, - о чиновники! Уж не вы ли, по привычке к воровству, украли у нас народность!
Глава XVIII
ЧИНОВНИКИ
На другой день утром тарантас подъехал к бедной избушке станционного смотрителя.
Василий Иванович тяжело ухнул и начал выкарабкиваться с помощию Сеньки.
- А что бы чайку, - сказал он, - чайку бы выпить. - Согреться маленько. А?..
Сметливый Сенька бросился к погребцу. Иван Васильевич выпрыгнул в то же время из тарантаса и хотел вбежать в избу, как вдруг он с внезапным ужасом отскочил на три шага назад. Навстречу к нему подходил чиновник - чиновник, как следует быть чиновнику, во всей форме, во всем жалком своем величии, в старой треугольной шляпе, в старом изношенном мундире с золотым кантиком по черному бархатному воротнику, с огромной бумагой, торчащей между пуговиц мундира. Он медленно переступал от старости и какой-то привычной робости. Маленькое его личико съеживалось в маленькие морщины. Он кланялся и, как казалось, не удивлялся неблагосклонному испугу Ивана Васильевича, а все подходил к нему ближе и ближе и, наконец, смиренным стареньким голоском вымолвил несколько слов:
- Прошу извинения-с. Покорнейше прошу-с не взыскать... Смею спросить... не известно ли вам, не изволите ли знать... скоро ли их превосходительство намерены сюда пожаловать?
- Не знаю, - грубо отвечал Иван Васильевич и отвернулся с досадой.
- Как? - воскликнул Василий Иванович. - Его превосходительство господин губернатор изволит объезжать губернию?
- Так точно-с. На той неделе получено предписанье.
- А вы исправник? - спросил Василий Иванович.
- Никак нет-с... - Чиновник обратился к Василию Ивановичу и поклонился ему почтительно... - Исправляющий-с должность.
- Здесь граница уезда?..
- Так точно.
Василий Иванович, как коренной русский человек, очень любил новые знакомства, - не для того, впрочем, чтоб извлекать из их беседы какую-нибудь пользу, а так, чтоб только поболтать обо всяком вздоре да посмотреть на нового человека.
- Не угодно ли откушать с нами чайку? - сказал он приветливо, не обращая внимания на кислую физиономию своего спутника.
Чиновник еще раз поклонился Василию Ивановичу, потом поклонился Ивану Васильевичу, дал дорогу Сеньке, который тащил погребец, и поплелся, покашливая как можно тише, за своими новыми знакомыми.
В комнатке смотрителя было довольно темно: старая ситцевая занавесь обозначала в углу кровать, на которой от времени до времени слышался тихий шорох. Проезжающие, не обратив на то внимания, уселись под образом на лавке, придвинув к себе продолговатый стол. Вскоре погребец разразился стаканами и блюдечками. Самовар закипел, стаканы наполнились, разговор начался.
- Вы давно служите по выборам? - спросил Василий Иванович.
- С восемьсот четвертого года, - отвечал старичок.
- А почему вы служите по выборам? - лукаво спросил Иван Васильевич.
- Что делать, батюшка! Бедность!
Иван Васильевич значительно улыбнулся. "Взяточник! - подумал он, - так и есть!" Старичок понял его мысль, но не оскорбился.
- Теперь, батюшка, - сказал он, - не те времена, когда на этих местах наживались. Бывало, кого сделают исправником, так уже и говорят, что он деревню душ в триста получил. Начальство теперь строгое, смотрит за нашим братом, 0-ох, ox, ox! Что год, то пять, шесть человек в уголовную. Да потом, - продолжал шепотом старичок, - народ-то, батюшка, уж не таков. Редко-редко коль в праздник фунтик чая или полголовцы сахара принесут на поклон. Сами, батюшка, знаете, с этим не разживешься, не уйдешь далеко.
- Зачем же вы служите? - спросил Иван Васильевич.
- Бедность, батюшка, дети: восемь человек, всего одиннадцать душ прокормить надо: со мной две сестры живут да брат слепой. Ну, все думаешь, как бы для детей сделать получше. Авось в кадетский корпус или в институт попадут по милости начальства. Ну, слава богу и батюшке царю, жалованье теперь нам дают не то, что прежде, прокормиться можно.
- А выгоды есть? - спросил Василий Иванович.
- Какие, батюшка, выгоды! Есть-таить нечего, да много ли их? То куль овса, то муки немножко пришлет какой-нибудь помещик, и то по знакомству. Времена-то, батюшка, теперь другие.
- А хлопот, чай, не оберешься? - спросил Василий Иванович.
- Ну уж, батюшка, что и говорить! Пообедать некогда. Вот теперь, изволите видеть, я должен здесь дожидаться губернатора, а пока в уезде три мертвых тела не похоронены, да шестнадцать следствий не окончено, да недоимок-то одних, описей-то, взысканий-то, я вам скажу, чертова гибель. Что день, то подтверждения от губернского правления, да выговоры, да угрозы наказания, а нарочные так и разъезжают на наш счет. Тяжело, батюшка! Того и глядишь только, как бы спастись от суда. А канцелярии-то вы сами, батюшка, знаете, каковы: всего-то один ппсарь Митрофашка при мне. Да еще из своего жалованья плати ему сотни две да давай платья всякого да сапоги красные. Пьет, мошенник, шибко, зато собака писать. Придет несчастный час, подвернет спьяну какую-нибудь бумажку, подпишешь-ан выйдет не то, ну и пропал!
- Да у вас должно быть поместье? - спросил Икай Васильевич.
- Батюшка, какое поместье! Нас четыре человека владельцев, а у всех-то у нас семнадцать душ по пэс-едней ревизии. На мою долю приходится три семейства, и то все почти женщины да старики. И тут благодати нет. Парень был один хороший-руку вывихнул; а женщины такие маленькие, худенькие, что ни в поле работать, ни полотна ткать, ничего не умеют.
- Да, - заметил Василий Иванович, - это уж точно несчастье. Плохая работница много барыша не даст.
