Сорокин Владимир Георгиевич. Норма

   Чай кончился раньше нормы.
   Алексей Кириллович взял оставшийся кусок, отправил в рот, стал жевать, разглядывая листки:
   — Ну… м…. а где же хваленые фокусы со смешанными тензорами … так… ну… ммм… векторная взаимозаме… ой!
   Он замер, запустил пальцы левой руки в рот, достал небольшой предмет, коричневый от нормы. Протерев его о ладонь, Алексей Кириллович понял, что это пуговица.
   — Господи…
   Он отложил рассыпающиеся листки, поднес пуговицу к глазам.
   — Бог ты мой… пуговица! А как же… бог ты мой… это что ж… Синус! Смотри, пуговица!
   Кот поднял морду, лениво маяукнул.
   Алексей Кириллович встал, прошаркал к окну, еще раз поднес пуговицу к лицу:
   — Надо же… кто-то пуговицу проглотил… господи… как же он умудрился-то?
   Кот встал, сделал несколько шагов по дивану, вытянулся и, зевая, запустил когти в протертый плюш.
 
 
 
 
 
 
 
 
   — И что, и прям по ебальнику? — Женька кинул окурок в лужу.
   — Ага. И, бля, не опомнился ни хуя, а он пиздык, бля, аж, искры, бля…
   Сергей остановился, отнял скомканный платок от носа.
   — Идет? — Женька посмотрел на его распухший нос с запекшейся у ноздрей кровью.
   — Идет, сука…
   — Ну, запрокинь голову, давай постоим.
   — Да ну, на хуй, Жень, он ведь слиняет щас быстро. На внуковском автобусе. Они там с Пекой и Хохлом. И Сашка Гладилин.
   — А этот-то хули затесался?
   — Хуй его знает. Как прилипала, бля. Нашим и вашим. И не вступился даже.
   — Ты с ним учился вместе?
   — Ага. ПТУ кончал. Давно правда. На танцы вместе ходили.
   Сергей нагнулся, высморкался на асфальт:
   — Ну, бля, башка гудит. Прям в переносицу пизданул…
   — Вытри с руки.
   Сергей вытер забрызганную кровью руку, пошмыгал носом и снова приложил к нему платок:
   — Слышь, Жень, а может за Саней зайдем?
   — Да не боись, справимся.
   — А у меня ремень со свинцом как назло дома. Так бы я б снял бы, да таких пиздюлей бы вложил. Разогнал бы к ебени матери.
   — Они поддатые?
   — Да не то чтоб очень. Слегка. Рожи красные, лыбятся, бля…
   — А залупнулся Пека первый?
   — Ага. Сыч ему шепнул, бля, тот ко мне. Ну, попиздели, Пека сам ссыт. Обозвал меня, я толкнул его. Тут Сыч и вмазал.
   — Ясненько.
   Прошли мимо автобусной остановки, обогнули очередь за помидорами, двинулись по улице.
   В фонарях зародились слабые голубые точки, замигали, стали расти. Попавшаяся навстречу полная женщина с авоськой сощурилась на Сергея, покачала головой. Сзади загудел грузовик, заставил перейти на тротуар. Сергей шел, втянув голову в плечи:
   — А Хохол ржал стоял. Ржет, как мерин, бля…
   — Сыч один раз ёбнул?
   — Ага. Один. Ну и пошел я… Хули толку — одному против троих…
   — Ну, Сычу мог бы ёбнуть разок.
   — Да Жень, они б меня в землю втолкли!
   — Ну, не преувеличивай… не так страшен черт.
   — Да хуль мне пиздеть-то? Он ж на голову выше меня!
   — Значит, меня на две.
   — Ну, ты ж у нас спортсмен, бля.
   Перешли на ту сторону. Быстро смеркалось. Сырой ветерок шевелил Сергеевы космы. Фонари горели в полную силу.
   Свернули, двинулись через проходной двор. Пробрались под развешанным бельем, прошлепали по лужам. Возле подъезда две девочки крутили веревку, а другая готовилась прыгать. Две матери катали коляски.
   — Они щас там еще, бля буду. Не успели, наверно. Хохол бутылку покупал.
   Девочка вскочила под веревку, стала прыгать.
   Вышли к магазину.
   У входа толкались несколько мужиков. Заметив Женьку с Сергеем, обернулись к ним.
   — Слышь, ребят, вы Сыча с компанией не видели? — спросил, подходя Женька.
   — Они в роще распивают, — махнул рукой небритый мужик в кепке. — А что, вырубать собрались?
