Страница:
Но в начале 1745 года Чернышев донес, что прусский двор желает одного — выпутаться из этой войны с сохранением Силезии — и домогается посредничества России с тою целью, чтобы эта держава, занявшись мирными соглашениями, не могла предпринять ничего против Пруссии; притом берлинский двор представлял дело так, как будто Россия сама предложила свое посредничество, без требования со стороны Пруссии. Это произвело раздражение в Петербурге, которое усилилось, когда узнали, что Турция предложила свое посредничество к умирению Европы и что это предложение сделано по внушениям Франции и Пруссии! Вследствие этого 30 марта Чернышев получил от своего двора рескрипт с объявлением, что Мардефельду отказано относительно посредничества. «Нам не для чего, — говорилось в рескрипте, — такого авансу делать и посредство наше навяливать. Сверх же того, когда с другой стороны не точию нам, но, как известно, в Гаге и Лондоне почти подобные представления сделаны, да и Порта Оттоманская свое посредство предъявляет, то мы как ни желательны скорейшего восстановления повсюду покоя, однако более в то вступаться за несходно для нас признаем. При изъяснении всего вышеписаного по поводу каких-либо прусских на здешнюю записку ответов вы не преминете прилежно избегать всякий досадительный вид, но просто прилежать станете при удобовозможной учтивости, правость сего нашего поступка им внятно истолковать и дать уразуметь, с какою умеренностью сей наш ответ о медиации им учинен, довольно причины имея оный с выговором учинить, понеже его величество сам оную медиацию предложил и по склонности уже нашей на то ответствовал, что будто мы оферировали».
Итак, несмотря на раздражение, сами не хотели раздражать, старались избегать «всякий досадительный вид»: понятно, что должны были стараться избегать всякого досадительного для прусского короля дела, к какому старались побудить Россию Австрия и ее союзники. В начале 1745 года был заключен в Варшаве договор между морскими державами, Австриею и Саксониею, по которому последняя обязывалась за английские субсидии выставить значительное войско для соединенного действия с Австриею против Пруссии. Для обеспечения успеха союзным державам необходимо было склонить к тому же и Россию. Когда Ланчинский по окончании дела Ботты возвратился в Вену, то был принят министрами Марии Терезии «с оказанием особливого удовольства». При первом же свидании канцлер граф Улефельд вручил ему печатный экземпляр циркулярного рескрипта королевы к министрам ее при иностранных дворах, уничтожающего силу прежнего рескрипта по делу Ботты, после чего стали внушать Ланчинскому, что на русской императрице лежит обязанность поддержать европейское равновесие, не говоря уже о Франции, король прусский один в состоянии нарушить спокойствие севера; он уже знает дорогу и в Константинополь, потому необходимо силу его поубавить и не только Силезию, но и другие земли у него отнять, чему Россия легко может содействовать. Если же прусский король останется при настоящих своих владениях, то хотя и нежелательно пророчествовать неприятное, однако нельзя не предсказать, что Фридрих II, исполненный завоевательного духа, скоро доберется до польской Пруссии, потом до Курляндии, а потом получит аппетит и на Лифляндию.
В Вене делались внушения: в Петербурге с апреля месяца у канцлера и вице-канцлера происходили конференции с английским посланником лордом Гиндфордом, австрийским графом Розенбергом, голландским Дедье и саксонским резидентом Пецольдом о приступлении России к Варшавскому договору. 29 апреля лорд Гиндфорд, жалуясь, что от императрицы нет ответа на их предложение, писал своему двору: «Воронцов снял с себя личину и смело противится приступлению России к Варшавскому договору, но я надеюсь, что мы в этом деле успеем. Друг мой (Бестужев) намерен подать свое мнение в самых сильных выражениях, если соперник осмелится подать свое в таких же. Все старые сенаторы на нашей стороне». Прошел еще месяц, и только 30 мая канцлер сообщил послам союзных держав ответ на их предложение; в этом ответе говорилось, что для отстранения всяких затруднений и для скорейшего окончания дела необходимо откровенное объяснение. В предложении сказано, что от России не требуется что-либо новое, требуется только исполнение старых союзнических обязательств, но императрица считает себя обязанною признать случай союза (casus foederis) только относительно одного короля великобританского; относительно короля польского случай союза еще не представился, что же касается королевы венгро-богемской, то у нее нет никакого права полагаться на прежние союзные договоры со здешним двором, потому что союзный договор с императором Карлом VI в 1733 году изменен в предосуждение великого князя-наследника как герцога голштинского, почему союз от ныне царствующей императрицы не признан, формально до сих пор не возобновлен и не ратификован, впрочем, императрица готова заключить новый союзный договор. Императрица не отрекается также заключить конвенцию с державами, подписавшими Варшавский трактат, конвенция эта должна заключаться в следующем: Россия выставляет 30000 войска, за которые ей должно быть заплачено по миллиону двести пятидесяти тысяч албертовых ефимков ежегодно. Если на Россию нападут турки, персияне или какие-нибудь другие нехристианские народы, то 30000 войска возвращаются назад в Россию, но деньги продолжают уплачиваться во все время продолжения войны; если же на Россию нападет христианская держава, то кроме уплаты денег союзники обязаны сделать диверсию в пользу России или оказать ей выговоренную в договорах помощь, наконец, союзники обязаны гарантировать все немецкие владения великого князя-наследника.