- Все бы ничего, - продолжал бедный ЧЕИЮВНИК, - да вот беда. Года мои подошли такие, что слаб становлюсь что-то здоровьем. Иной раз сидишь себе за бумагами, как вдруг в глазах потемнеет, так потемнеет, что ни писаного, ни бумаги... черт знает что такое-ничего не разобрать.
Божье наказанье - что ты станешь тут делать! А главное то, что для разъездов - вот как, например, скакать тс-лерь перед его превосходительством - уж не гожуся пенсе.
Всего так и ломит, а делать нечего: скачи себе на тройке да заготовляй лошадей.
Ивану Васильевичу стало невольно грустно; он вс.ал с своего места и подошел к темному углу. За занавескою послышался вздох. Иван Васильевич поспешно ее отделить.
На кровати сидел смотритель, спустив ноги на пол. Иван Васильевич хотя и был человек европейский, проповедник всеобщего равенства, но не менее того нашел весьма оскорбительным и неучтивым, что простой смотритель осмеливался перед ним не вставать. Он хотел уже делать самое антиевропейское замечание, но внимательный взгляд на смотрителя остановил порыв дворянского негодования, на бледном и впалом лице смотрителя виден был отпечаток тяжких страданий, а во всем его существе выражалась какая-то страшная безжизненность.
- Вы нездоровы? - спросил Иван Васильевич.
- Нездоров, - отвечал слабый голос. - Второй год обе руки, обе ноги отнялись.
На перине, на которой сидел окостеневший смотритель, лежало трое детей... Старший мальчик глядел на отца с видом участия и сожаления, другие валялись в пуху и жалобно просили хлеба или закутывались в лохмотья оборванного одеяла.
- Зачем же у вас так холодно? - спросил с заботливостью Иван Васильевич. - Для больного человека это вредно.
- Что ж делать, батюшка? Дров не дают, здесь станция вольная, содержатель - помещик, не приказывает давать хороших дров... его воля. Извольте в печке поглядеть, все хворост да прутья сырые; дым только от них, не загораются, хоть тресни. Посылал намедни к нему, нельзя ли дать дров - куда! раскричался. Выгоню, говорит, его: здесь тракт большой, больного не надо, куда угодно ступай! А вы видите сами, куда я пойду? Вот, - продолжал смотритель с улыбкою зависти, - на той станции хорошо: помещик добрый, дрова трехполенные; очень там жить хорошо. А меня - так бы и выгнали; слава богу, начальство заступилось: позволило сынишке моему, вот что рядом, исправлять мою должность. Одиннадцать лет всего, а уж пишет... - Бедный страдалец взглянул с невыразимым чувством нежности на белокурого мальчика, лежавшего в тулупе подле него: - Ну, Ваня, вставай, прописывай...
Дай мне подорожную.
Ваня развернул перед глазами отца своего подорожную, потом придвинул к кровати стол, вооружился пером и с почтением ожидал, что отец прикажет ему писать.
- Ну, готов, Ваня? Прописывай: "От Москвы до Казани...." дай бог благополучия начальству, не выгнало, вступилось... "по подорожной московского гражданского губернатора..." и проезжающим спасибо, никто не жаловался, слава богу, я всегда старался... "второго октября..." написал, что ли?.. делать им угодное... "№ 7273..." всякие учтивости. Слава богу, и участье принимают... "Казанскому помещику..." Проезжал доктор намедни, добрый такой: советовал ехать в город лечиться. Где мне! С чем ехать? Денег где взять? В чем ехать? Пошевелиться не могу. Буду так лечиться как-нибудь, простыми средствами, а всего лучше богу молиться.
"Странное дело! - подумал, задумавшись, Иван Васильевич. - Когда я входил в эту комнату, мне хотелось сердиться и презирать или по крайней мере насмеяться вдоволь; а теперь, сказать правду, едва ли не плакать хочется".
Он взглянул на своих собеседников. Усердно допивали они по четвертому стакану чая...
Глава XIX
ВОСТОК
- Казань... Татары... Восток! - радостно воскликнул.
просыпаясь, Иван Васильевич. - Казань... Иоанн Грозный... бирюза, мыло, халаты... Казанское царство... Преддверие Азии. Наконец, я в Казани... Кто бы подумал, а вот-таки и доехали. Доехали до Востока; хоть не совсем до Востока, а все-таки по соседству... Ну, и деревни уже другие пошли по дорогам, с мечетями, с избами без окон, с женщинами, которые прячутся от нашего тарантаса, закрывшись грязными полотенцами... На пути уже редко попадается православная бородка... Теперь стало поживописнее. Идет маленький бритый татарин какой-нибудь в чибитейке, или глупый чуваш, или разряженная мордовка. Все уж получше. Берись за перо, Иван Васильевич.
Берись скорее! Дожидайся вдохновения, а покамест пиши... Пиши свои заметки... Начинай свои впечатления.
- "Идет татарин, идет чуваш, идет мордовка..." Ну и что еще?..
- "Видел татарина, видел чуваша, видел мордовку".
Ну, а там что?..
- Вот что, - с восторгом воскликнул Иван Васильевич. - Вот что!.. Надо заделать прореху в нашей истории.
Надо написать краткую, но выразительную летопись Восточной России... окинуть орлиным взором деяния и быт кочующих народов. Было здесь мордовское царство, которое распалось надвое и угрожало Нижнему порабощением под предводительством вождя своего Пургаса. Было болгарское царство с семью городами, с огромной торговлей.
Было здесь множество народов, которые пришли неизвестно откуда, откочевали неизвестно куда и исчезли, не оставив ни следа, ни памятника... Что бы!..
Тут жар Ивана Васильевича немного простыл.
"А источники где?" - подумал он.
Источники найдутся где-нибудь. А как найдутся?
- Нет, Иван Васильевич, это труд уж, кажется, не по тебе. Тебе бы к цели поскорей. И в самом деле, кому же охота пожертвовать всей жизнью на дело, которое еще на поверку может выйти вздором.
Не написать ли деловым слогом какой-нибудь казенной статистической статейки? "Казань. Широта. Долгота.
Топография. История. Кварталы. Торговля. Нравы".
