Страница:
Комиссары французского конвента Францию успели ограбить дочиста. Комиссары русского политбюро - Россию. Комиссары национал-социализма успели подобрать к своим рукам и дома, и мужика, и Круппа. В стихийном процессе этого грабежа более оборотистые энтузиасты успели уже округлить свои капитальцы и оказались склонными к покою и пищеварению. Они достигли своего и они резонно полагают, что вместе с ними достигла своих целей и революция. Их объявляют оппортунистами и отправляют на виселицу (на гильотину или в подвал). Ибо есть же энтузиасты менее оборотистые или менее удачливые, которые столь же резонно скажут: "А мы-то за что кровь свою проливали?" - и станут "углублять революцию".
Всякие революционеры воспитываются в страхе и ненависти и им трудно представить себе, что где-то есть легкомысленные люди, которые не испытывают перед ними, революционерами, ни ненависти, ни страха, которые принимают их, революционеров, не очень всерьез и вовсе не собираются ни судить, ни вешать. Жадность и страх толкают "стихию" на идейную экспансию в мировых масштабах.
Здесь все перепутывается в один клубок: вооружение толкает на экспансию и экспансия требует вооружения. Здесь труден первый шаг, дальнейшее идет автоматически, и, что самое страшное, - неизбежно.
Гитлер и Геринг успели ограбить подданных Третьего Рейха так, что подданные этого и не заметили. Девяносто миллиардов вложены в орудия. Девяносто миллиардов вопиют к небесам о процентах. Что случилось бы с Гитлером и Ко, если быв один прекрасный день удалось созвать мирную конференцию и подписать некий всеобщий договор о разоружении? Тогда пришлось бы перековывать орудия - во что именно? Тогда пришлось бы переписать векселя национал-социалистического государства - но на чье имя? Кто взял бы на себя оплату этих чудовищных векселей? Кто вернул бы шестидесяти миллионам вкладчиков их кровные пфеннинги и марки? Только война, и только победная война, открывала новые Эльдорадо. И только война давала выход из политики тихого грабежа.
В России обстановка сложилась, несколько иначе и грабеж носил несколько иной характер. Я не знаю - врожденное ли это качество или воспитанное, но русский человек питает некоторое безразличие к материальным благам жизни. За последние пятьсот лет страна переживала иностранные нашествия в среднем раз в пятьдесят лет. После таких нашествий, естественно, возникали явления инфляции, девальвации, дефляции и прочих таких вещей. В промежутках между нашествиями случались и другие неприятности, в значительной степени вызванные перенапряжением всех сил народного организма, например, гипертрофия правительственного аппарата. Было и крепостное право, которое ограничивало накопительные тенденции обоих сторон: и мужика, и барина. Мужику не было никакого смысла копить, пока существует крепостное право, все равно барин все отберет. А когда оно перестанет существовать, я все равно все отберу у барина. На такой же точке зрения стояло и дворянство: пока есть крепостной мужик - можно содрать с него, а после него - все равно потоп! Вооруженный разбойник отберет у меня всю мою портативную наличность и бросит меня на произвол судьбы. Вооруженный энтузиаст отберет у меня не только наличность, но и недвижимость и затем, под угрозой ножа, заставит молиться своему уродскому богу, а если я стану молиться не очень убедительно зарежет и меня без всякого расчета на дальнейшее извлечение из меня какой бы то ни было прибавочной стоимости. Я не хочу восторгаться Аль-Капоне. Но я предпочитаю его и Сталину, и Гитлеру - даже и вместе взятым. Вопрос о выборе между Сталиными Гитлером решается в зависимости от личных и национальных вкусов.
История русского социализма очень похожа на подвиги тех египетских коров, которые съели все и не насытились. Сейчас, впрочем, не особенно благоденствуют и немецкие социалисты. Но у немецких социалистов был все-таки период материального благоденствия - у советских его никогда не было. В СССР царствует некоторое равенство нищеты, этакая спартанская дисциплина завтраков, обедов и ужинов, сапога, штанов и кепок, жилплощади, распределителей и Лубянок - равенство общего бесправия и всеобщей нищеты. Верхи - сыты, низы - вечно голодны, "среднее сословие" качается между сытостью и недоеданием.
В русском коммунизме больше напора. В немецком - больше расчета. В немецком - больше воровства, в русском - больше расстрелов. Думаю, что для писателя-психолога, вот, вроде Достоевского, русский коммунист безмерно интереснее.
Русский коммунист действовал по египетски-коровьему принципу: сожрал все, сам остался голодным и привел страну в такое состояние, что даже и нацистам грабить было нечего. Грабила Германия, как государство: вывозила хлеб. Но хлеб, как объект личного грабежа, не имел никакой ценности. Для личного обогащения грабить было нечего. Служба на востоке означала для германского нациста нечто вроде ссылки. Служба на западе - определенную привилегию. На востоке было опасно, холодно и голодно. На западе были и бриллианты, и золото, и картины, и меха, были винные погреба и старинная мебель, были доллары и акции. На востоке ничего этого не было. Русские предшественники германских социалистов хозяйничали здесь уже двадцать пять лет. Все ценности России ушли заграницу для стройки оружия мировой революции, для оттачивания ножей, устремленных в животы мировой буржуазии. Но, когда наступила война, выяснилось, что ножи советского производства и плохи, и их мало, что чудовищное разграбление страны было произведено более или менее впустую, и что приходится идти на поклон к той же мировой буржуазии, которая снабдила оружием одних социалистов против других социалистов. Таким образом, великий четверть-вековой грабеж земли русской оказался, в конечном счете, только разбазариванием.
Остался голоден даже и коммунист. Если это и может служить утешением, то только очень небольшим.
Мне было трудно сформулировать: в чем именно заключается моральная разница между русским коммунистом и немецким нацистом. Лично для меня русский коммунист гораздо отвратительнее, чем немецкий нацист. Но это приходит вовсе не вследствие того, что нацизм лучше коммунизма или наоборот. Это вопрос чисто личного отношения: так изо всего семейства обезьян самыми отвратительными нам кажутся самые человекообразные, они слишком уже близки к какой-то злобной карикатуре на "гомосапиенс"-а.