Послы отвечали, что переданная им бумага тем более для них горька и прискорбна, что противна интересу России и славе ее величества: они не станут говорить о том, что случай союза с королем польским существует очевидно, равно не станут говорить о том, что неслыханно в свете и неизвестно ни одному народу, что договор должен подтверждаться при каждой перемене правления. Неизвестно Европе, что если по требованию императрицы Анны изменен один параграф договора между Россиею и Австриею, то и весь договор потерял силу. Опасные последствия такого принципа скоро ниспровергли бы человеческое общество, ибо каждый государь мог бы тогда сказать: мой предшественник не мог уступить таких-то городов или таких-то областей, не заключать такого договора, потому что это предосудительно для моего наследника. Послы и министры не коснутся также жестоких и неслыханных условий, требуемых за русскую помощь, ибо в целом свете не найдется договора, в котором бы подобные условия были предложены и приняты. Впрочем, послы и министры признают ответ 30 мая отговоркою в исполнении обязательств и полным отказом на все их предложения.
Ланчинский получил приказание передать устно министрам Марии Терезии, что его государыня согласна возобновить союзный договор на основании договора 1726 года, но с исключением обязательства подать помощь королеве в настоящей войне и ручательства за прагматическую санкцию, при этом Ланчинский должен был жаловаться на Розенберга, который позволил себе слишком резко высказать свое неудовольствие на конференции 30 мая . Граф Улефельд отвечал, что, наоборот, Розенберг обижен, потому что он один объярляется виноватым, а голландский и английский министры в стороне, тогда как все дело в том, что с русской стороны объявлены невозможные условия. Утопающий вопит о помощи, а приятель говорит ему: подожди до завтра. «Кажется, — продолжал Улефельд, — при вашем дворе утверждено мнение, что России никакие союзы не надобны, что нашему двору в русском больше нужды, чем русскому в нашем. Но как можно это предвидеть?» «Дело понятное, — сказал Ланчинский, — на австрийский дом бывают частые нападения, и в настоящее время он выдерживает войну». «Поэтому-то мы и помощи просим, — возразил Улефельд, — но относительно будущего нельзя сказать ничего решительного. Вы, может быть, думаете, что теперь Порта находится в упадке благодаря персиянам и Россия поэтому долгое время будет покойна, но надобно обратить внимание на причину упадка, которая случайна. Если настоящий султан будет низвержен и сядет на престол один из его племянников, который поразумнее и пободрее, и если новый султан, помирившись с Персиею, нападет на Россию, то наша королева, которую допускают теперь до обессиления и разорения, будет ли тогда в состоянии подать помощь России?» «Пассаж, о котором вы упоминаете, не в ту силу клонится, — отвечал Ланчинский, — турки, оправившись, скорее всего нападут на Венгрию, которая к ним близка, а в подстрекателях к этому не будет недостатка».
Но прусский король не был доволен тем, что Россия уклонялась от союза с его врагами, он потребовал, чтобы Россия удержала польского короля как курфюрста Саксонского от враждебных действий против Пруссии. На это Чернышеву приказано было отвечать, что русский двор сначала был того мнения, что смерть императора Карла VII и выбор нового главы империи соединят важнейших имперских членов, но вышло иначе — между членами империи, равно как между ними и другими державами, продолжаются прежние отношения, и потому русский двор должен также смотреть на дело по-прежнему. Если король прусский по-прежнему хочет исполнять обязательства к своим союзникам, то и король польский как курфюрст Саксонский может точно так же поступать относительно своих союзников. Предосторожности, принимаемые королем польским для собственной безопасности, и исполнения этим государем своих обязательств к союзникам не могут быть признаны враждебными действиями против Пруссии, и потому саксонские земли не могут за это ничего потерпеть, тем более что король польский обнадежил русский двор, что не хочет нарушить своего нейтралитета и предпринять что-нибудь прямо против прусского короля. Если же Пруссия подвергнется нападению по какой-нибудь новой причине, а не вследствие ее прошлогоднего нападения на Богемию, то Россия своею предупредительною помощью докажет, как она намерена держать свое слово.
Подевильс отвечал на это «со смутным и недовольным видом», что он никак не может понять причину, почему дрезденский двор имеет счастье пользоваться дружбою русской императрицы предпочтительно пред берлинским. Непонятно, почему русский двор не хочет предотвратить лишнее кровопролитие, тогда как может это сделать одним своим словом, сказанным дрезденскому кабинету, чтобы тот не помогал венгерской королеве. «Кровопролитие последует, — продолжал Подевильс, — потому что мой государь принял твердое решение считать этот поступок Саксонии за военное действие против Пруссии и в надежде на свое правое дело и на своих союзников отомстить за это дрезденскому двору впадением в собственные его владения, не признавая его нейтралитета, ибо мы имеем верные известия, что между Саксониею и Австриею уговор разделить между собою Силезию, когда она будет отвоевана у Пруссии». На это велено было Чернышеву отвечать, что прусский король прошлого года сам в своих манифестах объявил, что хотя он, вступаясь за главу империи, напал на Богемию, однако с венгро-богемскою королевою никакой ссоры не имеет и при бреславском договоре держится; точно так же и король польский может помогать Марии Терезии, а с берлинским двором продолжать доброе согласие, а если бы от нашего произвола зависело считать помощников врагам нашим также и нашими врагами и последовать прусскому принципу, то между Голландиею и Франциею давно бы уже велась война, но мы видим другое: французский министр живет в Гаге, а голландский — в Париже. Чернышев должен был объявить, что его двор не думает, чтоб прусский король решился что-нибудь предпринять против Саксонии, ибо в таком случае он будет нападчиком и союзники Саксонии, в том числе и Россия, принуждены будут подать ей помощь.
