Владимир Алексеевич Солоухин. Славянская тетрадь
Владимир Алексеевич Солоухин (1924-1997)
Славянская тетрадь
ЭТЮД ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ
С Болгарией мне как-то не повезло. Сейчас постараюсь объяснить, в чем дело. Дело-то, собственно, в том, что не было страны, в которой мне так же сильно хотелось бы побывать, как в Болгарии. Всему причиной скорей всего болгарские друзья, учившиеся вместе с нами в Литературном институте. Они так красиво, так вдохновенно рассказывали нам о своей Болгарии, пели такие задушевные песни, что не могли не растрогать, не заразить и нас.
Однако первая моя поездка была не в Болгарию… Проплывая мимо болгарских берегов, пароход остановился на полдня в Варне, и нам разрешили сойти на берег. С какой жадностью вглядывался я в каждое болгарское лицо, в каждый болгарский дворик, в каждую вывеску на магазине. Особенно взволновали меня пропыленные автобусы. Они брали пассажиров, чтобы увезти их в глубину болгарской земли, в какие-то деревни и города, неведомые, как бы даже сказочные и оттого еще более страстно манящие.
Действительно, сесть бы сейчас в автобус и ехать я бродить по прекрасной земле, среди радушных прекрасных людей: виноград, молодое вино, кукурузные желтые лепешки.
Помнится, я даже написал тогда стихи о своей мимолетной встрече с Болгарией, настолько мимолетной, что в стихах я вовсе, хотя бы и на несколько часов, не вступаю на болгарскую землю, а смотрю издали.
Наконец, в 1956 году мне предложили в одном иллюстрированном журнале поездку в Болгарию на целый месяц, а я как на грех собрался идти пешком по родной владимирской земле, не ради прогулки, разумеется, а ради дела. К походу готовился всю зиму, сидя в Ленинской библиотеке, и откладывать его не было никакой моральной возможности – пришлось переложить на осень поездку в Болгарию.
После владимирского похода меня на две недели послали на целину, да еще неделю я писал целинные очерки (а владимирский-то материал лежит и остывает, как железо, вынутое из горна и положенное на наковальню).
После целины наконец произошла долгожданная встреча с Болгарией.
Как сейчас помню, маршруты всех поездок по Болгарии составлял для нас (для меня и для фотокорреспондента Н. Козловского) замечательный болгарский поэт, этакий патриарх болгарской поэзии, седовласый красивый старик Ламар. Он пешком исходил всю свою родину и знает каждый уголок, каждую тропинку. На составление маршрута он попросил три дня.
Через три дня несколько страниц плотного печатного текста были у нас в руках.
– Ну вот, – шутили болгарские друзья, – то, что Ламар сумел увидеть за шестьдесят лет, вы теперь должны будете объехать за две недели.
В ламаровской разработке имелись даже и примечания. Так, например, в пункте о городе Казанлыке значилось: «Тука сидит Чудомир». В спешке мы не успели тогда заехать в Казанлык, и Чудомир остался для меня загадкой, прямо-таки таинственной личностью. Лет пять спустя около гостиницы «Украина» в Москве увидел я автобус с болгарскими туристами, услышал болгарскую речь, подошел, чтобы разговориться. Первым болгарином, к которому я обратился (высокий, худощавый старик), был Чудомир из Казанлыка. Ничего таинственного в нем не было, он оказался юмористическим писателем и большим приятелем Ламара.
Впопыхах, смотря на все глазами тонкого иллюстрированного журнала (а владимирский-то материал лежит, остывая, как железо, вынутое из горна, и положенное на наковальню), проехали мы всю Болгарию, побывав и в Родопах – на родине Спартака, и на Балканах, и во Фракийской низменности, и в Рильском монастыре… По горячему следу я составил план будущих очерков, чтобы хоть как-нибудь разложить по порядку сумбурные, одно на другое нагромоздившиеся впечатления. План по случайности сохранился.
1. Первые впечатления. Центр Софии. Двадцать четыре пункта. Гостиница и экран.
2. Партизанское шествие.
3. Правительственный прием и вопрос с автомобилем.
4. Улица Ивана Аксакова.
5. Маршрут Ламара. Бай Кристю и ковшичек. Витоша и скалы.
6. Город Димитров. Первая домна. Стамен Монасиев. Шопы. Канатная дорога на цементный завод. Разговор с крестьянками. Красивые ли русначки в Мариуполе?
7. Яблоки и плодохранилища. Священник на ослике. Как сушить яблоки.
8. Рильский монастырь. Монах-филателист.
9. Якоруд. Помаки и Помачки. Консервация расы, языка, обычаев.
10. Язовир Васил Коларов и каскад.
11. Велинград и история партизана. Баня. Табак. Живица. Смолокурня. Военная тайна.
12. Пловдив. Международная выставка. Смешение языков. Извозчики.
13. Перуштица. Первенец и его председатель.
14. Родопы. Родина Спартака. Райково и ресторан с музыкантами. Холодно.
15. Рудозем. Шахта и фабрика. Помаки.
16. Димитровград. Сварщик. Станка из Димитровграда.
17. Дорога в Старую Загору. Перец. Ярмарка. Цены на ишака и лошадь.
18. Бургас. Осенние пляжи.
19. Созополь. Рыбаки и частники.
20. Ропотамо.
21. Котлинские ковры. Основатель музея.
22. Тырново. Улочки. Раскопки на Царвеце.
23. Ночлег в Троянском монастыре. Пиротехника и горшки.
Вот какие были благие намерения. А владимирский-то материал все лежит и все больше и больше остывает. Пока он не совершенно остыл, нужно было ковать. Я и начал ковать и ковал несколько месяцев без передышки и назвал то, что получилось, «Владимирские проселки». И не жалею о том, что ковал. Зато, когда кончилась горячая работа, и немножечко отдохнул (надо было ведь немножечко отдохнуть) и пошел ворошить болгарские записки и планы, было поздно. Глазами вижу – написано: «Язовир Васил Коларов и каскад». Знаю, можно вычитать про этот каскад в какой-нибудь книге, уточнить, оживить, вспомнить. Или ярмарка, или первая домна. А перо, как все равно онемело, одеревенело, не хочет двигаться по бумаге. Материал умер, ороговел. Горячие капилляры больше не достигали ороговевших клеток. А жаль, правда, жаль!
