Страница:
В Москве было издано шесть моих книг - исключительно по спорту и туризму. Каждая книга проходила пять и шесть цензур, и я до сих пор все-таки не знаю: а сколько именно цензур существует в СССР. Бывало так: все мыслимые цензуры уже пройдены, Главлит поставил свою печать, и, вот повестка: явиться на такую-то улицу, дом номер такой-то, комната такая-то. Что за дом и комната, и учреждение - понятия не имею. Иду. Какое-то вовсе неизвестное мне партийное учреждение, в нем какой-то вовсе неизвестный мне партийный товарищ, на столе у этого товарища - оттиски моей книги по боксу. "А почему вы, товарищ Солоневич, не привели здесь решения такого-то партийного съезда"? Что общего имеет бокс с решениями партийного съезда? Оказывается имеет. Нужно было указать, что такой-то партийный съезд вынес такое-то решение по поводу "последнего и решительного боя" с мировой буржуазией и по поводу соответствующего воспитания широких трудовых масс. А так как пролетарский бокс тоже должен служить свержению оной мировой буржуазии, то нужно указать на его воспитательное значение, соответствующее решениям такого-то партийного съезда.
Бывало и иначе. Сидит в каком-нибудь главлитовском закоулке пролетарская девица лет восемнадцати и говорит мне, что я, собственно, плохо знаю русский язык. Мне - за сорок лет. Я окончил старый университет, и занимаюсь литературной профессией лет двадцать. Русскую литературу я знаю, как специалист, и кроме русского языка я кое-как говорю еще и на трех иностранных - девица же спотыкается на элементарнейшей русской грамматике. Я стараюсь не скрежетать зубами и дипломатически отвожу ее поправки к моему литературному стилю. И стараюсь доказать, что в русском языке есть все-таки слова и выражения, которые, очевидно, ей, девице, по молодости лет, еще как-то не попадались на глаза. Такие беседы постепенно приводят к перерождению печени. В особенности, если каждая книга стоит полдюжины таких бесед.
Если девица находит стилистические и идеологические возражения к моей книге, посвященной технике поднятия гирь, то простор ее компетенции и ее пинкертоновских инстинктов, по понятным соображениям, ограничен довольно узкими рамками. Но что, если соответствующая девица обоего пола начнет выискивать стилистические и идеологические уклоны в художественной литературе? И как при этом будет чувствовать себя - или чувствовал бы себя, например, Лев Толстой? Совершенно очевидно, что Толстой с девицей несовместимы никак: кто-то должен уйти. Ушли Толстые.
Искусство должно "служить трудящимся", - трудящимся же принадлежит и право суда: не рыночного читательского, а, так сказать уголовного, судебного. Кроме того, в избранную категорию трудящихся попадают не все: гнилая интеллигенция СССР и Третьего Рейха, понятно, трудящимися не являются. Катясь со ступеньки на ступеньку великой социалистической лестницы, понятие "трудящийся" сейчас опустилось ниже того уровня, который в капиталистические времена определялся термином "лумпенпролетариат".
Я уже писал о тех отрядах легкой кавалерии, которые были организованы советской властью для помощи кооперации, для контроля рыбных промыслов, для поднятия производительности тяжелой промышленности, для всего вообще. До них был просто кабак, после них начался пожар в кабаке. Власть подбирала окончательный лумпенпролетариат и, как свору собак, спускала их на настоящих трудящихся. Власти на жизнь и на смерть эти своры не имели, но они имели власть на донос, что во многих случаях означало то же самое. В числе прочих разновидностей социалистической конницы были сформированы отряды "для помощи писателям". Я полагаю, что братья с сожалением вспоминали о коннице Батыя.
Влекомый недугом репортерского любопытства, я пошел на собрание, где легкая кавалерия должна была помогать писателю Пантелемону Романову. Родовспомогательная комната, где легкая кавалерия должна была помогать появлению на свет очередной новеллы П. Романова, была переполнена махорочным дымом и отбросами фабрично-заводских задворков. Какие-то безлобые юнцы, какие-то орлеанские девы русской революции, Господом Богом лишенные даже и прелестей флирта - хотя бы и фабрично-заводского. За столом, вооруженный рукописью и графином воды, сидел П. Романов и судорожно пил воду - вода уходила потом.
Новелла не блистала ничем. Это был скроенный по стандарту Главлита рассказ о том, как "мелочи быта" сбивают с революционного пути героев социалистической стройки. Это был тошный рассказ - П. Романов умел писать кое-что значительно лучшее. Легкая кавалерия слушала внимательно и настороженно. Чтение кончилось. И кавалерия пошла в атаку.
Должен сказать откровенно: более гнусной атмосферы мне, пожалуй, никогда не приходилось видеть. П. Романов, конечно, не Лев Толстой, - да и где уж тут, при Главлитах и их коннице?! Но это все-таки культурный человек с большой литературной традицией. И вот - фабричные ребята, орлеанские девы и прочая такая сволочь вцепляются зубьями в каждую страницу: а почему герой или героиня поступили не так, а вот этак, почему товарищ такая-то не пошла в партию, чем заниматься всякими там любовями, почему тут в рассказе всякие диваны понаставлены, когда пролетарии на Магнитке в бараках живут - ну и так далее в этом же стиле. Были высказаны и подозрения в "политической выдержанности" рассказа и вообще: не пытается ли автор "размагнитить" железную пролетарскую волю к стройке и борьбе? Нет ли здесь скрытого право-левого троцкистско-бухаринского уклона-загиба...
По лицу П. Романова, советскому лицу, тренированному на максимальную невыразительность, временами все-таки пробегала судорога - то ли отвращения, то ли ярости, то ли и того и другого вместе. Но он не возражал. Пытался умилостивительными оборотами речи проскочить один опасный пункт, чтобы зацепиться на другом. Как в аналогичных случаях делал и я. Я сидел, слушал и предавался сладким, утопическим мечтам: вот бы снять со стола эту рукопись, вот разложить бы на этом месте парочку орлеанских дев, да чтобы взвод казаков с хо-о-рошими нагайками - вот так, как в свое время было поступлено с аналогичной девой французской революции - Теруань де Мерикур: ее пролетарки выпороли так, что она потом окончательно с ума сошла, на горе всему прогрессивно-мыслящему человечеству: эх, хотя бы полувзвод казаков...