География и подготовка
Социализм не отменил ни истории, ни психологии народов. Германская революция и конец германской революции все-таки повторяют основные психологические мотивы "Песни Нибелунгов". Итальянская революция и конец ее все-таки смахивают на оперу - или, если хотите, на балаган: плащи, заговоры, предательства, и последнее убежище Муссолини - в каком-то декоративном горном гнезде, откуда его сценически спасают рыцари германской Люфтваффе - все это как-то не очень серьезно. Так и кажется, что вот, все эти сценические герои и злодеи, теноры и басы, снимут с себя подвязанные бороды, смоют оперный грим и пойдут в тратторию пить жидкое вино и хвастаться еще более жидкими победами. Последний акт берлинской песни о Нибелунгах все-таки достигает насыщенности древне-греческой трагедии: под пылающими развалинами Берлина, без пяти минут "мировой столицы", Великий Вождь Великой Страны засовывает в рот ствол револьвера, а последние дружинники готовят ему погребальный бензиновый костер. И вместе с вождем, как и в древние времена, приносятся в жертву его кони (Геббельс) и жены (Ева Браун). Воины взрывают последнее золото (мосты) Рейна и Эльбы, жгут склады хлеба и консервов, чтобы не досталось никому. Во всем этом есть свое зловещее величие. Но Муссолини, переодетый в бабье платье, пойманный по дороге, как мелкий воришка, убитый и выставленный на оплевывание лаццарони - это смесь Борджиа и Боккачио, смесь похабщины и крови, балагана и застенка. В русской революции незримо, но ощутительно присутствует дух монгольских орд - дух дикой конницы, вооруженной самой современной техникой управления - по тем временам китайской техникой.
Все три революции - русская, итальянская и германская, как полтораста лет тому назад и французская революция, поставили себе "общечеловеческие цели" - цели ограбления, по мере возможности, всего человечества. Принимая во внимание наличие океанов и прочих водных преград "все человечество" эквивалентно в этом случае Европе. Французской революции удалось ограбить почти все. Это же удалось и германской революции. Не знаю, удастся ли русской. Революционные армии Карно, полученные Робеспьером в наследство от старого режима, были все-таки лучшими армиями Европы тех времен, как германские армии Вильгельма II и Гитлера были, вероятно, лучшими армиями Европы наших лет. Красная армия, несмотря на полное восстановление погон, традиций и уставов царской армии - это еще Сфинкс, облизывающийся на своего очередного Эдипа. Гитлера она кое-как съела - правда, не без посторонней помощи. Но если бы Гитлер проявил хоть чуть-чуть больше догадливости Красная армия перестала бы существовать уже в 1942 году - она перебежала бы (перешла бы) на сторону любого русского, но антибольшевистского правительства. Адольф Эдип не разгадал загадки - и был проглочен. Сегодняшние мирные конференции переполнены очередными Эдипами. А Сфинкс, проглотивший Гитлера, остался еще более голодным, чем он был до этого пиршества. Говоря очень схематично - в России было достаточно простора для разбоя, в Германии внутренне-разбойные возможности были сильно ограничены. В России был, так сказать, "размах", в Германии - расчет. В России социализм грабил "внутренние ресурсы" страны, Германия нацеливалась больше на внешние... Но над обеими странами развивался один и тот же кроваво-красный стяг революции, правда, со свастикой в Германии и с серпом и молотом - в России: нужны же какие-то опознавательные различия, чтобы в братских объятиях пролетариев всех стран всадить свой нож, по крайней мере, не в свою собственную спину...
Но все это, в сущности, второстепенно: Гитлер вместо Сталина, Гестапо вместо НКВД, "организация Европы" вместо "мировой революции" и Дахау вместо Соловков. Да, поразительно сходство двух режимов в двух странах, так непохожих друг на друга. Да, поразителен параллелизм развития всех трех великих революций: французской, русской и германской. Но самое поразительное и самое страшное - это общность того человеческого типа, который делает революционную эпоху, той "массы", которая вздымается на гребне революционной волны - и прет к своей собственной гибели.
Жулики и масса
Люди, которые прочно уселись на престолах университетских кафедр, люди, которые пишут книги "для избранных" и поучают нас, грешных мира сего, любят оперироватъ терминами "масса", "стихия", "народ". В исторической публицистике очень тщательно разработан этот, в сущности, довольно нехитрый трюк: вместо deus ex machina, который в нужный момент появляется сквозь люк в полу эллинской сцены, - сквозь дыры исторической аргументации выскакивает "масса", "стихия" и прочее. Эта масса действует разумно, пока она следует предписаниям данного историка, философа, публициста и перестает действовать разумно, когда эти предписания проваливаются, что случается с истинно унылой закономерностью. В зависимости от политических вкусов данного автора, эта масса снабжается разными прилагательными: говорят о "трудящейся массе" и говорят о "некультурной"; говорят о "слепой массе" и говорят о "стихии революции"; говорят о "пролетарских массах", несущих миру новое евангелие, но говорят и о "черни", "плебсе" и толпе. Прилагательные эти слегка меняются: так, до февраля 1917 г. для русской интеллигенций русская "масса" была "богоносцем" - до тех пор, пока она "свергла самодержавие"; после свержения Керенского - масса перестала быть богоносцем и превратилась в "толпу". В дальнейшей своей эволюции масса стада чернью и плебсом, и вообще отбросами человечества. Постепенную смену прилагательных можно легко проследить по описаниям хотя бы того же Ив. Бунина. В дни его сотрудничества с Лениным русский народ был, конечно, "богоносцем", правда, атеистическим, но все-таки богоносцем. После победы Ленина тот же народ таинственным образом стал просто сволочью, для которой нужны "пулеметы, пулеметы и пулеметы". Потом тот же народ оказался "спасителем отечества" и "устроителем нового мира". Ивана Бунина я беру в качестве персонификации русской интеллигенции, самой современной и классической революции. Можно взять и другой пример: Адольфа Гитлера. Пока германская масса перла к Сталинграду и Аль-Амейну - она была сливками человечества. Когда ее поперли от Стапинграда и Аль-Амейна - она оказалась отбросом истории: так ей и нужно. Карлейль восторгался французской массой, пока наполеоновская "личность", сидя на этой массе, перла на Москву, и перестал восторгаться, когда масса, окончательно улегшись костьми на русской земле, предоставила Наполеону расхлебывать и Лейпциг, и Ватерлоо. Но русский пример является все-таки самым классическим и самым современным. Об Ив. Бунине я только что говорил, но Ив. Бунин является художником, а, как известно, для художника писаны не все законы: "ветру и орлу, и сердцу девы нет закона - таков и ты, поэт: и для тебя закона нет". Но есть люди, для которых законы, по крайней мере, "законы общественного развития", должны были бы существовать: за исследование именно этих законов, мы, налогоплательщики, платим деньги этим людям, что-то должны они уж знать!