Например, вижу в плане двадцать четыре пункта. Так ведь это вот что за пункты: Лиляна Стефанова – болгарская поэтесса, прожившая пять лет в Москве, рассказывала мне двадцать четыре пункта пожеланий, то есть что бы она хотела посоветовать Москве на примере своей столицы Софии. Помнится, в одном из самых первых пунктов значилось: «Ввести униформу для кондукторов трамваев, троллейбусов, автобусов». Это пожелание, интересное само по себе, пожалуй, немного устарело. Теперь троллейбусы ходят все больше без кондукторов.
Или шел разговор о сладкарницах. Это такие заведения (в Болгарии они на каждом шагу), открывающиеся в пять часов утра, где можно быстро, дешево, вкусно и питательно позавтракать. В продаже главным образом молоко и сласти. Но молоко в разных видах: и «млеко кисло», и «млеко пресно», и горячее, и холодное, и по-всякому. То же и сласти. Главное же – буза. Этакий густой, похожий на хлебную гущу, действительно хлебный напиток, какой-то уж очень повышенной калорийности и полезности. Дешевый. Безалкогольный. Вкусный и сытный. Его пьют и дети, и старики, и молодежь. Пуще же всего кормящие матери. Представляете теперь, сколько всего полезного было бы во всех 24 пунктах Лиляны Стефановой!
Что резко врезалось в мою зрительную память и держится до сих пор, так это партизанское шествие.
Мы стояли на гостевых трибунах, слева от мавзолея Георгия Димитрова, и, приподымаясь на цыпочки, старались то поверх голов, то в просветы между головами смотреть на происходящее. Впрочем, старались мы только первое время. Внимание вскоре ослабло. Ну, парад как парад. С протяжными командами, с перекатистым ура, с отчаянным битьем подошвами о жесткую брусчатку, с жуткими линиями чуть подрагивающих штыков. В общем, все как на Красной площади. Случалось нам и самим проносить помянутые штыки мимо нашего ленинского Мавзолея.
Вот пронеслись над центром Софии реактивные истребители. Вот проскрежетали танки, вот проехали мимо молчаливые пушки.
Сейчас должна по идее начаться демонстрация. Колонны нарядных людей с лозунгами, транспарантами хлынут на площадь. Наступила пора прислушаться, не доносится ли отдаленный гул праздничной толпы, но все было тихо слева. Площадь опустела, подготовив себя для чего-то нового, торжественного, необыкновенного. Вдруг, как порыв ветра по мокрой осенней листве, по гостевым трибунам прокатился рокот одобрения, дружный шум, а затем и аплодисменты.
Без всякого строя, вразброд, рассредоточась на пятнадцать-двадцать шагов друг от друга, не то ленивой, не то усталой походкой вступили на площадь люди. Они были одеты не по форме, как солдаты, и не празднично, как демонстранты. Один – в грубой брезентовой куртке, другой – в рубахе с засученными рукавами, третий – в лыжном костюме… Преобладали в одежде защитные тона, и даже были костюмы, разрисованные пятнами камуфляжа.
У некоторых болтаются прицепленные к поясу гранаты, у некоторых из-за пояса торчат пистолеты. Свое оружие эти люди несли тоже кто как, но больше всего наперевес, в правой, опущенной вниз руке. На головах у некоторых были пилотки, у некоторых – береты, а некоторые были и вовсе простоволосы.
Шли и пожилые люди, и юноши, и молодые женщины.
Время от времени и тоже вразброд люди поднимали оружие – винтовку, карабин или автомат – и, потряхивая им над головой, приветствовали таким образом стоящих на Мавзолее руководителей государства.
Постепенно я понял их походку. Она была вовсе не ленивой. Она была независимой, полной достоинства и глубокой сдержанной силы. Это шли хозяева города, победители, шел народ. Нет боязни, что собьешься с ноги или потеряешь строй. Нет и стремления как можно выше поднять ногу, как можно сильнее ударить ей о брусчатку, как можно резче повернуть голову в сторону генерала. Идет себе пожилой человек, идет под тысячами глаз, идет, как ему удобно, как ходил он по тайным балканским тропам. Оружие при нем. Он поднимает его для приветствия. Идут его друзья. Их много. Они в редком шахматном порядке заняли всю площадь. И если любую воинскую часть можно одной командой повернуть направо, налево или даже кругом, то как повернешь этих людей, каждый из которых есть отдельный характер, отдельная личность, а все вместе они объединены идеей, они – сила, партизаны, в конечном счете народ.
…Смотришь теперь, спустя восемь лет, на план ненаписанной книги, и не всегда даже вспомнишь, что означает та или иная фраза. Например, я долго недоумевал, к чему у меня записано: «Красивые ли русначки в Мариуполе?»
Потом-то вспомнилась яблоневая (как если бы в райском саду) дорога. Груды яблок по сторонам. Ветви, отягощенные плодами. Яблоки падают прямо на асфальтированное шоссе и раскалываются при падении. Иной раз яблоко стукнется о верх машины или упадет на капот. Сады одной деревни сливаются с садами другой, охватывая всю Кюстандильскую котловину. Ни заборов, ни сторожей, ни собак, ни воришек. Груды яблок, яблони, осыпанные плодами, асфальтовое шоссе, пробегающее через грандиозный, на десятки километров раскинувшийся сад.
Мы подошли к крестьянкам, убирающим яблоки, и разговорились. У одной молодой болгарки (надо ли говорить, что у нее черные большие глаза, черные волосы и яркий румянец сквозь смуглую кожу) муж уехал в Советский Союз, в Мариуполь, не то на практику, не то на курсы по сталелитейному делу. И вот уж живет там, в Советском Союзе, третий месяц. Болгарка, вроде бы шутя, но с затаенной тревогой раза три переспрашивала у нас: красивые ли русначки в Мариуполе? Мы постарались убедить ее, что рядом с ней померкнет любая русначка. Но не знаю, добились ли успеха, потому что, когда прощались, она еще раз захотела уточнить: светло-русые ли русначки живут в Мариуполе или тоже все больше темные, как здесь, в Кюстандильской котловине?
Или вот еще два слова: «Собиратель музея». В городе Котеле попали мы в необыкновенный музей. Народный учитель Василий Георгиев (когда мы были, ему исполнился 81 год) еще в молодости увлекся собирательством. Страсть собирательства у него не сузилась до одного, целенаправленного, так сказать, пучка или луча, когда человек собирает либо марки, либо старинную утварь, либо живопись, либо мало ли еще чего.
Василий Георгиев собирал все. Насобирал в конце концов столько, что коллекцию пришлось оформить как городской музей, и теперь все это доступно для обозрения. Василий Георгиев в музее директор.
Ископаемые наконечники стрел и копий, тысячи насекомых, гербарии, грандиозная коллекция птичьих яиц, сотни чучел птиц, рыб и животных – вся местная фауна, образцы горных пород и руд, то есть попросту камни, подобранные в окрестных горах.
