Страница:
Молодость психоаналитика
После окончания медицинского факультета Фрейд ринулся в институт физиологии, где и проработал с 1876 по 1882 год. Он получал различные стипендии и с упоением изучал половые органы угря и других подобных тварей. «Никто никогда, – кипятился Фрейд, – еще не видел яичек угря». «Это были не половые органы угря, а зачатки психоанализа», – хором говорили годы спустя его последователи-психоаналитики. В 1884 году Фрейду надоедают угри, рыбки и ракообразные и он уходит в лабораторию профессора клинической психиатрии Мейнерта, чтобы заняться изучением мозга человеческих зародышей, детей, котят и щенков. Это было увлекательно, но не прибыльно. Фрейд пописывал статейки, написал даже книгу по модной тогда теме – афазии, расстройстве речи у больных, перенесших инсульт, но – тишина. За девять последующих лет было продано всего 257 экземпляров книги. Ни денег, ни славы.
А тут еще любовь. Однажды на отдыхе он увидел 21-летнюю хрупкую, бледную, невысокую девушку очень изысканных манер – Марту Берней. Ухаживания Фрейда были своеобразными. 2 августа 1882 года, спустя несколько месяцев после знакомства, он ей пишет: «Я знаю, что ты некрасива в том смысле, как это понимают художники и скульпторы». Они ссорятся и мирятся, Фрейд устраивает яростные сцены ревности, периоды кошмара сменяются счастливыми редкими месяцами согласия, но жениться без денег он не может. В 1882 году Фрейд поступает учеником в главный госпиталь Вены и получает там через год пост ассистента. Затем ведет там же платные занятия для стажеров, но все это – сущие гроши. Полученное звание приват-доцента по невропатологии тоже кардинально не меняет его положения.
В 1884 году появляется наконец надежда разбогатеть. Фрейд привозит в Вену из Мерка малоизвестный тогда алкалоид – кокаин – и надеется первым открыть его свойства. Однако открытие совершают его друзья Кенигстен и Коллер: Фрейд уехал отдохнуть с невестой, доверив начать исследование им, а они к его приезду успевают не только начать, но и закончить его. Мир узнает сенсацию: кокаин обладает локальным обезболивающим действием. Фрейд повторяет на каждом углу: «Я не в обиде на мою невесту за упущенный счастливый случай». Однако в своей автобиографии много позже пишет: «Из-за моей помолвки я не стал знаменитым в те молодые годы». И все время сетует на бедность, медленно приходящий успех, трудности в завоевании расположения людей, сверхчувствительность, нервы, заботы.
В следующий раз Фрейд упустил свой шанс в Париже, когда ездил стажироваться к доктору Шарко – тому самому, который изобрел контрастный душ. Шарко лечил истеричек, а таких на рубеже веков было больше, чем грибов после дождя.
Женщины в едином порыве падали в обмороки, не видели, не слышали и не обоняли, хрипли, рыдали и накладывали на себя руки. Тут-то Фрейд и надеялся показать, на что он способен. Перед отъездом он пишет своей невесте: «Моя маленькая принцесса. Я приеду с деньгами. Я стану великим ученым и вернусь в Вену с большим, огромным ореолом над головой, и мы тотчас же поженимся». Но приехать с деньгами не получилось. В Париже Фрейд понюхивал кокаин, шатался по улицам, попивал абсент, возмущался внешним видом парижанок (безобразны, кривоноги, длинноносы), по ночам сочиняя глобальный труд. О своей работе в одном из писем он говорил: «Каждую ночь я занимаюсь тем, что фантазирую, обдумываю, строю догадки, останавливаясь лишь тогда, когда дохожу до полного абсурда и изнеможения».
В общем, у Фрейда с Шарко не сложилось. Темные глаза Шарко, источавшие необычайно мягкий взгляд, смотрели больше поверх головы молодого Фрейда, без стеснения делящегося со своими друзьями ставшей навязчивой к тому времени идеей: «Чем я хуже Шарко? Почему я не могу быть таким же знаменитым?» По вторникам Шарко устраивал публичные сеансы, которые Фрейда завораживали (картина с изображением такого сеанса всегда висела впоследствии в его кабинете). В зал, набитый до отказа зрителями, вводили бьющуюся в припадке истеричку, и Шарко излечивал ее гипнозом. Лечение – это театр, понял тогда Фрейд. Так и должна выглядеть клиническая практика нового образца.
Единственное, что Фрейду удалось получить у Шарко, – его произведения для перевода на немецкий. Он перевел несколько толстенных книг по гипнозу, овладеть которым так и не сумел.
А тут еще любовь. Однажды на отдыхе он увидел 21-летнюю хрупкую, бледную, невысокую девушку очень изысканных манер – Марту Берней. Ухаживания Фрейда были своеобразными. 2 августа 1882 года, спустя несколько месяцев после знакомства, он ей пишет: «Я знаю, что ты некрасива в том смысле, как это понимают художники и скульпторы». Они ссорятся и мирятся, Фрейд устраивает яростные сцены ревности, периоды кошмара сменяются счастливыми редкими месяцами согласия, но жениться без денег он не может. В 1882 году Фрейд поступает учеником в главный госпиталь Вены и получает там через год пост ассистента. Затем ведет там же платные занятия для стажеров, но все это – сущие гроши. Полученное звание приват-доцента по невропатологии тоже кардинально не меняет его положения.
В 1884 году появляется наконец надежда разбогатеть. Фрейд привозит в Вену из Мерка малоизвестный тогда алкалоид – кокаин – и надеется первым открыть его свойства. Однако открытие совершают его друзья Кенигстен и Коллер: Фрейд уехал отдохнуть с невестой, доверив начать исследование им, а они к его приезду успевают не только начать, но и закончить его. Мир узнает сенсацию: кокаин обладает локальным обезболивающим действием. Фрейд повторяет на каждом углу: «Я не в обиде на мою невесту за упущенный счастливый случай». Однако в своей автобиографии много позже пишет: «Из-за моей помолвки я не стал знаменитым в те молодые годы». И все время сетует на бедность, медленно приходящий успех, трудности в завоевании расположения людей, сверхчувствительность, нервы, заботы.