Русская интеллигенция занималась, по преимуществу, "исследованием законов общественного развития" - правда, преимущественно по немецким шпаргалкам. Не будем обижаться: самый красивый профессор не может дать больше того, что он имеет, а имеет он очень мало. Во всяком случае, такие величины первого ранга, как проф. П. Милюков и проф. Н. Бердяев что-то, кажется, должны были бы знать о "массе", которая "решает историю", или, по крайней мере, "делает историю", - ту историю, которую эти люди изучали профессионально. Проф. Бердяев начал свою научную карьеру с проповеди марксизма, потом перешел в монархизм и призывал возвратиться к феодализму и, пока что, закончил сталинизмом. В промежутках он разыскивал разных богов - кажется, не нашел ни одного долговременного. Проф. Милюков совершал колебания менее широкой амплитуды: он всю свою жизнь нацеливался на министерский пост, а когда с этого поста "масса" его вышибла, то она оказалась "некультурной", "отсталой", политически безграмотной и вообще несозревшей для тех рецептов, которые ей давали: Бунин, Бердяев, Милюков, Керенский, Ленин, Троцкий, Сталин, Бухарин и еще человек пятьсот. Вообще, масса действует провиденциально, пока она катится как раз до той ступеньки, которая была научно предуказана Буниным, Лениным, Бухариным и прочими пятью сотнями исследователей законов общественного развития. И становится дурой в порядке "углубления революции", кувыркается все ниже и ниже - до подвала включительно.
Можно бы, конечно, сказать: если русская масса оказалась "некультурной" и "несозревшей", то это прискорбное обстоятельство исследователи законов общественного развития должны были бы учесть еще ДО революции. Можно бы сказать и другое: масса какою была, такой и осталась; всякая масса русская, немецкая, цыганская и прочая. Нельзя же себе представить, чтобы десятки и сотни миллионов могли бы менять своих богов, программы, желания, убеждения, навыки и прочее с такой потрясающей маневренной способностью, как это делали исследователи законов общественного развития. В общем, нужно констатировать, что масса надула их всех. Сейчас она собирается надуть даже и коммунистов. Не будем слишком оптимистичны: даже и коммунисты будут перевешаны не все. Останутся какие-то диалектически-материалистические профессора, которые тоже будут жаловаться на несознательность массы, отринувшей сталинский вариант социалистического рая, а уж какой научный был рай!
Сейчас мы присутствуем при поистине "всемирно-историческом зрелище", при полном провале всех теорий, прогнозов, профессоров, философов, исследователей исторических законов и законодателей истории: все пошло ко всем чертям. Масса надула всех: и Милюкова, и Гитлера, и Шпенглера, и Муссолини, и Гегеля, и Маркса. Она возвращается к Забытому Автору, ибо Забытый Автор есть единственная строго научная основа построения человеческого общества. Мы присутствуем при грандиозном провале всех книжных попыток построить живую жизнь. Вместо "научно" сконструированного рая, мы попали если не совсем в ад, то, по крайней мере, на каторгу. Это есть факт. Никакой исследователь законов общественного развития, если он не вооружен вполне уж стопроцентным бесстыдством, не вправе оспаривать этого противопоставления: что нам всем было научно обещано на рассвете европейского социализма и где мы все сидим при его реализации. Что нам всем обещали и куда нас всех привели философы, профессора, гении, вожди и прочие и что мы, масса, вправе думать обо всех них.
Моя книга, как читатель, вероятно, уже заметил, носит не только ненаучный характер, - она носит антинаучный характер. Или, точнее, я утверждаю, что вся сумма "исследования законов общественного развития" - не есть наука, это только подделка под науку, это есть торговля заведомо фальсифицированными продуктами. В средние века "философия была служанкой богословия". Теперь она стала потаскухой политики и каждая уважающая себя политическая партия имеет на своем содержании такую философию, какая соответствует ее финансовому состоянию. Но из тротуарного брака Вождя с философией рождается дальнейшее сифилитическое потомство, уроды, одержимые паранойей, в больном воображении которых станут возникать новые законы общественного развития и новые рецепты устроения моей жизни, жизни "массы". Будут вычерчиваться новые прокрустовы ложа, на которых вожди и философы будут то ли растягивать мои суставы, то ли отрубать мои ноги, а я этого, по культурной отсталости моей, - никак не хочу. И я полагаю, что свежий опыт философской вивисекции, который я - вкупе с пятьюстами миллионами остальных европейцев - переживаю на своих собственных позвонках, дает мне право на обобщение, которое еще лет тридцать тому назад могло бы показаться совершенно неприличным. Это обобщение сводится к тому, что "масса", "народ", "толпа" и прочее состоит из разумных и порядочных людей, и что вожди и философы вербуются из сволочи и дурачья. Я утверждаю, что средний француз, немец или русский, неспособен на такое нагромождение предательства, бесчестности и зверства, на какое оказались способными Робеспьер, Сталин и Гитлер. И что никакой средний француз, немец или русский не станет устраивать своей личной жизни по Дидро, Ницше или Марксу. Что никакой средний француз, немец или русский не станет менять своих убеждений или верований с такой потрясающей легкостью мыслей и совести, с какою это делали французские, немецкие или русские властители дум и творцы систем. Я не имел удовольствия разговаривать с современниками Консьержери, но я по личному опыту знаю, что всякому немцу все-таки стыдно за Бельзен и Дахау, как всякому русскому все-таки стыдно за Соловки и Лубянку. Что при всяком среднем французе, немце и русском - при всех наших слабостях и недостатках, есть еще человеческая совесть, есть все-таки воспоминания о Забытом Авторе и есть все-таки представление о том, что можно и чего нельзя, что допустимо и что все-таки недопустимо и что есть уже преступление. В философии - по крайней мере в социальной философии, преступления нет. Есть "историческая неизбежность". В поступках Вождя преступлений тоже нет: есть историческая необходимость. Они философы и вожди - они стоят над моралью, они "по ту сторону добра и зла". И они, - философы и вожди, - автоматически подбирают вокруг себя тех дядей, которые вот только этого и ждали и жаждали, как бы очутиться "по ту сторону добра и зла", по ту сторону всяких религиозных, моральных и даже уголовных запретов. Эти дяди и подбираются. Они жгут, грабят и режут; и перепуганные философы, бегущие куда глаза глядят от своих собственных посевов, объявляют сборище этих подонков "массой", "народом" или даже "нацией".