   — Как получится.
   — Давай, Жень, — ощерился мужик, — А то поприехали, развыебывались. Я видел как с Сережкой-то.
   — Чего ж не помог?
   — Да какой из меня помощник… здоровья нет…
   Свернули за угол, вошли в рощу. Между оголившимися деревьями маячили темные фигуры.
   — Вон они, — Сергей остановился, оглянулся. — Надо б кол сломать.
   — Брось, не надо.
   — Да хули, четверо ведь.
   — Нет, кажется трое. Пошли, не боись. Я двоих беру, а ты уж не робей. Пиздани один раз, но что б точно.
   Подошли. Трое оборвали разговор, повернулись.
   — Аааа… заступничка привел, — Сыч шагнул навстречу.
   — Мало у магазина схлопотал?
   Невдалеке от троих захрустели сучья. Сашка Гладилин застегивал ширинку.
   — Ты что, бля, в Москве здоровья набрался? — Женька вынул кулаки из карманов, пошел к Сычу, — Сильно здоровым стал?
   — На вас, пиздаболов, хватит.
   Женька шагнул ближе. Сыч размахнулся. Женька увернулся от кулака и ловко хряснул Сыча в лицо.
   Сыч полетел назад, кожаная фуражка покатилась по земле. Пека с Хохлом кинулись на Женьку, Сергей — на упавшего Сыча. Саша Гладилин бросился разнимать:
   — Да что вы, ребят, охуели?!
   Женька сбил Хохла, но от пекиного кулака не уберегся, полетел навзничь.
   Сергей бил ногами закрывающегося Сыча, Сашка оттаскивал его за куртку. Пека ударил Женьку ногой в бок. Женька вскочил, икнул и достал его кулаком. Хохол сидел, схватившись за нос.
   — Ребят, да что вы, еб вашу! — Сашка оттащил Сергея. — Поубиваете друг друга!
   — Пшел на хуй, прихлебатель! Ща тебе вложу еще!
   — За что мне-то?
   — За то! Пусти! Мудак…
   Женька сбил Пеку с ног, тот вскочил и побежал прочь. Сыч поднялся и побежал следом.
   Хохол сидел на земле, вытирая разбитый нос. Женька толкнул его ногой:
   — А ну, уматывай отсюда!
   Хохол с трудом встал и побрел. Женька поднял сычеву фуражку, кинул ему вслед:
   — Передай начальнику, шестерка! Хохол поднял фуражку, побрел дальше.
   — А ты, чего стоишь? — Женька подошел к Сашке. — А ну вали отсюда!
   — Да чего ты, Жень?
   — Вали, кому сказал!
   Сашка сплюнул, зашагал прочь. Опавшая листва зашуршала под его ногами.
   — Ну вот, огребли ребята, — Женька потрогал оплывающую бровь. — Да… синячок обеспечен. Издержки производства, бля…
   — Дерешься ты, я скажу! — Сергей хлопнул его по плечу. — Отработал, а!
   — А ты тоже хорош. На лежачего полез, нет чтоб мне помочь.
   — Так я ж добить его, суку, хотел, чтоб не встал, гадина!
   — А мне вон досталось, тем временем…
   — Ничего, Жень, щас пузырь раздавим, вылечим. Дай, пятак приложу! Пятак надо. У тебя есть?
   Зашарили по карманам. Женька вдруг замер, открыл рот:
   — Еб твою мать!
   Он осторожно вытащил из кармана куртки растопыренную пятерню. Пальцы были выпачканы в норме. Женька обиженно чмокнул:
   — Во, бля,.. я ж выложить не успел… а этот хуй меня ногой. Пакет разорвался. И она жидкая была, хоть пей…
   Он держал руку перед собой.
   — А может не вся вытекла! — робко спросил Сергей.
   — Да какой там… — изгибаясь, Женька пальцами другой руки достал разорванный пакет — Вообще-то не вся еще…
   — Ну и порядок. Чего такого. А куртку Людка твоя постирает.
   — Будем надеяться, — Женька посмотрел на пакет и тряхнул головой. — Ну ладно, делать нечего.
   Он подставил рот под дыру, сжал пакет ладонями. Жидкая норма потекла в рот.
   — Жек! Мож я сбегаю пока? А то закроют.
   — Давай.
   — Чего брать-то? Пузырь или краснуху?
   — Пузырь.
   Сергей повернулся и бодро зашагал к магазину.
   Женька высосал из пакета норму и, скомкав, приложил его к пылающей брови. Моргать было больно, висок онемел, бок слабо ныл.
 
