Страница:
Пруссия была соглясна принять мирный проект, представленный Франциею, и дело останавливалось только за Саксониею. В пользу этой страны от Австрии требовалось, чтоб она заплатила саксонскому курфирсту миллион талеров и отказалась от ленных прав на некоторые части Саксонии. Репнин высказал прусским министрам свое мнение, что из-за этих двух пунктов не стоит продолжать войну. Но прусские министры отвечали, что от денег отступиться легче, но трудно позволить венскому двору оставить за собою ленные права на Саксонию, ибо, только заставив его отказаться от них, Саксония избежит его мщения: эти ленные права постоянно дают повод ко всевозможным прицепкам. «Если от этих ленных прав Австрия не отступится, то трудно будет заключить мир», — писал Репнин Панину 12 января.
В последний день января Репнин дал знать, что прусский король согласился на все представления французские и австрийские, и если еще идет речь о ленных правах в Саксонии, то отречение от них со стороны Австрии не ставится уже непременным условием, но единственно желанием в надежде, что в исполнении его отказа не будет.
18 февраля известный нам барон Бретейль, находящийся теперь французским послом в Вене, писал Репнину, что Мария-Терезия согласна на все существенные условия мира, но он никак не мог убедить венский двор уступить саксонскому курфирсту известные феодальные права в его стране, ибо это отняло бы у королевства богемского чрезвычайно важный почет. В том же письме Бретейль предложил местом съезда для окончательного подписания мирного договора три города — Троппау, Егерндорф или Тешен на выбор Репнина, прося русского уполномоченного назначить день съезда. Репнин отвечал, что по соглашению с прусским двором он выбирает Тешен и сроком для съезда назначает 10 марта н. с., и этот день должен считаться началом срока перемирия. Но прежде этого срока австрийцы сожгли Нейштадт. Это сильно рассердило Фридриха, и, отпуская Репнина в Тешен, он сказал ему, что единственно из уважения к русской императрице он не разорвал мирных переговоров. «Как я искренно и совершенно мира ни желаю, — сказал король, — однако войны не боюсь и не имею причины бояться». — «Конечно, все дела в. в-ства, — отвечал Репнин, — которыми вы приобрели неоспоримую и бессмертную славу, несомненно, доказывают справедливость этих ваших слов. Но с другой стороны, я уверен, что в. в-ство считаете для себя столь же славным дать мир Германии и своим человеколюбием утвердить спокойствие почти всей Европы. Я имею известие от фельдмаршала графа Румянцева, что вся турецкая армия идет от Дуная к Днестру, и большею частью именно к Хотину; австрийцы усиливаются в Галиции, а это предвещает не только войну Порты с нами, если мир в Германии заключен не будет, но, может быть, и согласное действие австрийцев с турками для возмущения Польши. Эти обстоятельства, конечно, требуют большого внимания, и я прилежно прошу в. в-ство прилежно об этом размыслить». Фридрих ничего не отвечал на это.
10 марта уполномоченные съехались на конгресс в Тешен; французский уполномоченный барон Бретейль сообщил Репнину проекты трактатов венского двора и получил от Репнина проекты прусские, причем русский уполномоченный увидал, что проекты венские не в пример больше отдаляются от французского плана, чем прусские, и Репнин писал Панину, что еще нельзя с верностью сказать, будет ли мир или война. От 22 марта Репнин писал: «Дела директные между венским двором и королем прусским сближаются, саксонские с пфальцским двором по сих пор не соглашаются, и опасно крайне, чтоб на оных все примирение не разорвалось. Король прусский с великим жаром на сем пункте настоит, а венский двор, хотя и начал уже домогаться у пфальцского, чтоб саксонские претензии им удовольствованы были, однако те домогательства не столько, знать, сильны и решительны были, чтоб произвесть могли желаемый и окончательный успех. С другой же стороны, венский здесь министр подкрепляет пфальцских и требует умеренности в саксонских претензиях, чем более в недоверенность и раздражение прусская сторона приводится. Г. Бретейль пфальцскому двору писал довольно сильно; впрочем, считает он, что венский двор всю неприятность и все усилие против пфальцского двора хочет взбросить на версальский и потому с некоторою осторожностью в сем деле идет; я ж всякими домогательствами и резонами, извлеченными из интереса и славы наших обоих дворов скорее с успехом окончить примирение, пихаю его, сколь возможно, к решительным поступкам. С другой стороны, король прусский теряет терпение и, опасаясь, чтоб венский двор не имел в виде довести его до мира, исключа из оного удовлетворение Саксонии, чуть было не отозвал своего отсель полномочного; но, по счастью, министерство его прусского в-ства предуспело отклонить сие намерение; однако таковое положение дел понудило меня директно к его в-ству писать с просьбою, чтоб продолжено было еще перемирие. Равным образом почел я нужным прямо в Дрезден к г. Лизакевичу писать, с тем чтоб он мое письмо показал министерству саксонскому, в котором я просил соглашения его курфирстской светлости принять во удовлетворение четыре миллиона талеров, все деньгами, а не землями, зная я совершенно, что на сие пфальцский двор скорее согласится, нежели на часть деньгами и на часть землями, и, следственно, хотел я иметь еще один способ более готовым к доведению дел к желаемому пункту. Саксонский двор на сие не согласился с некоторыми объяснениями, как то обыкновенно делают все те, которые желают как бы нибудь и чем бы ни есть более выиграть. Теперь зависит все по большей части от ответа пфальцского двора, к которому отправлены уже от г. Бретейля решительные требования прусские и саксонские. Сей ответ не может здесь и быть прежде 2 или 3 апреля, и тогда только можно будет увидеть и сказать, мир ли будет или война. Когда мы все, начиная с короля прусского, льстились, что здешний съезд более почти дела иметь не будет, как только подписать трактаты, тогда, по несчастию, крайне все ошиблись. Хлопоты, заботы и затруднения здесь ежедневно и, так сказать, почти на всяком слове встречаются. Виды, знать, скрытные венского двора и развратность курфирста пфальцского, произведенного, кажется, на возмущение Германии с презрением всех и вредом собственным, препятствия бесконечные рождают».