Сейчас, после опыта целых трех революций, все должно было бы стать очевидным - по крайней мере для нас, для массы, для плебса, для экспериментальных кроликов, растянутых на прокрустовом ложе философии и вождизма.
Робеспьер вырос из Вольтера, Дидро и Руссо, Франция была залита кровью - залила кровью почти всю Европу и закончила свою победоносную эпопею в Париже, и сейчас, на наших глазах, из когда-то первой нации в мире - стала второстепенным государством, с фактически вырождающимся населением, с полным разбродом внутренней жизни страны.
Гитлер вырос из Гегеля, Нищие и Шопенгауэра, залил кровью и Европу, и Германию, привел страну к неслыханному поражению и, покончив жизнь самоубийством, оставил свою "высшую расу" разодранной в клочки оккупационных зон.
Сталин и его наследники выросли из Маркса, Чернышевского и Плеханова залили кровью свою страну и кое-какие из соседних, и стоят перед той же альтернативой, перед какой стояли якобинцы Франции и нацисты Германии: или мировая власть, или виселица.
Три величайших человеческих общежития мировой истории - Рим, Россия и англосаксонское коммонуэлльс (включая в него и САСШ) были построены без философии и без вождей: они строились нами, массой - Иванами, хорошо помнящими свое родство, Джонами-Налогоплательщиками и Агриколами-землепашцами. Средними людьми, чтившими отца своего и мать свою и не пытавшимся усесться по ту сторону добра и зла.
Это есть историческая очевидность. Философы и историки будущего сделают все от них зависящее, чтобы замазать эту очевидность сотнями новых теорий и тысячами новых передержек, чтобы притушить нормальную человеческую совесть, затуманить простой здравый общечеловеческий смысл "массы", чтобы собрать под свои новые знамена новых пассажиров для новых путешествий по ту сторону добра и зла. Пассажиры, вероятно, найдутся. Они с таким же правом будут названы массой, с каким философия именует себя наукой. И они будут претендовать на ножи с таким же упорством, с каким философия будет претендовать на рецепты.
Потом появятся новейшие профессора новейшей революционной истории. Позднейшим поколениям они будут говорить о великих духовных прорывах, о героике революционных лет, о великих идеалистах, которым мы, "масса", подрезали их вдохновенные крылья, уселись тяжким, мещанским грузом на их порывы и испортили им всю их революционную, музыку. Говоря короче, будущие профессора истории будут врать так же, как врали прежние. И снова будут созидаться легенды о великих людях и эпохах, и о мещанском болоте, в котором погибли и великие эпохи, и великие люди.
Пир богов
В русской поэзии есть строчки, в которых как бы концентрировалось вот это революционно-героическое настроение:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые
Его призвали Всеблагие,
Как собеседника на пир.
Мысли такого рода в русской поэзии являются исключением: из всех видов духовного творчества России - поэзия была самым умным, во всяком случае, совершенно неизмеримо умнее русской философии и публицистики. В другом месте я привожу параллельно прогнозы философов, историков и публицистов, и синхронические им предупреждения поэтов. Таблица получается поистине удручающая. Так что строки о пире всеблагих являются исключениями. Однако, именно они декламировались в те предреволюционные годы, когда университетские стада России мечтали о блаженстве роковых годов и готовили это блаженство для себя и для своей страны. В результате их усилий мы, наше поколение, попали на этот лир богов - на пир голода и расстрелов, тифов и вши, Соловков и Дахау. На столе этого пира появились и обглоданные человеческие кости: в некоторые из "роковых минут" участники пира занимались людоедством. Наш пиршественный слух услаждала музыка артиллерийской канонады, грохота обрушивающихся домов, шипенье того пара, которым Гитлер ошпаривал евреев, и выстрелы тех наганов, которыми Сталин ликвидировал буржуев. Вообще, всеблагие постарались доставить нам удовольствие - и за наши же деньги. А также и за деньги будущих поколений.
Наполеон, чистокровный корсиканец, так сказать, Аль-Капоне европейской истории, начинает свои политические мечты с проектов истребления всех французов на Корсике - он по тем временам был итальянским патриотом. Потом он слегка изменил свой патриотизм: вместо истребления французов предлагал в своих якобинских брошюрах истребление только французских "тиранов". Первые свои грабежи он начал в Италии; итальянский патриотизм был так же забыт, как и якобинские брошюры. Его подвиги обошлись Франции в 4,5 миллионов мужчин Франция имела тогда всего 25 миллионов населения. Цвет нации гиб не столько на полях сражений, сколько в болезнях походов. Не от этого ли страшного кровопускания идет физическое вырождение этой, может быть, самой талантливой нации мира? "Слава Франции" кончилась парадом союзных войск в Париже, и после этой славы Франция не оправилась никогда: Париж был сдан в 1814, в 1871, в 1940, а в 19-14 только русская жертва на полях Восточной Пруссии спасла LA VILLE LUMIERE от очередного иностранного парада. Сто тридцать третье правительство Третьей республики (сейчас - уже четвертой), наследницы ста пятидесяти лет революционных шатаний и политической беспризорности. И за все это - Пантеон? Более великого благодетеля прекрасная Франция так и не могла разыскать?