 
 
 
 
 
 
 
   — А у них всегда так, — Эра выпустила в эмалированную миску седьмое яйцо. — Получают много, а жить нормально не умеют. В конце месяца занимать плетутся.
   — Точно, — Аня колола орехи, выбирая из скорлупы в стакан.
   — Машка приходит — вся разодетая, в янтаре, в кримплене. Эра, дай взаймы. И знает ведь к кому идти.
   — Это конечно.
   — К Соловьевым сунулась однажды, — отказали. А я вот просто, Ань, и не могу отказывать. Не умею.
   Эра кинула яичную скорлупу в ведро и металлическим веничком стала взбивать яйца с песком.
   — Ты у нас Христосик.
   — Сама себя ругала не раз, дура, чего я, действительно. А вот не могу. А Машка сотню — цап! И до свидания. На следующий день загул у них. Гости. В получку отдаст, в конце месяца — опять.
   — А он не заходит?
   — Нет, что ты. Это же элита, разве снизойдет до технократии какой-то. У них и гости все такие — индюки. В замше, да в коже.
   — А он член союза?
   — Давно. Трехтомник выходит, Машка говорит.
   — Не читала, ничего?
   — Читала, Ань. Муть-мутью. Производственный роман. Он любит ее, она в завкоме, он бригадир. Бригада — завалящая, из последних. Не справляется. Бригада сыпется, текучка кадров. Она его критикует. А он ревнует ее к главному инженеру. Кончается все, правда, хорошо. План перевыполняют и они женятся. Старый литейщик тост говорит. Молодые хлопают. Все.
   — Кошмар…
   — Да, еле до конца осилила. Вообще-то у него сборничек рассказов есть. Там лирика такая деревенская. Вроде и ничего, но с другой стороны — сколько можно? Надоело…
   — Крем сейчас будем или после?
   — Потом. А то опадет. Дай-ка муку мне.
   Аня передала.
   Эра отмерила два стакана, высыпала в миску, добавила подтаявшего масла, стала мешать деревянной ложкой.
   — Эр, а орехи сразу или потом? Сверху?
   — Нет, сразу. В том-то и дело. Это не «Полет». Ты тогда давай орехи с нормой мешай.
   Аня сняла с буфета накрытую тарелку. Под крышкой лежали четыре нормы. Три были потемнее, одна совсем свежая — оранжево-коричневая. Аня высыпала в нормы орехи, помешала ложкой:
   — Эр, а колиному министерству норму кто поставляет?
   — Детский сад.
   — Оно и видно. Вон какая светленькая. Мы интернатовскую едим. Ничего, конечно, но не такая… Как пахнет сильно. Эр. Все-таки запах ничем не отбить.
   — Испечем, постоит и никакого запаха.
   — Правда?
   — Ага… Перемешала? Давай сюда.
   Аня передала тарелку. Эра счистила тягучее содержимое в тесто, подсыпала муки и стала засучивать рукава.
 
 
 
 
 
 
 