В следующий раз Фрейд упустил свой шанс в Париже, когда ездил стажироваться к доктору Шарко – тому самому, который изобрел контрастный душ. Шарко лечил истеричек, а таких на рубеже веков было больше, чем грибов после дождя.
Женщины в едином порыве падали в обмороки, не видели, не слышали и не обоняли, хрипли, рыдали и накладывали на себя руки. Тут-то Фрейд и надеялся показать, на что он способен. Перед отъездом он пишет своей невесте: «Моя маленькая принцесса. Я приеду с деньгами. Я стану великим ученым и вернусь в Вену с большим, огромным ореолом над головой, и мы тотчас же поженимся». Но приехать с деньгами не получилось. В Париже Фрейд понюхивал кокаин, шатался по улицам, попивал абсент, возмущался внешним видом парижанок (безобразны, кривоноги, длинноносы), по ночам сочиняя глобальный труд. О своей работе в одном из писем он говорил: «Каждую ночь я занимаюсь тем, что фантазирую, обдумываю, строю догадки, останавливаясь лишь тогда, когда дохожу до полного абсурда и изнеможения».
В общем, у Фрейда с Шарко не сложилось. Темные глаза Шарко, источавшие необычайно мягкий взгляд, смотрели больше поверх головы молодого Фрейда, без стеснения делящегося со своими друзьями ставшей навязчивой к тому времени идеей: «Чем я хуже Шарко? Почему я не могу быть таким же знаменитым?» По вторникам Шарко устраивал публичные сеансы, которые Фрейда завораживали (картина с изображением такого сеанса всегда висела впоследствии в его кабинете). В зал, набитый до отказа зрителями, вводили бьющуюся в припадке истеричку, и Шарко излечивал ее гипнозом. Лечение – это театр, понял тогда Фрейд. Так и должна выглядеть клиническая практика нового образца.
Единственное, что Фрейду удалось получить у Шарко, – его произведения для перевода на немецкий. Он перевел несколько толстенных книг по гипнозу, овладеть которым так и не сумел.
Зрелость психоаналитика
Возвращение в Вену было тягостным. Рухнули все надежды. Он все же женился, влез в долги, переехал в большую квартиру на Берггассе, 19. Его доклад про истеричек, сделанный по итогам стажировки, вызвал у ученой братии глубочайшую скуку. Продолжать исследования он не мог, врачи не подпускали Фрейда к своим больным. Ему, правда, предложили было управлять невропатологической службой при больничном институте, но он отказался: должность хотя и хорошая, но почти бесплатная.
А Фрейд хотел денег. Выход один – частная практика. Он дает объявления в газеты: «Лечу нервные расстройства разного типа». Оборудует одну из комнат в своей квартире под кабинет. Клиентов пока нет. Но Фрейд уверен, что будут. Он ждет. И вот появились первые. Присланные друзьями-врачами. Как же это утомительно – часами выслушивать их жалобы! Приходят, торчат в кабинете по полдня. И непонятно, что с ними делать.
– Чего мне с ними делать, Марта, а? – недоумевает Фрейд. – У меня и практики нет. Может, учебник почитать?
Учебник – по электротерапии – принес университетский друг. Фрейд тут же втыкает электроды в несчастных пациентов. Результатов – ноль. Пробует по образу и подобию Шарко гипноз. Тоже ничего не получается. Не любит он смотреть людям в глаза – еще с тех самых лицейских пор. Потом изобретает метод концентрации, накладывает руки или палец на лоб больному и начинает давить и спрашивать: что вас беспокоит, что, что? Потом от отчаянья пробует массажи, ванны, отдых, диеты, усиленное питание. Все напрасно. Трогать пациентов руками и мучить вопросами он перестал после 1896 года, когда больная Эмма фон Н. пожаловалась, что Фрейд ей только мешает.
А Фрейд хотел денег. Выход один – частная практика. Он дает объявления в газеты: «Лечу нервные расстройства разного типа». Оборудует одну из комнат в своей квартире под кабинет. Клиентов пока нет. Но Фрейд уверен, что будут. Он ждет. И вот появились первые. Присланные друзьями-врачами. Как же это утомительно – часами выслушивать их жалобы! Приходят, торчат в кабинете по полдня. И непонятно, что с ними делать.
– Чего мне с ними делать, Марта, а? – недоумевает Фрейд. – У меня и практики нет. Может, учебник почитать?
Учебник – по электротерапии – принес университетский друг. Фрейд тут же втыкает электроды в несчастных пациентов. Результатов – ноль. Пробует по образу и подобию Шарко гипноз. Тоже ничего не получается. Не любит он смотреть людям в глаза – еще с тех самых лицейских пор. Потом изобретает метод концентрации, накладывает руки или палец на лоб больному и начинает давить и спрашивать: что вас беспокоит, что, что? Потом от отчаянья пробует массажи, ванны, отдых, диеты, усиленное питание. Все напрасно. Трогать пациентов руками и мучить вопросами он перестал после 1896 года, когда больная Эмма фон Н. пожаловалась, что Фрейд ей только мешает.