Всякие революционеры воспитываются в страхе и ненависти и им трудно представить себе, что где-то есть легкомысленные люди, которые не испытывают перед ними, революционерами, ни ненависти, ни страха, которые принимают их, революционеров, не очень всерьез и вовсе не собираются ни судить, ни вешать. Жадность и страх толкают "стихию" на идейную экспансию в мировых масштабах.
Здесь все перепутывается в один клубок: вооружение толкает на экспансию и экспансия требует вооружения. Здесь труден первый шаг, дальнейшее идет автоматически, и, что самое страшное, - неизбежно.
Гитлер и Геринг успели ограбить подданных Третьего Рейха так, что подданные этого и не заметили. Девяносто миллиардов вложены в орудия. Девяносто миллиардов вопиют к небесам о процентах. Что случилось бы с Гитлером и Ко, если быв один прекрасный день удалось созвать мирную конференцию и подписать некий всеобщий договор о разоружении? Тогда пришлось бы перековывать орудия - во что именно? Тогда пришлось бы переписать векселя национал-социалистического государства - но на чье имя? Кто взял бы на себя оплату этих чудовищных векселей? Кто вернул бы шестидесяти миллионам вкладчиков их кровные пфеннинги и марки? Только война, и только победная война, открывала новые Эльдорадо. И только война давала выход из политики тихого грабежа.
В России обстановка сложилась, несколько иначе и грабеж носил несколько иной характер. Я не знаю - врожденное ли это качество или воспитанное, но русский человек питает некоторое безразличие к материальным благам жизни. За последние пятьсот лет страна переживала иностранные нашествия в среднем раз в пятьдесят лет. После таких нашествий, естественно, возникали явления инфляции, девальвации, дефляции и прочих таких вещей. В промежутках между нашествиями случались и другие неприятности, в значительной степени вызванные перенапряжением всех сил народного организма, например, гипертрофия правительственного аппарата. Было и крепостное право, которое ограничивало накопительные тенденции обоих сторон: и мужика, и барина. Мужику не было никакого смысла копить, пока существует крепостное право, все равно барин все отберет. А когда оно перестанет существовать, я все равно все отберу у барина. На такой же точке зрения стояло и дворянство: пока есть крепостной мужик - можно содрать с него, а после него - все равно потоп! Вооруженный разбойник отберет у меня всю мою портативную наличность и бросит меня на произвол судьбы. Вооруженный энтузиаст отберет у меня не только наличность, но и недвижимость и затем, под угрозой ножа, заставит молиться своему уродскому богу, а если я стану молиться не очень убедительно зарежет и меня без всякого расчета на дальнейшее извлечение из меня какой бы то ни было прибавочной стоимости. Я не хочу восторгаться Аль-Капоне. Но я предпочитаю его и Сталину, и Гитлеру - даже и вместе взятым. Вопрос о выборе между Сталиными Гитлером решается в зависимости от личных и национальных вкусов.
История русского социализма очень похожа на подвиги тех египетских коров, которые съели все и не насытились. Сейчас, впрочем, не особенно благоденствуют и немецкие социалисты. Но у немецких социалистов был все-таки период материального благоденствия - у советских его никогда не было. В СССР царствует некоторое равенство нищеты, этакая спартанская дисциплина завтраков, обедов и ужинов, сапога, штанов и кепок, жилплощади, распределителей и Лубянок - равенство общего бесправия и всеобщей нищеты. Верхи - сыты, низы - вечно голодны, "среднее сословие" качается между сытостью и недоеданием.
В русском коммунизме больше напора. В немецком - больше расчета. В немецком - больше воровства, в русском - больше расстрелов. Думаю, что для писателя-психолога, вот, вроде Достоевского, русский коммунист безмерно интереснее.
Русский коммунист действовал по египетски-коровьему принципу: сожрал все, сам остался голодным и привел страну в такое состояние, что даже и нацистам грабить было нечего. Грабила Германия, как государство: вывозила хлеб. Но хлеб, как объект личного грабежа, не имел никакой ценности. Для личного обогащения грабить было нечего. Служба на востоке означала для германского нациста нечто вроде ссылки. Служба на западе - определенную привилегию. На востоке было опасно, холодно и голодно. На западе были и бриллианты, и золото, и картины, и меха, были винные погреба и старинная мебель, были доллары и акции. На востоке ничего этого не было. Русские предшественники германских социалистов хозяйничали здесь уже двадцать пять лет. Все ценности России ушли заграницу для стройки оружия мировой революции, для оттачивания ножей, устремленных в животы мировой буржуазии. Но, когда наступила война, выяснилось, что ножи советского производства и плохи, и их мало, что чудовищное разграбление страны было произведено более или менее впустую, и что приходится идти на поклон к той же мировой буржуазии, которая снабдила оружием одних социалистов против других социалистов. Таким образом, великий четверть-вековой грабеж земли русской оказался, в конечном счете, только разбазариванием.
Остался голоден даже и коммунист. Если это и может служить утешением, то только очень небольшим.
Мне было трудно сформулировать: в чем именно заключается моральная разница между русским коммунистом и немецким нацистом. Лично для меня русский коммунист гораздо отвратительнее, чем немецкий нацист. Но это приходит вовсе не вследствие того, что нацизм лучше коммунизма или наоборот. Это вопрос чисто личного отношения: так изо всего семейства обезьян самыми отвратительными нам кажутся самые человекообразные, они слишком уже близки к какой-то злобной карикатуре на "гомосапиенс"-а.