Тут можно сказать, что я стоял в гостинице Мельникова, за стол платят столько-то, за чай столько-то. В Казани более ста гостиниц, что доказывает цветущее состояние города и торговую его значительность. Домов столько-то, бань столько-то.
Нет, Иван Васильевич, это будет уж не живым впсчатлением, а чем-то вроде сочинения по обязанности службы или выпиской из губернских ведомостей. Так как же быть?
Неужели потомству лишиться прекрасного сочинения?
Можно бы было поговорить о здешнем университете и обо всех университетах вообще. Здешний университет известен в Европе по своей обсерватории, по математике и в особенности по изучению восточных языков. Да я-то их не знаю.
Говорят, хороша здесь и библиотека. Рукописей много.
Читать-то их я не умею, а все-таки люблю.
Запомню самые важные.
Восточные с прекрасными рисунками и арабесками, которые могут быть заимствованы со временем для украшений в нашем зодчестве. Еврейская: Моисееве пятикнижие, писанное на пятидесяти кожах и свернутое в огромный сверток.
"Книга 1703 года, а в ней список бояр, и окольничих, и думных, и ближних людей, и стольников, и стряпчих, и дворян московских, и дьяков, и жильцов".
"Путешествие стольника Петра Толстова по Европе в 1697 году".
"Чин и поставление великих князей на царство. Свадьбы царей Михаила Феодоровича и Алексия Михаиловича".
"О пришествии святых вселенских патриархов в Москву по писании к ним от царя Алексия Михаиловича".
"Книга записная, кто сидел в судных приказах в 1613 году".
"Записка разрядов".
"Воинский устав царя Василия Иоанновича Шуйского".
"Traite d'Arithmetique par Alexandre (le SoLivaroи" [Трактат об арифметике Александра Суворова (франц.)], собственоручно писанный Суворовым в детстве.
Кроме того, целая библиотека князя Потемкина Таврического.
- Уф!.. - сказал Иван Васильевич. -Бес это, без сомнения, занимательно, но все это надо прочесть...
Всего бы проще было взять описание Казани господина Рыбушкина и кое-что из него выписать. Для придачи же ученого вида, который малых обманет, однакож обманет кого-нибудь, стану теряться в загадках о происхождении названия города.
У нас многие слывут учеными чужим ученьем.
Многие, подобно мне, начали бы книгу свою следующим:
"Полагают, что название города Казани происходит от турецкого слова:
"JJ'L'."
что означает чугунный котел".
- Как ни говори, а это слово, которое ни я, ни читатель, - заметил Иван Васильевич, - не сумеем прочесть, сейчас придаст моему вступлению некоторый важный и приятный колорит.
Не всякий напишет
"JJ'L'."
Нe всякий знает, что
"JJ'L'."
и чугунный котел одно и то же.
А если подумать, так какое кому до того дело? Теперь уж проходит пора шарлатанства и пустых слов. И стоит ли хлопотать о том, что действительно ли слуга какого-то Алтын-бека иенарочно уронил в реку котел, в то время как черпал для господина воду? Ведь это ни к чему не ведет.
Это сущий вздор. Даже если ханы и пили воду из котлов, в том нет нам никакой надобности.
Вдруг Иван Васильевич ударил себе по лбу.
- Нашел! - закричал он с вдохновением, - нашел свое новое, глубокое громадное воззрение... Я человек русский, я посвятил себя России. Скажет ли она за то спасибо, не знаю, да не в том дело. Я все труды, все мысли отдаю родине, и потому прочие предметы могут иметь для меня ценность только относительную. Итак, я изучу влияние Востока на Россию, в отношениях его к одной России, влияние неоспоримое, влияние важное, влияние тройственное: нравственное, торговое и политическое.
Сперва начну с нравственного влияния, которое с давнего времени ведет на нашей почве упорную борьбу с влиянием Запада. Давно оба врага разъярились и кинулись друг на друга врукопашную, не замечая, что они стискивают между собою бедное, исхудалое славянское начало. Не лучше ли бы им, кажется, помириться, и взять с обеих сторон невинную свою жертву за руки, и вывести ее на чистый воздух, и дать ей оправиться и поздороветь. Пусть каждый расскажет ей потом исповедь своего сердца, наставит на истинный путь, указав на пагубные последствия собственных заблуждений, на блестящую награду своих доблестей. В самом деле, Россия находится в странном положении. Слева Европа, как хитрая прелестница, нашептывает ей на ухо обольстительные слова; справа Восток, как пасмурный седой старик, протяжно, но грозно твердит ей вечно свою неизменную речь. Кого же слушать? К кому обращаться? Слушать обоих. Не обращаться ни к кому, а идти вперед своей дорогой. Слушать для того, чтоб воспользоваться чужим опытом, чужими бедствиями, чужими страшными уроками и надежнее, вернее стремиться к истине. На Востоке всякое убеждение свято. На Западе нет более убеждении.
На Востоке господствует чувство, на Западе владычествует мысль. А России суждено слить в себе мысль и чувство при лучах просвещения, как сливаются на небе цзеты радуги от яркого блеска солнца. Восток презирает суетность житейских треволнений - Запад погибает в беспрерывном их столкновении. И тут можно найти середину. Можно слить желание усовершенствования с мирным, высоким спокойствием, с непоколебимыми основными правилами. Мы многим обязаны Востоку. Он передал нам чувство глубокого верования в судьбы провидения, прекрасный навык гостеприимства и в особенности патриархальность нашего народного быта. Но, увы! он передал нам также свою лень, свое отвращение к успехам человечества, непростительное нерадение к возложенным на нас обязанностям и, что хуже всего, дух какой-то странной, тонкой хитрости, который, как народная стихия, проявляется у нас во всех сословиях без исключения. При благодетельном направлении эта хитрость может сделаться качеством и даже добродетелью, но при отсутствии духовного образования она доводит до самых жалких последствий. Она доводит к неискренности взаимных отношений, к неуважению чужой собственности, к постоянному тайному стремлению ослушиваться законов, не исполнять приказаний и, наконец, даже к самому безнравственному плутовству. Востоку мы обязаны, что столько мужиков и мастеровых обманывают нас на работе, столько купцов обвешивают и обмеривают в лавках и столько дворян губят имя честного человека на службе.
