Сорокин Владимир Георгиевич. Норма

   Оля пила медленно, голый локоть ее поднимался. Быстро съели омлет. Насадив кусочек хлеба на вилку, Оля протерла сковородку:
   — Блеск.
   — И я говорю — пища богов, — он вытер губы о сгиб локтя, разлил остатки вина.
   Оля встала, поставила сковороду на плиту. Сережа с двумя чашками подошел к ней, протянул:
   — За твои глазки, волосы, плечи и тэ дэ.
   — Что — тэ дэ?
   — Тэ дэ…
   Он поцеловал ее в шею, провел рукой по животу, скользнул за отворот халата. Оля отстранилась, выпила. Сережа тоже. Постояли, разглядывая друг друга. Сережа улыбнулся:
   — Есть предложение.
   — Конструктивное?
   — Ага. Ахнем об пол? На счастье?
   — Э, нет, парниша! — Оля выхватила из его рук чашку, — у меня их всего три осталось.
   Она поставила чашки на стол.
   — А почему так мало?
   — Одну я кокнула, а четыре Витька забрал. После развода.
   Сережа засмеялся, подхватил се на руки.
   В коридоре зазвонил телефон. Сережа понес Олю в коридор.
   Не слезая с его рук, она взяла трубку:
   — Да. Что? Нет, это квартира.
   Сережа поцеловал ее в шею.
   Оля бросила вниз трубку, но промахнулась. Трубка ударилась о телефон, соскочила вниз и закачалась на шнуре.
 
 
 
 
 
 
 
 
   Николай разрезал пакет, вывалил норму на тарелку. Скомкав пакет, швырнул в мусорное ведро, достал из шкафа ложку, банку вишневого варенья, открыл, сел за стол.
   Норма была старой, с почерневшими, потрескавшимися краями. Николай наклонил банку над тарелкой. Варенье полилось на норму.
   Тесть в третий раз заглянул из коридора, вошел и, заложив худые руки за спину, покачал головой:
   — Значит, вареньицем поливаем?
   Николай прошелся тягучей струёй по последнему темно-коричневому островку и поставил банку. Кирпичик нормы полностью покрылся вареньем. Вокруг него на тарелке расплывалась вишневая лужица, сморщенная ягода медленно сползала по торцу.
   — В пирожное превратил, — узкое лицо тестя побледнело, губы подоб-рались. — Как же тебе не стыдно, Коля! Как мерзко смотреть на тебя!
   — Мерзко — не смотрите.
   — Да я рад бы, да вот уехать некуда от вас! Что одна дура, что другой! Как вы надоели мне! Ты посмотрел бы на себя!
   Николай отделил ложкой округлившийся уголок, сунул в рот. Варенье поползло по образовавшейся ложбинке. Тесть оперся руками о стол:
   — Ну она дура, она не понимает, что творит. Но ты-то умный человек, инженер, руководитель производства! Неужели ты не понимаешь что делаешь? Почему ты молчишь?!
   — Потому что мне надоело каждый месяц твердить одно и то же.
   Николай отделил кусочек побольше:
   — Что я не дикарь и не животное. А нормальный человек.
   — А я, значит, — дикарь? Животное?!
   Николай спокойно отправил в рот очередной кусочек:
   — Вы, Сергей Поликарпыч, зря нервничаете…
   — А что ж мне делать прикажешь, а?! Спокойно смотреть на вас?!
   — Ну а чего переживать-то зря?
   — Как это — чего?! Как это — чего?!
   Николай улыбнулся, жуя норму:
   — Да успокойтесь а, ну что в самом деле…
   Лицо тестя побелело, губы затряслись.
   — Ты вот что, ты не дерзи мне! Слышишь!! Я тебе в отцы гожусь! Ишь, взял манеру разговаривать!
   Медленно жуя, Николай хмуро смотрел на него:
   — А чего такого-то?
   Трясясь и дергая головой, тесть судорожно дотянулся кулаком до края стола, ожесточенно застучал:
   — Я… управу на тебя найду, найду! К начальнику твоему пойду, к Селезневу! Хулиган! Издеватель!
   Николай недовольно мотнул головой:
   — Слушайте, идите отдохните, успокойтесь…
   — Я тебе дам, успокойтесь! Я тебе покажу, успокойтесь!!
   Тесть надвигался на него, дико тараща глаза.
   Николай громко хлопнул ладонью по столу:
   — А ну вон отсюда! Вон!!!
   Тесть вздрогнул и испуганно попятился к двери.
   — Вон! Пшел отсюда! — Николай угрожающе выпрямился.
   Тесть попятился и исчез за дверью.
 