Техника психоаналитика
После этих неудач Фрейд одумался и попытался сделать процесс неудачного лечения комфортным хотя бы для себя. «Я не могу, когда меня рассматривают по 8 часов в день, – говорил он вечерами Марте. – И в глаза пациентам тоже смотреть не могу». Решение было найдено: пациента уложить на кушетку и сесть за его головой. Обоснование: чтобы он расслабился и ничто его не стесняло. Другое обоснование: чтобы не видел идиотских гримас доктора в ответ на бред, который он несет. Третье обоснование: чтобы тот чувствовал давящее присутствие врача. И никаких вопросов: пусть говорит, что хочет. Это и есть метод свободных ассоциаций, обнажающий подсознание. Так рождались основные нормы и догмы новой профессии. Фрейд старался подстроить практику и законы психоанализа под себя самого. О многом из этого он рассказывает 15 марта в немецком медицинском журнале, впервые употребив термин «психоанализ».
Денег пока мало, но Фрейд чувствует – дело пошло. Он много работает, пишет книги и статьи, избегает праздности, курит по 20 сигар в день (это помогает ему сосредоточиться). Его кабинет уже иной: диван с креслом у изголовья, журнальные столики с античными статуэтками, картина, изображающая сеанс Шарко, приглушенное освещение. Постепенно Фрейд додумывает и прочие детали, обеспечивающие психоаналитику комфорт. Такую, например: сеанс должен стоить дорого. «Плата за терапию, – говорит Фрейд, – должна существенно сказываться на кармане пациента, иначе терапия идет худо». В доказательство этого он еженедельно принимает одного бесплатного пациента и разводит потом руками: больной совершенно не прогрессирует (почему не прогрессируют – тема отдельная и достойная особых теорий, которые Фрейд излагал в безупречно яркой литературной форме и за которые в 1930 году получил премию Гете по литературе). В общем, за работу Фрейд брал много. Один сеанс стоил 40 крон или 1 фунт 13 шиллингов (столько тогда стоил дорогой костюм).
Постепенно Фрейд открыл и остальные основы ремесла. Например, ограничил время сеанса 45—50 минутами. Многие пациенты были готовы болтать часами, стремились задержаться подольше, но он выгонял их, объясняя, что временной прессинг – именно то, что поможет им поскорее избавиться от недуга. И, наконец, последнее и самое важное, основа основ – принцип невмешательства, отсутствия сочувствие, равнодушия к пациенту. Тоже чтобы стимулировать различные благотворные процессы. Понятно и другое: испытывать сочувствие – утомительно и неразумно, вредно для психического здоровья доктора. Практическая инструкция выглядит так: «Психоаналитик должен подолгу слушать, не выказывать реакции и только время от времени вставлять отдельные реплики. Психоаналитик не должен удовлетворять пациента своими оценками и советами».
Денег пока мало, но Фрейд чувствует – дело пошло. Он много работает, пишет книги и статьи, избегает праздности, курит по 20 сигар в день (это помогает ему сосредоточиться). Его кабинет уже иной: диван с креслом у изголовья, журнальные столики с античными статуэтками, картина, изображающая сеанс Шарко, приглушенное освещение. Постепенно Фрейд додумывает и прочие детали, обеспечивающие психоаналитику комфорт. Такую, например: сеанс должен стоить дорого. «Плата за терапию, – говорит Фрейд, – должна существенно сказываться на кармане пациента, иначе терапия идет худо». В доказательство этого он еженедельно принимает одного бесплатного пациента и разводит потом руками: больной совершенно не прогрессирует (почему не прогрессируют – тема отдельная и достойная особых теорий, которые Фрейд излагал в безупречно яркой литературной форме и за которые в 1930 году получил премию Гете по литературе). В общем, за работу Фрейд брал много. Один сеанс стоил 40 крон или 1 фунт 13 шиллингов (столько тогда стоил дорогой костюм).
Постепенно Фрейд открыл и остальные основы ремесла. Например, ограничил время сеанса 45—50 минутами. Многие пациенты были готовы болтать часами, стремились задержаться подольше, но он выгонял их, объясняя, что временной прессинг – именно то, что поможет им поскорее избавиться от недуга. И, наконец, последнее и самое важное, основа основ – принцип невмешательства, отсутствия сочувствие, равнодушия к пациенту. Тоже чтобы стимулировать различные благотворные процессы. Понятно и другое: испытывать сочувствие – утомительно и неразумно, вредно для психического здоровья доктора. Практическая инструкция выглядит так: «Психоаналитик должен подолгу слушать, не выказывать реакции и только время от времени вставлять отдельные реплики. Психоаналитик не должен удовлетворять пациента своими оценками и советами».
Слава психоаналитика
Поворот к настоящей славе и большим деньгам произошел 5 марта 1902 года, когда император Франсуа-Жозеф I подписал официальный указ о присвоении Зигмунду Фрейду звания профессора-ассистента. Экзальтированная публика начала века – дамочки, попыхивающие папиросками и грезящие самоубийством, – хлынула к нему рекой. Фрейд работал по 12—14 часов в день и был вынужден призвать на помощь двух молодых сподвижников – Макса Кахане и Рудольфа Райтлера. К ним вскоре присоединились и другие. Через некоторое время Фрейд уже регулярно по средам устраивал у себя дома занятия, получившие название Психологического общества среды, а с 1908 года – Венского психоаналитического общества. Здесь собирался декадентский бомонд, заседания вели не только врачи, но и писатели, музыканты, поэты, издатели. Все разговоры о книгах Фрейда, несмотря на то что расходились они плохо (1000 экземпляров «Трех очерков по теории сексуальности» с трудом разошлись за четыре года), только увеличивали его славу. Чем больше критики говорили о непристойности, порнографии, покушении на мораль, тем дружнее декадентствующее поколение шло к нему на прием.
Показателем настоящей славы было чествование в 1922 году Лондонским университетом пяти великих гениев человечества – Филона, Мемонида, Спинозы, Фрейда и Эйнштейна. Венский дом на Берггассе, 19 наполнялся знаменитостями, запись на приемы Фрейда шла из разных стран, и он был расписан уже, кажется, на много лет вперед. Его приглашают на чтение лекций в США. Сулят $10 тыс.: по утрам – пациенты, днем – лекции. Фрейд подсчитывает свои расходы и отвечает: мало, вернусь уставшим и еще более бедным. Контракт пересматривают в его пользу.