География и подготовка
Социализм не отменил ни истории, ни психологии народов. Германская революция и конец германской революции все-таки повторяют основные психологические мотивы "Песни Нибелунгов". Итальянская революция и конец ее все-таки смахивают на оперу - или, если хотите, на балаган: плащи, заговоры, предательства, и последнее убежище Муссолини - в каком-то декоративном горном гнезде, откуда его сценически спасают рыцари германской Люфтваффе - все это как-то не очень серьезно. Так и кажется, что вот, все эти сценические герои и злодеи, теноры и басы, снимут с себя подвязанные бороды, смоют оперный грим и пойдут в тратторию пить жидкое вино и хвастаться еще более жидкими победами. Последний акт берлинской песни о Нибелунгах все-таки достигает насыщенности древне-греческой трагедии: под пылающими развалинами Берлина, без пяти минут "мировой столицы", Великий Вождь Великой Страны засовывает в рот ствол револьвера, а последние дружинники готовят ему погребальный бензиновый костер. И вместе с вождем, как и в древние времена, приносятся в жертву его кони (Геббельс) и жены (Ева Браун). Воины взрывают последнее золото (мосты) Рейна и Эльбы, жгут склады хлеба и консервов, чтобы не досталось никому. Во всем этом есть свое зловещее величие. Но Муссолини, переодетый в бабье платье, пойманный по дороге, как мелкий воришка, убитый и выставленный на оплевывание лаццарони - это смесь Борджиа и Боккачио, смесь похабщины и крови, балагана и застенка. В русской революции незримо, но ощутительно присутствует дух монгольских орд - дух дикой конницы, вооруженной самой современной техникой управления - по тем временам китайской техникой.
Все три революции - русская, итальянская и германская, как полтораста лет тому назад и французская революция, поставили себе "общечеловеческие цели" - цели ограбления, по мере возможности, всего человечества. Принимая во внимание наличие океанов и прочих водных преград "все человечество" эквивалентно в этом случае Европе. Французской революции удалось ограбить почти все. Это же удалось и германской революции. Не знаю, удастся ли русской. Революционные армии Карно, полученные Робеспьером в наследство от старого режима, были все-таки лучшими армиями Европы тех времен, как германские армии Вильгельма II и Гитлера были, вероятно, лучшими армиями Европы наших лет. Красная армия, несмотря на полное восстановление погон, традиций и уставов царской армии - это еще Сфинкс, облизывающийся на своего очередного Эдипа. Гитлера она кое-как съела - правда, не без посторонней помощи. Но если бы Гитлер проявил хоть чуть-чуть больше догадливости Красная армия перестала бы существовать уже в 1942 году - она перебежала бы (перешла бы) на сторону любого русского, но антибольшевистского правительства. Адольф Эдип не разгадал загадки - и был проглочен. Сегодняшние мирные конференции переполнены очередными Эдипами. А Сфинкс, проглотивший Гитлера, остался еще более голодным, чем он был до этого пиршества. Говоря очень схематично - в России было достаточно простора для разбоя, в Германии внутренне-разбойные возможности были сильно ограничены. В России был, так сказать, "размах", в Германии - расчет. В России социализм грабил "внутренние ресурсы" страны, Германия нацеливалась больше на внешние... Но над обеими странами развивался один и тот же кроваво-красный стяг революции, правда, со свастикой в Германии и с серпом и молотом - в России: нужны же какие-то опознавательные различия, чтобы в братских объятиях пролетариев всех стран всадить свой нож, по крайней мере, не в свою собственную спину...
Но все это, в сущности, второстепенно: Гитлер вместо Сталина, Гестапо вместо НКВД, "организация Европы" вместо "мировой революции" и Дахау вместо Соловков. Да, поразительно сходство двух режимов в двух странах, так непохожих друг на друга. Да, поразителен параллелизм развития всех трех великих революций: французской, русской и германской. Но самое поразительное и самое страшное - это общность того человеческого типа, который делает революционную эпоху, той "массы", которая вздымается на гребне революционной волны - и прет к своей собственной гибели.
Жулики и масса
Люди, которые прочно уселись на престолах университетских кафедр, люди, которые пишут книги "для избранных" и поучают нас, грешных мира сего, любят оперироватъ терминами "масса", "стихия", "народ". В исторической публицистике очень тщательно разработан этот, в сущности, довольно нехитрый трюк: вместо deus ex machina, который в нужный момент появляется сквозь люк в полу эллинской сцены, - сквозь дыры исторической аргументации выскакивает "масса", "стихия" и прочее. Эта масса действует разумно, пока она следует предписаниям данного историка, философа, публициста и перестает действовать разумно, когда эти предписания проваливаются, что случается с истинно унылой закономерностью. В зависимости от политических вкусов данного автора, эта масса снабжается разными прилагательными: говорят о "трудящейся массе" и говорят о "некультурной"; говорят о "слепой массе" и говорят о "стихии революции"; говорят о "пролетарских массах", несущих миру новое евангелие, но говорят и о "черни", "плебсе" и толпе. Прилагательные эти слегка меняются: так, до февраля 1917 г. для русской интеллигенций русская "масса" была "богоносцем" - до тех пор, пока она "свергла самодержавие"; после свержения Керенского - масса перестала быть богоносцем и превратилась в "толпу". В дальнейшей своей эволюции масса стада чернью и плебсом, и вообще отбросами человечества. Постепенную смену прилагательных можно легко проследить по описаниям хотя бы того же Ив. Бунина. В дни его сотрудничества с Лениным русский народ был, конечно, "богоносцем", правда, атеистическим, но все-таки богоносцем. После победы Ленина тот же народ таинственным образом стал просто сволочью, для которой нужны "пулеметы, пулеметы и пулеметы". Потом тот же народ оказался "спасителем отечества" и "устроителем нового мира". Ивана Бунина я беру в качестве персонификации русской интеллигенции, самой современной и классической революции. Можно взять и другой пример: Адольфа Гитлера. Пока германская масса перла к Сталинграду и Аль-Амейну - она была сливками человечества. Когда ее поперли от Стапинграда и Аль-Амейна - она оказалась отбросом истории: так ей и нужно. Карлейль восторгался французской массой, пока наполеоновская "личность", сидя на этой массе, перла на Москву, и перестал восторгаться, когда масса, окончательно улегшись костьми на русской земле, предоставила Наполеону расхлебывать и Лейпциг, и Ватерлоо. Но русский пример является все-таки самым классическим и самым современным. Об Ив. Бунине я только что говорил, но Ив. Бунин является художником, а, как известно, для художника писаны не все законы: "ветру и орлу, и сердцу девы нет закона - таков и ты, поэт: и для тебя закона нет". Но есть люди, для которых законы, по крайней мере, "законы общественного развития", должны были бы существовать: за исследование именно этих законов, мы, налогоплательщики, платим деньги этим людям, что-то должны они уж знать!