Во имя простой справедливости должен сказать, что никаких ни политических, ни литературных последствий эта "творческая смычка" не имела и - поскольку П. Романов "умел себя держать", - и иметь не могла. Протокол собрания вел какой-то безграмотный юнец; я потом просмотрел и этот протокол; из него совершенно невозможно было понять что бы то ни было. Творческую точку зрения орлеанских девственниц они и сами забыли на другой же день. Рассказ до появления его в печати пройдет еще полдюжины цензур - уже значительно более квалифицированных. Грядущие события бесследно сотрут из памяти благодарного потомства и творческие усилия девственниц, и судорожную благодарность писателя.
Вся эта "творческая смычка" (официальный термин) тогда казалась мне совершеннейшей бессмыслицей даже с точки зрения того сумасшедшего дома, в который социалистическое правительство посадило великую русскую литературу. Но я был не прав. Это не было бессмыслицей. Однако, смысл этого позорища я понял лет десять спустя - в Германии.
...В Германии мой дела пошли довольно плохо. Германское правительство, после некоторых обоюдных разочарований, запретило продажу моих книг. Попытки сбежать в Америку не удались. Иностранные гонорары оказались отрезанными войной. Мне и моей семье глядел в глаза наш старый социалистический знакомый: голод. Кроме того, над моим сыном - художником - висела угроза мобилизации на военные заводы. Вообще было плохо. Но был найден и некоторый выход: жена сына, тоже художница, имела перед нами целую массу преимуществ: она не подлежала мобилизации по причине внука, она была финской подданной и она была художницей-анималисткой, а что может быть аполитичнее, скажем, собачьих портретов. Собачьи портреты выходили у Инги замечательно: каждый песик имел свою собственную, неповторимую в истории мироздания, индивидуальность; время же было военное, у публики было много, а купить в подарок нечего. Словом, были развешены объявления о собачьих портретах.
Пришли первые заказчики. Но вместе с первыми заказчиками появился дядя, предъявивший удостоверение какой-то разновидности какой-то полиции и поставивший свирепый вопрос: а имеет ли фрау Золоневич право рисовать, собачьи портреты? Состоит ли она членом национал-социалистической камеры изобразительный искусств - ну и прочее в том же роде.
Дело приняло оборот, непредусмотренный даже и моим социалистическим опытом. В области "организации" немцы, оказывается, кое в чем перещеголяли даже большевиков: те до партийно-государственного контроля над собачьими портретами все-таки не додумались. Наша иностранная отсталость в деле немецких социалистических достижений несколько смягчила тон полицейского дяди. Кары не последовало, но последовал приказ: пройти испытание и регистрацию в указанной культурной камере.
Покидая берлинское заведение по контролю над искусством, мы встретили довольно древнего старичка, который с каким-то жадным любопытством спросил меня, как прошло наше дело. Я ответил, что все сошло благополучно - но не вдавался в детали. Старичок сказал жалобно: "А я, вот, хожу сколько уж раз, и все не дают разрешения"... Старичок, как оказалось, рисовал открытки, на которых слегка по-детски, акварелью, были набросаны нехитрые пейзажи в бидемайеровском стиле: тирольская избушка, горы, лес, коровы, и все такое. До вступления в законную силу партийно-идеологического плана полицейского контроля над искусством открытки эти имели сбыт, и старичок был сыт. Теперь старичок не может проникнуть в святая святых планируемого искусства и ему все говорят, чтобы он еще и еще над собою поработал, проникся партийным мировоззрением и поставлял бы идеологически выдержанные открытки.
Старичку было пора поработать над собственными похоронами: он был уж очень стар. И уж, конечно, ему не на что было дать взятку партайгеноссе Леснику, который охранял врата камеры изобразительных искусств.
Партайгеноссе Лесник, как я узнал несколько позже, был недоучившимся студентом какой-то художественной школы. Сейчас, сидя на высоком своем посту, он, надо полагать, поучал не одного старичка. И не его одного отсылал назад - по не совсем арийскому происхождению, по не совсем твердым познаниям в области гениальных мыслей фюрера, по не совсем твердо установленному отсутствию элементарного "вырождения" и по всяким другим, столь же веским поводам. Во всяком случае - какие-то немецкие художники должны были проходить через такое же социалистическое чистилище, какое проходил советский писатель П. Романов.
Московское чистилище показалось мне совершеннейшей, абсолютной бессмыслицей. Но если соответственное предприятие имеет и Берлин - то говорить о совершеннейшей бессмыслице было бы слегка легкомысленно. Повторяющиеся явлении должны же иметь какой-то смысл, какую-то общность и происхождения, и цели? Так, постепенно я пришел еще к одному открытию: легкая кавалерия Москвы, партайгеноссе Лесник Берлина, арийские удостоверения и пролетарские удостоверения - все это есть техническое орудие духовного террора.