Страшно вымолвить, - а привычка в нас сделала то, что мы остаемся равнодушными, будучи свидетелями ca?,ibix противозаконных хищений, так что даже первобытные понятия наши с годами изменяются и кража не кажется на",1 воровством, обман не кажется нам ложью, а какойто предосудительною необходимостью. Впрочем, слава богу, тут Западом побежден у нас Восток, и мстительный факел осветил пучину козней и позора. Долго еще будут у нас проявляться следы сокрушительного начала, но они давно уже переходят в осадки всех сословий, в низшие слои людей разных именований, потому что каждое сословие имеет свою чернь. Как ни говори, как ни кричи, что ни печатай, Россия быстрым полетом стремится по стезе величия и славы - к недосягаемой на земле цели совершенства. И более всех других народов Россия приблизится к ней, ибо никогда не забудет, что одного вещественного благосостояния точно так же недостаточно для жизни государства, как недостаточно для жизни частного человека. Широкой, могучей пятой задавит она мелкие гадины, кровожадные ехидны, которые хотят ползком пробраться до ее сердца, и весело отпрянет она, полная любви и силы, к чистому, беспредельному русскому небу...
- Вот, - заключил Иван Васильевич, - предмет так предмет! Влияние нравственное, влияние торговое, влияние политическое. Влияние восточное, слитое с влиянием Запада в славянском характере, составляют, без сомнения, нашу народность. Но как распознать каждую стихию отдельно? Народность-то, кажется, препорядочно закутана. Ее придется распеленать, чтоб добраться до нее, а потом как узнаешь, что пеленка, что нога? Мужайся, Иван Васильевич! Дело великое! Ты на Восток недаром попал; итак, изучай старательно влияние Востока на сзятую Русь... Ищи, ищи теперь впечатлений. Всматривайся в восточные народы. Изучай все до последней мелочи...
Рассмотри каждую каплю, влитую в нашу народную жизнь, - а потом и найдешь ты народность. За дело, Иван Васильевич, за дело!
ВПЕЧАТЛЕНИЕ ПЕРВОЕ...
- Барин, не надо ли халат, настоящий ханский, какие сам хан носит?
- Барин, не надо ли бирюза! Самый лучший. Некрашеный!
- Барин, не надо ли китайский жемчуг?
- Китайский туш.
- Китайский зеркало.
- Ергак самый лучший.
- Купи, барин, купи, барин.
- Дешево отдам.
- Деньги нужны.
Иван Васильевич поднял голову. Пока он приготовлялся к первому своему впечатлению, комната наполнилась татарами в чибитейках, с выразительными лицами, с товарами подмышкой. Все говорили вместе, все кланялись и улыбались; каждый хватался сперва за суконный или кумачный кафтан, вытаскивал из-за пазухи желтенькие сложенные бумаги и потом, бросившись на пол, начинал развязывать узлы с халатами и разными тканями.
У Ивана Васильевича глаза разбежались. Во-первых, он привык за границей благоговеть перед азиатским товаром; во-вторых, он был из числа тех русских людей, которые не могут взглянуть в лавку, не почувствовав желания купить все, что в ней есть. Всякая пестрая дрянь в виде товара имеет для таких людей какую-то неодолимую прелесть. Иван -Васильевич забыл и влияние Востока и прекрасные свои исследования. Он вдруг одушевился новым чувством: ерлу чрезвычайно понравился полосатый халат.
- Что стоит? - спросил он.
- Последняя цена триста рублей. Другого не найдешь... Не делают больше... Эй, бери, барин. Будешь доволен... Приезжал князь из Петербурга, два такие халата взял.. Семьсот рублев заплатил. Не скупись, барин... Для тебя отдам за двести пятьдесят... Барин, вижу, хороший.
Купи, право... Да посмотри, что за халат. На обе стороны.
Этак поносил... перевернул- опять новый халат. Ну, бери за двести рублей. Деньги нужны... А то бы не отдал... Этакий халат и не делают больше... Последний, право последний... Ну, так и быть, три полсотни. Вижу, хороший барин... Для почина в убыток отдам.
- А бирюза?
- Давай пять золотых. Даром будешь иметь.
- А жемчуг, а зеркало, а тушь?
- Пять целковых. Десять целковых. Двадцать пелковых. Купи, барин. Даром возьмешь. Больно дешево.
Да плевое дело. И костыля не надо. А только та беда, что маршировать несподручно... Ну да уж, видно, отслужил свой век. Пора и с мужичками покалякать... Эва, небось в самом деле закалякался... Счастливо оставаться, господа... Я к сотскому зван на пиво.
Тут старый служака опустил руки по швам и, повернувшись по старой привычке налево кругом, согласно правилам дисциплины, отправился себе, немного прихрамывая, вдоль главного порядка в сопровождении то отстающих, то забегающих перед ним мальчишек. Плотная толпа слушателей начала медленно расходиться, потряхивая головами и меняясь задушевными восклицаниями:
- Эка, старый пес!.. Вишь ты каков. Ай да служба...
Не даром хлеб ел... Эва... эвтакий, правоИван Васильевич пустился снова в путь.
Кое-где раздавались песни, полупечальные, полувеселые, выражающие то широкое чувство, то тонкую, ядовитую насмешку. Кое-где мальчишки швыряли ему под ноги бабки и потом, остановившись перед ним, долго смотрели на кего с удивлением. Дряхлые, согнутые старики с серебристыми бородами шли осторожно около строений, поддерживаемые почтительными внуками. Молодые парни снимали перед ними шапки. Молодые женщины заботливо усаживали их на скамейки. У сотского шел решительно пир горой. Не только изба, но и сени и даже двор были наполнены гостями. Пироги, лепешки, сушеные рыбы и разное мясо, в числе которого поросенок играл не последнюю роль, устилали роскошного кучей наскоро сколоченные столы. Огромные ведра, наполненные брагой и пивом, манили охотников хмельным, искусительным запахом. Несколько пьяных собеседников были уже уложены на полатях. Хозяйка то и дело что кланялась дорогим гостям, прося не побрезгать скромным угощением, чем бог послал. Хозяин то и дело наполнял ковши и понукал хозяйку больше кланяться и старательнее угощать. Оба готовы были отдать для праздника не только сбереженное ими, но и то, что они могли получить в будущем времени, только чтоб гости были довольны, только чтоб разгулялись почтенные да сказали бы потом: "Ай да сотский!"