 
   Лифт плавно остановился, светло-зеленые двери разошлись.
   Николай Иванович вышел в вестибюль.
   Стоящий у проходной милиционер повернулся, отдал честь. Николай Иванович кивнул головой, минуя его, толкнул стеклянную дверь.
   У подъезда прохаживались двое милиционеров в шинелях. Заметив Николая Ивановича, они остановились и приложили руки к вискам.
   Николай Иванович кивнул им.
   Машина стояла рядом. Вышел шофер, открыл заднюю дверцу:
   — Добрый вечер, Николай Иваныч.
   — Добрый вечер, Коля. — Николай Иванович кинул папку на сиденье и сел сам.
   Шофер проворно обежал мощный черный перед, сел за руль, завел и плавно тронул.
   Проехали коротенькую аллею, уперлись в серебристые ворота, которые стали медленно расходиться. За воротами стояла черная волга охраны. Возле волги прохаживались трое в плащах. Ворота разошлись, лимузин проехал мимо волги. Трое хлопнули дверцами, волга тронулась следом.
   — Домой, Николай Иваныч?
   — Ага.
   Свернули на Кутузовский, понеслись по середине.
   — Сегодня, Николай Иваныч, «Спартачок» наш «сапогам» наложит. Как пить дать.
   — Не говори гоп… — Николай Иванович приспустил стекло.
   — Вот увидите. Он «Химику» как в субботу, а? Здорово!
   — Химик не ЦСКА.
   — Ну, разные, конечно, но семь-ноль выиграть, это тоже суметь надо. Счет — будь здоров.
   — Посмотрим, — Николай Иванович зевнул, снял шляпу и положил на папку. — Чего-то хмурится. Дождь пойдет.
   — Пойдет, конечно. Вон как заволакивает. Мокрая осень какая-то. Прошлый год сухая была. Картошку копали, одно удовольствие. Ни грязи, ни чего. А щас меси вон…
   — А вы не копали еще?
   — Какой там! Куда ж в такую грязь.
   — Смотри, сгноишь.
   — Да в эту субботу попробуем…
   Свернули в переулок, подкатили в восьмиэтажной башне. Волга остановилась рядом, охранники вышли, озираясь, обступили лимузин. Шофер открыл дверцу, Николай Иванович выбрался, подхватив папку и шляпу. Рыжеволосый охранник открыл дверь подъезда.
   Николай Иванович кивнул ему и пошел по серо-коричневой ковровой дорожке. Широкоплечий лифтер вышел из-за стола:
   — Добрый вечер, Николай Иванович.
   — Привет.
   Подъехал лифт, разошлись двери.
   Николай Иванович вошел, утопил кнопку "З", посмотрел на себя в зеркало. На этаже вышел, позвонил. Дверь открыла Лида.
   — Привет, — Николай Иванович поцеловал ее в щеку.
   — Привет, — она ответно поцеловала его. — Почему без шляпы ходишь? Франтишь? Я из окна видела. Заболеешь.
   — Да я из машины только…
   — Смотри, простудишься. Устал?
   — Есть немного. А мать где?
   — У Веры.
   — Аааа…
   — Ужинать щас будешь или после?
   — Давай щас. Там хоккей в семь…
   Лида помогла ему раздеться. Николай Иванович вынул из плаща норму:
   — Отнеси на кухню.
   — Что, долго заседали?
   — С трех.
   Она ушла на кухню, крикнула оттуда:
   — Рыбный суп будешь или харчо?
   Николай Иванович одел тапочки:
   — Харчо.
   Лида загремела тарелками.
   Николай Иванович сходил в туалет, вымыл руки и, засучивая рукава рубашки, прошел сквозь бамбуковую занавеску — на кухню. Лида, напевая, резала балык:
   — Садись, давай. Я Аньку отослала, а сама хозяйничаю.
   — А что такое?