Между тем Франция сильно хлопотала, чтобы Россия не дала войска Англии за субсидии, чтоб не соглашалась на избрание в императоры германские мужа Марии Терезии герцога Тосканского Франца, а содействовала избранию Саксонского курфюрста (короля польского) Августа III, чтоб вошла в четверный союз с Франциею, Пруссиею и Саксониею или, если уже этого нельзя, оставалась бы совершенно нейтральной. В это время, как мы видели, место русского министра в Париже занимал Гросс, но императрица думала, что французский двор будет недоволен назначением Гросса, что надобно будет отправить кого-нибудь познатнее, «да и лучше, чтоб там кто из российских был». В начале года министр Людовика XV маркиз Даржансон толковал Гроссу, что будет противно мудрости императрицы послать войско на помощь Англии, ибо в таком случае Елисавета не будет более беспристрастна и лишится своего высокого значения посредницы при умиротворении Европы. В апреле Даржансон начал внушать, как невыгодно для России поддерживать избрание герцога тосканского в императоры: он будет сильнее всех своих предшественников из старого австрийского дома, что для Елисаветы опасно по естественной склонности венского двора к Брауншвейгской фамилии; хотя Ботта и умер, но его вредные замыслы могут возобновиться в России. Если б Россия вступила с Франциею и Пруссиею в такой тесный союз, чтоб было три головы под одною шапкою, то ей нечего было бы бояться никакой державы. На донесения об этих речах Гросс получил в ответ из Петербурга приказание не входить с Даржансоном в дальнейшие объяснения и ограничиться только наблюдением «сентиментов» французского двора относительно Саксонии. Эту сдержанность Гросса французское министерство, естественно, приписывало Бестужеву, и Даржансон в разговорах с Гроссом даже не мог удерживаться, чтоб не называть Бестужева англичанином и не замечать, что действия русского министерства не согласны с видами самой императрицы.
Это раздражение против Бестужева поддерживалось донесениями Дальона, который жаловался на холодность русского канцлера, на невозможность его подкупить. Дальон старался объяснить себе такое поведение Бестужева или тем, что в бумагах маршала Белиля, захваченных австрийцами, найдены какие-нибудь выходки, озлобившие русских министров, или тем, что Порта предложила свое посредничество для заключения всеобщего мира, когда этого посредничества желала для себя Россия. «Если справедливо первое, — писал Дальон, — то надобно вытерпеть последствия, а второе может принести пользу, ибо если русские думают, что мы своим влиянием могли побудить султана к предложению посредничества, то граф Бестужев должен опасаться, чтоб мы не довели турок и до чего-нибудь большего, а Россия не без причины ничего так не боится, как турецкой войны. Мне кажется, что в Турции можно сделать очень много хорошего: несколько татарских набегов, от которых Порта всегда могла бы отречься, произвели бы между здешним народом большую тревогу. 30000 янычар, которые бы расположились лагерем со стороны Белграда или начали бы усиливать пограничные гарнизоны, могли бы препятствовать выходу такого большого войска из Венгрии. Ослепить Бестужева можно только знатною суммою, и потому надобно ее ему дать, иначе от меня требовать ничего нельзя. Вице-канцлера гораздо легче можно склонить к принятию пенсии; женатый на двоюродной сестре императрицы, он свергнет Бестужева. Россия вовсе не так сильна, как кажется издали, да и то если слушать людей, которым выгодно представлять ее сильною. В деньгах страшный недостаток». В начале июня Дальон писал: «Я вторично сделал канцлеру те приятные предложения, которые особенно могли бы его подвигнуть, но он выслушал их равнодушно. Вице-канцлер сказал мне: не делайте нам зла, а мы вам его делать не будем, я взял его за руку и, смотря прямо ему в глаза, спросил: может ли мой двор полагаться на все то, что в этих четырех словах заключается; он, пожимая мне руку и также прямо смотря мне в глаза, сказал: да. Итак, в настоящее время о союзе толковать нечего, и я должен стараться об одном: препятствовать, чтоб Россия не давала помощи нашим неприятелям, в чем и надеюсь успеть, не истративши ничего из королевских денег. До сих пор и другие иностранные министры не больше меня успели, с тою только разницею, что они деньгами сыплют, а я деньги королевские сберег. Все хотят что-нибудь при здешнем дворе сделать, но никто ничего не сделает».