Особую линию занимают всякие несообразности и отклонения от нормы. Тут собирателем владела психология кунсткамеры, и он шел у нее на поводу.
Ягненочек о двух головах, ягненочек о восьми ногах. Цыпленок о двух головах, галка о трех ногах, крыса о двух хвостах… На совсем особом месте стоит плавающее и спирту женское сердце, пронзенное широким кинжалом.
Дело в том, что все женщины в Котеле раньше были заняты ковроделием. Мужчины же, напротив, уходили па всю зиму с отарами овец к морю. За долгие зимние месяцы, значит, появлялись, накапливались поводы для мужской ревности. В результате – пронзенное ножом сердце в музее Василия Георгиева.
О внешности собирателя у меня записано в старой тетради: «Седой ежик». Значит, в то время мне хватило бы этой детальки, чтобы восстановить весь облик человека. Теперь этот «седой ежик» для меня пустые, мертвые слова. Ничего не вижу я за «седым ежиком».
Все же поездка у меня была – не развлечение, а, напротив, деловая командировка, и я должен был кое-что обязательно написать по горячему следу. Я записал несколько встреч с людьми разных профессий на дорогах Болгарии. Всего получилось 10 зарисовок.
Для того чтобы закончить с этой поездкой и чтобы можно было получить представление о характере зарисовок, я рискну возвратиться хотя бы к трем из них.
Однако первая моя поездка была не в Болгарию… Проплывая мимо болгарских берегов, пароход остановился на полдня в Варне, и нам разрешили сойти на берег. С какой жадностью вглядывался я в каждое болгарское лицо, в каждый болгарский дворик, в каждую вывеску на магазине. Особенно взволновали меня пропыленные автобусы. Они брали пассажиров, чтобы увезти их в глубину болгарской земли, в какие-то деревни и города, неведомые, как бы даже сказочные и оттого еще более страстно манящие.
Действительно, сесть бы сейчас в автобус и ехать я бродить по прекрасной земле, среди радушных прекрасных людей: виноград, молодое вино, кукурузные желтые лепешки.
Помнится, я даже написал тогда стихи о своей мимолетной встрече с Болгарией, настолько мимолетной, что в стихах я вовсе, хотя бы и на несколько часов, не вступаю на болгарскую землю, а смотрю издали.
Вторая встреча была еще мимолетнее. И тоже с парохода. Мы плыли тогда по Дунаю из Будапешта в Измаил и остановились в болгарском городе Русо.
Вдоль берегов Болгарии прошли мы,
Я все стоял на палубе, когда
Плыла, плыла и проплывала мимо
Ее холмов прибрежная гряда.
Волнистая – повыше и пониже,
Красивая, не надо ей прикрас.
Еще чуть-чуть: дома, людей увижу,
Еще чуть-чуть и… не хватает глаз.
Гряда холмов туманится, синея,
Какие там за нею города?
Какие там селения за нею,
Которых я не видел никогда?
Так вот они, неведомые страны!
Но там живут, и это знаю я,
Мои друзья – Георгий и Лиляна,
Димитр и Блага – верные друзья.
Да что друзья, мне так отрадно верить,
Что я чужим совсем бы не был тут.
В любом селе, когда б сойти на берег,
И хлеб, и соль, и братом назовут.
Ах, капитан! Торжественно и строго
Произнеси командные слова.
Привстанем здесь, пред дальнею дорогой,
В чужой Босфор легко ли уплывать!
Корабль идет, и сердце заболело,
И чайки так крикливы надо мной,
Что будто не болгарские пределы,
А родина осталась за кормой.
Вдоль берегов Болгарии прошли мы,
Я все стоял на палубе, пока
Туманились, уже неразличимы,
Быть может, берег, может – облака…
Наконец, в 1956 году мне предложили в одном иллюстрированном журнале поездку в Болгарию на целый месяц, а я как на грех собрался идти пешком по родной владимирской земле, не ради прогулки, разумеется, а ради дела. К походу готовился всю зиму, сидя в Ленинской библиотеке, и откладывать его не было никакой моральной возможности – пришлось переложить на осень поездку в Болгарию.
После владимирского похода меня на две недели послали на целину, да еще неделю я писал целинные очерки (а владимирский-то материал лежит и остывает, как железо, вынутое из горна и положенное на наковальню).
После целины наконец произошла долгожданная встреча с Болгарией.
Как сейчас помню, маршруты всех поездок по Болгарии составлял для нас (для меня и для фотокорреспондента Н. Козловского) замечательный болгарский поэт, этакий патриарх болгарской поэзии, седовласый красивый старик Ламар. Он пешком исходил всю свою родину и знает каждый уголок, каждую тропинку. На составление маршрута он попросил три дня.
Через три дня несколько страниц плотного печатного текста были у нас в руках.
– Ну вот, – шутили болгарские друзья, – то, что Ламар сумел увидеть за шестьдесят лет, вы теперь должны будете объехать за две недели.
В ламаровской разработке имелись даже и примечания. Так, например, в пункте о городе Казанлыке значилось: «Тука сидит Чудомир». В спешке мы не успели тогда заехать в Казанлык, и Чудомир остался для меня загадкой, прямо-таки таинственной личностью. Лет пять спустя около гостиницы «Украина» в Москве увидел я автобус с болгарскими туристами, услышал болгарскую речь, подошел, чтобы разговориться. Первым болгарином, к которому я обратился (высокий, худощавый старик), был Чудомир из Казанлыка. Ничего таинственного в нем не было, он оказался юмористическим писателем и большим приятелем Ламара.
Впопыхах, смотря на все глазами тонкого иллюстрированного журнала (а владимирский-то материал лежит, остывая, как железо, вынутое из горна, и положенное на наковальню), проехали мы всю Болгарию, побывав и в Родопах – на родине Спартака, и на Балканах, и во Фракийской низменности, и в Рильском монастыре… По горячему следу я составил план будущих очерков, чтобы хоть как-нибудь разложить по порядку сумбурные, одно на другое нагромоздившиеся впечатления. План по случайности сохранился.
1. Первые впечатления. Центр Софии. Двадцать четыре пункта. Гостиница и экран.
2. Партизанское шествие.
3. Правительственный прием и вопрос с автомобилем.
4. Улица Ивана Аксакова.
5. Маршрут Ламара. Бай Кристю и ковшичек. Витоша и скалы.
6. Город Димитров. Первая домна. Стамен Монасиев. Шопы. Канатная дорога на цементный завод. Разговор с крестьянками. Красивые ли русначки в Мариуполе?