   — А она простыла где-то. Сопливая вся.
   — А… Поешь со мной?
   — Нет, папочка, я обедала недавно. С мамой мы поели. А ужинать рано еще. Садись.
   На столе дымился харчо, стояла бутылка «Мукузани», грибы, ветчина, паюсная икра в розетке.
   Норму Лида выложила в блюдце.
   Николай Иванович взял ложку, придвинул норму, зачерпнул, вяло прожевал.
   Лида разложила балык на тарелочке, вытерла руки о висящий на стене фартук, села напротив.
   Николай Иванович неторопливо жевал норму.
   — К Никитичу ездил? — Лида подперла подбородок рукой.
   — Ездил.
   — Ну и как? Освоился на новом месте?
   — Да не очень… не справляется что-то. Только и новшеств, что ворота посеребрил…
   — Ну, пыль в глаза пустить это он любит. А сам как?
   — Тоже не важно. Опухший какой-то. Пьет наверно.
   — Пьет, конечно. Сергея Петровича шофер рассказывал, как вез его пьяного с дачи.
   Николай Иванович поскреб с блюдца коричневые остатки, облизал ложку и придвинул харчо:
   — Ух ты, густое-то а…
   — Ты балыка возьми, грибы вот…
   — Я вижу, — он хлебнул раз, другой, налил вина, выпил и заел куском балыка. — Мать давно уехала?
   — Часа в четыре. Да, чуть не забыла — тебе Николаич звонил.
   — Так я ж перед отъездом говорил с ним.
   — Ну, не знаю. Может, вспомнил чего. Знаешь как. Хорошая мысля приходит опосля.
   — Тоже верно…
   Николай Иванович хлебал харчо.
   Лида встала, подошла к плите:
   — А на второе Анька котлеты сбацала. Из индейки.
   — Положи мне половинку.
   — Чего так?
   — Больше не хочу.
   — А картошки?
   — Тоже малость.
   Он доел харчо. Лида поставила перед ним тарелку со вторым.
   Николай Иванович подцепил картошку, прожевал, отложил вилку:
   — Аааа… это он наверно насчет шестого… я щас…
   Он встал, прошел через коридор и гостиную в кабинет, поднял трубку красного телефона без циферблата:
   — Три семьдесят восемь… Алексей Николаич? Это Николай Иваныч. Тут мне Лидочка передала. Ага. Аааа… ясно… ну я так и думал… ага… ага… так… так… и что? Вот как? Ну так это ж их хозяйство, пусть они и решают. Конечно. Да и тебе волноваться на этот счет не надо. Пусть они волнуются. Сами заварили, сами пусть и расхлебывают. Точно. Точно. Конечно. Да. Конечно. Да. Седьмого. Точно. Под Архангельском сорвалось, так они решили здесь… да… так это получается — шило на мыло. Мне Федоров вчера докладывал… да… деньги убухали, а природа виновата. Да. Сначала на электронщиков валили, теперь на вечную мерзлоту. Да. Точно, а теперь, значит, Рябинкин виноват, он не предусмотрел! Нашли козла отпущения. Да. Конечно, он ведь ясно сказал, ты помнишь? Да. Нечего, конечно! А с ними я завтра поговорю, пусть они Рябинкина не трясут. Да. Пусть своих трясут. Да. Хорошо. Хорошо. Ладно, Алексей Николаич, до свидания…
   Он положил трубку, посмотрел на часы и побежал в гостиную…
   — Уююююю! Проворонил!
   Включил телевизор, сел в кресло.
   — Папа! Компот или чай? — крикнула из кухни Лида.
   — Чай! — Николай Иванович шлепнул себя по коленкам.
   Экран расплылся, зарябил цветами.
   Судья показал вбрасывание в зоне ЦСКА. Кругов перелезал через бортик. Шалимов сидел на скамье штрафников, обматывая вокруг клюшки распустившуюся изоляцию.
 