Однако полученные такой ценой деньги и слава омрачаются тяжелой болезнью: в апреле 1923 года его оперируют по поводу рака ротовой полости. Ужасный протез и мучительные боли делают жизнь отца психоаналитиков невыносимой. Он с трудом ест и говорит. К болезни Фрейд относится стоически, много шутит, пишет статьи о Танатосе – боге смерти, выстраивает теорию о влечении человека к смерти. На этом фоне бешеная слава лишь досаждает ему. К примеру, знаменитый голливудский магнат Самюэль Голдвин предлагал Зигмунду Фрейду $100 тыс. только за то, чтобы поставить его имя в титрах фильма о знаменитых любовных историях человечества. Фрейд пишет ему гневное письмо с отказом. Та же участь постигла и немецкую компанию UFA, пожелавшую поставить фильм собственно о психоанализе. В 1928 году на европейские экраны выходит кино «Тайны души», в рекламе которого широко используется имя Фрейда. Фрейд устраивает скандал и требует компенсации.
Приход фашизма еще более омрачает его жизнь. В Берлине публично сжигаются его книги, любимая дочь Анна, пошедшая по его стопам и возглавившая Всемирное психоаналитическое общество, схвачена гестаповцами. Семья Фрейда бежит в Лондон. К тому времени состояние здоровья Фрейда стало безнадежным. И свой конец он определил сам: 23 сентября 1939 года лечащий врач Фрейда по его просьбе ввел ему смертельную дозу морфия.
Показателем настоящей славы было чествование в 1922 году Лондонским университетом пяти великих гениев человечества – Филона, Мемонида, Спинозы, Фрейда и Эйнштейна. Венский дом на Берггассе, 19 наполнялся знаменитостями, запись на приемы Фрейда шла из разных стран, и он был расписан уже, кажется, на много лет вперед. Его приглашают на чтение лекций в США. Сулят $10 тыс.: по утрам – пациенты, днем – лекции. Фрейд подсчитывает свои расходы и отвечает: мало, вернусь уставшим и еще более бедным. Контракт пересматривают в его пользу.
Однако полученные такой ценой деньги и слава омрачаются тяжелой болезнью: в апреле 1923 года его оперируют по поводу рака ротовой полости. Ужасный протез и мучительные боли делают жизнь отца психоаналитиков невыносимой. Он с трудом ест и говорит. К болезни Фрейд относится стоически, много шутит, пишет статьи о Танатосе – боге смерти, выстраивает теорию о влечении человека к смерти. На этом фоне бешеная слава лишь досаждает ему. К примеру, знаменитый голливудский магнат Самюэль Голдвин предлагал Зигмунду Фрейду $100 тыс. только за то, чтобы поставить его имя в титрах фильма о знаменитых любовных историях человечества. Фрейд пишет ему гневное письмо с отказом. Та же участь постигла и немецкую компанию UFA, пожелавшую поставить фильм собственно о психоанализе. В 1928 году на европейские экраны выходит кино «Тайны души», в рекламе которого широко используется имя Фрейда. Фрейд устраивает скандал и требует компенсации.
Приход фашизма еще более омрачает его жизнь. В Берлине публично сжигаются его книги, любимая дочь Анна, пошедшая по его стопам и возглавившая Всемирное психоаналитическое общество, схвачена гестаповцами. Семья Фрейда бежит в Лондон. К тому времени состояние здоровья Фрейда стало безнадежным. И свой конец он определил сам: 23 сентября 1939 года лечащий врач Фрейда по его просьбе ввел ему смертельную дозу морфия.
15 story. Элеонора Черняева. ДЕНЬГИ № 1 (155) от 21.01.1998
Сергей Дягилев. Бессребреник серебряного века
Согласно распространенному мнению, двадцатилетнее существование Русских сезонов Дягилева – сплошной триумф, звездная дорога, вымощенная золотым кирпичом и усыпанная розами. В действительности же «величайший импресарио всех времен» ВСЮ ЖИЗНЬ ИСКАЛ ДЕНЬГИ и балансировал на грани банкротства. ОН НАЧИНАЛ БЕЗ СРЕДСТВ И УМЕР В БЕЗДЕНЕЖЬЕ.
Ровно 100 лет назад Сергей Дягилев метался в поисках средств на организацию Русских исторических концертов в Париже.
Деньги обещали дать владельцы резиновой мануфактуры. За это Дягилев обязался устроить им «чашку чая» у великого князя Владимира Александровича. Нувориши чаю выпили, но денег не дали. Пришлось по грошам занимать у друзей. Возвращать долги Дягилев, как всегда, не спешил. Бенуа слезно просил Бакста: «Добейся, дорогой, чтобы Сережа вернул мне 500 франков... все же он мастер доставать деньги...»
Ровно 100 лет назад Сергей Дягилев метался в поисках средств на организацию Русских исторических концертов в Париже.
Деньги обещали дать владельцы резиновой мануфактуры. За это Дягилев обязался устроить им «чашку чая» у великого князя Владимира Александровича. Нувориши чаю выпили, но денег не дали. Пришлось по грошам занимать у друзей. Возвращать долги Дягилев, как всегда, не спешил. Бенуа слезно просил Бакста: «Добейся, дорогой, чтобы Сережа вернул мне 500 франков... все же он мастер доставать деньги...»
Иллюзионист
Дело в том, что существовал он не по средствам – его проекты были слишком дорогостоящими. Приходилось морочить голову кредиторам, обещая вернуть долги – а денег на это заведомо не было.
«Все знают, что он врет, но все загипнотизированы его твердой волей... Я думаю, что когда-нибудь Дягилев не только получит деньги от министра, но заставит его самого танцевать у себя на сцене в Париже, и он это сделает, думая, что это высочайшее повеление». Так писал в дневнике директор императорских театров Владимир Теляковский.