 
 
 
 
 
 
 
   Сидящие в луже голуби поднялись от наехавшего грузовика, пролетели над головой Купермана.
   Грузовик обдал водой стоящий на обочине запорожец и свернул за угол.
   Куперман двинулся вдоль запертых ярмарочных павильонов. Только что прошел дождь. Ярко размалеванные стенки были мокры, с шиферных крыш капало. Возле пивного ларька толпились несколько человек.
   Один из вспорхнувших голубей покружил над ларьком и сел на крышу. Куперман свернул, прошел метров сто и оказался на набережной. Кругом тянулся мокрый асфальт, проезжали редкие машины. Прохожих не было. Куперман приблизился к каменному парапету и, облокотившись на него, посмотрел вниз.
   Вода была свинцово-серой, чувствовалось, что скоро стемнеет. Мелкая рябь покрывала реку.
   Куперман оглянулся. Никого.
   Он быстро вытащил из кармана завернутую в носовой платок норму, сильнее наклонился и незаметно выпустил ее из платка вниз.
   Коричневый брикетик плюхнулся в воду, скрылся, потом всплыл.
   Куперман снова оглянулся, высморкался в носовой платок и не торопясь пошел по набережной.
   Проехал молоковоз и две легковых машины.
   Куперман свернул в аллею, поднял пожелтевший кленовый лист и побрел, разгребая ботинками мокрую листву.
   На набережной остановилось такси, вылезли девушка с парнем.
   Парень махнул таксисту, тот быстро развернулся и покатил.
   Девушка забралась на парапет, выпрямилась. Спутник схватил ее за руку:
   — Упадешь, ты что!
   — Не бойся.
   Балансируя, она двинулась по парапету.
   — Ну, Лид, ты циркачка просто… — парень рассмеялся. — Смертельный номер!
   — Впервые на арене, — девушка сняла с головы вельветовую кепочку, помахала ей. — Зрителей со слабыми нервами просим покинуть зал…
   — Непревзойденная канатоходка! Танец маленьких лебедей под куполом цирка! На проволоке!
   Девушка расхохоталась, парень схватил ее ноги:
   — Слезай, а то нырнешь. Она глянула вниз и сощурилась:
   — Смотри, что там…
   Парень снял ее с парапета, перегнулся.
   Внизу плавала, терлась о гранит разбухающая норма.
   — Кирпичик какой-то. Лень…
   — Слушай, да это же норма.
   Лицо парня стало серьезным,
   — А как же она здесь?
   — Не знаю. Может, потерял кто.
   — Не может быть.
   — Черт его знает. А может, сволочь какая-то выбросила.
   — Ты думаешь?
   — А что! Вон в газете писали — один тип в урны выбрасывал. Завернет в бумагу — и в урну.
   — Ничего себе. Лень, а может, утонул кто, а?!
   — Как?
   — Да так! А норма всплыла!
   — Да что ты. Глупости.
   Парень разглядывал норму:
   — Знаешь, надо б сказать милиционеру.
   — А где ты найдешь его?
   — Проезжали когда, на перекрестке стоял.
   — Ааааа. Точно. Это ж рядом, пошли.
   — Место заметить только.
   Зашагали, взявшись за руки.
   За мостом на перекрестке прохаживался милиционер. Он был в длинной клеенчатой накидке, полосатая палочка торчала из рукава.
   Подошли. Парень заговорил:
   — Товарищ милицанер, там вон мы увидели прям в воде, возле поворота, ну, где аллейка, там норма плавает чья-то…
   — В воде? — переспросил милиционер.
   — Ага.
   — Точно норма? Не ошиблись?
   — Точно, точно! — девушка тряхнула головой, — мы шли, в воду глядели, а она плавает.
   — Близко от берега?
   — Прямо у самого, у гранита.
   — И плавает?
   — Плавает!
   — Ну, смотрите…
   Милиционер отвернул полу накидки, поднес ко рту микрофон на скрученном шнуре:
   — Шестой, шестой… Саш, это Савельев с восемнадцатого… слушай тут, вот ребята норму в воде видели. Возле аллеи, ну где поворот на ярмарку. К берегу прибило ее. Ага. Скажи на станцию, пусть катер вышлют.
   Он спрятал микрофон:
   — Спасибо, ребята.
   — Да не за что.
   Парень с девушкой отошли.
   Минут через пять на реке затарахтел катер, приблизился к набережной и медленно двинулся вдоль. Рядом с водителем в катере сидел милиционер.
   В надвигающейся темноте норму разыскали с трудом. Она разбухла, частично развалилась.
   Водитель осторожно уперся носом катера в набережную, милиционер свесился с капроновым сачком, подцепил норму и потряс над водой:
   — Четвертый случай за два дня. Надо же!
   Водитель закурил, кинул спичку за борт и стал отчаливать, разворачиваясь:
   — Ну и что, не нашли?
   — Найдем, — бодро кивнул милиционер и стал перекидывать норму в приготовленный бумажный пакет, — найдем, никуда не денутся…
 