7. Яблоки и плодохранилища. Священник на ослике. Как сушить яблоки.
8. Рильский монастырь. Монах-филателист.
9. Якоруд. Помаки и Помачки. Консервация расы, языка, обычаев.
10. Язовир Васил Коларов и каскад.
11. Велинград и история партизана. Баня. Табак. Живица. Смолокурня. Военная тайна.
12. Пловдив. Международная выставка. Смешение языков. Извозчики.
13. Перуштица. Первенец и его председатель.
14. Родопы. Родина Спартака. Райково и ресторан с музыкантами. Холодно.
15. Рудозем. Шахта и фабрика. Помаки.
16. Димитровград. Сварщик. Станка из Димитровграда.
17. Дорога в Старую Загору. Перец. Ярмарка. Цены на ишака и лошадь.
18. Бургас. Осенние пляжи.
19. Созополь. Рыбаки и частники.
20. Ропотамо.
21. Котлинские ковры. Основатель музея.
22. Тырново. Улочки. Раскопки на Царвеце.
23. Ночлег в Троянском монастыре. Пиротехника и горшки.
Вот какие были благие намерения. А владимирский-то материал все лежит и все больше и больше остывает. Пока он не совершенно остыл, нужно было ковать. Я и начал ковать и ковал несколько месяцев без передышки и назвал то, что получилось, «Владимирские проселки». И не жалею о том, что ковал. Зато, когда кончилась горячая работа, и немножечко отдохнул (надо было ведь немножечко отдохнуть) и пошел ворошить болгарские записки и планы, было поздно. Глазами вижу – написано: «Язовир Васил Коларов и каскад». Знаю, можно вычитать про этот каскад в какой-нибудь книге, уточнить, оживить, вспомнить. Или ярмарка, или первая домна. А перо, как все равно онемело, одеревенело, не хочет двигаться по бумаге. Материал умер, ороговел. Горячие капилляры больше не достигали ороговевших клеток. А жаль, правда, жаль!
Например, вижу в плане двадцать четыре пункта. Так ведь это вот что за пункты: Лиляна Стефанова – болгарская поэтесса, прожившая пять лет в Москве, рассказывала мне двадцать четыре пункта пожеланий, то есть что бы она хотела посоветовать Москве на примере своей столицы Софии. Помнится, в одном из самых первых пунктов значилось: «Ввести униформу для кондукторов трамваев, троллейбусов, автобусов». Это пожелание, интересное само по себе, пожалуй, немного устарело. Теперь троллейбусы ходят все больше без кондукторов.
Или шел разговор о сладкарницах. Это такие заведения (в Болгарии они на каждом шагу), открывающиеся в пять часов утра, где можно быстро, дешево, вкусно и питательно позавтракать. В продаже главным образом молоко и сласти. Но молоко в разных видах: и «млеко кисло», и «млеко пресно», и горячее, и холодное, и по-всякому. То же и сласти. Главное же – буза. Этакий густой, похожий на хлебную гущу, действительно хлебный напиток, какой-то уж очень повышенной калорийности и полезности. Дешевый. Безалкогольный. Вкусный и сытный. Его пьют и дети, и старики, и молодежь. Пуще же всего кормящие матери. Представляете теперь, сколько всего полезного было бы во всех 24 пунктах Лиляны Стефановой!
Что резко врезалось в мою зрительную память и держится до сих пор, так это партизанское шествие.
Мы стояли на гостевых трибунах, слева от мавзолея Георгия Димитрова, и, приподымаясь на цыпочки, старались то поверх голов, то в просветы между головами смотреть на происходящее. Впрочем, старались мы только первое время. Внимание вскоре ослабло. Ну, парад как парад. С протяжными командами, с перекатистым ура, с отчаянным битьем подошвами о жесткую брусчатку, с жуткими линиями чуть подрагивающих штыков. В общем, все как на Красной площади. Случалось нам и самим проносить помянутые штыки мимо нашего ленинского Мавзолея.
Вот пронеслись над центром Софии реактивные истребители. Вот проскрежетали танки, вот проехали мимо молчаливые пушки.
Сейчас должна по идее начаться демонстрация. Колонны нарядных людей с лозунгами, транспарантами хлынут на площадь. Наступила пора прислушаться, не доносится ли отдаленный гул праздничной толпы, но все было тихо слева. Площадь опустела, подготовив себя для чего-то нового, торжественного, необыкновенного. Вдруг, как порыв ветра по мокрой осенней листве, по гостевым трибунам прокатился рокот одобрения, дружный шум, а затем и аплодисменты.
Без всякого строя, вразброд, рассредоточась на пятнадцать-двадцать шагов друг от друга, не то ленивой, не то усталой походкой вступили на площадь люди. Они были одеты не по форме, как солдаты, и не празднично, как демонстранты. Один – в грубой брезентовой куртке, другой – в рубахе с засученными рукавами, третий – в лыжном костюме… Преобладали в одежде защитные тона, и даже были костюмы, разрисованные пятнами камуфляжа.
У некоторых болтаются прицепленные к поясу гранаты, у некоторых из-за пояса торчат пистолеты. Свое оружие эти люди несли тоже кто как, но больше всего наперевес, в правой, опущенной вниз руке. На головах у некоторых были пилотки, у некоторых – береты, а некоторые были и вовсе простоволосы.
Шли и пожилые люди, и юноши, и молодые женщины.
Время от времени и тоже вразброд люди поднимали оружие – винтовку, карабин или автомат – и, потряхивая им над головой, приветствовали таким образом стоящих на Мавзолее руководителей государства.
Постепенно я понял их походку. Она была вовсе не ленивой. Она была независимой, полной достоинства и глубокой сдержанной силы. Это шли хозяева города, победители, шел народ. Нет боязни, что собьешься с ноги или потеряешь строй. Нет и стремления как можно выше поднять ногу, как можно сильнее ударить ей о брусчатку, как можно резче повернуть голову в сторону генерала. Идет себе пожилой человек, идет под тысячами глаз, идет, как ему удобно, как ходил он по тайным балканским тропам. Оружие при нем. Он поднимает его для приветствия. Идут его друзья. Их много. Они в редком шахматном порядке заняли всю площадь. И если любую воинскую часть можно одной командой повернуть направо, налево или даже кругом, то как повернешь этих людей, каждый из которых есть отдельный характер, отдельная личность, а все вместе они объединены идеей, они – сила, партизаны, в конечном счете народ.