Непреодолимое личное обаяние, магическая сила воздействия, харизма Дягилева срабатывали безотказно. Кошельки раскрывались сами собой навстречу его красноречию. Уже самой просьбой о ссуде он осчастливливал кредиторов. И очень многие помогали ему бескорыстно, не рассчитывая на возвращение денег.
Правда, ему было свойственно не только гипнотическое обаяние, но и чрезвычайная самоуверенность. И на этом он построил свой имидж.
Приехавший летом 1890 года из Перми в Петербург сын кадрового военного Сережа Дягилев был розовощек и раздражающе жизнерадостен. Его кузен и сердечный друг Дима Философов, впоследствии известный литератор и теософ, ввел восемнадцатилетнего провинциала в круг своих приятелей – будущих «мирискусников». Новых друзей забавляли резвость и смехотворное честолюбие юного Дягилева.
Сначала он занялся музыкой. Но получив от Римского-Корсакова резкий отзыв о представленной на его суд композиции, хлопнул дверью, пробормотав: «Это будет забавная страница в моей биографии». По тогдашней интеллектуальной моде съездил к графу Толстому.
Рассудив, что лучший трамплин для карьеры – эпатаж, изменил внешность и явился обществу с седой прядью в смазанных бриллиантином волосах, с петровскими усиками (в семье культивировали легенду о том, что Петр Великий причастен к генеалогическому древу Дягилевых), в смокинге и с моноклем. Лениво-барственная манера цедить слова, прищуренный глаз. Друзья посмеивались, но он был уверен, что попал в десятку.
«Всю мою жизнь я делал все наперекор всем. Начались нападки общества на мою внешность, напыщенность, фатовство. Наконец, дошло до того, что все меня считают пролазой, развратником, коммерсантом, словом, черт знает чем. Я знаю это как пять пальцев и все-таки с тем же бриллиантовым видом вхожу в Дворянское собрание. У меня есть известная душевная наглость и привычка плевать в глаза, это не всегда легко, но почти всегда полезно», – писал Сергей Дягилев.
«Все знают, что он врет, но все загипнотизированы его твердой волей... Я думаю, что когда-нибудь Дягилев не только получит деньги от министра, но заставит его самого танцевать у себя на сцене в Париже, и он это сделает, думая, что это высочайшее повеление». Так писал в дневнике директор императорских театров Владимир Теляковский.
Непреодолимое личное обаяние, магическая сила воздействия, харизма Дягилева срабатывали безотказно. Кошельки раскрывались сами собой навстречу его красноречию. Уже самой просьбой о ссуде он осчастливливал кредиторов. И очень многие помогали ему бескорыстно, не рассчитывая на возвращение денег.
Правда, ему было свойственно не только гипнотическое обаяние, но и чрезвычайная самоуверенность. И на этом он построил свой имидж.
Приехавший летом 1890 года из Перми в Петербург сын кадрового военного Сережа Дягилев был розовощек и раздражающе жизнерадостен. Его кузен и сердечный друг Дима Философов, впоследствии известный литератор и теософ, ввел восемнадцатилетнего провинциала в круг своих приятелей – будущих «мирискусников». Новых друзей забавляли резвость и смехотворное честолюбие юного Дягилева.
Сначала он занялся музыкой. Но получив от Римского-Корсакова резкий отзыв о представленной на его суд композиции, хлопнул дверью, пробормотав: «Это будет забавная страница в моей биографии». По тогдашней интеллектуальной моде съездил к графу Толстому.
Рассудив, что лучший трамплин для карьеры – эпатаж, изменил внешность и явился обществу с седой прядью в смазанных бриллиантином волосах, с петровскими усиками (в семье культивировали легенду о том, что Петр Великий причастен к генеалогическому древу Дягилевых), в смокинге и с моноклем. Лениво-барственная манера цедить слова, прищуренный глаз. Друзья посмеивались, но он был уверен, что попал в десятку.
«Всю мою жизнь я делал все наперекор всем. Начались нападки общества на мою внешность, напыщенность, фатовство. Наконец, дошло до того, что все меня считают пролазой, развратником, коммерсантом, словом, черт знает чем. Я знаю это как пять пальцев и все-таки с тем же бриллиантовым видом вхожу в Дворянское собрание. У меня есть известная душевная наглость и привычка плевать в глаза, это не всегда легко, но почти всегда полезно», – писал Сергей Дягилев.
Чиновник
Блестяще начавшаяся государственная карьера Дягилева неожиданно завершилась полным крахом.
Обаяв княгиню Тенишеву и Савву Мамонтова, Дягилев на их деньги начал вместе с друзьями выпускать журнал «Мир искусства». Один из авторов журнала, князь Сергей Волконский, став директором Императорских театров, привлек энергичного издателя к государственной службе, сделав его чиновником по особым поручениям. Дягилев был счастлив. Вверенный ему Ежегодник императорских театров вдвое превысил смету, зато являл собой образец художественного издания. Размягченный Волконский доверил предприимчивому эстету постановку балета «Сильвия», однако вскоре, убоявшись злословия завистников, решение свое переменил.
Оскорбленный Дягилев поставил на кон все – отказался от Ежегодника. И тут известный своей податливостью Волконский вдруг заупрямился – потребовал его отставки. Дягилев ринулся за защитой на самый верх, заставив выступить в роли третейского судьи самого императора. Пять дней Петербург будоражили слухи. Затем грянул гром. С подачи Волконского Дягилев был отправлен в отставку «по третьему пункту», лишавшему отставника права поступления на государственную службу. Так выгоняли проворовавшихся шельмецов.
Николай II, узнав об этом, воскликнул: «Какие глупые законы!» Но было поздно. Будущий величайший импресарио всех времен и народов оказался вытолкнут бюрократической машиной на простор частной деятельности.