 
 
 
 
 
 
 
   — Мамуля! — Вовка загремел цепочкой, открыл дверь, бросился Юле на шею и повис, — Мамулька!
   — Вовка! Упаду… — Юля согнулась, растопыря руки с авоськами. Вовкины ноги коснулись порога.
   — Отпусти… Володя… Задушишь.
   Вовка отпустил, вцепился в авоську:
   — Купила? Мороженое?
   — Нет. Лучше. Пирожное.
   — Правда?! Много?
   — Нам хватит.
   Они вошли в коридор. Юля стала раздеваться, Вовка, изогнувшись, потащил авоськи на кухню.
   — Осторожней, там в красной яйца сверху, — Юля скинула туфли, сунула уставшие ступни в тапочки. — Оооо… хорошо-то как… Папа не звонил?
   — Не-а.
   Вовка разбирал авоськи.
   — А тетя Соня не заходила?
   — Не-а.
   Юля вошла в спальню, сняла платье через голову, повесила в шкаф. Надела халат, крикнула:
   — Ты ел что-нибудь?
   — Чай пил.
   — А котлеты с рисом не ел?
   — Не-а.
   — Почему? Я же специально оставляла.
   Юля вошла на кухню.
   — Да не хотелось, мам.
   — Это непорядок. Иди, мой руки.
   — Я мыл уж, мам.
   — Неправда. Иди, не обманывай.
   Вовка убежал в ванную.
   Юля нарезала свежего хлеба, поставила греться котлеты с рисом и чайник. Вовка вернулся, показал ей ладошки и сел напротив, болтая ногами. Юля убрала яйца и творог в холодильник, яблоки высыпала в раковину, пирожные разложила на коричневом блюде. Со дна авоськи достала норму, разрезала пакетик ножницами, положила подсохший комок на блюдечко.
   Блюдечко поставила на стол.
   — Во, засохшая какая, — Вовка потрогал норму пальцем.
   Под темно-коричневой корочкой чувствовалось мягкое содержимое.
   — Не трогай, — Юля сняла шипящую сковороду с котлетами и рисом, поставила на кружок перед Вовкой. — Ешь.
   Болтая ногами, Вовка насадил котлету на вилку и стал дуть на нее.
   — Сядь нормально, не балуйся. — Юля набрала волы в стакан и принялась есть норму чайной ложкой, часто запивая водой.
   Вовка жевал котлету:
   — Мам, а зачем ты какашки ешь?
   — Это не какашка. Не говори глупости. Сколько раз я тебе говорила?
   — Нет, ну а зачем?
   — Затем, — ложечка быстро управлялась с податливым месивом.
   — Ну, мам, скажи! Ведь не вкусно. Я ж пробовал. И пахнет какашкой.
   — Я кому говорю! Не смей!
   Юля стукнула пальцем по краю стола.
   — Да я не глупости. Просто, ну а зачем, а?
   — Затем.
   — Ну, мам! Ведь не вкусно.
   — Тебе касторку вкусно было пить? Или горькие порошки тогда летом?
   — Не! Гадость такая!
   — Однако, пил.
   — Пил.
   — А зачем же пил, если не нравилось? Не сыпь на колени, подвинься поближе…
   — Надо было… Живот болел.
   — Вот. И мне надо.
   — Зачем?
   — Ты сейчас еще не поймешь.
   — Ну, мам! Пойму!
   — Нет, не поймешь.
   Юля доела норму, запила водой и стала есть из одной сковороды с Вовкой.
   — А может пойму, мам!
   — Нет.
   — Ну это, чтоб тоже лечиться от чего-нибудь?
   — Не совсем. Это сложнее гораздо. Вот когда во второй класс пойдешь, тогда расскажу.
   — Аааа, я знаю! Это как профилактика? Уколы там, перке разные? Эт тоже больно, но все делают.
   — Да нет… хотя может быть… ты ешь лучше, не зевай…
   — А я когда вырасту, тоже норму есть буду?
   — Будешь, будешь. Доедай рис.
   — Не хочу, мам.
   — Ну, не хочешь — не надо, — Юля поставила полупустую сковородку на плиту, налила чаю. — Бери пирожное.
   Вовка взял, откусил, подул на чай и осторожно отпил.
 