Даржансон отвечал Дальону: «Ваше письмо от 8 числа подает мне большую надежду на русский нейтралитет, и, как видно, никто ничего и не сделает. Мы знаем важность этого нейтралитета, знаем, что он может вести к миру. Но еще важнее для блага Европы заключение четверного союза между Франциею, Россиею, Саксониею и Пруссиею, и по заключении такого союза кто бы осмелился возмутить покой Европы? Мы стали бы предписывать справедливые и умеренные законы. Знаю, что не легко согласовать этот четверной союз с союзным договором между Россиею и Англиею, но средства нашлись бы, если б было доброе желание. Венский двор подал теперь новый пример своего тиранства относительно баварского дома: он обманул молодого курфюрста, обещал ему помощь и оставляет беззащитным; позволил ему нейтралитет, а между тем хочет посылать его войска в Италию для защиты своего собственного дела; города его удерживает, хочет захватить его курфюрстский голос, чтоб распорядиться им согласно со своими видами, контрибуции требует, хочет разорить Баварию окончательно. Венский двор управляет Германиею железным жезлом, гессенцев и палатинцев обижает; хочет принудить всех курфюрстов на императорских выборах подать голос в пользу великого герцога тосканского; но годится ли этот принц для ношения императорской короны? Неужели императрица, столь великодушная, мудрая и щедрая, пожелает содействовать возведению на императорский престол принца столь малодостойного, который не приобрел себе в Европе никакого значения и который не имеет никакого права, кроме силы венского двора. Вице-канцлер вам сказал, что императрица приняла решение ни помогать, ни препятствовать избранию великого герцога тосканского: такое равнодушие неприлично столь великой государыне, она упускает случай приобрести великую славу в Германии. Петр Великий поступал не так, он ревностно искал случаев вмешиваться в германские дела. Мы намерены твердо и навсегда соединиться с Россиею. Мы чувствуем, что русские всегда будут неприятелями турок, но упомянутый выше союз повел бы к тому, что турки не могли бы пошевелиться в Европе. Вы говорите, что вследствие союза с Англиею Россия вышлет только 12000 войска, не более, новы знаете, что мнение светом владеет; в Европе не преминут объявить, что вслед за 12000 против нас пойдут еще 60000. Вы должны противиться всем этим проектам и не пренебрегать ничем для склонения к полному нейтралитету. Я не думаю, чтоб Англия стала давать субсидии России; эта империя так сильна, что в субсидиях не нуждается. Англия будет давать деньги только канцлеру, которому мы предлагаем более значительные почетные подарки, и притом более согласные с интересами и славою России. Англичане хотят эту державу вовлечь в войну, а мы хотим соединиться с нею только для примирения Европы».
Дальон заговорил с Воронцовым о четверном союзе между Франциею, Россиею, Пруссиею и Саксониею, представляя, что при таком союзе никто не осмелится нарушить покой Европы; при этом Дальон просил, чтоб императрица продолжала стараться о примирении Пруссии с Саксониею. Воронцов, по словам Дальона, выслушал его с таким лицом, на котором выражалось больше удовольствия, чем холодности. Он пожелал знать, имеет ли Дальон точный указ говорить ему об этом проекте; Дальон отвечал, что имеет. Тогда Воронцов обещал вместе с канцлером доложить императрице, обнадеживая, что прилагаются всевозможные старания о примирении польского и прусского королей. Для ускорения дела Мардефельд советовал Дальону предложить канцлеру и вице-канцлеру по 50000 рублей. Так как депеши Дальона перехватывались и прочитывались, то Воронцов написал по этому случаю заметку: «Когда Дальон вздумает подлинно 50000 предлагать, тогда я ему скажу, что он сам помнит, что и в 100000 я ему отказал, и теперь некстати будет принять 50000». Но перехвачена была другая депеша Дальона, которая поставила Воронцова в большее затруднение. Дальон писал: «Почти нет сомнения, что Воронцов свергнет Бестужева, и это событие не заставило бы себя долго ждать, если б, по несчастию, нездоровье г. Воронцова не принуждало его ехать на несколько времени за границу. Он мне сказал, что намерен ехать тотчас после свадьбы великого князя; чтоб сделать и дурное к лучшему, я его почти уговорил провести зиму в Монпелье или Париже, чтоб дать вам способ совершенно расположить его к Франции». Воронцов заметил на этой депеше: «Кроме собственного его, Дальонова, желания (свержения Бестужева), от меня он нималого виду или признаку о сем иметь не мог, как и в существе самом, кроме прямой дружбы, от меня ничего инаго не будет (т.е. канцлеру). Никакого увещания и присоветования от него не было (насчет Монпелье и Парижа), ибо я сам ему сказал, что доктора мне советуют зиму препроводить в Монпелье, также что и ни у котораго двора более трех дней пробыть не намерен. В котором бы краю света я ни был, кроме действительной рабской верности как делом, так и советом, инако поступлено не будет».
Старания Франции о союзе с Россиею должны были остаться безуспешны, потому что интересы обеих держав продолжали сталкиваться. Так, Россия старалась воспрепятствовать непосредственной войне Пруссии с Саксониею, чтоб не быть принужденною в силу договоров подавать помощь стране, которая подвергнется нападению; Франция также хлопотала о примирении Саксонии с Пруссиею, но с тем чтоб Саксонского курфюрста и польского короля Августа III сделать императором германским, чего никак не хотела Россия.
Мих. Петр. Бестужев по прибытии своем в Дрезден в начале 1745 года был встречен важным известием о смерти императора Карла VII. 1 февраля он был приглашен к графу Брюлю, у которого застал и духовника королевского, патера Гварини. Разговор пошел о настоящих деликатных германских замешательствах, причем Брюль в конфиденции объявил о внушениях прусского посланника, что его государю было бы непротивно, если б король польский сделался германским императором, на что и все другие курфюрсты согласны. При этом Брюль заметил, что так как его король ничего не предпринимает без согласия русской императрицы, то и в этом случае желает в непродолжительном времени быть уведомлен о сентиментах ее величества. Потом Брюль и Гварини начали рассуждать, что достоинство польского короля и римского цесаря совместимы, если императрица великим своим кредитом захочет сделать так, чтоб Август и ставши императором продолжал быть польским королем, ибо этим предотвратятся междоусобия и распри, которые будут следствием избрания нового польского короля. Король Август сам собою цесарского достоинства получить не желал бы, но если все курфюрсты будут к тому склонны, то он думает, что его избранием может быть восстановлено общее спокойствие в Европе. Саксонский министр, находящийся в Париже, доносит, что и там не имеют ничего против избрания польского короля в императоры.