Если НКВД в России и Гестапо в Германии призваны проводить физический террор, пятилетка в России и четырехлетка в Германии - экономический террор, то органы контроля над литературой и живописью проводят духовный террор. Они должны: а) запугать интеллигенцию и б) показать социалистической бюрократии ее власть над этой интеллигенцией. Они должны подчеркнуть грань, отделяющую победителей от побежденных, поднять у лумпенпролетария чувство самоуважения, - если здесь вообще можно говорить о каком бы то ни было уважении к чему бы то ни было. В соответствии с разной психологической структурой разных народов применяются несколько разные технические приемы: в Германии бюрократия нацеливается больше всего на взятку. В России каждый подонок больше всего хочет почувствовать свою власть, вот правительство и бросает ему обглоданную кость этой иллюзии: подонок чувствует себя участником власти, человеком, решающим судьбы, судьей в вещах, в которых он не понимает ни уха, ни рыла. На русском языке нет даже такого термина "Geltungstrieb" - стремления быть важным - тяга к некоему самоутверждению, но именно "воля к власти" выражена в русской массе гораздо выпуклее, чем в немецкой. И именно эту волю кое-как насыщают великие принципы кавалерийских налетов на литературу и рыбные промыслы. Да и не только они одни... Немецкой массе немецкий фюрер говорил прямо в лицо: ты - дура и все вы дураки, а единственный умный - это я. Русской массе ежедневно внушали чувство умственного превосходства над всем остальным миром - и русский фюрер есть только отражение бескрайней гениальности русского подонка. Легкая кавалерия не получала и не могла получить никакой взятки - ее вознаграждение оставалось, так сказать, в чисто духовной плоскости. Организация немецкой социалистической бюрократии была приноровлена главным образом, для взятки. Немецкая масса должна была повиноваться и уж никак не рассуждать. Русская масса имеет юридическое право забаллотировать товарища Сталина при любых выборах (попробуйте забаллотировать!). Советская пропаганда направлена на "революционную сознательность", немецкая - на казарменную дисциплину. Эти психологические оттенки почти не меняют структуры обоих социалистических правительств, но, мне кажется, что в конечном итоге, именно они играют решающую роль. Именно они в России вызвали и в Германии не вызвали гражданскую войну и всех тех последствий, которые были связаны и еще будут связаны с гражданской войной во всех ее разновидностях. "Масса" действует неодинаково - русская и германская. Неодинаково действуют и верхушки и отбросы этой массы - коронованные и некоронованные Романовы, коронованные и некоронованные Гогенцоллерны: совершенно невозможно представить себе русского великого князя в рядах коммунистической партии или германского "академикера" на фронте партизанской войны. Почти так же трудно представить себе русского лумпенпролетария, накапливающего награбленные деньги или немецкого, разбрасывающего награбленные кредитки в толпу завоеванного города - как делали русские красноармейцы с банковской наличностью Берлина.
Обе великие социалистические революции выросли на слишком уж разных территориях - географических и психологических. Но обе они были социалистическими. И для обеих их режим террора - физического, экономического и духовного - являлся основным условием их бытия, их побед и их гибели.
Разные разницы
Изобретателем современного социалистического строя обычно считают Ленина. Это не совсем верно - властители дум старой русской интеллигенции изобрели все это во второй половине прошлого столетия. Но Ленин украл их патенты: на единую партию и единого вождя (изобретение Лаврова), на режим террора (изобретение Михайловского), на колхозы (изобретение Чернышевского). Но Ленин умер в период отступления при "новой экономической политике", и деталей дальнейшего социалистического строительства он разработать не успел. Все дальнейшее принадлежит Троцкому: трудовые армии (в Германии "Арбайтс-динст"), поголовная милитаризация страны (в России - Осоавиахим, в Германии R.I.S.B.), борьба против интеллигенции, организация женщин и детей, профессиональных союзов и прочего в этом роде. Если бы в мире существовала хоть какая-нибудь справедливость, то в кабинете каждого немецкого партайгеноссе, рядом с портретом Адольфа Гитлера должен был бы красоваться портрет Льва (или Лейбы) Троцкого. В таком случае национал-социализм должен был бы оказаться, так сказать, "хальбюде" - полуевреем. Или, по крайней мере, в его духовных жилах оказалось бы по меньшей мере четверть еврейской крови. Другая четверть оказалась бы славянской. Я, конечно, не собираюсь претендовать на точный процент национальных слагаемых в гигантском нагромождении современного социализма. Здесь поистине, "несть ни эллина, ни иудея" - как в современной электрической лампочке. Но здесь нет и справедливости: портрет одного из основных конструкторов социалистической машины - товарища Троцкого - точно так же невозможен в СССР, как он был невозможен в Третьем Рейхе.
Сам Сталин не выдумал решительно ничего нового, - своих мыслей у него не было никогда. Их не было никогда и у Гитлера. "Мейн Кампф", при всей его трагической роли в истории Европы, - одна из самых бездарных книг нашего столетия. Никакими талантами не блещут и произведения Сталина. Если когда бы то ни было в политике существовало убийство с целью грабежа, то именно этим и прославился Сталин: он ликвидировал Троцкого и выпотрошил все его идейные карманы - до Днепростроя включительно. (Идея индустриализации вообще и Днепростроя в частности тоже принадлежала Троцкому: Сталин был тогда против: "строить Днепрострой - это значит отнять корову от мужика и на вырученные деньги купить ему граммофон". Это была сталинская формулировка.)
Потом Гитлер пытался совершить ограбление с целью убийства: спереть сталинскую социалистическую систему и с ее помощью зарезать Сталина. Знал или не знал Гитлер, что вся техника его антимарксистского и антисемитского режима целиком скопирована с марксиста Ленина и с еврея Троцкого? Был ли этот плагиат сознательным и обдуманным? Или одинаковые цели, чисто механически, вызвали одинаковость методов? Русские революционеры очень тщательно изучали и подвиги, и ошибки своих великих французских предшественников.
Изучал ли Гитлер стратегию и тактику Ленина-Сталина-Троцкого? К моменту прихода к власти Гитлера - советская система имела уже целых шестнадцать лет практического и кровавого опыта, советское ВЧК-ОГПУ работало уже целых шестнадцать лет! Создано ли Гестапо на основании уже проверенных методов ВЧК или творческий путь национал-социалистической тайной полиции был проделан независимо и самостоятельно? На этот вопрос у меня ответа нет. В германской социалистической литературе нет, - насколько я знаю, - никаких ссылок на предшествующий живой опыт русского социализма. Но ведь Освальд Шпенглер, списывая с Достоевского и с русских славянофилов, которых он не мог не знать, тоже ни одним словом не обмолвился о своих предшественниках. Литературный плагиат, если он не слишком груб - почти недоказуем. Как можно доказать его в политике?