…Смотришь теперь, спустя восемь лет, на план ненаписанной книги, и не всегда даже вспомнишь, что означает та или иная фраза. Например, я долго недоумевал, к чему у меня записано: «Красивые ли русначки в Мариуполе?»
Потом-то вспомнилась яблоневая (как если бы в райском саду) дорога. Груды яблок по сторонам. Ветви, отягощенные плодами. Яблоки падают прямо на асфальтированное шоссе и раскалываются при падении. Иной раз яблоко стукнется о верх машины или упадет на капот. Сады одной деревни сливаются с садами другой, охватывая всю Кюстандильскую котловину. Ни заборов, ни сторожей, ни собак, ни воришек. Груды яблок, яблони, осыпанные плодами, асфальтовое шоссе, пробегающее через грандиозный, на десятки километров раскинувшийся сад.
Мы подошли к крестьянкам, убирающим яблоки, и разговорились. У одной молодой болгарки (надо ли говорить, что у нее черные большие глаза, черные волосы и яркий румянец сквозь смуглую кожу) муж уехал в Советский Союз, в Мариуполь, не то на практику, не то на курсы по сталелитейному делу. И вот уж живет там, в Советском Союзе, третий месяц. Болгарка, вроде бы шутя, но с затаенной тревогой раза три переспрашивала у нас: красивые ли русначки в Мариуполе? Мы постарались убедить ее, что рядом с ней померкнет любая русначка. Но не знаю, добились ли успеха, потому что, когда прощались, она еще раз захотела уточнить: светло-русые ли русначки живут в Мариуполе или тоже все больше темные, как здесь, в Кюстандильской котловине?
Или вот еще два слова: «Собиратель музея». В городе Котеле попали мы в необыкновенный музей. Народный учитель Василий Георгиев (когда мы были, ему исполнился 81 год) еще в молодости увлекся собирательством. Страсть собирательства у него не сузилась до одного, целенаправленного, так сказать, пучка или луча, когда человек собирает либо марки, либо старинную утварь, либо живопись, либо мало ли еще чего.
Василий Георгиев собирал все. Насобирал в конце концов столько, что коллекцию пришлось оформить как городской музей, и теперь все это доступно для обозрения. Василий Георгиев в музее директор.
Ископаемые наконечники стрел и копий, тысячи насекомых, гербарии, грандиозная коллекция птичьих яиц, сотни чучел птиц, рыб и животных – вся местная фауна, образцы горных пород и руд, то есть попросту камни, подобранные в окрестных горах.
Особую линию занимают всякие несообразности и отклонения от нормы. Тут собирателем владела психология кунсткамеры, и он шел у нее на поводу.
Ягненочек о двух головах, ягненочек о восьми ногах. Цыпленок о двух головах, галка о трех ногах, крыса о двух хвостах… На совсем особом месте стоит плавающее и спирту женское сердце, пронзенное широким кинжалом.
Дело в том, что все женщины в Котеле раньше были заняты ковроделием. Мужчины же, напротив, уходили па всю зиму с отарами овец к морю. За долгие зимние месяцы, значит, появлялись, накапливались поводы для мужской ревности. В результате – пронзенное ножом сердце в музее Василия Георгиева.
О внешности собирателя у меня записано в старой тетради: «Седой ежик». Значит, в то время мне хватило бы этой детальки, чтобы восстановить весь облик человека. Теперь этот «седой ежик» для меня пустые, мертвые слова. Ничего не вижу я за «седым ежиком».
Все же поездка у меня была – не развлечение, а, напротив, деловая командировка, и я должен был кое-что обязательно написать по горячему следу. Я записал несколько встреч с людьми разных профессий на дорогах Болгарии. Всего получилось 10 зарисовок.
Для того чтобы закончить с этой поездкой и чтобы можно было получить представление о характере зарисовок, я рискну возвратиться хотя бы к трем из них.
СТАМЕН СТРОИТ ДОМНУ
Болгар, живущих по деревням вокруг Софии, зовут шопами. Это не племя, конечно, как не племя наши, например, пошехонцы. Но так же, как у пошехонцев, есть у шопов в характере черточки, которые выделяют их. Прежде всего, шоп во всем сомневается. Если ему предлагают какую-нибудь переустройку, он дольше других будет скрести в затылке и прикидывать, что к чему. Но это не из осторожности: все скажут, что шопы храбрые солдаты. Шоп сделает такой вид и так поведет себя в разговоре, что подумаешь сначала: а может, у него не все дома? Но вскоре заметишь, как светится в глазах яркий огонек лукавства и смекалки. У шопов с прочим населением установились иронические отношения. Большинство болгарских анекдотов о шопах. «Увидел шоп еще в старое время царского министра в высоченном цилиндре и спрашивает, с удивлением показывая на цилиндр: «А там у него всё голова?»
Если же придется вам обедать в болгарском ресторане, спросите салат по-шопски. Когда вы отправите в рот первую порцию, в затуманенных глазах ваших сразу встанет шоп в черной бараньей шапке. Он будет лукаво улыбаться, спрашивая: «Ну, каково?» Оказывается, в помидоры вам с чисто шопским остроумием настругали самого лютого красного перца.
При всем том добродушном юморе, с которым воспринимались шопы болгарами-горожанами, был, наверное, и элементик превосходства в отношениях к ним. Ну, точь-в-точь как у нас раньше к упомянутым пошехонцам. Вот почему было несколько неожиданно для нас впервые познакомиться с шопами не за плугом, не за пастьбой овец, а на строительстве первой в Болгарии доменной печи.
Шоп предстал перед нами в виде мужчины лет тридцати пяти – рыжие усики, нос с горбинкой, защитная кепка, сбитая на затылок.
– Вот это он и есть. Стамен.
– Да, мы есть Стамен, – и мужчина с рыжими усиками по-хозяйски гостеприимно перевернул валявшийся тут ящик более чистой стороной. – Садитесь.
Интервью наше началось.
– Мы из села Побиткамень, – охотно отвечал Стамен. – До Югославии от нас чуть подальше, чем вон до прокатного цеха. Земля наша тонкая, а под ней песок, родится только рожь. А всего ее, земли-то, у отца четырнадцать декаров. На четырнадцать декаров восемь ртов. Многовато. И пошли мы, значит, работать на сторону.
Нужно понимать, что одни Стамен пошел, потому что шопы говорят о себе во множественном числе.
– Сколько же лет было вам?
– Да уж пятнадцать. Младшие мы в семье. Ну, а строительстве сначала известку таскали, кирпичи, доски. Год таскали, на второй взяли в руки молоток. Госбанк в Софии кто строил? Мы. Телеграфную палату тоже мы. Концертный зал «Болгария» после бомбежки – тоже мы. Только нашей работы не видно.