Елисавета прочла сама донесения Бестужева об этих разговорах и послала ему приказание удерживать короля Августа от принятия императорской короны. Но внушения Бестужева имели мало успеха. Брюль никак не понимал его представлений, что цесарское достоинство с саксонским интересом не сходно и с короною польскою не компатибельно , причем Брюль заявлял, что если хотят, чтоб его король уклонился от избрания в императоры и действовал в пользу герцога тосканского, мужа Марии Терезии, то Август III без вознаграждения сделать этого не может. Брюль, между прочим, представлял, что король Август, сделавшись императором, получит более возможности помогать России против турок. Но относительно этого Бестужев писал, что «авантаж весьма невелик и скуден: король польский, ставши цесарем, больше власти от этого в Польше не получит, и в случае войны у России с турками не будет в состоянии заставить принять в ней участие ни Польшу, ни империю; тогда как Россия имеет основание ожидать сильнейшей помощи от австрийского государя, которому достанется императорская корона».
Итак, несмотря на раздражение, сами не хотели раздражать, старались избегать «всякий досадительный вид»: понятно, что должны были стараться избегать всякого досадительного для прусского короля дела, к какому старались побудить Россию Австрия и ее союзники. В начале 1745 года был заключен в Варшаве договор между морскими державами, Австриею и Саксониею, по которому последняя обязывалась за английские субсидии выставить значительное войско для соединенного действия с Австриею против Пруссии. Для обеспечения успеха союзным державам необходимо было склонить к тому же и Россию. Когда Ланчинский по окончании дела Ботты возвратился в Вену, то был принят министрами Марии Терезии «с оказанием особливого удовольства». При первом же свидании канцлер граф Улефельд вручил ему печатный экземпляр циркулярного рескрипта королевы к министрам ее при иностранных дворах, уничтожающего силу прежнего рескрипта по делу Ботты, после чего стали внушать Ланчинскому, что на русской императрице лежит обязанность поддержать европейское равновесие, не говоря уже о Франции, король прусский один в состоянии нарушить спокойствие севера; он уже знает дорогу и в Константинополь, потому необходимо силу его поубавить и не только Силезию, но и другие земли у него отнять, чему Россия легко может содействовать. Если же прусский король останется при настоящих своих владениях, то хотя и нежелательно пророчествовать неприятное, однако нельзя не предсказать, что Фридрих II, исполненный завоевательного духа, скоро доберется до польской Пруссии, потом до Курляндии, а потом получит аппетит и на Лифляндию.
В Вене делались внушения: в Петербурге с апреля месяца у канцлера и вице-канцлера происходили конференции с английским посланником лордом Гиндфордом, австрийским графом Розенбергом, голландским Дедье и саксонским резидентом Пецольдом о приступлении России к Варшавскому договору. 29 апреля лорд Гиндфорд, жалуясь, что от императрицы нет ответа на их предложение, писал своему двору: «Воронцов снял с себя личину и смело противится приступлению России к Варшавскому договору, но я надеюсь, что мы в этом деле успеем. Друг мой (Бестужев) намерен подать свое мнение в самых сильных выражениях, если соперник осмелится подать свое в таких же. Все старые сенаторы на нашей стороне». Прошел еще месяц, и только 30 мая канцлер сообщил послам союзных держав ответ на их предложение; в этом ответе говорилось, что для отстранения всяких затруднений и для скорейшего окончания дела необходимо откровенное объяснение. В предложении сказано, что от России не требуется что-либо новое, требуется только исполнение старых союзнических обязательств, но императрица считает себя обязанною признать случай союза (casus foederis) только относительно одного короля великобританского; относительно короля польского случай союза еще не представился, что же касается королевы венгро-богемской, то у нее нет никакого права полагаться на прежние союзные договоры со здешним двором, потому что союзный договор с императором Карлом VI в 1733 году изменен в предосуждение великого князя-наследника как герцога голштинского, почему союз от ныне царствующей императрицы не признан, формально до сих пор не возобновлен и не ратификован, впрочем, императрица готова заключить новый союзный договор. Императрица не отрекается также заключить конвенцию с державами, подписавшими Варшавский трактат, конвенция эта должна заключаться в следующем: Россия выставляет 30000 войска, за которые ей должно быть заплачено по миллиону двести пятидесяти тысяч албертовых ефимков ежегодно. Если на Россию нападут турки, персияне или какие-нибудь другие нехристианские народы, то 30000 войска возвращаются назад в Россию, но деньги продолжают уплачиваться во все время продолжения войны; если же на Россию нападет христианская держава, то кроме уплаты денег союзники обязаны сделать диверсию в пользу России или оказать ей выговоренную в договорах помощь, наконец, союзники обязаны гарантировать все немецкие владения великого князя-наследника.
Послы отвечали, что переданная им бумага тем более для них горька и прискорбна, что противна интересу России и славе ее величества: они не станут говорить о том, что случай союза с королем польским существует очевидно, равно не станут говорить о том, что неслыханно в свете и неизвестно ни одному народу, что договор должен подтверждаться при каждой перемене правления. Неизвестно Европе, что если по требованию императрицы Анны изменен один параграф договора между Россиею и Австриею, то и весь договор потерял силу. Опасные последствия такого принципа скоро ниспровергли бы человеческое общество, ибо каждый государь мог бы тогда сказать: мой предшественник не мог уступить таких-то городов или таких-то областей, не заключать такого договора, потому что это предосудительно для моего наследника. Послы и министры не коснутся также жестоких и неслыханных условий, требуемых за русскую помощь, ибо в целом свете не найдется договора, в котором бы подобные условия были предложены и приняты. Впрочем, послы и министры признают ответ 30 мая отговоркою в исполнении обязательств и полным отказом на все их предложения.