Обаяв княгиню Тенишеву и Савву Мамонтова, Дягилев на их деньги начал вместе с друзьями выпускать журнал «Мир искусства». Один из авторов журнала, князь Сергей Волконский, став директором Императорских театров, привлек энергичного издателя к государственной службе, сделав его чиновником по особым поручениям. Дягилев был счастлив. Вверенный ему Ежегодник императорских театров вдвое превысил смету, зато являл собой образец художественного издания. Размягченный Волконский доверил предприимчивому эстету постановку балета «Сильвия», однако вскоре, убоявшись злословия завистников, решение свое переменил.
Оскорбленный Дягилев поставил на кон все – отказался от Ежегодника. И тут известный своей податливостью Волконский вдруг заупрямился – потребовал его отставки. Дягилев ринулся за защитой на самый верх, заставив выступить в роли третейского судьи самого императора. Пять дней Петербург будоражили слухи. Затем грянул гром. С подачи Волконского Дягилев был отправлен в отставку «по третьему пункту», лишавшему отставника права поступления на государственную службу. Так выгоняли проворовавшихся шельмецов.
Николай II, узнав об этом, воскликнул: «Какие глупые законы!» Но было поздно. Будущий величайший импресарио всех времен и народов оказался вытолкнут бюрократической машиной на простор частной деятельности.
Феникс
Затем последовало несколько не просто удачных – блестящих проектов: историко-художественная выставка русских портретов (1705—1905) в Таврическом дворце Петербурга – более 6 тыс. экспонатов! Далее – Париж: 1906 год – выставка русского искусства (иконы, живопись и скульптура), 1907-й – Русские исторические концерты (симфоническая музыка и отрывки из опер), 1908-й – русская опера во всем своем великолепии.
И наконец, 1909-й, вошедший в историю как начало двадцатилетнего победного шествия русского балета. Начался он, как это часто бывало с Дягилевым, со скандала, скандалом и закончился, но посередине был триумф.
Задумывался сезон вовсе не балетным. Как и в 1908 году, Дягилев решил сделать ставку на оперы – «Садко», «Псковитянка», «Князь Игорь». Балеты шли лишь как пикантный довесок. Казалось, все было отлажено: покровительство сразу двух представителей правящей династии – великого князя Владимира Александровича и великой княгини Марии Павловны, расположение всесильной Матильды Кшесинской – фаворитки двух великих князей, Сергея Михайловича и Андрея Владимировича, обещание государственной субсидии в 20 тыс. рублей. Для репетиций был предоставлен императорский Эрмитажный театр, получены в аренду костюмы и декорации из театра Мариинского.
Но за три месяца до отъезда в Париж все рухнуло. Внезапно скончался Владимир Александрович, Кшесинскую не устроила второстепенная роль в «Павильоне Армиды», частную антрепризу изгнали из Эрмитажного театра, отказали в субсидиях, декорациях и костюмах. Артистов, заключивших контракты с Дягилевым, зачислили в разряд неблагонадежных. «Дорогой Ника, – писал великий князь Андрей Владимирович государю. – Твоя телеграмма (с отказом в субсидиях. – Прим. ред.) произвела страшный разгром в Дягилевской антрепризе. Завтра Борис у тебя дежурит. По всем данным, он, растроганный дягилевскими обманами, снова станет просить. Очень надеемся, что ты не поддашься на эту удочку. – это было бы потворством лишь грязному делу, марающему доброе имя покойного папа».
Пока соратники горевали на обломках великого начинания, неутомимый Дягилев действовал. Сняв для репетиций маленький театрик «Кривое зеркало», он умчался в Париж. Вернулся со щитом: его парижские подруги организовали подписку и собрали необходимые для гастролей средства, был арендован театр «Шатле», найден молодой антрепренер Астрюк, взявший на себя все парижские хлопоты. В оставшиеся два месяца программа была полностью пересмотрена: оперы отменялись в связи с нехваткой средств (осталась лишь «Псковитянка», нареченная «Иваном Грозным», и половецкий акт «Князя Игоря»), зато Фокину предстояло поставить два новых балета.
Гастроли 1909-го воспринимались как крестовый поход. Ехали не за деньгами и даже не за славой – Россия, азиатская окраина Европы, отправилась покорять художественную столицу мира. Дягилев вывез за границу 300 артистов – балет, оперу, хор и 80 человек оркестра. Среди артистов – Федор Шаляпин, Анна Павлова, Тамара Карсавина, Вацлав Нижинский. Известный своей скаредностью Шаляпин, обычно жестоко торговавшийся из-за гонораров, в сезон 1909 года заявил: «Что получу за парижские спектакли – точно не знаю, ибо мы решили, все участники спектаклей Дягилева, что при материальной неудаче не дадим его в обиду и покроем дефицит».
Лукавый Дягилев, желая обеспечить успех гастролей, еще до их открытия распахнул для своих парижских друзей двери затхлого «Шатле», буквально на глазах превращавшегося из «свинарника в бутоньерку». В пыли и сумраке разрушенного театра, в грохоте молотков и скрежете пил (плотники перестилали пол, переделывали партер в оркестровую яму, строили ложи), среди красок и гигантских холстов (декорации дописывали на месте), под треньканье рояля и вопли Фокина (балетмейстер спешно завершал дивертисмент) фланировал цвет Парижа. К генеральной репетиции наблюдатели превратились в поклонников. На открытии гастролей присутствовали Огюст Роден, Камилл Сен-Санс, Габриель Форе, Айседора Дункан, Жан-Луи Водуайе, Клод Дебюсси, Морис Равель. Аншлаги, восторги газет. Цены на билеты поднялись почти вдвое.