Остается бесспорным: обе партии называли себя социалистическими и рабочими - и каждая из них отрицала право другой на это наименование. Обе партии выросли из одного и того же материнского ложа - и каждая из них обзывала другую подкидышем. Обе партии построили совершенно одинаковую систему управления - и каждая из них обзывала другую насильнической и кровавой. Остальные социалистические партии Европы до настоящей власти еще не доползли и они еще где-то по дороге. Их великое будущее еще пребывает в состоянии зародыша. Зародыш этот, вероятно, еще даст свои побеги, распустится пышным цветом виселиц и прочего. Других путей нет и у других социалистических партий. Уже и сейчас иудины лобзания медового месяца мировых социалистических съездов начинают терять в своей страстности. Уже и сейчас отношения между социалистическими партиями Блюма и Торреза во Франции, Пика и Шумахера - в Германии, с изумительной степенью точности повторяют отношения между меньшевиками и большевиками в царской России. Ножи еще спрятаны, ибо власти еще нет. Настоящая же социалистическая власть приходит не с парламентским большинством, не с национализацией кинопромышленности и даже не с захватом банков: она приходит с ликвидацией буржуазной (демократической, капиталистической, плутократической и вообще реакционной) полиции. Пока существует эта полиция - есть свобода слова и свобода сквернословия. Но нет свободы для ножа.
У Пика и у Торреза нож будет подлиннее. Но может быть и Блюм с Шумахером как-то изловчатся пырнуть своих противников первыми? Это сомнительно. Разными путями пролетарии всех стран идут в единственное место их окончательного объединения - на тот свет, не предусмотренный даже и Карлом Марксом.
Так, по разному пошли и пути двух величайших социалистических победителей в Европе - коммунистов и нацистов. Так, всякая река рождается из дождя и, в конечном счете, впадает в океан. Всякий социализм рождается из ненависти и впадает в могилу. Но по дороге он проходит разные места и делает разные излучины.
В случае с Россией и Германией иронические замашки истории кое-где приняли характер форменного издевательства. Русский социализм вырос из традиционного космополитизма русской интеллигенции и из традиции Империи, включающей в себя полтораста разных народностей. В сущности, космополитическим был и старый режим: царскими министрами были и поляки, и армяне, и немцы, и татары. Германский национал-социализм вырос из шовинистической традиции Пруссии, из национальной замкнутости прусского королевства, из того национального бахвальства, которое, может быть, является только отражением некоего комплекса неполноценности. Во всяком случае, в Германии Вильгельма I-го и II-го никак нельзя представить себе чеха премьер-министра или поляка министра иностранных дел. В России это было в порядке вещей.
Отсюда - русский социализм поднял знамя "трудящихся всех стран", а верхушка коммунистической партии ленинского призыва представляла собою истинное вавилонское столпотворение: были и русские, и евреи, и поляки, и татары, и грузины, и Бог знает, кто еще. Верхушка гитлеровской партии состояла только из немцев. Правда, немцы были тоже какие-то сомнительные, не совсем Райхсдейче, а сам Гитлер германцем и вообще не был. Но, во всяком случае, германский социализм, - в соответствии со всей тысячелетней традицией германского народа, - сразу принял шовинистический характер: раса господ.
Россия Третьего Коммунистического Мирового Интернационала, "родина трудящихся всех стран", к концу войны превратилась в запретную страну для всех трудящихся всех остальных стран. Первое в истории человечества правительство, которое объявило религию - всякую религию - абсолютно несовместимой с существующим строем, воссоздало русский патриархат и в уцелевших от великого атеистического разгрома русских церквах недорасстрелянные священники служат молебны о Сталине.
Германия в конце концов была переполнена иностранцами. Именно германская армия стала поистине армией интернационала: кроме легальных вассалов Гитлера, там были и полулегальные - испанские, французские, бельгийские и прочие добровольные дивизии. Почти любой поляк имел возможность принять германское подданство ценой вступления в армию - во многих случаях это было равносильно спасению и я не слыхал о поляках, которые спасали бы свою жизнь таким путем. Были даже русские дивизии - чем не интернационал?
Хозяйственное различие между СССР и Третьим Рейхом это первое, что бросается в глаза даже поверхностному наблюдателю. Двадцать два года советского властвования - от 1917 до 1939 года - до начала Мировой войны, привели Россию к поистине неслыханному разорению. Шесть лет гитлеровского властвования вызывают споры еще и сейчас. Немцы, ныне сидящие на скудном оккупационном пайке, рассматривают довоенное шестилетие, как время неслыханного расцвета: безработица была ликвидирована, марка была стабилизирована, строились дороги и дома. И ничто не было разорено.
Причины ликвидации безработицы можно искать в общем смягчении мирового кризиса. Я думаю, это будет недостаточным объяснением. Можно искать и в гитлеровском, "плановом хозяйстве". На тему о кризисах, безработице и процветании имеется, кажется, около полусотни разных теорий. Я предлагаю пятьдесят первую. Надеюсь, что она не будет глупее первых пятидесяти.
Тихий грабеж
Российская социал-демократическая партия во главе с товарищем Лениным захватила власть и разогнала Учредительное Собрание. Страна ответила гражданской войной. Мирное завоевание оказалось невозможным. Интеллигенция объявила всеобщую забастовку, рабочие железных дорог угрожали транспортной забастовкой, в столицах сразу стало нечего есть, а на всех окраинах стали формироваться зародыши будущих армий Деникина, Колчака, Юденича, Чайковского и прочих. "Буржуазия" бросала все и бежала - кто за границу, кто в Белые армии.
Немецкий проф. Шубарт в своей книге "Европа и душа Востока" скорбно и иронически пишет: "Когда Наполеон взял Берлин - немцы стали навытяжку, когда он взял Москву, русские подожгли свою столицу". Лев Толстой в "Войне и Мире" мельком описывает деревенского лавочника, который вчера бил своих баб за панические слухи, а сегодня, узнав, что Наполеон действительно приближается, поджег свой дом со всем своим скарбом и ушел в лес: "решилась Расея".