Русская интеллигенция занималась, по преимуществу, "исследованием законов общественного развития" - правда, преимущественно по немецким шпаргалкам. Не будем обижаться: самый красивый профессор не может дать больше того, что он имеет, а имеет он очень мало. Во всяком случае, такие величины первого ранга, как проф. П. Милюков и проф. Н. Бердяев что-то, кажется, должны были бы знать о "массе", которая "решает историю", или, по крайней мере, "делает историю", - ту историю, которую эти люди изучали профессионально. Проф. Бердяев начал свою научную карьеру с проповеди марксизма, потом перешел в монархизм и призывал возвратиться к феодализму и, пока что, закончил сталинизмом. В промежутках он разыскивал разных богов - кажется, не нашел ни одного долговременного. Проф. Милюков совершал колебания менее широкой амплитуды: он всю свою жизнь нацеливался на министерский пост, а когда с этого поста "масса" его вышибла, то она оказалась "некультурной", "отсталой", политически безграмотной и вообще несозревшей для тех рецептов, которые ей давали: Бунин, Бердяев, Милюков, Керенский, Ленин, Троцкий, Сталин, Бухарин и еще человек пятьсот. Вообще, масса действует провиденциально, пока она катится как раз до той ступеньки, которая была научно предуказана Буниным, Лениным, Бухариным и прочими пятью сотнями исследователей законов общественного развития. И становится дурой в порядке "углубления революции", кувыркается все ниже и ниже - до подвала включительно.
Можно бы, конечно, сказать: если русская масса оказалась "некультурной" и "несозревшей", то это прискорбное обстоятельство исследователи законов общественного развития должны были бы учесть еще ДО революции. Можно бы сказать и другое: масса какою была, такой и осталась; всякая масса русская, немецкая, цыганская и прочая. Нельзя же себе представить, чтобы десятки и сотни миллионов могли бы менять своих богов, программы, желания, убеждения, навыки и прочее с такой потрясающей маневренной способностью, как это делали исследователи законов общественного развития. В общем, нужно констатировать, что масса надула их всех. Сейчас она собирается надуть даже и коммунистов. Не будем слишком оптимистичны: даже и коммунисты будут перевешаны не все. Останутся какие-то диалектически-материалистические профессора, которые тоже будут жаловаться на несознательность массы, отринувшей сталинский вариант социалистического рая, а уж какой научный был рай!
Сейчас мы присутствуем при поистине "всемирно-историческом зрелище", при полном провале всех теорий, прогнозов, профессоров, философов, исследователей исторических законов и законодателей истории: все пошло ко всем чертям. Масса надула всех: и Милюкова, и Гитлера, и Шпенглера, и Муссолини, и Гегеля, и Маркса. Она возвращается к Забытому Автору, ибо Забытый Автор есть единственная строго научная основа построения человеческого общества. Мы присутствуем при грандиозном провале всех книжных попыток построить живую жизнь. Вместо "научно" сконструированного рая, мы попали если не совсем в ад, то, по крайней мере, на каторгу. Это есть факт. Никакой исследователь законов общественного развития, если он не вооружен вполне уж стопроцентным бесстыдством, не вправе оспаривать этого противопоставления: что нам всем было научно обещано на рассвете европейского социализма и где мы все сидим при его реализации. Что нам всем обещали и куда нас всех привели философы, профессора, гении, вожди и прочие и что мы, масса, вправе думать обо всех них.
Моя книга, как читатель, вероятно, уже заметил, носит не только ненаучный характер, - она носит антинаучный характер. Или, точнее, я утверждаю, что вся сумма "исследования законов общественного развития" - не есть наука, это только подделка под науку, это есть торговля заведомо фальсифицированными продуктами. В средние века "философия была служанкой богословия". Теперь она стала потаскухой политики и каждая уважающая себя политическая партия имеет на своем содержании такую философию, какая соответствует ее финансовому состоянию. Но из тротуарного брака Вождя с философией рождается дальнейшее сифилитическое потомство, уроды, одержимые паранойей, в больном воображении которых станут возникать новые законы общественного развития и новые рецепты устроения моей жизни, жизни "массы". Будут вычерчиваться новые прокрустовы ложа, на которых вожди и философы будут то ли растягивать мои суставы, то ли отрубать мои ноги, а я этого, по культурной отсталости моей, - никак не хочу. И я полагаю, что свежий опыт философской вивисекции, который я - вкупе с пятьюстами миллионами остальных европейцев - переживаю на своих собственных позвонках, дает мне право на обобщение, которое еще лет тридцать тому назад могло бы показаться совершенно неприличным. Это обобщение сводится к тому, что "масса", "народ", "толпа" и прочее состоит из разумных и порядочных людей, и что вожди и философы вербуются из сволочи и дурачья. Я утверждаю, что средний француз, немец или русский, неспособен на такое нагромождение предательства, бесчестности и зверства, на какое оказались способными Робеспьер, Сталин и Гитлер. И что никакой средний француз, немец или русский не станет устраивать своей личной жизни по Дидро, Ницше или Марксу. Что никакой средний француз, немец или русский не станет менять своих убеждений или верований с такой потрясающей легкостью мыслей и совести, с какою это делали французские, немецкие или русские властители дум и творцы систем. Я не имел удовольствия разговаривать с современниками Консьержери, но я по личному опыту знаю, что всякому немцу все-таки стыдно за Бельзен и Дахау, как всякому русскому все-таки стыдно за Соловки и Лубянку. Что при всяком среднем французе, немце и русском - при всех наших слабостях и недостатках, есть еще человеческая совесть, есть все-таки воспоминания о Забытом Авторе и есть все-таки представление о том, что можно и чего нельзя, что допустимо и что все-таки недопустимо и что есть уже преступление. В философии - по крайней мере в социальной философии, преступления нет. Есть "историческая неизбежность". В поступках Вождя преступлений тоже нет: есть историческая необходимость. Они философы и вожди - они стоят над моралью, они "по ту сторону добра и зла". И они, - философы и вожди, - автоматически подбирают вокруг себя тех дядей, которые вот только этого и ждали и жаждали, как бы очутиться "по ту сторону добра и зла", по ту сторону всяких религиозных, моральных и даже уголовных запретов. Эти дяди и подбираются. Они жгут, грабят и режут; и перепуганные философы, бегущие куда глаза глядят от своих собственных посевов, объявляют сборище этих подонков "массой", "народом" или даже "нацией".