 
 
 
 
 
 
 
   Вместо шипящей ароматной струи из пульверизатора, пузырясь, закапал одеколон.
   — Засорился, ведь вот… — Прохоров сжимал резиновую грушу, но ничего не менялось. Одеколон капал на пол.
   Прохоров вывинтил пульверизатор из пузырька, подул в изогнутый наконечник. Воздух проходил с трудом. Выдутый одеколон потек по руке. Найдя в комоде иголку, Прохоров поковырял ей в головке и снова подул:
   — Вот и лучше…
   Он ввинтил пульверизатор, покачал грушу.
   Прохладная струя с шипением вырвалась из головки.
   — Порядок в танковых частях.
   Прохоров задернул шторы. В комнате стало сумрачно. Притворив дверь, он снял с комода зеленый баллончик аэрозоля «Хвоинка» и стал распылять над столом.
   Когда терпкий запах хвои заполнил комнату, Прохоров достал из кармана два ватных тампона, засунул в обе ноздри, включил телевизор и сел за стол. На нем стояла перевернутая кверху дном кастрюля.
   Прохоров приподнял ее. Под кастрюлей на блюдце лежал пакет с нормой и ножницы.
   Экран из серого стал голубым, зазвучала эстрадная музыка. Эквилибристы в блестящих костюмах раскачивались на трапециях.
   Прохоров разрезал пакет, вытряхнул норму на блюдце и стал опрыскивать ее из пульверизатора до тех пор, пока одеколон не скопился под ней желтоватой лужицей.
   Эквилибристы перелетали с одной трапеции на другую, кувыркались в воздухе.
   Отложив пульверизатор, Прохоров вытащил из нагрудного кармана пакетик с молотым перцем и тщательно поперчил норму. Потом схватил ее и, стараясь не глядеть, стал откусывать и глотать, не жуя.
   Эквилибристы быстро спустились вниз, сделали синхронный кульбит и раскланялись, подняв правую руку.
   Прохоров схватил пульверизатор, направил в набитый нормой рот, сжал грушу. Струя зашипела, холодя зубы.
   На арену вышел клоун, театрально раскланялся. Из штанины его выскочила крохотная болонка, с лаем побежала по кругу. Клоун бросился за ней, споткнулся и упал.
   Прохоров проглотил, попрыскал остатки нормы и запихнул в рот.
   Болонка подбежала к лежащему клоуну и, вспрыгнув ему на голову, поднялась на задние лапки.
   Прохоров проглотил остатки, быстро отвернул пульверизатор и, запрокинувшись, отпил из пузырька.
   Болонка завыла, сидя на клоуне. Зал засмеялся.
   Прохоров поставил пузырек на стол:
   — Охооооо… хох… проехали… хт…
   Он вытер ладонью обоженный рот, вытащил тампоны из носа, положи на блюде.
   Собачка продолжала выть, зал смеялся. Клоун приподнял полосатый зад и осторожно пополз за кулисы.
   — Очено смешно… — буркнул Прохоров, комкая пакет из-под нормы, — усраться можно от вашего юмора…
   Тампоны набухли одеколоном, плавающие в лужице крупинки перца медленно стягивались к ним.
   С ноги клоуна соскочил ботинок. Клоун высунулся из-за кулис протянул руку. Ботинок взвился и исчез под куполом цирка.
 