Психология вытяжки и поджога сказалась и в двух внутренних завоеваниях: немцы стали перед Гитлером во фронт, в России загорелся тридцатилетний пожар. Гитлеру подчинились даже и Гогенцоллерны, в России отказал в подчинении Ленину даже мужик. В России Гражданская война прошла до последнего таежного закоулка, нацистам пришлось выдумывать "завоевание власти", полученной совершенно мирным путем. Окончательные результаты подсчитывать еще рано.
Германская и русская, раньше и французская революции, проявили необычайный "динамизм" - тенденцию к мировому утверждению своей идеи. Историки в этих случаях говорят о "стихии", о "горении", об "энтузиазме" и о всяких таких само собой понятных вещах. Мне кажется, что во всех этих "стихиях" основную роль играет все-таки стихия грабежа.
Бывало и иначе. Сидит в каком-нибудь главлитовском закоулке пролетарская девица лет восемнадцати и говорит мне, что я, собственно, плохо знаю русский язык. Мне - за сорок лет. Я окончил старый университет, и занимаюсь литературной профессией лет двадцать. Русскую литературу я знаю, как специалист, и кроме русского языка я кое-как говорю еще и на трех иностранных - девица же спотыкается на элементарнейшей русской грамматике. Я стараюсь не скрежетать зубами и дипломатически отвожу ее поправки к моему литературному стилю. И стараюсь доказать, что в русском языке есть все-таки слова и выражения, которые, очевидно, ей, девице, по молодости лет, еще как-то не попадались на глаза. Такие беседы постепенно приводят к перерождению печени. В особенности, если каждая книга стоит полдюжины таких бесед.
Если девица находит стилистические и идеологические возражения к моей книге, посвященной технике поднятия гирь, то простор ее компетенции и ее пинкертоновских инстинктов, по понятным соображениям, ограничен довольно узкими рамками. Но что, если соответствующая девица обоего пола начнет выискивать стилистические и идеологические уклоны в художественной литературе? И как при этом будет чувствовать себя - или чувствовал бы себя, например, Лев Толстой? Совершенно очевидно, что Толстой с девицей несовместимы никак: кто-то должен уйти. Ушли Толстые.
Искусство должно "служить трудящимся", - трудящимся же принадлежит и право суда: не рыночного читательского, а, так сказать уголовного, судебного. Кроме того, в избранную категорию трудящихся попадают не все: гнилая интеллигенция СССР и Третьего Рейха, понятно, трудящимися не являются. Катясь со ступеньки на ступеньку великой социалистической лестницы, понятие "трудящийся" сейчас опустилось ниже того уровня, который в капиталистические времена определялся термином "лумпенпролетариат".
Я уже писал о тех отрядах легкой кавалерии, которые были организованы советской властью для помощи кооперации, для контроля рыбных промыслов, для поднятия производительности тяжелой промышленности, для всего вообще. До них был просто кабак, после них начался пожар в кабаке. Власть подбирала окончательный лумпенпролетариат и, как свору собак, спускала их на настоящих трудящихся. Власти на жизнь и на смерть эти своры не имели, но они имели власть на донос, что во многих случаях означало то же самое. В числе прочих разновидностей социалистической конницы были сформированы отряды "для помощи писателям". Я полагаю, что братья с сожалением вспоминали о коннице Батыя.
Влекомый недугом репортерского любопытства, я пошел на собрание, где легкая кавалерия должна была помогать писателю Пантелемону Романову. Родовспомогательная комната, где легкая кавалерия должна была помогать появлению на свет очередной новеллы П. Романова, была переполнена махорочным дымом и отбросами фабрично-заводских задворков. Какие-то безлобые юнцы, какие-то орлеанские девы русской революции, Господом Богом лишенные даже и прелестей флирта - хотя бы и фабрично-заводского. За столом, вооруженный рукописью и графином воды, сидел П. Романов и судорожно пил воду - вода уходила потом.
Новелла не блистала ничем. Это был скроенный по стандарту Главлита рассказ о том, как "мелочи быта" сбивают с революционного пути героев социалистической стройки. Это был тошный рассказ - П. Романов умел писать кое-что значительно лучшее. Легкая кавалерия слушала внимательно и настороженно. Чтение кончилось. И кавалерия пошла в атаку.
Должен сказать откровенно: более гнусной атмосферы мне, пожалуй, никогда не приходилось видеть. П. Романов, конечно, не Лев Толстой, - да и где уж тут, при Главлитах и их коннице?! Но это все-таки культурный человек с большой литературной традицией. И вот - фабричные ребята, орлеанские девы и прочая такая сволочь вцепляются зубьями в каждую страницу: а почему герой или героиня поступили не так, а вот этак, почему товарищ такая-то не пошла в партию, чем заниматься всякими там любовями, почему тут в рассказе всякие диваны понаставлены, когда пролетарии на Магнитке в бараках живут - ну и так далее в этом же стиле. Были высказаны и подозрения в "политической выдержанности" рассказа и вообще: не пытается ли автор "размагнитить" железную пролетарскую волю к стройке и борьбе? Нет ли здесь скрытого право-левого троцкистско-бухаринского уклона-загиба...
По лицу П. Романова, советскому лицу, тренированному на максимальную невыразительность, временами все-таки пробегала судорога - то ли отвращения, то ли ярости, то ли и того и другого вместе. Но он не возражал. Пытался умилостивительными оборотами речи проскочить один опасный пункт, чтобы зацепиться на другом. Как в аналогичных случаях делал и я. Я сидел, слушал и предавался сладким, утопическим мечтам: вот бы снять со стола эту рукопись, вот разложить бы на этом месте парочку орлеанских дев, да чтобы взвод казаков с хо-о-рошими нагайками - вот так, как в свое время было поступлено с аналогичной девой французской революции - Теруань де Мерикур: ее пролетарки выпороли так, что она потом окончательно с ума сошла, на горе всему прогрессивно-мыслящему человечеству: эх, хотя бы полувзвод казаков...