Ланчинский получил приказание передать устно министрам Марии Терезии, что его государыня согласна возобновить союзный договор на основании договора 1726 года, но с исключением обязательства подать помощь королеве в настоящей войне и ручательства за прагматическую санкцию, при этом Ланчинский должен был жаловаться на Розенберга, который позволил себе слишком резко высказать свое неудовольствие на конференции 30 мая . Граф Улефельд отвечал, что, наоборот, Розенберг обижен, потому что он один объярляется виноватым, а голландский и английский министры в стороне, тогда как все дело в том, что с русской стороны объявлены невозможные условия. Утопающий вопит о помощи, а приятель говорит ему: подожди до завтра. «Кажется, — продолжал Улефельд, — при вашем дворе утверждено мнение, что России никакие союзы не надобны, что нашему двору в русском больше нужды, чем русскому в нашем. Но как можно это предвидеть?» «Дело понятное, — сказал Ланчинский, — на австрийский дом бывают частые нападения, и в настоящее время он выдерживает войну». «Поэтому-то мы и помощи просим, — возразил Улефельд, — но относительно будущего нельзя сказать ничего решительного. Вы, может быть, думаете, что теперь Порта находится в упадке благодаря персиянам и Россия поэтому долгое время будет покойна, но надобно обратить внимание на причину упадка, которая случайна. Если настоящий султан будет низвержен и сядет на престол один из его племянников, который поразумнее и пободрее, и если новый султан, помирившись с Персиею, нападет на Россию, то наша королева, которую допускают теперь до обессиления и разорения, будет ли тогда в состоянии подать помощь России?» «Пассаж, о котором вы упоминаете, не в ту силу клонится, — отвечал Ланчинский, — турки, оправившись, скорее всего нападут на Венгрию, которая к ним близка, а в подстрекателях к этому не будет недостатка».
Но прусский король не был доволен тем, что Россия уклонялась от союза с его врагами, он потребовал, чтобы Россия удержала польского короля как курфюрста Саксонского от враждебных действий против Пруссии. На это Чернышеву приказано было отвечать, что русский двор сначала был того мнения, что смерть императора Карла VII и выбор нового главы империи соединят важнейших имперских членов, но вышло иначе — между членами империи, равно как между ними и другими державами, продолжаются прежние отношения, и потому русский двор должен также смотреть на дело по-прежнему. Если король прусский по-прежнему хочет исполнять обязательства к своим союзникам, то и король польский как курфюрст Саксонский может точно так же поступать относительно своих союзников. Предосторожности, принимаемые королем польским для собственной безопасности, и исполнения этим государем своих обязательств к союзникам не могут быть признаны враждебными действиями против Пруссии, и потому саксонские земли не могут за это ничего потерпеть, тем более что король польский обнадежил русский двор, что не хочет нарушить своего нейтралитета и предпринять что-нибудь прямо против прусского короля. Если же Пруссия подвергнется нападению по какой-нибудь новой причине, а не вследствие ее прошлогоднего нападения на Богемию, то Россия своею предупредительною помощью докажет, как она намерена держать свое слово.
Подевильс отвечал на это «со смутным и недовольным видом», что он никак не может понять причину, почему дрезденский двор имеет счастье пользоваться дружбою русской императрицы предпочтительно пред берлинским. Непонятно, почему русский двор не хочет предотвратить лишнее кровопролитие, тогда как может это сделать одним своим словом, сказанным дрезденскому кабинету, чтобы тот не помогал венгерской королеве. «Кровопролитие последует, — продолжал Подевильс, — потому что мой государь принял твердое решение считать этот поступок Саксонии за военное действие против Пруссии и в надежде на свое правое дело и на своих союзников отомстить за это дрезденскому двору впадением в собственные его владения, не признавая его нейтралитета, ибо мы имеем верные известия, что между Саксониею и Австриею уговор разделить между собою Силезию, когда она будет отвоевана у Пруссии». На это велено было Чернышеву отвечать, что прусский король прошлого года сам в своих манифестах объявил, что хотя он, вступаясь за главу империи, напал на Богемию, однако с венгро-богемскою королевою никакой ссоры не имеет и при бреславском договоре держится; точно так же и король польский может помогать Марии Терезии, а с берлинским двором продолжать доброе согласие, а если бы от нашего произвола зависело считать помощников врагам нашим также и нашими врагами и последовать прусскому принципу, то между Голландиею и Франциею давно бы уже велась война, но мы видим другое: французский министр живет в Гаге, а голландский — в Париже. Чернышев должен был объявить, что его двор не думает, чтоб прусский король решился что-нибудь предпринять против Саксонии, ибо в таком случае он будет нападчиком и союзники Саксонии, в том числе и Россия, принуждены будут подать ей помощь.