Фридрих II отвечал Репнину, что не согласен продлить перемирия долее 15 апреля, если не окажется, что в Вене серьезно желают мира. Фридрих приписал собственноручно: «Вы уполномоченный моей верной союзницы, и потому я от вас не скрываю своих мнений. Вот как я смотрю на поведение венского двора: курфирст-палатин есть марионетка, Кауниц заставляет его играть, и я имею в виду актера, а не марионетку. Если эти господа хотят мира, то пусть его заключают, а если хотят нас обмануть, складывая вину разрыва на курфирста-палатина, то я вам прямо объявляю, что не желаю быть обманутым. Ожидаю ответа из Вены и на его основании решусь продолжить перемирие. Прошлый год я был слишком снисходителен и был проведен этими господами; можно было обмануть раз, это может случиться со всяким, когда имеешь дело с мошенниками, но если кто два раза обманут, то это такой титул, которого я не домогаюсь».
5 апреля Репнин писал, что наконец получен ответ от мюнхенского двора, который согласился заплатить Саксонии шесть миллионов гульденов или четыре миллиона талеров. Но тут же Репнин писал, что «игрушка» венского двора, который принудил курфирста пфальцского сопротивляться непосредственному участию в конвенции герцога цвейбрикенского и гарантии их договоров, чуть было не разорвала конгресс: «Король прусский приказал было своему министру здесь объявить, что он ни на один год перемирия не продолжит, если саксонские и герцога цвейбрикенского дела до того срока кончены не будут. Сколько я ни склонял г. Ридезеля, чтоб отменить совсем сие объявление, но не мог на оное его уговорить, как только чтобы он по малой мере таковой формальной декларации не делал, а сказал бы просто в разговоре, что все минуты дороги и что нужно спешить сими двумя делами по причине скорого приближения срока перемирия. Если бы г. Ридезель не столь скромный был человек, то бы, конечно, по запальчивости его двора все здесь уже разорвано было, особливо по предписаниям их министерства, в которых главнейше участвует г. Герцберг». Репнин писал к кн. Голицыну в Вену, чтоб тот отговаривал тамошний двор от подобных «игрушек», а Голицын сообщил ему ответ Кауница, что прусские требования противны достоинству австрийского дома, что с особенным жаром указывает император Иосиф. Репнин в письмах к Голицыну защищал прусские требования, указывая, что сам венский двор прежде согласился на непосредственное участие герцога цвейбрикенского в конвенции и на то, чтоб права всех линий палатинского дома на Баварию были поставлены вне всякого спора. Но барон Бретейль и австрийский уполномоченный граф Кобенцль получили из Вены депеши, что прусские предложения были приняты императором Иосифом с «чрезвычайным жаром и запальчивостью: он не соглашался, чтоб австрийское министерство дало на них письменный ответ». Императрица-королева три дня его уговаривала и успокаивала, но ничего не могла сделать. С другой стороны, не раз присылал он кн. Кауницу собственноручные проекты ответов прусскому королю; но они были так неумеренны и горячи, что кн. Кауниц отказался послать их в Тешен, видя, что они должны вести к возобновлению войны. Тогда Иосиф послал Кобенцлю приказание объявить, что венский двор никаких уступок больше не сделает и в воле прусского короля заключить на этом основании мир или нет. Однако при этом Бретейль и Кобенцль были уполномочены объявить, что императрица-королева соглашается гарантировать фамильные договоры пфальцского дома, но более ничего не уступит. «Горячее всего, — писал Репнин Панину, — принимает венский двор требование короля прусского гарантировать конвенции, включаемые в трактат, а потом с досадою объясняется по поводу разных мелочей, требованных прусским министерством, или, лучше сказать, горячею головою г. Герцберга, как то, чтоб сказано было: „Императрица-королева отказывается от своих прав на Миндельгейм“, а не „уступает Миндельгейм“ и проч. Я не могу себе представить, чтобы для таких мелочей, принадлежащих к юриспруденции германской, король прусский захотел разорвать мир, но признаюсь, однако ж, что теперь мы находимся в самом последнем кризисе. Между тем, зная скромность г. Ридезеля, его искреннее и жаркое усердие к миру, тож его привычку конфидентно объясняться с королем, дав ему выразуметь все обстоятельства и всю важность настоящего кризиса и положения дел, оставил я ему о сем подробное донесение сделать его прусскому величеству, понеже всякие от него, как от собственного министра, рассуждения и представления меньше колки покажутся сему государю, нежели б я их делал, а пункт запальчивости и персональности здесь, по несчастью, весьма велик и, так сказать, почти главнейший с обеих сторон».
Донесение свое от 8 апреля Репнин начинает словами: «Еще новое игрище здесь было представлено, которое нас всех чрезвычайно потревожило». Игрище состояло в том, что 7 числа Бретейль получил письмо от курфирста пфальцского, где тот объявлял свое несогласие на ручательство четырьмя державами его фамильных договоров и писал, что скорее согласится на прямое участие герцога цвейбрикенского в его конвенции с императрицею-королевою. Репнин и Ридезель сказали откровенно Бретейлю, что без гарантии фамильных договоров пфальцского дома мир заключен быть не может. Тут является граф Кобенцль и, слыша, как решительно отзываются уполномоченные России и Пруссии, отзывает Бретейля в другую комнату и сообщает ему под секретом, что пфальцский уполномоченный получил вторичное повеление в самой крайности согласиться на гарантию. Бретейль сейчас же рассказал об этом Репнину, а тот — Ридезелю, и все успокоились. «Но притом, — писал Репнин, — нельзя было нам без крайней чувствительности видеть всю двоякость венского двора, который играет, как куклою, курфирстом пфальцским и нас в сию шутку вводит. Однако для успеха дел согласились мы дать время пфальцскому министру его комедию вчерась играть, а ныне сказали ему, что война опять начнется, если они не согласятся на гарантию их фамильных пактов. После чего по многим и различным арликинствам наконец согласился пфальцский полномочный именем своего государя на помянутую гарантию пактов». Относительно Саксонии Репнин писал: «Сей двор еще борется, желая всяким образом как-нибудь поболее схватить. Я, полагая, что наш главнейший интерес, наша слава и наше достоинство теперь требуют, чтобы скорее дела кончить, дабы желаемым решением утвердилась притом инфлюенция нашего двора в Германии, решительные ответы Саксонии делаю, верен быв, что их торговля не кончится, ежели мы ее не пресечем; и тако заключил я лучшим персональное против себя неудовольствие дать саксонскому двору, нежели протянуть дела и чрез то решение их сделать неверным. Впрочем, г. Бретейль во всем оном со мною согласно действует».