– Как так?
– А так. Положит каменщик кирпич, и лежит тот кирпич на месте. Через десять лет приходи его поглядеть, он все лежит. А мы опалубщики. Городим, городим, колотим-колотим, а потом зальют нашу городьбу цементом. Сами же мы ее и ломаем, и остается работа каменщика, бетонщика, цементщика, а нашей совсем не видно.
– Но здания-то стоят, тот же Госбанк.
– А как же?! ТЭЦ вон стоит, дымит, это посерьезней всех госбанков с телеграфными палатами. На ТЭЦ мы впервые к индустрии приобщились.
– Все говорят, что ваша бригада очень дружно работает. И вот уж десять лет никто ее в Болгарии обогнать не может. От чего это зависит? От вас, бригадира, или, может, люди подобрались?
– Что ж, и люди. В сорок шестом году бригада наша образовалась. Она, конечно, то побольше станет, то уменьшится. Но ядро в ней постоянное и твердое.
– Кто же в этом ядре?
– А мы там, шопы. Три моих брата, два зятя, двоюродный брат, шурин, свояк да земляков человек шесть. Теперь посудите, можно ли нас обогнать.
Пожалуй, это был тот редкий случай, когда семейственность со стороны бригадира пошла на пользу делу, а не во вред ему.
– А здесь, на комбинате, ваша бригада давно работает?
– Приехали мы сюда на грузовике, а вокруг не то что стены какой, забора и то не было. Вон там, где мартеновский цех дымится сейчас, один старик овец пас, поправее кустики были. Нашей бригаде поручили заложить первый камень.
– Ну и как?
– Заложили, а чего не заложить, мы – люди привычные. И вот сколько здесь зданий видите вокруг, на каждом из них наша бригада побывала. Сначала жилые дома, потом гараж, потом цеха: мартеновский, прокатный… – И тут Стамен неожиданно рассмеялся.
– Вы что?
– Да как же. Рассказываю отцу, что дом построил, который семнадцать декаров земли занимает, а отец не верит. Ведь у него все поле четырнадцать декаров. Приехал смотреть. Шагами мерил. И так постепенно дошли мы до домны, – и Стамен показал туда, куда смотреть нужно, придерживая шапку на затылке, а то упадет. Там наверху, в причудливых переплетениях стальных конструкций виднелись уменьшенные расстоянием портреты Ленина и Димитрова.
Пока мы разговаривали, «железное ядро» бригады: братья родные, да брат двоюродный, да зятья, да шурин, да свояк, да земляки, – все собрались вокруг. Видя, что беседа наша кончается, что мы уходим, бригада зашумела. Члены бригады напали на своего бригадира:
– А ты почему молчишь о том, как Героя получил? Почему не рассказываешь, как в Москву ездил?
– Ах, вы и в Москве были? Расскажите, что вам больше всего понравилось?
И когда про себя я уже стал гадать, что же назовет он: Третьяковскую галерею, Кремль, университет, Большой театр, Сельскохозяйственную выставку, ГУМ, Садовое кольцо или, может быть, улицу Горького, – Стамен ответил:
– Больше всего нам в Москве понравилось крупноблочное строительство…
Если же придется вам обедать в болгарском ресторане, спросите салат по-шопски. Когда вы отправите в рот первую порцию, в затуманенных глазах ваших сразу встанет шоп в черной бараньей шапке. Он будет лукаво улыбаться, спрашивая: «Ну, каково?» Оказывается, в помидоры вам с чисто шопским остроумием настругали самого лютого красного перца.
При всем том добродушном юморе, с которым воспринимались шопы болгарами-горожанами, был, наверное, и элементик превосходства в отношениях к ним. Ну, точь-в-точь как у нас раньше к упомянутым пошехонцам. Вот почему было несколько неожиданно для нас впервые познакомиться с шопами не за плугом, не за пастьбой овец, а на строительстве первой в Болгарии доменной печи.
Шоп предстал перед нами в виде мужчины лет тридцати пяти – рыжие усики, нос с горбинкой, защитная кепка, сбитая на затылок.
– Вот это он и есть. Стамен.
– Да, мы есть Стамен, – и мужчина с рыжими усиками по-хозяйски гостеприимно перевернул валявшийся тут ящик более чистой стороной. – Садитесь.
Интервью наше началось.
– Мы из села Побиткамень, – охотно отвечал Стамен. – До Югославии от нас чуть подальше, чем вон до прокатного цеха. Земля наша тонкая, а под ней песок, родится только рожь. А всего ее, земли-то, у отца четырнадцать декаров. На четырнадцать декаров восемь ртов. Многовато. И пошли мы, значит, работать на сторону.
Нужно понимать, что одни Стамен пошел, потому что шопы говорят о себе во множественном числе.
– Сколько же лет было вам?
– Да уж пятнадцать. Младшие мы в семье. Ну, а строительстве сначала известку таскали, кирпичи, доски. Год таскали, на второй взяли в руки молоток. Госбанк в Софии кто строил? Мы. Телеграфную палату тоже мы. Концертный зал «Болгария» после бомбежки – тоже мы. Только нашей работы не видно.
– Как так?
– А так. Положит каменщик кирпич, и лежит тот кирпич на месте. Через десять лет приходи его поглядеть, он все лежит. А мы опалубщики. Городим, городим, колотим-колотим, а потом зальют нашу городьбу цементом. Сами же мы ее и ломаем, и остается работа каменщика, бетонщика, цементщика, а нашей совсем не видно.
– Но здания-то стоят, тот же Госбанк.
– А как же?! ТЭЦ вон стоит, дымит, это посерьезней всех госбанков с телеграфными палатами. На ТЭЦ мы впервые к индустрии приобщились.
– Все говорят, что ваша бригада очень дружно работает. И вот уж десять лет никто ее в Болгарии обогнать не может. От чего это зависит? От вас, бригадира, или, может, люди подобрались?
– Что ж, и люди. В сорок шестом году бригада наша образовалась. Она, конечно, то побольше станет, то уменьшится. Но ядро в ней постоянное и твердое.
– Кто же в этом ядре?
– А мы там, шопы. Три моих брата, два зятя, двоюродный брат, шурин, свояк да земляков человек шесть. Теперь посудите, можно ли нас обогнать.
Пожалуй, это был тот редкий случай, когда семейственность со стороны бригадира пошла на пользу делу, а не во вред ему.
– А здесь, на комбинате, ваша бригада давно работает?