Во имя простой справедливости должен сказать, что никаких ни политических, ни литературных последствий эта "творческая смычка" не имела и - поскольку П. Романов "умел себя держать", - и иметь не могла. Протокол собрания вел какой-то безграмотный юнец; я потом просмотрел и этот протокол; из него совершенно невозможно было понять что бы то ни было. Творческую точку зрения орлеанских девственниц они и сами забыли на другой же день. Рассказ до появления его в печати пройдет еще полдюжины цензур - уже значительно более квалифицированных. Грядущие события бесследно сотрут из памяти благодарного потомства и творческие усилия девственниц, и судорожную благодарность писателя.
Вся эта "творческая смычка" (официальный термин) тогда казалась мне совершеннейшей бессмыслицей даже с точки зрения того сумасшедшего дома, в который социалистическое правительство посадило великую русскую литературу. Но я был не прав. Это не было бессмыслицей. Однако, смысл этого позорища я понял лет десять спустя - в Германии.
...В Германии мой дела пошли довольно плохо. Германское правительство, после некоторых обоюдных разочарований, запретило продажу моих книг. Попытки сбежать в Америку не удались. Иностранные гонорары оказались отрезанными войной. Мне и моей семье глядел в глаза наш старый социалистический знакомый: голод. Кроме того, над моим сыном - художником - висела угроза мобилизации на военные заводы. Вообще было плохо. Но был найден и некоторый выход: жена сына, тоже художница, имела перед нами целую массу преимуществ: она не подлежала мобилизации по причине внука, она была финской подданной и она была художницей-анималисткой, а что может быть аполитичнее, скажем, собачьих портретов. Собачьи портреты выходили у Инги замечательно: каждый песик имел свою собственную, неповторимую в истории мироздания, индивидуальность; время же было военное, у публики было много, а купить в подарок нечего. Словом, были развешены объявления о собачьих портретах.
Пришли первые заказчики. Но вместе с первыми заказчиками появился дядя, предъявивший удостоверение какой-то разновидности какой-то полиции и поставивший свирепый вопрос: а имеет ли фрау Золоневич право рисовать, собачьи портреты? Состоит ли она членом национал-социалистической камеры изобразительный искусств - ну и прочее в том же роде.
Дело приняло оборот, непредусмотренный даже и моим социалистическим опытом. В области "организации" немцы, оказывается, кое в чем перещеголяли даже большевиков: те до партийно-государственного контроля над собачьими портретами все-таки не додумались. Наша иностранная отсталость в деле немецких социалистических достижений несколько смягчила тон полицейского дяди. Кары не последовало, но последовал приказ: пройти испытание и регистрацию в указанной культурной камере.
Покидая берлинское заведение по контролю над искусством, мы встретили довольно древнего старичка, который с каким-то жадным любопытством спросил меня, как прошло наше дело. Я ответил, что все сошло благополучно - но не вдавался в детали. Старичок сказал жалобно: "А я, вот, хожу сколько уж раз, и все не дают разрешения"... Старичок, как оказалось, рисовал открытки, на которых слегка по-детски, акварелью, были набросаны нехитрые пейзажи в бидемайеровском стиле: тирольская избушка, горы, лес, коровы, и все такое. До вступления в законную силу партийно-идеологического плана полицейского контроля над искусством открытки эти имели сбыт, и старичок был сыт. Теперь старичок не может проникнуть в святая святых планируемого искусства и ему все говорят, чтобы он еще и еще над собою поработал, проникся партийным мировоззрением и поставлял бы идеологически выдержанные открытки.
Старичку было пора поработать над собственными похоронами: он был уж очень стар. И уж, конечно, ему не на что было дать взятку партайгеноссе Леснику, который охранял врата камеры изобразительных искусств.
Партайгеноссе Лесник, как я узнал несколько позже, был недоучившимся студентом какой-то художественной школы. Сейчас, сидя на высоком своем посту, он, надо полагать, поучал не одного старичка. И не его одного отсылал назад - по не совсем арийскому происхождению, по не совсем твердым познаниям в области гениальных мыслей фюрера, по не совсем твердо установленному отсутствию элементарного "вырождения" и по всяким другим, столь же веским поводам. Во всяком случае - какие-то немецкие художники должны были проходить через такое же социалистическое чистилище, какое проходил советский писатель П. Романов.
Московское чистилище показалось мне совершеннейшей, абсолютной бессмыслицей. Но если соответственное предприятие имеет и Берлин - то говорить о совершеннейшей бессмыслице было бы слегка легкомысленно. Повторяющиеся явлении должны же иметь какой-то смысл, какую-то общность и происхождения, и цели? Так, постепенно я пришел еще к одному открытию: легкая кавалерия Москвы, партайгеноссе Лесник Берлина, арийские удостоверения и пролетарские удостоверения - все это есть техническое орудие духовного террора.
Если НКВД в России и Гестапо в Германии призваны проводить физический террор, пятилетка в России и четырехлетка в Германии - экономический террор, то органы контроля над литературой и живописью проводят духовный террор. Они должны: а) запугать интеллигенцию и б) показать социалистической бюрократии ее власть над этой интеллигенцией. Они должны подчеркнуть грань, отделяющую победителей от побежденных, поднять у лумпенпролетария чувство самоуважения, - если здесь вообще можно говорить о каком бы то ни было уважении к чему бы то ни было. В соответствии с разной психологической структурой разных народов применяются несколько разные технические приемы: в Германии бюрократия нацеливается больше всего на взятку. В России каждый подонок больше всего хочет почувствовать свою власть, вот правительство и бросает ему обглоданную кость этой иллюзии: подонок чувствует себя участником власти, человеком, решающим судьбы, судьей в вещах, в которых он не понимает ни уха, ни рыла. На русском языке нет даже такого термина "Geltungstrieb" - стремления быть важным - тяга к некоему самоутверждению, но именно "воля к власти" выражена в русской массе гораздо выпуклее, чем в немецкой. И именно эту волю кое-как насыщают великие принципы кавалерийских налетов на литературу и рыбные промыслы. Да и не только они одни... Немецкой массе немецкий фюрер говорил прямо в лицо: ты - дура и все вы дураки, а единственный умный - это я. Русской массе ежедневно внушали чувство умственного превосходства над всем остальным миром - и русский фюрер есть только отражение бескрайней гениальности русского подонка. Легкая кавалерия не получала и не могла получить никакой взятки - ее вознаграждение оставалось, так сказать, в чисто духовной плоскости. Организация немецкой социалистической бюрократии была приноровлена главным образом, для взятки. Немецкая масса должна была повиноваться и уж никак не рассуждать. Русская масса имеет юридическое право забаллотировать товарища Сталина при любых выборах (попробуйте забаллотировать!). Советская пропаганда направлена на "революционную сознательность", немецкая - на казарменную дисциплину. Эти психологические оттенки почти не меняют структуры обоих социалистических правительств, но, мне кажется, что в конечном итоге, именно они играют решающую роль. Именно они в России вызвали и в Германии не вызвали гражданскую войну и всех тех последствий, которые были связаны и еще будут связаны с гражданской войной во всех ее разновидностях. "Масса" действует неодинаково - русская и германская. Неодинаково действуют и верхушки и отбросы этой массы - коронованные и некоронованные Романовы, коронованные и некоронованные Гогенцоллерны: совершенно невозможно представить себе русского великого князя в рядах коммунистической партии или германского "академикера" на фронте партизанской войны. Почти так же трудно представить себе русского лумпенпролетария, накапливающего награбленные деньги или немецкого, разбрасывающего награбленные кредитки в толпу завоеванного города - как делали русские красноармейцы с банковской наличностью Берлина.