21 апреля опять донесение от Репнина о новом «позорище», разыгранном пфальцским и венским министрами. Первый предложил, что его государь, согласясь на гарантию своих фамильных договоров и соглашаясь утвердить их особым актом между собою и герцогом цвейбрикенским, не соглашается, однако, чтоб в статье мирного договора, которою гарантия дается, было сказано: «…поколику те пакты не противны вестфальским трактатам», считая такое выражение противным своему достоинству. Австрийский уполномоченный объявил, что его двор сам по себе смотрит на это равнодушно, но из уважения к курфирсту пфальцскому приказал его желание подкреплять. Остальные уполномоченные поняли дело так, что венский двор прячется за мюнхенский и им играет, желая избежать гарантии договоров или повести к тому, чтоб германская империя не приступала к миру, потому что выражение о непротивности новых договоров Вестфальскому всегда вставляется для утверждения прав империи, утвержденных Вестфальским договором.
Наконец пришло донесение от 2 мая, начинавшееся словами: «Славу богу! Насилу кончилось здешнее хлопотное дело подписанием мира». 5 мая Репнин был уже в Бреславле, где на прощальной аудиенции Фридрих II сказал ему, что он успехом мирных переговоров обязан русской императрице и германская империя обязана ей не только настоящим покоем, но и сохранением своих прав. Репнин получил от него портрет, украшенный бриллиантами, и 10000 талеров.
10 марта Стахиев заключил с Портою конвенцию. Россия согласилась, чтоб татарские ханы по избрании и возведении их на ханство целым народом присылали к Порте депутатов с магзарами в приличных терминах по установленной однажды навсегда примерной форме с торжественным признанием в особе султанской верховного калифства, с испрошением поэтому его духовного благословения чрез присылку к ним таких благословительных грамот, какие приличны быть могут области вольной, независимой и с турками единоверной. Россия обещает не прекословить и не противиться ничему, что необходимо нужно или свойственно быть может их единоверию, а Порта с своей стороны обязуется ни в чем не касаться гражданской и политической власти татарских ханов под предлогом духовной связи и влияния, давать благословительную грамоту новому хану без малейшего затруднения и отговорки, не изменять в этих грамотах ни одного слова. Обе империи взаимно обязуются не принимать никаких мер без предварительного и полюбовного между собою соглашения в случае какого-нибудь внезапного и вне конвенции не предусмотренного приключения относительно татар. Русский двор обещает вывесть все свои войска из Крыма и Тамани в три месяца, а из Кубани — в три месяца и 20 дней со дня подписания конвенции и не вводить их туда ни под каким видом; то же обещает и Порта. Как скоро в Константинополе получится верное известие о переходе русского войска за Орскую линию и как скоро явятся из Крыма новые депутаты с новыми магзарами по условленной форме, тогда султан признает ханом Шагин-Гирея и снабдит его благословительными грамотами. Русский двор обещает употребить все способы склонить хана и правительство крымское на добровольную уступку Турции земли между Днестром, Бугом, польскою границею и Черным морем; Порта обязуется отделить от этих земель достаточную часть для составления Очаковского уезда, прочие оставить впусте, исключая деревни и селения, которые теперь там находятся, которых именную роспись с обозначением числа и рода их жителей Порта сообщит русскому двору с обещанием не дозволять там никаких новых заведений, тоже допускать безместных бродяг иметь там убежище. Порта обязуется выдать русскому двору перебежавших в ее области запорожских казаков, если они захотят воспользоваться амнистиею, жалуемою им императрицею; а в противном случае Порта обязуется перевести их на правую сторону Дуная и поселить внутри турецких областей как можно дальше от Черного моря. Порта дозволяет свободный проход из Черного моря в Белое (Мраморное) таким точно торговым русским судам, какие употребляются на турецких водах другими народами, особенно французами и англичанами как наиболее покровительствуемыми, именно суда не должны иметь грузу более 16000 килов, или 8000 кантарей, что на русский вес составляет 26400 пудов; число пушек и корабельных служителей должно быть такое, какое находится на судах французских и английских; употребление корабельных служителей из турецких подданных дозволяется не иначе как в случае нужды и с ведома Порты. Порта обязуется не препятствовать никаким образом в Молдавии и Валахии исповеданию христианского закона, постройке новых церквей и поправлению старых; обязуется возвратить монастырям и частным людям земли и владения, прежде им принадлежавшие около Браилова, Хотина, Бендер и прочих мест, полагая срок с Белградского договора 1739 года; обязуется оставить в неприкосновенном владении имениями тех жителей обоих княжеств, которые во время русского управления были восстановлены в своих правах; обязуется признавать и почитать духовенство с должным этому чину отличием; наблюдать всякое человеколюбие и великодушие в наложении на них денежной подати, которая должна собираться природными тамошними депутатами; возобновить и хранить свято первые хати-шерифы, данные обоим княжествам по заключении Кучук-Кайнарджийского мира; каждое княжество имеет право держать в Константинополе своего поверенного в делах из христиан греческого закона; этот поверенный будет принимаем Портою благосклонно как состоящий под покровительством народного права; выговоренное Кучук-Кайнарджийским договором заступничество российского министра при Порте за Молдавию и Валахию относится только к этим условиям. Вместо возвращения морейским жителям по трактату прежних их имений и земель, которые после конфискации причислены были к мечетям, вакуфам и другим духовным учреждениям, Порта обещает дать им удовлетворение другими землями и выгодами, потери их соразмерными.