– Приехали мы сюда на грузовике, а вокруг не то что стены какой, забора и то не было. Вон там, где мартеновский цех дымится сейчас, один старик овец пас, поправее кустики были. Нашей бригаде поручили заложить первый камень.
– Ну и как?
– Заложили, а чего не заложить, мы – люди привычные. И вот сколько здесь зданий видите вокруг, на каждом из них наша бригада побывала. Сначала жилые дома, потом гараж, потом цеха: мартеновский, прокатный… – И тут Стамен неожиданно рассмеялся.
– Вы что?
– Да как же. Рассказываю отцу, что дом построил, который семнадцать декаров земли занимает, а отец не верит. Ведь у него все поле четырнадцать декаров. Приехал смотреть. Шагами мерил. И так постепенно дошли мы до домны, – и Стамен показал туда, куда смотреть нужно, придерживая шапку на затылке, а то упадет. Там наверху, в причудливых переплетениях стальных конструкций виднелись уменьшенные расстоянием портреты Ленина и Димитрова.
Пока мы разговаривали, «железное ядро» бригады: братья родные, да брат двоюродный, да зятья, да шурин, да свояк, да земляки, – все собрались вокруг. Видя, что беседа наша кончается, что мы уходим, бригада зашумела. Члены бригады напали на своего бригадира:
– А ты почему молчишь о том, как Героя получил? Почему не рассказываешь, как в Москву ездил?
– Ах, вы и в Москве были? Расскажите, что вам больше всего понравилось?
И когда про себя я уже стал гадать, что же назовет он: Третьяковскую галерею, Кремль, университет, Большой театр, Сельскохозяйственную выставку, ГУМ, Садовое кольцо или, может быть, улицу Горького, – Стамен ответил:
– Больше всего нам в Москве понравилось крупноблочное строительство…
РАССКАЗ МОЛЧАЛИВОГО ПОПУТЧИКА
Время от времени машину нашу останавливали прохожие с просьбой подвезти их немного. Мы были рады этому: каждый новый человек что-нибудь да расскажет. Первый пассажир подошел к нам, когда мы все (а нас было пятеро) высыпали из машины посмотреть и, может быть, сфотографировать на память священника в длинной черной одежде, под черным зонтиком, едущего верхом на осляти.
В автомобиле стало не только тесно, но и шумно. Пассажир болтал безумолку. В первые три минуты мы узнали, что ехать ему три километра, что работает он по производству пульпы, а ходил в село за деревянной пробкой. Тут он вынул эту пробку из кармана и показал ее каждому из нас.
– Что же это за пульпа такая?
– Мы режем яблоки, ого, сколько у нас яблок! Кладем их в деревянные бочки и заливаем таким раствором, чтобы они не портились, а то ведь их не успеешь съесть, и они сгниют. Вот сейчас подъедем, я покажу вам, как мы делаем пульпу…
Но тут выяснилось, что, увлекшись разговором, он на целых два километра проехал дальше своей деревни.
– Ну, ничего. То было три километра, а стало два. Зато вы знаете теперь, что такое пульпа. – И он весело помахал нам вслед.
Второй попутчик был молчалив и задумчив. Он был одет в зеленую стеганку, в зеленую фуражку и зеленые штаны. Все же удалось узнать, что работает он начальником снабжения в местном леспромхозе. Ну ясно, что интересного может рассказать начальник снабжения. Чаще всего у них не очень-то яркие биографии.
– Вот здесь меня и расстреляли, – произнес вдруг наш попутчик. – Видите холмик-могилу, это было здесь.
Значит, мы очень подозрительно посмотрели на парня после его слов, он смутился и замолчал снова. Местность, куда он показал, была такая: сразу у дороги кустарничек, потом крутой обрыв, а под ним где-то внизу река. За рекой поднимался в гору лес. Слишком заинтриговало нас внезапное и странное признание начальника снабжения, чтобы мы не попытались выспросить у пего, как же было дело. И что, собственно, означает фраза: «Вот здесь меня и расстреляли».
Петер, так звали парня, рассказывал долго и подробно. Суть же дела была такова.
Во время фашистского режима 1942 года семнадцатилетний юноша Петер Орозов, член рабочего молодежного союза, попросту говоря, комсомолец, работал связным. Его квартира была явочной квартирой. Здесь скрывались партизаны, зачем-нибудь спускавшиеся в город с лесистых гор. Петер приобретал и переправлял в отряды одежду, продовольствие. В полукилометре от города, в корне большого старого бука было дупло. Петер клал в дупло разные сведения: кто из товарищей схвачен, куда и как передвигаются жандармы, что они затевают и многое другое. Находиться в стане врага одному куда опаснее, чем в партизанском отряде. Нужно сказать, что Петер много раз просился в отряд, особенно, когда в мае 1944 года в город прибыла карательная экспедиция. Но партийные руководители говорили, что он здесь нужнее.
Однажды в четыре часа утра Петер Орозов был схвачен. Его отвезли в здание гимназии, где он когда-то учился. Там сидело уже человек 150 комсомольцев и членов партии. Как иногда случается, один из 150-ти не выдержал допроса и выдал товарищей. Выдал он, конечно, и связного.
29 мая (как было не запомнить это число!) в двенадцать часов ночи к арестованным вошли три жандарма. Один из них стал читать список: «Олен Кушев…» – и Олен Кушев, поднявшись с пола, встал на ноги. «Константин Кулин…» – поднялся и Кулин. «Константин Левинов…» Один за другим поднимались товарищи. Когда выкликнули Петера Орозова, тот стоял уже на ногах. Он все понял. Всего было выкрикнуто четырнадцать человек, таких же молодых, как и Петер, парней. Им связали руки и, кроме того, привязали друг к другу за руки, повыше локтя. Жандармский капитан произнес речь. Он говорил этим парням, что их обманули, что в Советском Союзе, на который они смотрят, все не так, как написано в книгах, что люди там умирают с голоду и что ему очень жаль бедных молодых людей. Священник тоже сказал несколько слов, в частности посоветовал проститься с гимназией, которая учила своих питомцев не тому, чем они стали заниматься.