 
 
 
 
 
 
 
   По дороге купили «Каберне» и триста грамм «Мечты».
   Бутылку с косо приклеенной этикеткой Сережа сунул в карман плаща, опустив туда же и руку. Кулек с конфетами Оля убрала в сумочку. Возле шашлычной перешли на ту сторону. Сережа взял Олю под руку, снял с ее непомерно длинного шарфа пожелтевший лист, протянул:
   — Тебе на память.
   — От кого? — Оля насмешливо улыбнулась.
   — От осени, наверно.
   — Спасибо.
   Она взяла лист, сунула веточку в рот. Сережа шел, балансируя на бетонном бортике тротуара:
   — Вообще с таким шарфом страшновато.
   — Что, не нравится?
   — Да нет, красивый. У Айседоры наверно был такой же.
   — Странная аналогия.
   — Ничего странного. Страшновато.
   — Сереженька, сейчас нет открытых ландо. Так что не беспокойся.
   — Зато есть троллейбусы, автобусы. Сама внутри, а шарф под колесом.
   — Ну спасибо.
   Сережа обнял ее, притянул к себе. Она качнулась, каблучки неловко процокали по мокрому асфальту:
   — Упаду.
   — Поднимем.
   Он поцеловал ее в уголок губ.
   — Веди себя прилично.
   — Веду. Себя и тебя. Вполне прилично.
   Свернули в переулок, прошли несколько домов. Переулок перегородила канава.
   — Ух ты, — Сережа заглянул в канаву, столкнул ногой комок земли. — Перегородили усе путя. Как ты по вечерам тут ходишь?
   — На ощупь.
   — Кошмар.
   — Один пьяный уже свалился.
   — Случайно не твой бывший муж?
   — Не хами.
   Перебрались через канаву, зашли во двор.
   — А вот подъезд — хоть убей… — Сережа сощурился. — Вон тот, а?
   — Угадал.
   — Не угадал, а вспомнил.
   Вошли в подъезд. В лифте он обнял ее и поцеловал в губы. Оля раскрыла сумочку, достала ключи.
   Вышли из лифта.
   Оля отперла дверь, вошла. Сережа следом.
   В квартире был полумрак. Оля кинула сумочку под вешалку, сняла вязаную шапку и тряхнула рассыпавшимися волосами.
   Сережа повесил фуражку на деревянный штырек, привалился к стене:
   — Даааа. А обои когда успела?
   — Весной еще. Когда развелись. Мне те никогда не нравились.
   — Мне тоже.
   — Раздевайся.
   Она сняла пальто, скинула сапоги. Сережа вынул бутылку из кармана, мял плащ. Оля кинула шарф на вешалку и, подхватив бутылку, двинулась было на кухню, но Сережа поймал ее руку.
   — Что? — тихо спросила она.
   Он поцеловал ее в губы, отвел волосы и поцеловал в висок. Она поставила бутылку на пол, обняла его.
   Они долго целовались в полумраке. Оступившись, Оля опрокинула бутылку. Бутылка покатилась к двери.
   За руку он втянул Олю в комнату.
   — Здесь бардак страшный, — Оля отстранилась на мгновенье, потом снова обняла его.
   Сережа скользнул руками под ее бежевый свитер. Оля вздохнула, взъерошила его волосы. Он нашел ее грудь, подвел к кровати, повалил. Оля стала целовать его в лоб, в глаза, но вдруг уперлась руками в плечи:
   — Погоди, я дверь не заперла, кажется.
   Бесшумно прошла в коридор. Щелкнул замок.
   Вернулась, задернула шторы. Стало еще темнее.
   Сняла свитер через голову, расстегнула джинсы:
   — Скинь покрывало.
   Сережа стянул с кровати зеленое покрывало. Под ним было тонкое одеяло в старом комканом пододеяльнике и расплющенная подушка с торчащей из-под нее розовой ночной рубашкой.
   Оля вылезла из джинсов и шагнула к Сереже. Он обнял ее, стал целовать в шею, в худые ключицы. Оля расстегнула его рубашку, он содрал ее с себя вместе с майкой, сдернул брюки и трусы.
   Обнявшись, упали на кровать.
   Оля расстегнула лифчик, бретелька перепуталась с цепочкой. Сережа поцеловал ее грудь, скользнул рукой в трусики. Олины ноги разошлись и снова сошлись в коленях. Прижавшись к нему, она терлась ртом о его щеку. Он потянул трусики, она приподнялась. Трусики скользнули по ногам. Сережа лег на нее, сжал бессильные худые плечи. Цепочка тряслась между ними. Ноги ее быстро раздвинулись. Мгновенье он лихорадочно искал наощупь, Олина рука скользнула вниз и умело направила. Лобки их сошлись. Сережа замер, уткнувшись в ее волосы. Ноги ее поднялись, оплели его бедра. Он стал двигаться. Руки ушли под подушку. Оля быстро целовала его лицо. Губы ее раскрылись, она громко дышала. Сережа путался ртом в ее волосах. Вскоре Оля стала дышать чаще, язык ее прошелся по губам, пальцы сжали Сережины плечи:
   — Быстрей, Сереженька… вот… вот… вот… вот… так… ой… оооо… так… так, Сереженька, вот… вот… так…
   Сережа стал двигаться быстрее. Олины ноги дрожали, терлись о его:
   — Быстрее… быстрее… еще… вот… вот…
   Гримаса исказила ее лицо.
   — Быстрее… вот… вот… вот… еще… немного!.. милый… аааа!!!
   Оля вскрикнула, впилась ногтями в сережины плечи. Ноги ее согнулись в коленях. Сережа вздрогнул, застонал в ее волосы. Минуту они лежали неподвижно. Потом Сережа откинулся на спину. Кровать была узкой. Они лежали рядом, вплотную прижавшись друг к другу. Оля чмокнула его в щеку, приподнялась, вытащила из-под полушки ночную рубашку, подтерлась и прошлепала в ванную.
   Сережа вытерся этой же рубашкой, лег на спину, закинул руки за голову. В ванной шелестела вода.
   Сережа вздохнул, скомкал испачканную рубашку, сунул пол одеяло. Вода смолкла, ухнул сливной бачок.
   Оля вошла, легла на него, сжав ладонями щеки, поцеловала в губы:
   — За что ты мне нравишься, то что никогда не клянешься в любви. Не как остальные.
   — Могу поклясться.
   — Тогда больше ничего не будет. Она сжала ладонями его губы, отчего они стали похожи на рыбий рот.
   — Чего — ничего?
   — Ничего.
   Он обнял ее, провел руками по спине и положил на ягодицы, хранившие на себе водяные брызги:
   — Ты прелесть.
   — Что ты говоришь!
   — Прелестная прелесть.
   — А мы вам не верим.
   — Ты чудесная.
   — Что ты говоришь!
   — Афродита.
   Он поцеловал ее подбородок.
   Оля водила пальцем по сережиным бровям:
   — Скажи лучше, когда я могу рассчитывать на продолжение.
   — Скоро.
   — Скоро — это как? Через час?
   — Нет. Скоро.
   — Ясно. Вот что, давай перекусим, пока ты не заснул.
   — А ты жестокая.
   — Ты еще меня не знаешь.
   Оля встала, достала из шкафа халат:
   — Пошли поедим. Ты небось на своем институтском пайке?
   — Вообще-то я сегодня только завтракал…
   — Оно и видно. Чтобы вашего брата раскачать, надо его сперва долго и упорно кормить мясом. Иди. Живо… Правда, мяса у меня не предвидится.
   Она убежала на кухню. Сережа одел трусы, пошел за ней.
   — Прихвати бутылку! — крикнула Оля. — И норму мою из сумочки тоже.
   — Да и у меня… футы… — Сережа поднял бутылку, достал из своего плаща пакетик с нормой, потом из олиной сумочки ее.
   Оля стояла у плиты, вырезала из масленки кусочки масла и бросала на сковородку.
   — Не обожгись, смотри. — Сережа положил оба пакетика на стол и стал срезать пробку с бутылки.
   — Не боись, — Оля обернулась. — Принес. Ага. И твоя. Слушай, давай-ка мы щас из этих норм кое-что сочиним.
   — Давай.
   — Распечатывай.
   Сережа стал разрезать целлофан:
   — Вообще, между нами девочками говоря, я бы эти нормы поджарил…
   — Логично. Кстати, когда твоя ненаглядная кам бэк?
   — Двенадцатого.
   — Скоро.
   — Разрезал, Оленька…
   — Давай сюда. Оля бросила нормы на шипящее масло, стала членить их ножом:
   — Во, одна свежая, одна сохлая.
   — Свежая твоя. Экономистов ценят выше кибернетиков.
   — Еще бы.
   Оля расчленили нормы, достала из холодильника четыре яйца, пакетик сливок, майонез. Разбила яйца в миску, плеснула сливок, положила майонеза, быстро размешала и вылила на сковороду.
   — Вот. У французов есть такой омлет со свежей клубникой. Только у нас вместо клубники…
   — Земляника.
   — Точно. Вообще, — она вытерла пальцы, — только наши дураки могут придумать — норму жевать в чистом виде. Зачем? Уж лучше с чем-то. Можно вообще запекать, например. Ну там, в тесте, как-нибудь. К мясу приправой, например. А то — жуй сухую! Нет, все-таки неповоротливые мы какие-то. Французы б новый раздел в кулинарии открыли. Пирожки с нормой. Пирожное из нормы, мороженое… А тут — жуй сухую.
   Сережа постучал согнутым пальцем по столу, железным голосом процедил:
   — Майор Пронин, ау!
   Оля засмеялась, сняла с огня готовый омлет, подставила на железную решеточку перед Сережей:
   — Навались!
   Сережа протянул ей чашку с вином:
   — За тебя.
   — Спасибо, солнышко…
   Чокнулись, выпили.
   Оля села напротив, откусила хлеба, ткнула вилкой в дымящийся омлет, подула, попробовала:
   — Ничего…
   — Пища богов.
   Сережа наполнил чашки:
   — За встречу теперь?
   — Можно.
   Чокнулись. Сережа в два глотка осушил чашку, стукнул дном о стол:
   — Амброзия…