 
 
 
 
 
 
 
   — А Чесленко что? — Винокуров переключил скорость, газанул.
   — Говорит, работа слабая.
   — Ну, а конкретно?
   — Конкретно, экспериментальная часть куцая, говорит.
   — Идиот!
   Винокуров крутанул руль, машина повернула. Выехали на Ильинское. Бокшеев курил, пуская дым в окно. Соловьев смотрел на стелящуюся дорогу.
   — Ну, а старик-то? — не оборачиваясь, спросил Винокуров.
   — Чего старик… старик сказал, конечно. Защищал. На промышленное внедрение нажимал, на сложность испытаний. Экономия большая, там, механические свойства высокие. А Чесленко потом по таблицам пошел. Почему, говорит, устойчивость к интеркристаллитной коррозии так мало экспериментирована? И вообще, говорит, черные точки очень сомнительные. Элемент произвола.
   — Балбес… господи… вот балбес. А Женька говорил что-нибудь?
   — Да что Женька. Все то же, знаешь как он. Тот про Фому, а этот про Ерему. Тычет ему в диаграмму с никелем. Ну где коррозионное растрескивание. У нас, говорит, скорость коррозии крайне мала. От концентрации кислоты почти не зависит. Везде, говорит, вертикальные кривые.
   — Ой, Женя, Женя… он бы лучше про стабилизирующий отжиг сказал. Хром-то равномерно по зерну распределяется, чего ж он…
   Проехали пост ГАИ, свернули на проселочную. Бокшеев кинул окурок за окно:
   — Вообще-то, старики, Чесленко прав. Ну, какого черта Женька испытания скомкал? Ну, на МКК испытал, хорошо, скорость коррозии, структурные диаграммы, но у него даже изотермического разреза нет, ну это уж надо было…
   — Но, дорогой мой, образование фаз — это дело учебника, а не кандидатской.
   — А как мы о перекристаллизации судить будем? По чему? Только по аустенитной устойчивости?
   — Конечно! А по чему же?! Мы же состав знаем, зачем воду в ступе толочь?
   — Пашенька, кандидатская — это всестороннее исследование прежде всего.
   — Да Женьке достаточно механических характеристик. Сережа! Это же уникальная сталь, как ты не понимаешь!
   — Тогда надо было просто оформлять изобретение, а не писать кандидатскую.
   — Ну что за чушь?!
   — Ладно, ребят, хватит, спорить. Все равно предварительная — это предварительная. В конце концов, ничего страшного. Крепче будет. Женьке ругань на пользу, я ж его знаю. А защитится он с блеском, вот увидите.
   — Дай-то бог….
   Въехали в лесок. Винокуров обогнул лужу, вырулил на полянку и выключил двигатель.
   Бокшеев с Соловьевым вылезли из машины
   С оголившихся деревьев падали дождевые капли.
   — Красота-то а… — Бокшеев потянулся.
   — Слушай, Петь, а прошлым летом не здесь были?
   — Подальше… — Винокуров выбрался из кабины, открыл багажник. — Ну, что, давайте устраиваться.
   — Давай, давай…
   Расстелили на мокрой траве брезент, поставили канистру с пивом, авоську с продуктами. Бокшеев достал из портфеля четыре воблы.
   — Ну вот, а вы хотели в рыгаловку в эту идти, — Винокуров разлил пиво по стаканам, — Здесь у него и вкус-то совсем другой. А там оно мочой старого киргиза пахнет.
   — Ну, Петруша, не преувеличивай. — Соловьев стал чистить воблу. — Это ведь от бара зависит…
   — От бара! Сказал тоже. Западная терминология, дорогой мой. В Москве баров и ресторанов нет, запомни. Есть тошниловки и рыгаловки.
   — Да брось ты. «Националь», — тошниловка по-твоему?
   — Абсолютная! Хорошие рестораны, а тем более бары сохранились только в Прибалтике. И то пока. Лет двадцать пройдет — и там тоже будут тошниловки и рыгаловки.
   — В Ленинграде хорошие рестораны.
   — Немного получше наших. Берите, — Винокуров протянул стаканы.
   — Слушай, так у нас же нормы еще, забыли?
   — Ой, мама, родная…
   — А может ну их, а?
   — Да давай уж съедим заодно…
   — А чего, идея хорошая…
   — Предлагаю средний вариант. Одну съем, две выкинем.
   — А что. Идея что надо. И нашим и вашим. Волки сыты, овцы целы.
   — Ну, что, согласны?
   — Распечатывай.
   Винокуров распечатал свою Норму, положил на газету:
   — Эту, что ли?
   — А хоть и эту… моя старая, вон корявая какая…
   Соловьев вытряхнул свою норму из пакетика на брезент. Бокшеев долго рылся в портфеле, наконец выложил пакетик:
   — Моя тоже сохлая.
   Винокуров разломил норму на три куска, роздал:
   — Давайте, с пивком. Стали жевать, запивая пивом…
   На рядом стоящую березу села ворона, каркнула, спланировала вниз и опустилась недалеко от брезента.
   — Ну, что, птичка божья, — Винокуров допил пиво, отряхнул руки. — Хлеба хочешь? Щас…
   Он развернул бутерброды, отломил кусок белого хлеба и швырнул вороне. Соловьев нагнулся, взял с брезента норму и кинул следом:
   — Может, унесет от греха подальше…
   Ворона покосилась на лежащие рядом белый и темно-коричневый куски, быстро подошла, схватила белый и полетела прочь.
 