Эта конвенция была не совсем согласна с проектом ее, присланным из Петербурга, относительно чего Стахиев писал императрице: «На двоякое условие относительно запорожских казаков с обнадеживанием великодушного вашего к ним милосердия, не меньше как и на все другие отмены и прибавки, я дерзнул поступить после сильных споров с французским послом, и, не предусматривая уже возможности к преодолению турецкого упрямства, оным послом до самого конца негоциации всюду подкрепляемого, по тому же самому принужден я был согласиться как на короткий срок к испражнению татарских областей от победоносных в. и. в-ства войск, так и на установление слога и терминов в магзаре и калифской грамоте, из коих в первом с превеликим трудом предуспел вычернить присвояемое в турецком проекте название султана турецким государем». Стахиев должен был обещать стараться, чтоб русский двор не настаивал на построении в Пере особенной публичной греческой церкви за домом русского министра. Договаривавшийся с ним Абдул-Резак клялся, что Порта представляет об этом единственно для отнятия повода к новым неприятностям между Россиею и Турциею, а не от прихоти, не для уничтожения статьи об этом в Кучук-Кайнарджийском договоре, о которой ни слова не сказано в заключаемой конвенции, чем Порта и признает неприкосновенным право России на постройку церкви; Порта просит об одном, чтоб Россия не пользовалась этим правом или по крайней мере соединила постройку особой греческой церкви с постройкою домовой внутри посольского дома. Стахиев писал, что можно купить соседний дом одного армянина и обе церкви поместить вместе таким образом, что публичная церковь может иметь особенный вход с улицы и обе будут примкнуты к одному из католических монастырей. «В Пере, — писал Стахиев, — нет ни одной церкви греческого исповедания, а католических пять монастырей, которые все закрыты стенами, домовыми и лавочными строениями на подобие магазинов без всякого наружного церковного вида».
В ответ на свое донесение о заключенной конвенции Стахиев получил от императрицы самый милостивый рескрипт с полным одобрением всего сделанного. Стахиев получил 1000 душ в Белоруссии. Французскому послу С.-При он должен был объявить от собственного лица императрицы благоволение за его ревностные, полезные труды и помощь в переговорах; русский министр при версальском дворе должен был изъявить Людовику XVI «в дружественнейших изражениях», как императрица обязана его христианнейшему величеству за тщательное и полезное содействие С.-При в полюбовном окончании турецкого дела.
Естественным следствием этого полюбовного окончания дела было свержение враждебного России рейс-эфенди — Омер-эфенди и возведение на его место Абдул-Резака, ведшего переговоры о конвенции. С ведома и согласия Порты, Стахиев поехал в патриаршую церковь, где был принят с радостию и уважением; это он сделал для удостоверения единоверного народа в непоколебимом покровительстве, какое оказывает императрица православной церкви, ибо тотчас по заключении конвенции католики начали пугать греков слухами, что в конвенции Россия отказалась от покровительства своим единоверцам.
Но Стахиев ненадолго успокоился. Приехали крымские депутаты, и он должен был отправить своему двору жалобу на поведение нового рейс-эфенди, на его «узловатые» ответы и вызовы. Рейс-эфенди не мог переносить тесной связи Стахиева с депутатами, всячески скрывал от него свои сношения с ними, препятствовал свиданиям русского министра с депутатами под обычным предлогом, что это тревожит константинопольскую публику и подает повод к превратным и неприятным толкованиям. Но это было только начало. От 9 октября русский резидент в Крыму Константинов уведомил Стахиева, что султанская грамота, присланная к хану, написана вовсе не так, как улажено при конвенции, что привезший эту грамоту султанский обер-шталмейстер требует от хана, чтоб тот принял грамоту с прежнею церемониею, в которой выражалось подданство. Стахиев послал русского переводчика высказать Порте свое изумление; рейс-эфенди сложил всю вину на шталмейстера и обещал послать ему выговор; такое же объяснение дано было и французскому послу с прибавкою, что не виноват ли во всем деле сам Шагин-Гирей, который нарочно скрыл полученную им калифскую грамоту султана, чтоб снова поссорить две империи. От императрицы по этому поводу Стахиев получил рескрипт: «Справедливое негодование возбуждает такое Порты шильничество и вероломство. Мы надеемся, что и сей последний камень протыкания рачением вашим изъят будет из среды и тем дальнейшие неприятные следствия предупредятся». Камень был изъят, и шталмейстеру послано было приказание подать настоящую грамоту хану и не требовать соблюдения старого церемониала.
Когда в апреле месяце пришли в Крым условия Константинопольской конвенции, хан Шагин-Гирей был болен и, не будучи в состоянии принять резидента Константинова, просил его изложить все дело на письме. Константинов отправил к нему списки со всех бумаг, присланных Стахиевым, исключая предложения Порты уступить ей очаковские земли, чтоб этою неприятною бумагою не усилить ханской болезни. Шагин-Гирей, прочтя бумаги, заметил хитрость Порты, которая нигде не упомянула ни слова о народах черкесских и абазинских и о крепостях, лежащих между ними на берегу Черного моря, Суджаке, Сухуме и прочих, имея постоянно в виду обладать этими народами и крепостями; равно и буджакская орда хотя и помещена в титуле ханском, но не упомянуто, будет ли она переселена в крымские владения, или удержит ее Порта за собою. Константинов отвечал, что тем лучше, что о закубанских пределах умолчено; черкесы и абазинцы, не бывши никогда под игом турецким, теперь еще больше станут им гнушаться; время открывает хану все способы к привлечению их на свою сторону. Но необходимость отвечать о буджакских татарах заставила Константинова открыть присланному ханом приближенному чиновнику о турецком требовании очаковских земель. Резидент изложил дело так, что уступка этого лоскутка земли ничего не значит в сравнении с утверждением хана на престоле. Это объявление действительно усилило болезнь Шагин-Гирея; но Константинов торопил хана исполнением всего условленного в конвенции относительно Крыма, причем советовал Шагин-Гирею послать султану в подарок черкесскую красавицу, что произведет особенно благоприятное впечатление.