После этого можно было понять, к чему идет дело. Но пока человек жив, он надеется. И люди надеялись, что, может быть, их просто переводят в другое место. По узкой дощечке, положенной наклонно, связанные пары поднялись в кузов автомобиля. Даже когда грузовик выехал из города и когда Петер стал шепотом предлагать соседу как-нибудь распутаться и в случае чего бежать, сосед все еще надеялся и говорил: «Наверное, только попугают». Говорят, что приговоренные к смерти надеются до последней доли секунды: а вдруг что-нибудь произойдет. Петер Орозов не надеялся, и в этом было его преимущество. Кое-как ему удалось о какую-то железку па борту кузова перетереть веревку. Ехали в темноте. Охранники ничего не замечали. В гимназии Петер не успел зашнуровать башмаки и теперь сбросил их. Потом автомобиль остановился. Людей стали выкидывать из кузова. Связанные попарно, они барахтались на земле. Их сводили к реке и разрешили последний раз напиться, а потом снова велели подняться на обрыв. Могила была готова. Жандарм подошел к каждому и электрическим фонариком проверил, у всех ли связаны руки. Петеру пришлось кое-как замотать веревку, чтобы обмануть жандарма. Солдаты подняли автоматы, и несколько человек закричали: «Смерть фашизму!», «Да здравствует партия!» – в это же мгновение Петер упал в яму. На него навалилось несколько человек. Теплое потекло за воротник. Кто-то заплакал. В нескольких местах (потом оказалось в четырех) Петер почувствовал тупое онемение: четыре пули задели его. Сейчас будут зарывать, нужно выбраться из-под низу. И он стал выбираться.
В автомобиле стало не только тесно, но и шумно. Пассажир болтал безумолку. В первые три минуты мы узнали, что ехать ему три километра, что работает он по производству пульпы, а ходил в село за деревянной пробкой. Тут он вынул эту пробку из кармана и показал ее каждому из нас.
– Что же это за пульпа такая?
– Мы режем яблоки, ого, сколько у нас яблок! Кладем их в деревянные бочки и заливаем таким раствором, чтобы они не портились, а то ведь их не успеешь съесть, и они сгниют. Вот сейчас подъедем, я покажу вам, как мы делаем пульпу…
Но тут выяснилось, что, увлекшись разговором, он на целых два километра проехал дальше своей деревни.
– Ну, ничего. То было три километра, а стало два. Зато вы знаете теперь, что такое пульпа. – И он весело помахал нам вслед.
Второй попутчик был молчалив и задумчив. Он был одет в зеленую стеганку, в зеленую фуражку и зеленые штаны. Все же удалось узнать, что работает он начальником снабжения в местном леспромхозе. Ну ясно, что интересного может рассказать начальник снабжения. Чаще всего у них не очень-то яркие биографии.
– Вот здесь меня и расстреляли, – произнес вдруг наш попутчик. – Видите холмик-могилу, это было здесь.
Значит, мы очень подозрительно посмотрели на парня после его слов, он смутился и замолчал снова. Местность, куда он показал, была такая: сразу у дороги кустарничек, потом крутой обрыв, а под ним где-то внизу река. За рекой поднимался в гору лес. Слишком заинтриговало нас внезапное и странное признание начальника снабжения, чтобы мы не попытались выспросить у пего, как же было дело. И что, собственно, означает фраза: «Вот здесь меня и расстреляли».
Петер, так звали парня, рассказывал долго и подробно. Суть же дела была такова.
Во время фашистского режима 1942 года семнадцатилетний юноша Петер Орозов, член рабочего молодежного союза, попросту говоря, комсомолец, работал связным. Его квартира была явочной квартирой. Здесь скрывались партизаны, зачем-нибудь спускавшиеся в город с лесистых гор. Петер приобретал и переправлял в отряды одежду, продовольствие. В полукилометре от города, в корне большого старого бука было дупло. Петер клал в дупло разные сведения: кто из товарищей схвачен, куда и как передвигаются жандармы, что они затевают и многое другое. Находиться в стане врага одному куда опаснее, чем в партизанском отряде. Нужно сказать, что Петер много раз просился в отряд, особенно, когда в мае 1944 года в город прибыла карательная экспедиция. Но партийные руководители говорили, что он здесь нужнее.
Однажды в четыре часа утра Петер Орозов был схвачен. Его отвезли в здание гимназии, где он когда-то учился. Там сидело уже человек 150 комсомольцев и членов партии. Как иногда случается, один из 150-ти не выдержал допроса и выдал товарищей. Выдал он, конечно, и связного.
29 мая (как было не запомнить это число!) в двенадцать часов ночи к арестованным вошли три жандарма. Один из них стал читать список: «Олен Кушев…» – и Олен Кушев, поднявшись с пола, встал на ноги. «Константин Кулин…» – поднялся и Кулин. «Константин Левинов…» Один за другим поднимались товарищи. Когда выкликнули Петера Орозова, тот стоял уже на ногах. Он все понял. Всего было выкрикнуто четырнадцать человек, таких же молодых, как и Петер, парней. Им связали руки и, кроме того, привязали друг к другу за руки, повыше локтя. Жандармский капитан произнес речь. Он говорил этим парням, что их обманули, что в Советском Союзе, на который они смотрят, все не так, как написано в книгах, что люди там умирают с голоду и что ему очень жаль бедных молодых людей. Священник тоже сказал несколько слов, в частности посоветовал проститься с гимназией, которая учила своих питомцев не тому, чем они стали заниматься.
После этого можно было понять, к чему идет дело. Но пока человек жив, он надеется. И люди надеялись, что, может быть, их просто переводят в другое место. По узкой дощечке, положенной наклонно, связанные пары поднялись в кузов автомобиля. Даже когда грузовик выехал из города и когда Петер стал шепотом предлагать соседу как-нибудь распутаться и в случае чего бежать, сосед все еще надеялся и говорил: «Наверное, только попугают». Говорят, что приговоренные к смерти надеются до последней доли секунды: а вдруг что-нибудь произойдет. Петер Орозов не надеялся, и в этом было его преимущество. Кое-как ему удалось о какую-то железку па борту кузова перетереть веревку. Ехали в темноте. Охранники ничего не замечали. В гимназии Петер не успел зашнуровать башмаки и теперь сбросил их. Потом автомобиль остановился. Людей стали выкидывать из кузова. Связанные попарно, они барахтались на земле. Их сводили к реке и разрешили последний раз напиться, а потом снова велели подняться на обрыв. Могила была готова. Жандарм подошел к каждому и электрическим фонариком проверил, у всех ли связаны руки. Петеру пришлось кое-как замотать веревку, чтобы обмануть жандарма. Солдаты подняли автоматы, и несколько человек закричали: «Смерть фашизму!», «Да здравствует партия!» – в это же мгновение Петер упал в яму. На него навалилось несколько человек. Теплое потекло за воротник. Кто-то заплакал. В нескольких местах (потом оказалось в четырех) Петер почувствовал тупое онемение: четыре пули задели его. Сейчас будут зарывать, нужно выбраться из-под низу. И он стал выбираться.