Недостача первого балетного сезона составила 45 тыс. франков – слишком дорого встала предгастрольная раскрутка. Эммануил Рей, директор парижского филармонического общества подал на Дягилева в суд: в течение двух месяцев он платил из своего кармана за publicite, афиши, циркуляры и проч. Дягилев выписал векселей на 9 тыс. франков и отправился в Венецию – обдумывать следующий сезон. А г-н Рей получил векселя из банка неоплаченными – на счете Дягилева не было ни гроша.
И наконец, 1909-й, вошедший в историю как начало двадцатилетнего победного шествия русского балета. Начался он, как это часто бывало с Дягилевым, со скандала, скандалом и закончился, но посередине был триумф.
Задумывался сезон вовсе не балетным. Как и в 1908 году, Дягилев решил сделать ставку на оперы – «Садко», «Псковитянка», «Князь Игорь». Балеты шли лишь как пикантный довесок. Казалось, все было отлажено: покровительство сразу двух представителей правящей династии – великого князя Владимира Александровича и великой княгини Марии Павловны, расположение всесильной Матильды Кшесинской – фаворитки двух великих князей, Сергея Михайловича и Андрея Владимировича, обещание государственной субсидии в 20 тыс. рублей. Для репетиций был предоставлен императорский Эрмитажный театр, получены в аренду костюмы и декорации из театра Мариинского.
Но за три месяца до отъезда в Париж все рухнуло. Внезапно скончался Владимир Александрович, Кшесинскую не устроила второстепенная роль в «Павильоне Армиды», частную антрепризу изгнали из Эрмитажного театра, отказали в субсидиях, декорациях и костюмах. Артистов, заключивших контракты с Дягилевым, зачислили в разряд неблагонадежных. «Дорогой Ника, – писал великий князь Андрей Владимирович государю. – Твоя телеграмма (с отказом в субсидиях. – Прим. ред.) произвела страшный разгром в Дягилевской антрепризе. Завтра Борис у тебя дежурит. По всем данным, он, растроганный дягилевскими обманами, снова станет просить. Очень надеемся, что ты не поддашься на эту удочку. – это было бы потворством лишь грязному делу, марающему доброе имя покойного папа».
Пока соратники горевали на обломках великого начинания, неутомимый Дягилев действовал. Сняв для репетиций маленький театрик «Кривое зеркало», он умчался в Париж. Вернулся со щитом: его парижские подруги организовали подписку и собрали необходимые для гастролей средства, был арендован театр «Шатле», найден молодой антрепренер Астрюк, взявший на себя все парижские хлопоты. В оставшиеся два месяца программа была полностью пересмотрена: оперы отменялись в связи с нехваткой средств (осталась лишь «Псковитянка», нареченная «Иваном Грозным», и половецкий акт «Князя Игоря»), зато Фокину предстояло поставить два новых балета.
Гастроли 1909-го воспринимались как крестовый поход. Ехали не за деньгами и даже не за славой – Россия, азиатская окраина Европы, отправилась покорять художественную столицу мира. Дягилев вывез за границу 300 артистов – балет, оперу, хор и 80 человек оркестра. Среди артистов – Федор Шаляпин, Анна Павлова, Тамара Карсавина, Вацлав Нижинский. Известный своей скаредностью Шаляпин, обычно жестоко торговавшийся из-за гонораров, в сезон 1909 года заявил: «Что получу за парижские спектакли – точно не знаю, ибо мы решили, все участники спектаклей Дягилева, что при материальной неудаче не дадим его в обиду и покроем дефицит».
Лукавый Дягилев, желая обеспечить успех гастролей, еще до их открытия распахнул для своих парижских друзей двери затхлого «Шатле», буквально на глазах превращавшегося из «свинарника в бутоньерку». В пыли и сумраке разрушенного театра, в грохоте молотков и скрежете пил (плотники перестилали пол, переделывали партер в оркестровую яму, строили ложи), среди красок и гигантских холстов (декорации дописывали на месте), под треньканье рояля и вопли Фокина (балетмейстер спешно завершал дивертисмент) фланировал цвет Парижа. К генеральной репетиции наблюдатели превратились в поклонников. На открытии гастролей присутствовали Огюст Роден, Камилл Сен-Санс, Габриель Форе, Айседора Дункан, Жан-Луи Водуайе, Клод Дебюсси, Морис Равель. Аншлаги, восторги газет. Цены на билеты поднялись почти вдвое.
Недостача первого балетного сезона составила 45 тыс. франков – слишком дорого встала предгастрольная раскрутка. Эммануил Рей, директор парижского филармонического общества подал на Дягилева в суд: в течение двух месяцев он платил из своего кармана за publicite, афиши, циркуляры и проч. Дягилев выписал векселей на 9 тыс. франков и отправился в Венецию – обдумывать следующий сезон. А г-н Рей получил векселя из банка неоплаченными – на счете Дягилева не было ни гроша.
Безумец
Дягилев был полностью зависим от финансовой помощи извне, но при этом он никогда не делал уступок вкусам кредиторов – его художественная политика была совершенно самостоятельной. Из-за рискованных решений Дягилева предприятие то и дело оказывалось на грани финансового краха. В разгаре сезона он мог заказать новый балет и назначить его премьеру посередине отлаженных гастролей. Бессменный режиссер-администратор Сергей Григорьев отмечал в дневнике: «Я был в ужасе, но Дягилеву, как всегда, отказать было невозможно». Пренебрегая спектаклями-верняками, стопроцентно делавшими кассу, Дягилев менял курс так круто, что у самых радикальных его последователей захватывало дух.
«Безумие» Дягилева стоило очень дорого. На устройство Русских сезонов ежегодно приходилось изыскивать колоссальные средства, и каждый год после их завершения предприятие с трудом сводило концы с концами. Труппа не раз была на грани банкротства. Николай Рерих вспоминал, что как-то вечером в ресторане Дягилев объявил: «Вы заслужили спокойный ужин – ведь сегодня мы были совершенно разорены, и только пять минут назад я получил сведения, что нам не угрожает продажа с торгов».