В последний день января Репнин дал знать, что прусский король согласился на все представления французские и австрийские, и если еще идет речь о ленных правах в Саксонии, то отречение от них со стороны Австрии не ставится уже непременным условием, но единственно желанием в надежде, что в исполнении его отказа не будет.
18 февраля известный нам барон Бретейль, находящийся теперь французским послом в Вене, писал Репнину, что Мария-Терезия согласна на все существенные условия мира, но он никак не мог убедить венский двор уступить саксонскому курфирсту известные феодальные права в его стране, ибо это отняло бы у королевства богемского чрезвычайно важный почет. В том же письме Бретейль предложил местом съезда для окончательного подписания мирного договора три города — Троппау, Егерндорф или Тешен на выбор Репнина, прося русского уполномоченного назначить день съезда. Репнин отвечал, что по соглашению с прусским двором он выбирает Тешен и сроком для съезда назначает 10 марта н. с., и этот день должен считаться началом срока перемирия. Но прежде этого срока австрийцы сожгли Нейштадт. Это сильно рассердило Фридриха, и, отпуская Репнина в Тешен, он сказал ему, что единственно из уважения к русской императрице он не разорвал мирных переговоров. «Как я искренно и совершенно мира ни желаю, — сказал король, — однако войны не боюсь и не имею причины бояться». — «Конечно, все дела в. в-ства, — отвечал Репнин, — которыми вы приобрели неоспоримую и бессмертную славу, несомненно, доказывают справедливость этих ваших слов. Но с другой стороны, я уверен, что в. в-ство считаете для себя столь же славным дать мир Германии и своим человеколюбием утвердить спокойствие почти всей Европы. Я имею известие от фельдмаршала графа Румянцева, что вся турецкая армия идет от Дуная к Днестру, и большею частью именно к Хотину; австрийцы усиливаются в Галиции, а это предвещает не только войну Порты с нами, если мир в Германии заключен не будет, но, может быть, и согласное действие австрийцев с турками для возмущения Польши. Эти обстоятельства, конечно, требуют большого внимания, и я прилежно прошу в. в-ство прилежно об этом размыслить». Фридрих ничего не отвечал на это.
10 марта уполномоченные съехались на конгресс в Тешен; французский уполномоченный барон Бретейль сообщил Репнину проекты трактатов венского двора и получил от Репнина проекты прусские, причем русский уполномоченный увидал, что проекты венские не в пример больше отдаляются от французского плана, чем прусские, и Репнин писал Панину, что еще нельзя с верностью сказать, будет ли мир или война. От 22 марта Репнин писал: «Дела директные между венским двором и королем прусским сближаются, саксонские с пфальцским двором по сих пор не соглашаются, и опасно крайне, чтоб на оных все примирение не разорвалось. Король прусский с великим жаром на сем пункте настоит, а венский двор, хотя и начал уже домогаться у пфальцского, чтоб саксонские претензии им удовольствованы были, однако те домогательства не столько, знать, сильны и решительны были, чтоб произвесть могли желаемый и окончательный успех. С другой же стороны, венский здесь министр подкрепляет пфальцских и требует умеренности в саксонских претензиях, чем более в недоверенность и раздражение прусская сторона приводится. Г. Бретейль пфальцскому двору писал довольно сильно; впрочем, считает он, что венский двор всю неприятность и все усилие против пфальцского двора хочет взбросить на версальский и потому с некоторою осторожностью в сем деле идет; я ж всякими домогательствами и резонами, извлеченными из интереса и славы наших обоих дворов скорее с успехом окончить примирение, пихаю его, сколь возможно, к решительным поступкам. С другой стороны, король прусский теряет терпение и, опасаясь, чтоб венский двор не имел в виде довести его до мира, исключа из оного удовлетворение Саксонии, чуть было не отозвал своего отсель полномочного; но, по счастью, министерство его прусского в-ства предуспело отклонить сие намерение; однако таковое положение дел понудило меня директно к его в-ству писать с просьбою, чтоб продолжено было еще перемирие. Равным образом почел я нужным прямо в Дрезден к г. Лизакевичу писать, с тем чтоб он мое письмо показал министерству саксонскому, в котором я просил соглашения его курфирстской светлости принять во удовлетворение четыре миллиона талеров, все деньгами, а не землями, зная я совершенно, что на сие пфальцский двор скорее согласится, нежели на часть деньгами и на часть землями, и, следственно, хотел я иметь еще один способ более готовым к доведению дел к желаемому пункту. Саксонский двор на сие не согласился с некоторыми объяснениями, как то обыкновенно делают все те, которые желают как бы нибудь и чем бы ни есть более выиграть. Теперь зависит все по большей части от ответа пфальцского двора, к которому отправлены уже от г. Бретейля решительные требования прусские и саксонские. Сей ответ не может здесь и быть прежде 2 или 3 апреля, и тогда только можно будет увидеть и сказать, мир ли будет или война. Когда мы все, начиная с короля прусского, льстились, что здешний съезд более почти дела иметь не будет, как только подписать трактаты, тогда, по несчастию, крайне все ошиблись. Хлопоты, заботы и затруднения здесь ежедневно и, так сказать, почти на всяком слове встречаются. Виды, знать, скрытные венского двора и развратность курфирста пфальцского, произведенного, кажется, на возмущение Германии с презрением всех и вредом собственным, препятствия бесконечные рождают».