Иван Васильевич шел в грустном недоумении. "Странный народ, - рассуждал он, - непостижимый народ! В нем столько противоречий, столько оттенков, что его в целую жизнь не разгадаешь. И к тому же народ не есть народность. Отдельные касты сами по себе не составляют общего духа, общего требования. Для этого нужно общее слияние в одном чувстве. Нет сомнения, что и у нас все народные сословия тайно братствуют между собою, но во внешней жизни это братство так редко проявляется у нас, что иногда думаешь: точно ли существует оно в самом деле. Где же искать народности?"
В эту минуту лихая тройка стрелой пронеслась мимо Ивана Васильевича. Ямщик, весело помахивая кнутом, кричал "пади", стоя на облучке и подмигивая улыбавшимся ему из окон красавицам. В телеге сидел какой-то старенький господин в серой шинели с красным воротником и в форменной фуражке. Иван Васильевич поднял голову. "Заседатель! - сказал он невольно. - Чиновник!"
Но заседатель был уж далеко. Телега промчалась. Один колокольчик долго заливался вдали звонкою трелью, то утихал, то становился звонче и долго отдавался в сердце Ивана Васильевича каким-то странным звонким чувством грустной удали, заунывной отваги.
Иван Васильевич возвратился на станционный двор с самым неожиданным и диким заключением.
- О чиновники! - сказал он, вздохнув и обращаясь к себе самому, - о чиновники! Уж не вы ли, по привычке к воровству, украли у нас народность!
Глава XVIII
ЧИНОВНИКИ
На другой день утром тарантас подъехал к бедной избушке станционного смотрителя.
Василий Иванович тяжело ухнул и начал выкарабкиваться с помощию Сеньки.
- А что бы чайку, - сказал он, - чайку бы выпить. - Согреться маленько. А?..
Сметливый Сенька бросился к погребцу. Иван Васильевич выпрыгнул в то же время из тарантаса и хотел вбежать в избу, как вдруг он с внезапным ужасом отскочил на три шага назад. Навстречу к нему подходил чиновник - чиновник, как следует быть чиновнику, во всей форме, во всем жалком своем величии, в старой треугольной шляпе, в старом изношенном мундире с золотым кантиком по черному бархатному воротнику, с огромной бумагой, торчащей между пуговиц мундира. Он медленно переступал от старости и какой-то привычной робости. Маленькое его личико съеживалось в маленькие морщины. Он кланялся и, как казалось, не удивлялся неблагосклонному испугу Ивана Васильевича, а все подходил к нему ближе и ближе и, наконец, смиренным стареньким голоском вымолвил несколько слов:
- Прошу извинения-с. Покорнейше прошу-с не взыскать... Смею спросить... не известно ли вам, не изволите ли знать... скоро ли их превосходительство намерены сюда пожаловать?
- Не знаю, - грубо отвечал Иван Васильевич и отвернулся с досадой.
- Как? - воскликнул Василий Иванович. - Его превосходительство господин губернатор изволит объезжать губернию?
- Так точно-с. На той неделе получено предписанье.
- А вы исправник? - спросил Василий Иванович.
- Никак нет-с... - Чиновник обратился к Василию Ивановичу и поклонился ему почтительно... - Исправляющий-с должность.
- Здесь граница уезда?..
- Так точно.
Василий Иванович, как коренной русский человек, очень любил новые знакомства, - не для того, впрочем, чтоб извлекать из их беседы какую-нибудь пользу, а так, чтоб только поболтать обо всяком вздоре да посмотреть на нового человека.
- Не угодно ли откушать с нами чайку? - сказал он приветливо, не обращая внимания на кислую физиономию своего спутника.
Чиновник еще раз поклонился Василию Ивановичу, потом поклонился Ивану Васильевичу, дал дорогу Сеньке, который тащил погребец, и поплелся, покашливая как можно тише, за своими новыми знакомыми.
В комнатке смотрителя было довольно темно: старая ситцевая занавесь обозначала в углу кровать, на которой от времени до времени слышался тихий шорох. Проезжающие, не обратив на то внимания, уселись под образом на лавке, придвинув к себе продолговатый стол. Вскоре погребец разразился стаканами и блюдечками. Самовар закипел, стаканы наполнились, разговор начался.
- Вы давно служите по выборам? - спросил Василий Иванович.
- С восемьсот четвертого года, - отвечал старичок.
- А почему вы служите по выборам? - лукаво спросил Иван Васильевич.
- Что делать, батюшка! Бедность!
Иван Васильевич значительно улыбнулся. "Взяточник! - подумал он, - так и есть!" Старичок понял его мысль, но не оскорбился.
- Теперь, батюшка, - сказал он, - не те времена, когда на этих местах наживались. Бывало, кого сделают исправником, так уже и говорят, что он деревню душ в триста получил. Начальство теперь строгое, смотрит за нашим братом, 0-ох, ox, ox! Что год, то пять, шесть человек в уголовную. Да потом, - продолжал шепотом старичок, - народ-то, батюшка, уж не таков. Редко-редко коль в праздник фунтик чая или полголовцы сахара принесут на поклон. Сами, батюшка, знаете, с этим не разживешься, не уйдешь далеко.
- Зачем же вы служите? - спросил Иван Васильевич.
- Бедность, батюшка, дети: восемь человек, всего одиннадцать душ прокормить надо: со мной две сестры живут да брат слепой. Ну, все думаешь, как бы для детей сделать получше. Авось в кадетский корпус или в институт попадут по милости начальства. Ну, слава богу и батюшке царю, жалованье теперь нам дают не то, что прежде, прокормиться можно.
- А выгоды есть? - спросил Василий Иванович.