Обе великие социалистические революции выросли на слишком уж разных территориях - географических и психологических. Но обе они были социалистическими. И для обеих их режим террора - физического, экономического и духовного - являлся основным условием их бытия, их побед и их гибели.
Разные разницы
Изобретателем современного социалистического строя обычно считают Ленина. Это не совсем верно - властители дум старой русской интеллигенции изобрели все это во второй половине прошлого столетия. Но Ленин украл их патенты: на единую партию и единого вождя (изобретение Лаврова), на режим террора (изобретение Михайловского), на колхозы (изобретение Чернышевского). Но Ленин умер в период отступления при "новой экономической политике", и деталей дальнейшего социалистического строительства он разработать не успел. Все дальнейшее принадлежит Троцкому: трудовые армии (в Германии "Арбайтс-динст"), поголовная милитаризация страны (в России - Осоавиахим, в Германии R.I.S.B.), борьба против интеллигенции, организация женщин и детей, профессиональных союзов и прочего в этом роде. Если бы в мире существовала хоть какая-нибудь справедливость, то в кабинете каждого немецкого партайгеноссе, рядом с портретом Адольфа Гитлера должен был бы красоваться портрет Льва (или Лейбы) Троцкого. В таком случае национал-социализм должен был бы оказаться, так сказать, "хальбюде" - полуевреем. Или, по крайней мере, в его духовных жилах оказалось бы по меньшей мере четверть еврейской крови. Другая четверть оказалась бы славянской. Я, конечно, не собираюсь претендовать на точный процент национальных слагаемых в гигантском нагромождении современного социализма. Здесь поистине, "несть ни эллина, ни иудея" - как в современной электрической лампочке. Но здесь нет и справедливости: портрет одного из основных конструкторов социалистической машины - товарища Троцкого - точно так же невозможен в СССР, как он был невозможен в Третьем Рейхе.
Сам Сталин не выдумал решительно ничего нового, - своих мыслей у него не было никогда. Их не было никогда и у Гитлера. "Мейн Кампф", при всей его трагической роли в истории Европы, - одна из самых бездарных книг нашего столетия. Никакими талантами не блещут и произведения Сталина. Если когда бы то ни было в политике существовало убийство с целью грабежа, то именно этим и прославился Сталин: он ликвидировал Троцкого и выпотрошил все его идейные карманы - до Днепростроя включительно. (Идея индустриализации вообще и Днепростроя в частности тоже принадлежала Троцкому: Сталин был тогда против: "строить Днепрострой - это значит отнять корову от мужика и на вырученные деньги купить ему граммофон". Это была сталинская формулировка.)
Потом Гитлер пытался совершить ограбление с целью убийства: спереть сталинскую социалистическую систему и с ее помощью зарезать Сталина. Знал или не знал Гитлер, что вся техника его антимарксистского и антисемитского режима целиком скопирована с марксиста Ленина и с еврея Троцкого? Был ли этот плагиат сознательным и обдуманным? Или одинаковые цели, чисто механически, вызвали одинаковость методов? Русские революционеры очень тщательно изучали и подвиги, и ошибки своих великих французских предшественников.
Изучал ли Гитлер стратегию и тактику Ленина-Сталина-Троцкого? К моменту прихода к власти Гитлера - советская система имела уже целых шестнадцать лет практического и кровавого опыта, советское ВЧК-ОГПУ работало уже целых шестнадцать лет! Создано ли Гестапо на основании уже проверенных методов ВЧК или творческий путь национал-социалистической тайной полиции был проделан независимо и самостоятельно? На этот вопрос у меня ответа нет. В германской социалистической литературе нет, - насколько я знаю, - никаких ссылок на предшествующий живой опыт русского социализма. Но ведь Освальд Шпенглер, списывая с Достоевского и с русских славянофилов, которых он не мог не знать, тоже ни одним словом не обмолвился о своих предшественниках. Литературный плагиат, если он не слишком груб - почти недоказуем. Как можно доказать его в политике?
Остается бесспорным: обе партии называли себя социалистическими и рабочими - и каждая из них отрицала право другой на это наименование. Обе партии выросли из одного и того же материнского ложа - и каждая из них обзывала другую подкидышем. Обе партии построили совершенно одинаковую систему управления - и каждая из них обзывала другую насильнической и кровавой. Остальные социалистические партии Европы до настоящей власти еще не доползли и они еще где-то по дороге. Их великое будущее еще пребывает в состоянии зародыша. Зародыш этот, вероятно, еще даст свои побеги, распустится пышным цветом виселиц и прочего. Других путей нет и у других социалистических партий. Уже и сейчас иудины лобзания медового месяца мировых социалистических съездов начинают терять в своей страстности. Уже и сейчас отношения между социалистическими партиями Блюма и Торреза во Франции, Пика и Шумахера - в Германии, с изумительной степенью точности повторяют отношения между меньшевиками и большевиками в царской России. Ножи еще спрятаны, ибо власти еще нет. Настоящая же социалистическая власть приходит не с парламентским большинством, не с национализацией кинопромышленности и даже не с захватом банков: она приходит с ликвидацией буржуазной (демократической, капиталистической, плутократической и вообще реакционной) полиции. Пока существует эта полиция - есть свобода слова и свобода сквернословия. Но нет свободы для ножа.