Фридрих II отвечал Репнину, что не согласен продлить перемирия долее 15 апреля, если не окажется, что в Вене серьезно желают мира. Фридрих приписал собственноручно: «Вы уполномоченный моей верной союзницы, и потому я от вас не скрываю своих мнений. Вот как я смотрю на поведение венского двора: курфирст-палатин есть марионетка, Кауниц заставляет его играть, и я имею в виду актера, а не марионетку. Если эти господа хотят мира, то пусть его заключают, а если хотят нас обмануть, складывая вину разрыва на курфирста-палатина, то я вам прямо объявляю, что не желаю быть обманутым. Ожидаю ответа из Вены и на его основании решусь продолжить перемирие. Прошлый год я был слишком снисходителен и был проведен этими господами; можно было обмануть раз, это может случиться со всяким, когда имеешь дело с мошенниками, но если кто два раза обманут, то это такой титул, которого я не домогаюсь».
5 апреля Репнин писал, что наконец получен ответ от мюнхенского двора, который согласился заплатить Саксонии шесть миллионов гульденов или четыре миллиона талеров. Но тут же Репнин писал, что «игрушка» венского двора, который принудил курфирста пфальцского сопротивляться непосредственному участию в конвенции герцога цвейбрикенского и гарантии их договоров, чуть было не разорвала конгресс: «Король прусский приказал было своему министру здесь объявить, что он ни на один год перемирия не продолжит, если саксонские и герцога цвейбрикенского дела до того срока кончены не будут. Сколько я ни склонял г. Ридезеля, чтоб отменить совсем сие объявление, но не мог на оное его уговорить, как только чтобы он по малой мере таковой формальной декларации не делал, а сказал бы просто в разговоре, что все минуты дороги и что нужно спешить сими двумя делами по причине скорого приближения срока перемирия. Если бы г. Ридезель не столь скромный был человек, то бы, конечно, по запальчивости его двора все здесь уже разорвано было, особливо по предписаниям их министерства, в которых главнейше участвует г. Герцберг». Репнин писал к кн. Голицыну в Вену, чтоб тот отговаривал тамошний двор от подобных «игрушек», а Голицын сообщил ему ответ Кауница, что прусские требования противны достоинству австрийского дома, что с особенным жаром указывает император Иосиф. Репнин в письмах к Голицыну защищал прусские требования, указывая, что сам венский двор прежде согласился на непосредственное участие герцога цвейбрикенского в конвенции и на то, чтоб права всех линий палатинского дома на Баварию были поставлены вне всякого спора. Но барон Бретейль и австрийский уполномоченный граф Кобенцль получили из Вены депеши, что прусские предложения были приняты императором Иосифом с «чрезвычайным жаром и запальчивостью: он не соглашался, чтоб австрийское министерство дало на них письменный ответ». Императрица-королева три дня его уговаривала и успокаивала, но ничего не могла сделать. С другой стороны, не раз присылал он кн. Кауницу собственноручные проекты ответов прусскому королю; но они были так неумеренны и горячи, что кн. Кауниц отказался послать их в Тешен, видя, что они должны вести к возобновлению войны. Тогда Иосиф послал Кобенцлю приказание объявить, что венский двор никаких уступок больше не сделает и в воле прусского короля заключить на этом основании мир или нет. Однако при этом Бретейль и Кобенцль были уполномочены объявить, что императрица-королева соглашается гарантировать фамильные договоры пфальцского дома, но более ничего не уступит. «Горячее всего, — писал Репнин Панину, — принимает венский двор требование короля прусского гарантировать конвенции, включаемые в трактат, а потом с досадою объясняется по поводу разных мелочей, требованных прусским министерством, или, лучше сказать, горячею головою г. Герцберга, как то, чтоб сказано было: „Императрица-королева отказывается от своих прав на Миндельгейм“, а не „уступает Миндельгейм“ и проч. Я не могу себе представить, чтобы для таких мелочей, принадлежащих к юриспруденции германской, король прусский захотел разорвать мир, но признаюсь, однако ж, что теперь мы находимся в самом последнем кризисе. Между тем, зная скромность г. Ридезеля, его искреннее и жаркое усердие к миру, тож его привычку конфидентно объясняться с королем, дав ему выразуметь все обстоятельства и всю важность настоящего кризиса и положения дел, оставил я ему о сем подробное донесение сделать его прусскому величеству, понеже всякие от него, как от собственного министра, рассуждения и представления меньше колки покажутся сему государю, нежели б я их делал, а пункт запальчивости и персональности здесь, по несчастью, весьма велик и, так сказать, почти главнейший с обеих сторон».
Донесение свое от 8 апреля Репнин начинает словами: «Еще новое игрище здесь было представлено, которое нас всех чрезвычайно потревожило». Игрище состояло в том, что 7 числа Бретейль получил письмо от курфирста пфальцского, где тот объявлял свое несогласие на ручательство четырьмя державами его фамильных договоров и писал, что скорее согласится на прямое участие герцога цвейбрикенского в его конвенции с императрицею-королевою. Репнин и Ридезель сказали откровенно Бретейлю, что без гарантии фамильных договоров пфальцского дома мир заключен быть не может. Тут является граф Кобенцль и, слыша, как решительно отзываются уполномоченные России и Пруссии, отзывает Бретейля в другую комнату и сообщает ему под секретом, что пфальцский уполномоченный получил вторичное повеление в самой крайности согласиться на гарантию. Бретейль сейчас же рассказал об этом Репнину, а тот — Ридезелю, и все успокоились. «Но притом, — писал Репнин, — нельзя было нам без крайней чувствительности видеть всю двоякость венского двора, который играет, как куклою, курфирстом пфальцским и нас в сию шутку вводит. Однако для успеха дел согласились мы дать время пфальцскому министру его комедию вчерась играть, а ныне сказали ему, что война опять начнется, если они не согласятся на гарантию их фамильных пактов. После чего по многим и различным арликинствам наконец согласился пфальцский полномочный именем своего государя на помянутую гарантию пактов». Относительно Саксонии Репнин писал: «Сей двор еще борется, желая всяким образом как-нибудь поболее схватить. Я, полагая, что наш главнейший интерес, наша слава и наше достоинство теперь требуют, чтобы скорее дела кончить, дабы желаемым решением утвердилась притом инфлюенция нашего двора в Германии, решительные ответы Саксонии делаю, верен быв, что их торговля не кончится, ежели мы ее не пресечем; и тако заключил я лучшим персональное против себя неудовольствие дать саксонскому двору, нежели протянуть дела и чрез то решение их сделать неверным. Впрочем, г. Бретейль во всем оном со мною согласно действует».