Сейчас, после опыта целых трех революций, все должно было бы стать очевидным - по крайней мере для нас, для массы, для плебса, для экспериментальных кроликов, растянутых на прокрустовом ложе философии и вождизма.
Робеспьер вырос из Вольтера, Дидро и Руссо, Франция была залита кровью - залила кровью почти всю Европу и закончила свою победоносную эпопею в Париже, и сейчас, на наших глазах, из когда-то первой нации в мире - стала второстепенным государством, с фактически вырождающимся населением, с полным разбродом внутренней жизни страны.
Гитлер вырос из Гегеля, Нищие и Шопенгауэра, залил кровью и Европу, и Германию, привел страну к неслыханному поражению и, покончив жизнь самоубийством, оставил свою "высшую расу" разодранной в клочки оккупационных зон.
Сталин и его наследники выросли из Маркса, Чернышевского и Плеханова залили кровью свою страну и кое-какие из соседних, и стоят перед той же альтернативой, перед какой стояли якобинцы Франции и нацисты Германии: или мировая власть, или виселица.
Три величайших человеческих общежития мировой истории - Рим, Россия и англосаксонское коммонуэлльс (включая в него и САСШ) были построены без философии и без вождей: они строились нами, массой - Иванами, хорошо помнящими свое родство, Джонами-Налогоплательщиками и Агриколами-землепашцами. Средними людьми, чтившими отца своего и мать свою и не пытавшимся усесться по ту сторону добра и зла.
Это есть историческая очевидность. Философы и историки будущего сделают все от них зависящее, чтобы замазать эту очевидность сотнями новых теорий и тысячами новых передержек, чтобы притушить нормальную человеческую совесть, затуманить простой здравый общечеловеческий смысл "массы", чтобы собрать под свои новые знамена новых пассажиров для новых путешествий по ту сторону добра и зла. Пассажиры, вероятно, найдутся. Они с таким же правом будут названы массой, с каким философия именует себя наукой. И они будут претендовать на ножи с таким же упорством, с каким философия будет претендовать на рецепты.
Потом появятся новейшие профессора новейшей революционной истории. Позднейшим поколениям они будут говорить о великих духовных прорывах, о героике революционных лет, о великих идеалистах, которым мы, "масса", подрезали их вдохновенные крылья, уселись тяжким, мещанским грузом на их порывы и испортили им всю их революционную, музыку. Говоря короче, будущие профессора истории будут врать так же, как врали прежние. И снова будут созидаться легенды о великих людях и эпохах, и о мещанском болоте, в котором погибли и великие эпохи, и великие люди.
Пир богов
В русской поэзии есть строчки, в которых как бы концентрировалось вот это революционно-героическое настроение:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые
Его призвали Всеблагие,
Как собеседника на пир.
Мысли такого рода в русской поэзии являются исключением: из всех видов духовного творчества России - поэзия была самым умным, во всяком случае, совершенно неизмеримо умнее русской философии и публицистики. В другом месте я привожу параллельно прогнозы философов, историков и публицистов, и синхронические им предупреждения поэтов. Таблица получается поистине удручающая. Так что строки о пире всеблагих являются исключениями. Однако, именно они декламировались в те предреволюционные годы, когда университетские стада России мечтали о блаженстве роковых годов и готовили это блаженство для себя и для своей страны. В результате их усилий мы, наше поколение, попали на этот лир богов - на пир голода и расстрелов, тифов и вши, Соловков и Дахау. На столе этого пира появились и обглоданные человеческие кости: в некоторые из "роковых минут" участники пира занимались людоедством. Наш пиршественный слух услаждала музыка артиллерийской канонады, грохота обрушивающихся домов, шипенье того пара, которым Гитлер ошпаривал евреев, и выстрелы тех наганов, которыми Сталин ликвидировал буржуев. Вообще, всеблагие постарались доставить нам удовольствие - и за наши же деньги. А также и за деньги будущих поколений.
Наполеон, чистокровный корсиканец, так сказать, Аль-Капоне европейской истории, начинает свои политические мечты с проектов истребления всех французов на Корсике - он по тем временам был итальянским патриотом. Потом он слегка изменил свой патриотизм: вместо истребления французов предлагал в своих якобинских брошюрах истребление только французских "тиранов". Первые свои грабежи он начал в Италии; итальянский патриотизм был так же забыт, как и якобинские брошюры. Его подвиги обошлись Франции в 4,5 миллионов мужчин Франция имела тогда всего 25 миллионов населения. Цвет нации гиб не столько на полях сражений, сколько в болезнях походов. Не от этого ли страшного кровопускания идет физическое вырождение этой, может быть, самой талантливой нации мира? "Слава Франции" кончилась парадом союзных войск в Париже, и после этой славы Франция не оправилась никогда: Париж был сдан в 1814, в 1871, в 1940, а в 19-14 только русская жертва на полях Восточной Пруссии спасла LA VILLE LUMIERE от очередного иностранного парада. Сто тридцать третье правительство Третьей республики (сейчас - уже четвертой), наследницы ста пятидесяти лет революционных шатаний и политической беспризорности. И за все это - Пантеон? Более великого благодетеля прекрасная Франция так и не могла разыскать?