 
 
 
 
 
 
 
   Леха накрыл ладонью звонок.
   — Кто? — осторожно спросили за дверью.
   — Клав, открой, — Леха оперся о косяки, но руки съехали вниз, он ткнулся головой в дверь и закачался, сохраняя равновесие.
   — Нажрался гад… первый час уже… не открою… господи…
   Клавин голос удалился.
   — Да чо, чо ты, Клав, — Леха взялся за ручку — Эт я… ну Лешка… чо ты.
   За дверью не отзывались. Леха откачнулся, хлопнул по звонку:
   — Клав! Ну хватит. Чо ты. Клав. Чо ты… открой…
   Дверь молчала.
   — Открой, кому сказал! — Леха стукнул кулаком под номер, — открывай! Слышишь?
   — Слышишь? Клавк!
   — Открой! Слышишь!
   — Слышь! Клавка!
   — Открой! Клавка!
   — Слышь! Клав!
   — Клав! Клав! Клав!
   Его голос гулко разносился по подъезду.
   Клава не отзывалась.
   Леха долго, с перерывами звонил.
   Потом замолотил по двери:
   — Открой, сука! Открой! Открывай, блядь хуева!!
   — Я тебе говорю! Открой!
   — Открой! Клавка! Не дури!
   — Открой! Открывай, ёп твою!
   — Клавка! Открой! Слышь!
   — Открой! Убью сука!!
   Он отошел, чтобы разбежаться, но ноги, наткнувшись на ступеньки, подломились. Леха плюхнулся на ступеньку:
   — Ой, бля…
   Соседняя дверь приотворилась, в щели мелькнуло лицо и скрылось.
   Леха встал, шатаясь подбрел к двери и пнул ее ногой:
   — Открой, говорю!
   — Открой, Клава!
   — Открой, говорю!
   — Слышь! Открой!
   Он пинал дверь, еле сохраняя равновесие. Потом сел на коврик:
   — Открой… слышишь… ну Клав…
   — Слышишь… слышишь…
   — Клав… открой…
   — Клав… ну что ты…
   — Клав… Клавка…
   — Клав… открой… открой… открывай, сука!!!
   Поднялся, пачкая руки о беленый косяк, отошел и кинулся на дверь:
   — Убью, бля! Убью, сука! Открываааай!!!
   Клава открыла часа через полтора. Леха спал, скорчившись перед дверью. Клава втащила его в темный коридор, закрыла дверь и, подхватив под мышки, поволокла в комнату.
   — Господи… опять нажрался… господи… Он, как же… господи… сволочь… сил моих нет…
   Стянула с него грязные ботинки, отнесла в коридор. Вернулась, вывалила Леху из пальто. Зазвенела посыпавшаяся мелочь. Клава обшарила пальто, вытащила несколько скомканных бумажек, во внутреннем кармане нащупала мягкое, упакованное в хрустящий целлофан:
   — О, господи… норма… господи…
   Она положила норму на стол. Деньги убрала в шкаф под стопку белья.
   Леха пробормотал что-то, заворочался.
   Клава сняла с него заляпанные грязью брюки, пиджак, рубашку. Втянула на кровать, перевернула на спину, накрыла одеялом. Подошла к сопящему на кушетке Вовке, поправила выбившуюся простынь. Зевнула, сняла халат и легла рядом с мужем.
   Леха проснулся в шестом часу, встал, шатаясь, добрел до туалета. Неряшливо помочившись, открыл кран, припал к струе обсохшими губами. Долго пил. Потом сунул под струю голову, фыркнул и, роняя капли, пошел обратно. Сел на кровать. Потряс головой.
   Клава приподнялась:
   — Лешь… ты? Слышь, там норма-то… ведь не съел вчера…
   — Норма?
   — Ага. В кармане была. В пальте. На столе там.
   — Чева?
   — Норма! Норма! Чево! — зашипела жена, — норму не съел ведь!
   — Как не съел?
   — Так! Вон на столе лежит! Леха встал, нащупал на столе пакетик:
   — Ёп твою… а как же… чего ж я не съел-то…
   — Нажрался вот и не съел. Жуй, давай, да ложись! В семь вставать.
   Леша отупело вертел в руках пакетик. Горящий за окном фонарь дробился на складках целлофана.
   Леха сел на кровать, разорвал пакетик, стал жевать норму.
   — С кем выжирали-то? — просила Клана, — С Федькой, штоль? А?
   — Не твое дело… — худые скулы Лехи вяло двигались.
   — Конечно, не мое. А брюки твои засранные чистить, да ботинки, да ждать не случилось ли чего…
   — Ладно. Заткнись. Спи.
   — Сам заткнись. Алкоголик…
   Клава отвернулась к стенке.
   Леха дожевал норму, посмотрел на испачканные руки. Встал, прошлепал на кухню. Пососал из дульки заварного чайника, вытер руки о трусы. Подошел к окну, посмотрел на спящие дома. Почесал грудь.
   В доме напротив на шестом этапе вспыхнуло окно, рядом — другое.
   Леха смахнул со лба водяные капли. Понюхал руки.
   Снова вытер их о трусы и пошел досыпать.
 