У Пика и у Торреза нож будет подлиннее. Но может быть и Блюм с Шумахером как-то изловчатся пырнуть своих противников первыми? Это сомнительно. Разными путями пролетарии всех стран идут в единственное место их окончательного объединения - на тот свет, не предусмотренный даже и Карлом Марксом.
Так, по разному пошли и пути двух величайших социалистических победителей в Европе - коммунистов и нацистов. Так, всякая река рождается из дождя и, в конечном счете, впадает в океан. Всякий социализм рождается из ненависти и впадает в могилу. Но по дороге он проходит разные места и делает разные излучины.
В случае с Россией и Германией иронические замашки истории кое-где приняли характер форменного издевательства. Русский социализм вырос из традиционного космополитизма русской интеллигенции и из традиции Империи, включающей в себя полтораста разных народностей. В сущности, космополитическим был и старый режим: царскими министрами были и поляки, и армяне, и немцы, и татары. Германский национал-социализм вырос из шовинистической традиции Пруссии, из национальной замкнутости прусского королевства, из того национального бахвальства, которое, может быть, является только отражением некоего комплекса неполноценности. Во всяком случае, в Германии Вильгельма I-го и II-го никак нельзя представить себе чеха премьер-министра или поляка министра иностранных дел. В России это было в порядке вещей.
Отсюда - русский социализм поднял знамя "трудящихся всех стран", а верхушка коммунистической партии ленинского призыва представляла собою истинное вавилонское столпотворение: были и русские, и евреи, и поляки, и татары, и грузины, и Бог знает, кто еще. Верхушка гитлеровской партии состояла только из немцев. Правда, немцы были тоже какие-то сомнительные, не совсем Райхсдейче, а сам Гитлер германцем и вообще не был. Но, во всяком случае, германский социализм, - в соответствии со всей тысячелетней традицией германского народа, - сразу принял шовинистический характер: раса господ.
Россия Третьего Коммунистического Мирового Интернационала, "родина трудящихся всех стран", к концу войны превратилась в запретную страну для всех трудящихся всех остальных стран. Первое в истории человечества правительство, которое объявило религию - всякую религию - абсолютно несовместимой с существующим строем, воссоздало русский патриархат и в уцелевших от великого атеистического разгрома русских церквах недорасстрелянные священники служат молебны о Сталине.
Германия в конце концов была переполнена иностранцами. Именно германская армия стала поистине армией интернационала: кроме легальных вассалов Гитлера, там были и полулегальные - испанские, французские, бельгийские и прочие добровольные дивизии. Почти любой поляк имел возможность принять германское подданство ценой вступления в армию - во многих случаях это было равносильно спасению и я не слыхал о поляках, которые спасали бы свою жизнь таким путем. Были даже русские дивизии - чем не интернационал?
Хозяйственное различие между СССР и Третьим Рейхом это первое, что бросается в глаза даже поверхностному наблюдателю. Двадцать два года советского властвования - от 1917 до 1939 года - до начала Мировой войны, привели Россию к поистине неслыханному разорению. Шесть лет гитлеровского властвования вызывают споры еще и сейчас. Немцы, ныне сидящие на скудном оккупационном пайке, рассматривают довоенное шестилетие, как время неслыханного расцвета: безработица была ликвидирована, марка была стабилизирована, строились дороги и дома. И ничто не было разорено.
Причины ликвидации безработицы можно искать в общем смягчении мирового кризиса. Я думаю, это будет недостаточным объяснением. Можно искать и в гитлеровском, "плановом хозяйстве". На тему о кризисах, безработице и процветании имеется, кажется, около полусотни разных теорий. Я предлагаю пятьдесят первую. Надеюсь, что она не будет глупее первых пятидесяти.
Тихий грабеж
Российская социал-демократическая партия во главе с товарищем Лениным захватила власть и разогнала Учредительное Собрание. Страна ответила гражданской войной. Мирное завоевание оказалось невозможным. Интеллигенция объявила всеобщую забастовку, рабочие железных дорог угрожали транспортной забастовкой, в столицах сразу стало нечего есть, а на всех окраинах стали формироваться зародыши будущих армий Деникина, Колчака, Юденича, Чайковского и прочих. "Буржуазия" бросала все и бежала - кто за границу, кто в Белые армии.
Немецкий проф. Шубарт в своей книге "Европа и душа Востока" скорбно и иронически пишет: "Когда Наполеон взял Берлин - немцы стали навытяжку, когда он взял Москву, русские подожгли свою столицу". Лев Толстой в "Войне и Мире" мельком описывает деревенского лавочника, который вчера бил своих баб за панические слухи, а сегодня, узнав, что Наполеон действительно приближается, поджег свой дом со всем своим скарбом и ушел в лес: "решилась Расея".
Психология вытяжки и поджога сказалась и в двух внутренних завоеваниях: немцы стали перед Гитлером во фронт, в России загорелся тридцатилетний пожар. Гитлеру подчинились даже и Гогенцоллерны, в России отказал в подчинении Ленину даже мужик. В России Гражданская война прошла до последнего таежного закоулка, нацистам пришлось выдумывать "завоевание власти", полученной совершенно мирным путем. Окончательные результаты подсчитывать еще рано.
Германская и русская, раньше и французская революции, проявили необычайный "динамизм" - тенденцию к мировому утверждению своей идеи. Историки в этих случаях говорят о "стихии", о "горении", об "энтузиазме" и о всяких таких само собой понятных вещах. Мне кажется, что во всех этих "стихиях" основную роль играет все-таки стихия грабежа.