21 апреля опять донесение от Репнина о новом «позорище», разыгранном пфальцским и венским министрами. Первый предложил, что его государь, согласясь на гарантию своих фамильных договоров и соглашаясь утвердить их особым актом между собою и герцогом цвейбрикенским, не соглашается, однако, чтоб в статье мирного договора, которою гарантия дается, было сказано: «…поколику те пакты не противны вестфальским трактатам», считая такое выражение противным своему достоинству. Австрийский уполномоченный объявил, что его двор сам по себе смотрит на это равнодушно, но из уважения к курфирсту пфальцскому приказал его желание подкреплять. Остальные уполномоченные поняли дело так, что венский двор прячется за мюнхенский и им играет, желая избежать гарантии договоров или повести к тому, чтоб германская империя не приступала к миру, потому что выражение о непротивности новых договоров Вестфальскому всегда вставляется для утверждения прав империи, утвержденных Вестфальским договором.
Наконец пришло донесение от 2 мая, начинавшееся словами: «Славу богу! Насилу кончилось здешнее хлопотное дело подписанием мира». 5 мая Репнин был уже в Бреславле, где на прощальной аудиенции Фридрих II сказал ему, что он успехом мирных переговоров обязан русской императрице и германская империя обязана ей не только настоящим покоем, но и сохранением своих прав. Репнин получил от него портрет, украшенный бриллиантами, и 10000 талеров.
10 марта Стахиев заключил с Портою конвенцию. Россия согласилась, чтоб татарские ханы по избрании и возведении их на ханство целым народом присылали к Порте депутатов с магзарами в приличных терминах по установленной однажды навсегда примерной форме с торжественным признанием в особе султанской верховного калифства, с испрошением поэтому его духовного благословения чрез присылку к ним таких благословительных грамот, какие приличны быть могут области вольной, независимой и с турками единоверной. Россия обещает не прекословить и не противиться ничему, что необходимо нужно или свойственно быть может их единоверию, а Порта с своей стороны обязуется ни в чем не касаться гражданской и политической власти татарских ханов под предлогом духовной связи и влияния, давать благословительную грамоту новому хану без малейшего затруднения и отговорки, не изменять в этих грамотах ни одного слова. Обе империи взаимно обязуются не принимать никаких мер без предварительного и полюбовного между собою соглашения в случае какого-нибудь внезапного и вне конвенции не предусмотренного приключения относительно татар. Русский двор обещает вывесть все свои войска из Крыма и Тамани в три месяца, а из Кубани — в три месяца и 20 дней со дня подписания конвенции и не вводить их туда ни под каким видом; то же обещает и Порта. Как скоро в Константинополе получится верное известие о переходе русского войска за Орскую линию и как скоро явятся из Крыма новые депутаты с новыми магзарами по условленной форме, тогда султан признает ханом Шагин-Гирея и снабдит его благословительными грамотами. Русский двор обещает употребить все способы склонить хана и правительство крымское на добровольную уступку Турции земли между Днестром, Бугом, польскою границею и Черным морем; Порта обязуется отделить от этих земель достаточную часть для составления Очаковского уезда, прочие оставить впусте, исключая деревни и селения, которые теперь там находятся, которых именную роспись с обозначением числа и рода их жителей Порта сообщит русскому двору с обещанием не дозволять там никаких новых заведений, тоже допускать безместных бродяг иметь там убежище. Порта обязуется выдать русскому двору перебежавших в ее области запорожских казаков, если они захотят воспользоваться амнистиею, жалуемою им императрицею; а в противном случае Порта обязуется перевести их на правую сторону Дуная и поселить внутри турецких областей как можно дальше от Черного моря. Порта дозволяет свободный проход из Черного моря в Белое (Мраморное) таким точно торговым русским судам, какие употребляются на турецких водах другими народами, особенно французами и англичанами как наиболее покровительствуемыми, именно суда не должны иметь грузу более 16000 килов, или 8000 кантарей, что на русский вес составляет 26400 пудов; число пушек и корабельных служителей должно быть такое, какое находится на судах французских и английских; употребление корабельных служителей из турецких подданных дозволяется не иначе как в случае нужды и с ведома Порты. Порта обязуется не препятствовать никаким образом в Молдавии и Валахии исповеданию христианского закона, постройке новых церквей и поправлению старых; обязуется возвратить монастырям и частным людям земли и владения, прежде им принадлежавшие около Браилова, Хотина, Бендер и прочих мест, полагая срок с Белградского договора 1739 года; обязуется оставить в неприкосновенном владении имениями тех жителей обоих княжеств, которые во время русского управления были восстановлены в своих правах; обязуется признавать и почитать духовенство с должным этому чину отличием; наблюдать всякое человеколюбие и великодушие в наложении на них денежной подати, которая должна собираться природными тамошними депутатами; возобновить и хранить свято первые хати-шерифы, данные обоим княжествам по заключении Кучук-Кайнарджийского мира; каждое княжество имеет право держать в Константинополе своего поверенного в делах из христиан греческого закона; этот поверенный будет принимаем Портою благосклонно как состоящий под покровительством народного права; выговоренное Кучук-Кайнарджийским договором заступничество российского министра при Порте за Молдавию и Валахию относится только к этим условиям. Вместо возвращения морейским жителям по трактату прежних их имений и земель, которые после конфискации причислены были к мечетям, вакуфам и другим духовным учреждениям, Порта обещает дать им удовлетворение другими землями и выгодами, потери их соразмерными.