- Какие, батюшка, выгоды! Есть-таить нечего, да много ли их? То куль овса, то муки немножко пришлет какой-нибудь помещик, и то по знакомству. Времена-то, батюшка, теперь другие.
- А хлопот, чай, не оберешься? - спросил Василий Иванович.
- Ну уж, батюшка, что и говорить! Пообедать некогда. Вот теперь, изволите видеть, я должен здесь дожидаться губернатора, а пока в уезде три мертвых тела не похоронены, да шестнадцать следствий не окончено, да недоимок-то одних, описей-то, взысканий-то, я вам скажу, чертова гибель. Что день, то подтверждения от губернского правления, да выговоры, да угрозы наказания, а нарочные так и разъезжают на наш счет. Тяжело, батюшка! Того и глядишь только, как бы спастись от суда. А канцелярии-то вы сами, батюшка, знаете, каковы: всего-то один ппсарь Митрофашка при мне. Да еще из своего жалованья плати ему сотни две да давай платья всякого да сапоги красные. Пьет, мошенник, шибко, зато собака писать. Придет несчастный час, подвернет спьяну какую-нибудь бумажку, подпишешь-ан выйдет не то, ну и пропал!
- Да у вас должно быть поместье? - спросил Икай Васильевич.
- Батюшка, какое поместье! Нас четыре человека владельцев, а у всех-то у нас семнадцать душ по пэс-едней ревизии. На мою долю приходится три семейства, и то все почти женщины да старики. И тут благодати нет. Парень был один хороший-руку вывихнул; а женщины такие маленькие, худенькие, что ни в поле работать, ни полотна ткать, ничего не умеют.
- Да, - заметил Василий Иванович, - это уж точно несчастье. Плохая работница много барыша не даст.
- Все бы ничего, - продолжал бедный ЧЕИЮВНИК, - да вот беда. Года мои подошли такие, что слаб становлюсь что-то здоровьем. Иной раз сидишь себе за бумагами, как вдруг в глазах потемнеет, так потемнеет, что ни писаного, ни бумаги... черт знает что такое-ничего не разобрать.
Божье наказанье - что ты станешь тут делать! А главное то, что для разъездов - вот как, например, скакать тс-лерь перед его превосходительством - уж не гожуся пенсе.
Всего так и ломит, а делать нечего: скачи себе на тройке да заготовляй лошадей.
Ивану Васильевичу стало невольно грустно; он вс.ал с своего места и подошел к темному углу. За занавескою послышался вздох. Иван Васильевич поспешно ее отделить.
На кровати сидел смотритель, спустив ноги на пол. Иван Васильевич хотя и был человек европейский, проповедник всеобщего равенства, но не менее того нашел весьма оскорбительным и неучтивым, что простой смотритель осмеливался перед ним не вставать. Он хотел уже делать самое антиевропейское замечание, но внимательный взгляд на смотрителя остановил порыв дворянского негодования, на бледном и впалом лице смотрителя виден был отпечаток тяжких страданий, а во всем его существе выражалась какая-то страшная безжизненность.
- Вы нездоровы? - спросил Иван Васильевич.
- Нездоров, - отвечал слабый голос. - Второй год обе руки, обе ноги отнялись.
На перине, на которой сидел окостеневший смотритель, лежало трое детей... Старший мальчик глядел на отца с видом участия и сожаления, другие валялись в пуху и жалобно просили хлеба или закутывались в лохмотья оборванного одеяла.
- Зачем же у вас так холодно? - спросил с заботливостью Иван Васильевич. - Для больного человека это вредно.
- Что ж делать, батюшка? Дров не дают, здесь станция вольная, содержатель - помещик, не приказывает давать хороших дров... его воля. Извольте в печке поглядеть, все хворост да прутья сырые; дым только от них, не загораются, хоть тресни. Посылал намедни к нему, нельзя ли дать дров - куда! раскричался. Выгоню, говорит, его: здесь тракт большой, больного не надо, куда угодно ступай! А вы видите сами, куда я пойду? Вот, - продолжал смотритель с улыбкою зависти, - на той станции хорошо: помещик добрый, дрова трехполенные; очень там жить хорошо. А меня - так бы и выгнали; слава богу, начальство заступилось: позволило сынишке моему, вот что рядом, исправлять мою должность. Одиннадцать лет всего, а уж пишет... - Бедный страдалец взглянул с невыразимым чувством нежности на белокурого мальчика, лежавшего в тулупе подле него: - Ну, Ваня, вставай, прописывай...
Дай мне подорожную.
Ваня развернул перед глазами отца своего подорожную, потом придвинул к кровати стол, вооружился пером и с почтением ожидал, что отец прикажет ему писать.
- Ну, готов, Ваня? Прописывай: "От Москвы до Казани...." дай бог благополучия начальству, не выгнало, вступилось... "по подорожной московского гражданского губернатора..." и проезжающим спасибо, никто не жаловался, слава богу, я всегда старался... "второго октября..." написал, что ли?.. делать им угодное... "№ 7273..." всякие учтивости. Слава богу, и участье принимают... "Казанскому помещику..." Проезжал доктор намедни, добрый такой: советовал ехать в город лечиться. Где мне! С чем ехать? Денег где взять? В чем ехать? Пошевелиться не могу. Буду так лечиться как-нибудь, простыми средствами, а всего лучше богу молиться.
"Странное дело! - подумал, задумавшись, Иван Васильевич. - Когда я входил в эту комнату, мне хотелось сердиться и презирать или по крайней мере насмеяться вдоволь; а теперь, сказать правду, едва ли не плакать хочется".
Он взглянул на своих собеседников. Усердно допивали они по четвертому стакану чая...
Глава XIX
ВОСТОК
- Казань... Татары... Восток! - радостно воскликнул.
просыпаясь, Иван Васильевич. - Казань... Иоанн Грозный... бирюза, мыло, халаты... Казанское царство... Преддверие Азии. Наконец, я в Казани... Кто бы подумал, а вот-таки и доехали. Доехали до Востока; хоть не совсем до Востока, а все-таки по соседству... Ну, и деревни уже другие пошли по дорогам, с мечетями, с избами без окон, с женщинами, которые прячутся от нашего тарантаса, закрывшись грязными полотенцами... На пути уже редко попадается православная бородка... Теперь стало поживописнее. Идет маленький бритый татарин какой-нибудь в чибитейке, или глупый чуваш, или разряженная мордовка. Все уж получше. Берись за перо, Иван Васильевич.