Между тем Франция сильно хлопотала, чтобы Россия не дала войска Англии за субсидии, чтоб не соглашалась на избрание в императоры германские мужа Марии Терезии герцога Тосканского Франца, а содействовала избранию Саксонского курфюрста (короля польского) Августа III, чтоб вошла в четверный союз с Франциею, Пруссиею и Саксониею или, если уже этого нельзя, оставалась бы совершенно нейтральной. В это время, как мы видели, место русского министра в Париже занимал Гросс, но императрица думала, что французский двор будет недоволен назначением Гросса, что надобно будет отправить кого-нибудь познатнее, «да и лучше, чтоб там кто из российских был». В начале года министр Людовика XV маркиз Даржансон толковал Гроссу, что будет противно мудрости императрицы послать войско на помощь Англии, ибо в таком случае Елисавета не будет более беспристрастна и лишится своего высокого значения посредницы при умиротворении Европы. В апреле Даржансон начал внушать, как невыгодно для России поддерживать избрание герцога тосканского в императоры: он будет сильнее всех своих предшественников из старого австрийского дома, что для Елисаветы опасно по естественной склонности венского двора к Брауншвейгской фамилии; хотя Ботта и умер, но его вредные замыслы могут возобновиться в России. Если б Россия вступила с Франциею и Пруссиею в такой тесный союз, чтоб было три головы под одною шапкою, то ей нечего было бы бояться никакой державы. На донесения об этих речах Гросс получил в ответ из Петербурга приказание не входить с Даржансоном в дальнейшие объяснения и ограничиться только наблюдением «сентиментов» французского двора относительно Саксонии. Эту сдержанность Гросса французское министерство, естественно, приписывало Бестужеву, и Даржансон в разговорах с Гроссом даже не мог удерживаться, чтоб не называть Бестужева англичанином и не замечать, что действия русского министерства не согласны с видами самой императрицы.
Это раздражение против Бестужева поддерживалось донесениями Дальона, который жаловался на холодность русского канцлера, на невозможность его подкупить. Дальон старался объяснить себе такое поведение Бестужева или тем, что в бумагах маршала Белиля, захваченных австрийцами, найдены какие-нибудь выходки, озлобившие русских министров, или тем, что Порта предложила свое посредничество для заключения всеобщего мира, когда этого посредничества желала для себя Россия. «Если справедливо первое, — писал Дальон, — то надобно вытерпеть последствия, а второе может принести пользу, ибо если русские думают, что мы своим влиянием могли побудить султана к предложению посредничества, то граф Бестужев должен опасаться, чтоб мы не довели турок и до чего-нибудь большего, а Россия не без причины ничего так не боится, как турецкой войны. Мне кажется, что в Турции можно сделать очень много хорошего: несколько татарских набегов, от которых Порта всегда могла бы отречься, произвели бы между здешним народом большую тревогу. 30000 янычар, которые бы расположились лагерем со стороны Белграда или начали бы усиливать пограничные гарнизоны, могли бы препятствовать выходу такого большого войска из Венгрии. Ослепить Бестужева можно только знатною суммою, и потому надобно ее ему дать, иначе от меня требовать ничего нельзя. Вице-канцлера гораздо легче можно склонить к принятию пенсии; женатый на двоюродной сестре императрицы, он свергнет Бестужева. Россия вовсе не так сильна, как кажется издали, да и то если слушать людей, которым выгодно представлять ее сильною. В деньгах страшный недостаток». В начале июня Дальон писал: «Я вторично сделал канцлеру те приятные предложения, которые особенно могли бы его подвигнуть, но он выслушал их равнодушно. Вице-канцлер сказал мне: не делайте нам зла, а мы вам его делать не будем, я взял его за руку и, смотря прямо ему в глаза, спросил: может ли мой двор полагаться на все то, что в этих четырех словах заключается; он, пожимая мне руку и также прямо смотря мне в глаза, сказал: да. Итак, в настоящее время о союзе толковать нечего, и я должен стараться об одном: препятствовать, чтоб Россия не давала помощи нашим неприятелям, в чем и надеюсь успеть, не истративши ничего из королевских денег. До сих пор и другие иностранные министры не больше меня успели, с тою только разницею, что они деньгами сыплют, а я деньги королевские сберег. Все хотят что-нибудь при здешнем дворе сделать, но никто ничего не сделает».
Даржансон отвечал Дальону: «Ваше письмо от 8 числа подает мне большую надежду на русский нейтралитет, и, как видно, никто ничего и не сделает. Мы знаем важность этого нейтралитета, знаем, что он может вести к миру. Но еще важнее для блага Европы заключение четверного союза между Франциею, Россиею, Саксониею и Пруссиею, и по заключении такого союза кто бы осмелился возмутить покой Европы? Мы стали бы предписывать справедливые и умеренные законы. Знаю, что не легко согласовать этот четверной союз с союзным договором между Россиею и Англиею, но средства нашлись бы, если б было доброе желание. Венский двор подал теперь новый пример своего тиранства относительно баварского дома: он обманул молодого курфюрста, обещал ему помощь и оставляет беззащитным; позволил ему нейтралитет, а между тем хочет посылать его войска в Италию для защиты своего собственного дела; города его удерживает, хочет захватить его курфюрстский голос, чтоб распорядиться им согласно со своими видами, контрибуции требует, хочет разорить Баварию окончательно. Венский двор управляет Германиею железным жезлом, гессенцев и палатинцев обижает; хочет принудить всех курфюрстов на императорских выборах подать голос в пользу великого герцога тосканского; но годится ли этот принц для ношения императорской короны? Неужели императрица, столь великодушная, мудрая и щедрая, пожелает содействовать возведению на императорский престол принца столь малодостойного, который не приобрел себе в Европе никакого значения и который не имеет никакого права, кроме силы венского двора. Вице-канцлер вам сказал, что императрица приняла решение ни помогать, ни препятствовать избранию великого герцога тосканского: такое равнодушие неприлично столь великой государыне, она упускает случай приобрести великую славу в Германии. Петр Великий поступал не так, он ревностно искал случаев вмешиваться в германские дела. Мы намерены твердо и навсегда соединиться с Россиею. Мы чувствуем, что русские всегда будут неприятелями турок, но упомянутый выше союз повел бы к тому, что турки не могли бы пошевелиться в Европе. Вы говорите, что вследствие союза с Англиею Россия вышлет только 12000 войска, не более, новы знаете, что мнение светом владеет; в Европе не преминут объявить, что вслед за 12000 против нас пойдут еще 60000. Вы должны противиться всем этим проектам и не пренебрегать ничем для склонения к полному нейтралитету. Я не думаю, чтоб Англия стала давать субсидии России; эта империя так сильна, что в субсидиях не нуждается. Англия будет давать деньги только канцлеру, которому мы предлагаем более значительные почетные подарки, и притом более согласные с интересами и славою России. Англичане хотят эту державу вовлечь в войну, а мы хотим соединиться с нею только для примирения Европы».