 
 
 
 
 
 
 
   — И главное, не принюхивайся. Жуй и глотай быстро, — Федор Иванович протянул Коле ложку. Коля взял ее, придвинул тарелку с нормой, покосился на Веру Сергеевну:
   — Мам… ты только лучше займись чем-нибудь, не надо смотреть так…
   Вера Сергеевна встала из-за стола, улыбнулась и пошла в комнату.
   Коля склонился над нормой.
   Федор Иванович положил руку ему на плечо:
   — Давай, давай, Коль. Смелее, главное. Я когда первый раз ел, вообще в два глотка ее, — раз, два. И все. А у нас в то время разве такие были?! Это ж масло по сравнению с нашими. Давай!
   Коля отделил ложкой податливый кусочек, поднес ко рту и откинулся, выдохнул в сторону:
   — Ооооо… ну и запах…
   — Да не нюхай ты, чудак-человек! Глотай побыстрей. У нее вкус необычный такой, глотай, как лекарство!
   Коля брезгливо разглядывал наполненную ложку:
   — Черт возьми, ну почему обязательно есть?
   — Колька! Ты что?! А ну ешь давай!
   Коля зажмурился, открыл рот и быстро сунул в него ложку.
   — Вот! И глотай!
   Коля лихорадочно проглотил, скривился, пошлепал губами:
   — Гадость какая…
   — Колька! А ну замолчи! Ешь давай!
   Коля проглотил новую порцию:
   — Странный вкус какой-то…
   — Не странный, а нормальный. Жуй!
   Коля отделил другой кусочек, снял губами с ложки, прожевал:
   — Странно, а… когда ешь запаха не чувствуешь…
   — Так я к тебе о чем толкую, голова! — засмеялся Федор Иванович, — Потом привыкнешь, вообще замечать перестанешь.
   Коля стал орудовать ложкой посмелее.
   Вера Сергеевна заглянула из комнаты, вышла и улыбаясь, встала у косяка:
   — Ну как?