Берись скорее! Дожидайся вдохновения, а покамест пиши... Пиши свои заметки... Начинай свои впечатления.
- "Идет татарин, идет чуваш, идет мордовка..." Ну и что еще?..
- "Видел татарина, видел чуваша, видел мордовку".
Ну, а там что?..
- Вот что, - с восторгом воскликнул Иван Васильевич. - Вот что!.. Надо заделать прореху в нашей истории.
Надо написать краткую, но выразительную летопись Восточной России... окинуть орлиным взором деяния и быт кочующих народов. Было здесь мордовское царство, которое распалось надвое и угрожало Нижнему порабощением под предводительством вождя своего Пургаса. Было болгарское царство с семью городами, с огромной торговлей.
Было здесь множество народов, которые пришли неизвестно откуда, откочевали неизвестно куда и исчезли, не оставив ни следа, ни памятника... Что бы!..
Тут жар Ивана Васильевича немного простыл.
"А источники где?" - подумал он.
Источники найдутся где-нибудь. А как найдутся?
- Нет, Иван Васильевич, это труд уж, кажется, не по тебе. Тебе бы к цели поскорей. И в самом деле, кому же охота пожертвовать всей жизнью на дело, которое еще на поверку может выйти вздором.
Не написать ли деловым слогом какой-нибудь казенной статистической статейки? "Казань. Широта. Долгота.
Топография. История. Кварталы. Торговля. Нравы".
Тут можно сказать, что я стоял в гостинице Мельникова, за стол платят столько-то, за чай столько-то. В Казани более ста гостиниц, что доказывает цветущее состояние города и торговую его значительность. Домов столько-то, бань столько-то.
Нет, Иван Васильевич, это будет уж не живым впсчатлением, а чем-то вроде сочинения по обязанности службы или выпиской из губернских ведомостей. Так как же быть?
Неужели потомству лишиться прекрасного сочинения?
Можно бы было поговорить о здешнем университете и обо всех университетах вообще. Здешний университет известен в Европе по своей обсерватории, по математике и в особенности по изучению восточных языков. Да я-то их не знаю.
Говорят, хороша здесь и библиотека. Рукописей много.
Читать-то их я не умею, а все-таки люблю.
Запомню самые важные.
Восточные с прекрасными рисунками и арабесками, которые могут быть заимствованы со временем для украшений в нашем зодчестве. Еврейская: Моисееве пятикнижие, писанное на пятидесяти кожах и свернутое в огромный сверток.
"Книга 1703 года, а в ней список бояр, и окольничих, и думных, и ближних людей, и стольников, и стряпчих, и дворян московских, и дьяков, и жильцов".
"Путешествие стольника Петра Толстова по Европе в 1697 году".
"Чин и поставление великих князей на царство. Свадьбы царей Михаила Феодоровича и Алексия Михаиловича".
"О пришествии святых вселенских патриархов в Москву по писании к ним от царя Алексия Михаиловича".
"Книга записная, кто сидел в судных приказах в 1613 году".
"Записка разрядов".
"Воинский устав царя Василия Иоанновича Шуйского".
"Traite d'Arithmetique par Alexandre (le SoLivaroи" [Трактат об арифметике Александра Суворова (франц.)], собственоручно писанный Суворовым в детстве.
Кроме того, целая библиотека князя Потемкина Таврического.
- Уф!.. - сказал Иван Васильевич. -Бес это, без сомнения, занимательно, но все это надо прочесть...
Всего бы проще было взять описание Казани господина Рыбушкина и кое-что из него выписать. Для придачи же ученого вида, который малых обманет, однакож обманет кого-нибудь, стану теряться в загадках о происхождении названия города.
У нас многие слывут учеными чужим ученьем.
Многие, подобно мне, начали бы книгу свою следующим:
"Полагают, что название города Казани происходит от турецкого слова:
"JJ'L'."
что означает чугунный котел".
- Как ни говори, а это слово, которое ни я, ни читатель, - заметил Иван Васильевич, - не сумеем прочесть, сейчас придаст моему вступлению некоторый важный и приятный колорит.
Не всякий напишет
"JJ'L'."
Нe всякий знает, что
"JJ'L'."
и чугунный котел одно и то же.
А если подумать, так какое кому до того дело? Теперь уж проходит пора шарлатанства и пустых слов. И стоит ли хлопотать о том, что действительно ли слуга какого-то Алтын-бека иенарочно уронил в реку котел, в то время как черпал для господина воду? Ведь это ни к чему не ведет.
Это сущий вздор. Даже если ханы и пили воду из котлов, в том нет нам никакой надобности.
Вдруг Иван Васильевич ударил себе по лбу.
- Нашел! - закричал он с вдохновением, - нашел свое новое, глубокое громадное воззрение... Я человек русский, я посвятил себя России. Скажет ли она за то спасибо, не знаю, да не в том дело. Я все труды, все мысли отдаю родине, и потому прочие предметы могут иметь для меня ценность только относительную. Итак, я изучу влияние Востока на Россию, в отношениях его к одной России, влияние неоспоримое, влияние важное, влияние тройственное: нравственное, торговое и политическое.
Сперва начну с нравственного влияния, которое с давнего времени ведет на нашей почве упорную борьбу с влиянием Запада. Давно оба врага разъярились и кинулись друг на друга врукопашную, не замечая, что они стискивают между собою бедное, исхудалое славянское начало. Не лучше ли бы им, кажется, помириться, и взять с обеих сторон невинную свою жертву за руки, и вывести ее на чистый воздух, и дать ей оправиться и поздороветь. Пусть каждый расскажет ей потом исповедь своего сердца, наставит на истинный путь, указав на пагубные последствия собственных заблуждений, на блестящую награду своих доблестей. В самом деле, Россия находится в странном положении. Слева Европа, как хитрая прелестница, нашептывает ей на ухо обольстительные слова; справа Восток, как пасмурный седой старик, протяжно, но грозно твердит ей вечно свою неизменную речь. Кого же слушать? К кому обращаться? Слушать обоих. Не обращаться ни к кому, а идти вперед своей дорогой. Слушать для того, чтоб воспользоваться чужим опытом, чужими бедствиями, чужими страшными уроками и надежнее, вернее стремиться к истине. На Востоке всякое убеждение свято. На Западе нет более убеждении.