Дальон заговорил с Воронцовым о четверном союзе между Франциею, Россиею, Пруссиею и Саксониею, представляя, что при таком союзе никто не осмелится нарушить покой Европы; при этом Дальон просил, чтоб императрица продолжала стараться о примирении Пруссии с Саксониею. Воронцов, по словам Дальона, выслушал его с таким лицом, на котором выражалось больше удовольствия, чем холодности. Он пожелал знать, имеет ли Дальон точный указ говорить ему об этом проекте; Дальон отвечал, что имеет. Тогда Воронцов обещал вместе с канцлером доложить императрице, обнадеживая, что прилагаются всевозможные старания о примирении польского и прусского королей. Для ускорения дела Мардефельд советовал Дальону предложить канцлеру и вице-канцлеру по 50000 рублей. Так как депеши Дальона перехватывались и прочитывались, то Воронцов написал по этому случаю заметку: «Когда Дальон вздумает подлинно 50000 предлагать, тогда я ему скажу, что он сам помнит, что и в 100000 я ему отказал, и теперь некстати будет принять 50000». Но перехвачена была другая депеша Дальона, которая поставила Воронцова в большее затруднение. Дальон писал: «Почти нет сомнения, что Воронцов свергнет Бестужева, и это событие не заставило бы себя долго ждать, если б, по несчастию, нездоровье г. Воронцова не принуждало его ехать на несколько времени за границу. Он мне сказал, что намерен ехать тотчас после свадьбы великого князя; чтоб сделать и дурное к лучшему, я его почти уговорил провести зиму в Монпелье или Париже, чтоб дать вам способ совершенно расположить его к Франции». Воронцов заметил на этой депеше: «Кроме собственного его, Дальонова, желания (свержения Бестужева), от меня он нималого виду или признаку о сем иметь не мог, как и в существе самом, кроме прямой дружбы, от меня ничего инаго не будет (т.е. канцлеру). Никакого увещания и присоветования от него не было (насчет Монпелье и Парижа), ибо я сам ему сказал, что доктора мне советуют зиму препроводить в Монпелье, также что и ни у котораго двора более трех дней пробыть не намерен. В котором бы краю света я ни был, кроме действительной рабской верности как делом, так и советом, инако поступлено не будет».
Старания Франции о союзе с Россиею должны были остаться безуспешны, потому что интересы обеих держав продолжали сталкиваться. Так, Россия старалась воспрепятствовать непосредственной войне Пруссии с Саксониею, чтоб не быть принужденною в силу договоров подавать помощь стране, которая подвергнется нападению; Франция также хлопотала о примирении Саксонии с Пруссиею, но с тем чтоб Саксонского курфюрста и польского короля Августа III сделать императором германским, чего никак не хотела Россия.
Мих. Петр. Бестужев по прибытии своем в Дрезден в начале 1745 года был встречен важным известием о смерти императора Карла VII. 1 февраля он был приглашен к графу Брюлю, у которого застал и духовника королевского, патера Гварини. Разговор пошел о настоящих деликатных германских замешательствах, причем Брюль в конфиденции объявил о внушениях прусского посланника, что его государю было бы непротивно, если б король польский сделался германским императором, на что и все другие курфюрсты согласны. При этом Брюль заметил, что так как его король ничего не предпринимает без согласия русской императрицы, то и в этом случае желает в непродолжительном времени быть уведомлен о сентиментах ее величества. Потом Брюль и Гварини начали рассуждать, что достоинство польского короля и римского цесаря совместимы, если императрица великим своим кредитом захочет сделать так, чтоб Август и ставши императором продолжал быть польским королем, ибо этим предотвратятся междоусобия и распри, которые будут следствием избрания нового польского короля. Король Август сам собою цесарского достоинства получить не желал бы, но если все курфюрсты будут к тому склонны, то он думает, что его избранием может быть восстановлено общее спокойствие в Европе. Саксонский министр, находящийся в Париже, доносит, что и там не имеют ничего против избрания польского короля в императоры.
Елисавета прочла сама донесения Бестужева об этих разговорах и послала ему приказание удерживать короля Августа от принятия императорской короны. Но внушения Бестужева имели мало успеха. Брюль никак не понимал его представлений, что цесарское достоинство с саксонским интересом не сходно и с короною польскою не компатибельно , причем Брюль заявлял, что если хотят, чтоб его король уклонился от избрания в императоры и действовал в пользу герцога тосканского, мужа Марии Терезии, то Август III без вознаграждения сделать этого не может. Брюль, между прочим, представлял, что король Август, сделавшись императором, получит более возможности помогать России против турок. Но относительно этого Бестужев писал, что «авантаж весьма невелик и скуден: король польский, ставши цесарем, больше власти от этого в Польше не получит, и в случае войны у России с турками не будет в состоянии заставить принять в ней участие ни Польшу, ни империю; тогда как Россия имеет основание ожидать сильнейшей помощи от австрийского государя, которому достанется императорская корона».