Эта конвенция была не совсем согласна с проектом ее, присланным из Петербурга, относительно чего Стахиев писал императрице: «На двоякое условие относительно запорожских казаков с обнадеживанием великодушного вашего к ним милосердия, не меньше как и на все другие отмены и прибавки, я дерзнул поступить после сильных споров с французским послом, и, не предусматривая уже возможности к преодолению турецкого упрямства, оным послом до самого конца негоциации всюду подкрепляемого, по тому же самому принужден я был согласиться как на короткий срок к испражнению татарских областей от победоносных в. и. в-ства войск, так и на установление слога и терминов в магзаре и калифской грамоте, из коих в первом с превеликим трудом предуспел вычернить присвояемое в турецком проекте название султана турецким государем». Стахиев должен был обещать стараться, чтоб русский двор не настаивал на построении в Пере особенной публичной греческой церкви за домом русского министра. Договаривавшийся с ним Абдул-Резак клялся, что Порта представляет об этом единственно для отнятия повода к новым неприятностям между Россиею и Турциею, а не от прихоти, не для уничтожения статьи об этом в Кучук-Кайнарджийском договоре, о которой ни слова не сказано в заключаемой конвенции, чем Порта и признает неприкосновенным право России на постройку церкви; Порта просит об одном, чтоб Россия не пользовалась этим правом или по крайней мере соединила постройку особой греческой церкви с постройкою домовой внутри посольского дома. Стахиев писал, что можно купить соседний дом одного армянина и обе церкви поместить вместе таким образом, что публичная церковь может иметь особенный вход с улицы и обе будут примкнуты к одному из католических монастырей. «В Пере, — писал Стахиев, — нет ни одной церкви греческого исповедания, а католических пять монастырей, которые все закрыты стенами, домовыми и лавочными строениями на подобие магазинов без всякого наружного церковного вида».
В ответ на свое донесение о заключенной конвенции Стахиев получил от императрицы самый милостивый рескрипт с полным одобрением всего сделанного. Стахиев получил 1000 душ в Белоруссии. Французскому послу С.-При он должен был объявить от собственного лица императрицы благоволение за его ревностные, полезные труды и помощь в переговорах; русский министр при версальском дворе должен был изъявить Людовику XVI «в дружественнейших изражениях», как императрица обязана его христианнейшему величеству за тщательное и полезное содействие С.-При в полюбовном окончании турецкого дела.
Естественным следствием этого полюбовного окончания дела было свержение враждебного России рейс-эфенди — Омер-эфенди и возведение на его место Абдул-Резака, ведшего переговоры о конвенции. С ведома и согласия Порты, Стахиев поехал в патриаршую церковь, где был принят с радостию и уважением; это он сделал для удостоверения единоверного народа в непоколебимом покровительстве, какое оказывает императрица православной церкви, ибо тотчас по заключении конвенции католики начали пугать греков слухами, что в конвенции Россия отказалась от покровительства своим единоверцам.
Но Стахиев ненадолго успокоился. Приехали крымские депутаты, и он должен был отправить своему двору жалобу на поведение нового рейс-эфенди, на его «узловатые» ответы и вызовы. Рейс-эфенди не мог переносить тесной связи Стахиева с депутатами, всячески скрывал от него свои сношения с ними, препятствовал свиданиям русского министра с депутатами под обычным предлогом, что это тревожит константинопольскую публику и подает повод к превратным и неприятным толкованиям. Но это было только начало. От 9 октября русский резидент в Крыму Константинов уведомил Стахиева, что султанская грамота, присланная к хану, написана вовсе не так, как улажено при конвенции, что привезший эту грамоту султанский обер-шталмейстер требует от хана, чтоб тот принял грамоту с прежнею церемониею, в которой выражалось подданство. Стахиев послал русского переводчика высказать Порте свое изумление; рейс-эфенди сложил всю вину на шталмейстера и обещал послать ему выговор; такое же объяснение дано было и французскому послу с прибавкою, что не виноват ли во всем деле сам Шагин-Гирей, который нарочно скрыл полученную им калифскую грамоту султана, чтоб снова поссорить две империи. От императрицы по этому поводу Стахиев получил рескрипт: «Справедливое негодование возбуждает такое Порты шильничество и вероломство. Мы надеемся, что и сей последний камень протыкания рачением вашим изъят будет из среды и тем дальнейшие неприятные следствия предупредятся». Камень был изъят, и шталмейстеру послано было приказание подать настоящую грамоту хану и не требовать соблюдения старого церемониала.
Когда в апреле месяце пришли в Крым условия Константинопольской конвенции, хан Шагин-Гирей был болен и, не будучи в состоянии принять резидента Константинова, просил его изложить все дело на письме. Константинов отправил к нему списки со всех бумаг, присланных Стахиевым, исключая предложения Порты уступить ей очаковские земли, чтоб этою неприятною бумагою не усилить ханской болезни. Шагин-Гирей, прочтя бумаги, заметил хитрость Порты, которая нигде не упомянула ни слова о народах черкесских и абазинских и о крепостях, лежащих между ними на берегу Черного моря, Суджаке, Сухуме и прочих, имея постоянно в виду обладать этими народами и крепостями; равно и буджакская орда хотя и помещена в титуле ханском, но не упомянуто, будет ли она переселена в крымские владения, или удержит ее Порта за собою. Константинов отвечал, что тем лучше, что о закубанских пределах умолчено; черкесы и абазинцы, не бывши никогда под игом турецким, теперь еще больше станут им гнушаться; время открывает хану все способы к привлечению их на свою сторону. Но необходимость отвечать о буджакских татарах заставила Константинова открыть присланному ханом приближенному чиновнику о турецком требовании очаковских земель. Резидент изложил дело так, что уступка этого лоскутка земли ничего не значит в сравнении с утверждением хана на престоле. Это объявление действительно усилило болезнь Шагин-Гирея; но Константинов торопил хана исполнением всего условленного в конвенции относительно Крыма, причем советовал Шагин-Гирею послать султану в подарок черкесскую красавицу, что произведет особенно благоприятное впечатление.