На Востоке господствует чувство, на Западе владычествует мысль. А России суждено слить в себе мысль и чувство при лучах просвещения, как сливаются на небе цзеты радуги от яркого блеска солнца. Восток презирает суетность житейских треволнений - Запад погибает в беспрерывном их столкновении. И тут можно найти середину. Можно слить желание усовершенствования с мирным, высоким спокойствием, с непоколебимыми основными правилами. Мы многим обязаны Востоку. Он передал нам чувство глубокого верования в судьбы провидения, прекрасный навык гостеприимства и в особенности патриархальность нашего народного быта. Но, увы! он передал нам также свою лень, свое отвращение к успехам человечества, непростительное нерадение к возложенным на нас обязанностям и, что хуже всего, дух какой-то странной, тонкой хитрости, который, как народная стихия, проявляется у нас во всех сословиях без исключения. При благодетельном направлении эта хитрость может сделаться качеством и даже добродетелью, но при отсутствии духовного образования она доводит до самых жалких последствий. Она доводит к неискренности взаимных отношений, к неуважению чужой собственности, к постоянному тайному стремлению ослушиваться законов, не исполнять приказаний и, наконец, даже к самому безнравственному плутовству. Востоку мы обязаны, что столько мужиков и мастеровых обманывают нас на работе, столько купцов обвешивают и обмеривают в лавках и столько дворян губят имя честного человека на службе.
Страшно вымолвить, - а привычка в нас сделала то, что мы остаемся равнодушными, будучи свидетелями ca?,ibix противозаконных хищений, так что даже первобытные понятия наши с годами изменяются и кража не кажется на",1 воровством, обман не кажется нам ложью, а какойто предосудительною необходимостью. Впрочем, слава богу, тут Западом побежден у нас Восток, и мстительный факел осветил пучину козней и позора. Долго еще будут у нас проявляться следы сокрушительного начала, но они давно уже переходят в осадки всех сословий, в низшие слои людей разных именований, потому что каждое сословие имеет свою чернь. Как ни говори, как ни кричи, что ни печатай, Россия быстрым полетом стремится по стезе величия и славы - к недосягаемой на земле цели совершенства. И более всех других народов Россия приблизится к ней, ибо никогда не забудет, что одного вещественного благосостояния точно так же недостаточно для жизни государства, как недостаточно для жизни частного человека. Широкой, могучей пятой задавит она мелкие гадины, кровожадные ехидны, которые хотят ползком пробраться до ее сердца, и весело отпрянет она, полная любви и силы, к чистому, беспредельному русскому небу...
- Вот, - заключил Иван Васильевич, - предмет так предмет! Влияние нравственное, влияние торговое, влияние политическое. Влияние восточное, слитое с влиянием Запада в славянском характере, составляют, без сомнения, нашу народность. Но как распознать каждую стихию отдельно? Народность-то, кажется, препорядочно закутана. Ее придется распеленать, чтоб добраться до нее, а потом как узнаешь, что пеленка, что нога? Мужайся, Иван Васильевич! Дело великое! Ты на Восток недаром попал; итак, изучай старательно влияние Востока на сзятую Русь... Ищи, ищи теперь впечатлений. Всматривайся в восточные народы. Изучай все до последней мелочи...
Рассмотри каждую каплю, влитую в нашу народную жизнь, - а потом и найдешь ты народность. За дело, Иван Васильевич, за дело!
ВПЕЧАТЛЕНИЕ ПЕРВОЕ...
- Барин, не надо ли халат, настоящий ханский, какие сам хан носит?
- Барин, не надо ли бирюза! Самый лучший. Некрашеный!
- Барин, не надо ли китайский жемчуг?
- Китайский туш.
- Китайский зеркало.
- Ергак самый лучший.
- Купи, барин, купи, барин.
- Дешево отдам.
- Деньги нужны.
Иван Васильевич поднял голову. Пока он приготовлялся к первому своему впечатлению, комната наполнилась татарами в чибитейках, с выразительными лицами, с товарами подмышкой. Все говорили вместе, все кланялись и улыбались; каждый хватался сперва за суконный или кумачный кафтан, вытаскивал из-за пазухи желтенькие сложенные бумаги и потом, бросившись на пол, начинал развязывать узлы с халатами и разными тканями.
У Ивана Васильевича глаза разбежались. Во-первых, он привык за границей благоговеть перед азиатским товаром; во-вторых, он был из числа тех русских людей, которые не могут взглянуть в лавку, не почувствовав желания купить все, что в ней есть. Всякая пестрая дрянь в виде товара имеет для таких людей какую-то неодолимую прелесть. Иван -Васильевич забыл и влияние Востока и прекрасные свои исследования. Он вдруг одушевился новым чувством: ерлу чрезвычайно понравился полосатый халат.
- Что стоит? - спросил он.
- Последняя цена триста рублей. Другого не найдешь... Не делают больше... Эй, бери, барин. Будешь доволен... Приезжал князь из Петербурга, два такие халата взял.. Семьсот рублев заплатил. Не скупись, барин... Для тебя отдам за двести пятьдесят... Барин, вижу, хороший.
Купи, право... Да посмотри, что за халат. На обе стороны.
Этак поносил... перевернул- опять новый халат. Ну, бери за двести рублей. Деньги нужны... А то бы не отдал... Этакий халат и не делают больше... Последний, право последний... Ну, так и быть, три полсотни. Вижу, хороший барин... Для почина в убыток отдам.
- А бирюза?
- Давай пять золотых. Даром будешь иметь.
- А жемчуг, а зеркало, а тушь?
- Пять целковых. Десять целковых. Двадцать пелковых. Купи, барин. Даром возьмешь. Больно дешево.