Коко Шанель вспоминала: Дягилев «жил в вечном страхе, в страхе, что что-то не удастся, в страхе, что что-нибудь свалится на него, в страхе, что что-то не пойдет.» Он как-то признался Карсавиной: «Я часто не знал, что меня ждет завтра. Закончив день, я ложился в постель с чувством какого-то облегчения, словно получил отсрочку еще на одни сутки. По утрам я сам убирал постель и обращался к ней со словами: „Бедняжка ты моя, быть может, сегодня вечером я тебя уже не увижу!“». И в этих словах многое было правдой. Никому и в голову не могло прийти, что занавес не поднимается вовремя из-за явившихся в зрительный зал судебных исполнителей. Мися (Мисия) Серт, преданный друг Дягилева, не пропускавшая ни одного спектакля, однажды заплатила им перед самым спектаклем, тем самым предотвратив очередной скандал.
Но главной финансовой катастрофой стала грандиозная постановка «Спящей красавицы» в Лондоне в 1921-м. Утомленный вечной погоней за завтрашним днем, обескураженный уходом очередного хореографа и сердечного друга Леонида Мясина Дягилев придумал себе передышку. По его замыслу, в лондонском театре «Альгамбра» в течение девяти месяцев должен был идти этот блистательный спектакль Российского императорского балета. Льва Бакста уговорили писать эскизы декораций и костюмов. Игорь Стравинский переоркестровал Чайковского, добавив номера из других произведений композитора. Николай Сергеев, репетитор Мариинского театра, дотошно восстановил хореографию и мизансцены. Собрали прекрасных артистов – выметенные революцией из России, они с радостью ухватились за работу. Четыре лучшие балерины мира – Ольга Спесивцева, Вера Трефилова, Любовь Егорова и Лидия Лопухова – по очереди танцевали главную партию. На роль феи Карабос пригласили Карлотту Брианцу – итальянку, исполнявшую Аврору на премьере балета еще при Петипа.
Но любви к классическому балету Лондону хватило на два месяца – публика, привыкшая к одноактным спектаклям, с трудом выдерживала грандиозную конструкцию «Спящей». Сборы катастрофически падали. Директор театра «Альгамбра» Эдвард Столль, ссудивший деньги, запаниковал. Он потребовал выписать из Парижа костюмы и декорации Русского балета и разбавить репертуар ударными дягилевскими спектаклями. Дягилев рисковать не захотел – он не без оснований полагал, что г-н Столль собирается наложить арест на все имущество труппы, – а потому принял нестандартное решение: артистов отправил в отпуск, а сам исчез. Директору «Альгамбры» оставалось довольствоваться костюмами «Спящей».
«Безумие» Дягилева стоило очень дорого. На устройство Русских сезонов ежегодно приходилось изыскивать колоссальные средства, и каждый год после их завершения предприятие с трудом сводило концы с концами. Труппа не раз была на грани банкротства. Николай Рерих вспоминал, что как-то вечером в ресторане Дягилев объявил: «Вы заслужили спокойный ужин – ведь сегодня мы были совершенно разорены, и только пять минут назад я получил сведения, что нам не угрожает продажа с торгов».
Коко Шанель вспоминала: Дягилев «жил в вечном страхе, в страхе, что что-то не удастся, в страхе, что что-нибудь свалится на него, в страхе, что что-то не пойдет.» Он как-то признался Карсавиной: «Я часто не знал, что меня ждет завтра. Закончив день, я ложился в постель с чувством какого-то облегчения, словно получил отсрочку еще на одни сутки. По утрам я сам убирал постель и обращался к ней со словами: „Бедняжка ты моя, быть может, сегодня вечером я тебя уже не увижу!“». И в этих словах многое было правдой. Никому и в голову не могло прийти, что занавес не поднимается вовремя из-за явившихся в зрительный зал судебных исполнителей. Мися (Мисия) Серт, преданный друг Дягилева, не пропускавшая ни одного спектакля, однажды заплатила им перед самым спектаклем, тем самым предотвратив очередной скандал.
Но главной финансовой катастрофой стала грандиозная постановка «Спящей красавицы» в Лондоне в 1921-м. Утомленный вечной погоней за завтрашним днем, обескураженный уходом очередного хореографа и сердечного друга Леонида Мясина Дягилев придумал себе передышку. По его замыслу, в лондонском театре «Альгамбра» в течение девяти месяцев должен был идти этот блистательный спектакль Российского императорского балета. Льва Бакста уговорили писать эскизы декораций и костюмов. Игорь Стравинский переоркестровал Чайковского, добавив номера из других произведений композитора. Николай Сергеев, репетитор Мариинского театра, дотошно восстановил хореографию и мизансцены. Собрали прекрасных артистов – выметенные революцией из России, они с радостью ухватились за работу. Четыре лучшие балерины мира – Ольга Спесивцева, Вера Трефилова, Любовь Егорова и Лидия Лопухова – по очереди танцевали главную партию. На роль феи Карабос пригласили Карлотту Брианцу – итальянку, исполнявшую Аврору на премьере балета еще при Петипа.
Но любви к классическому балету Лондону хватило на два месяца – публика, привыкшая к одноактным спектаклям, с трудом выдерживала грандиозную конструкцию «Спящей». Сборы катастрофически падали. Директор театра «Альгамбра» Эдвард Столль, ссудивший деньги, запаниковал. Он потребовал выписать из Парижа костюмы и декорации Русского балета и разбавить репертуар ударными дягилевскими спектаклями. Дягилев рисковать не захотел – он не без оснований полагал, что г-н Столль собирается наложить арест на все имущество труппы, – а потому принял нестандартное решение: артистов отправил в отпуск, а сам исчез. Директору «Альгамбры» оставалось довольствоваться костюмами «Спящей».