Сорокин Владимир Георгиевич. Норма

   Бориса Гусева арестовали 15 марта 1983 года в 11.12, когда он вышел из своей квартиры и спустился вниз за газетой. Возле почтовых ящиков его ждали двое. Увидя их, Борис остановился. Справа от лифта к нему двинулись еще двое. Один из них, худощавый, с подвижным лицом, приблизился к Гусеву и быстро проговорил:
   — Гусев Борис Владимирович. Вы арестованы.
   Гусев посмотрел на его шарф. Он был серый, в белую клетку. Худощавый вынул из руки Гусева ключи, кивнул в сторону лестницы:
   — Прошу.
   Гусев стоял неподвижно. Двое взяли его под руки.
   — Ордер… — разлепил побелевшие губы Гусев.
   — Ордера на арест и на обыск будут предъявлены вам в вашей квартире.
   — Предъявите сейчас, — с трудом проговорил Гусев.
   — Борис Владимирович, — улыбнулся худощавый, — пойдемте, не тяните время.
   Гусева подтолкнули к лестнице. Он пошел, еле передвигая ноги. Двое прошли вперед, двое и худощавый двинулись за Гусевым.
   — У вас всегда так мочой воняет? — спросил худощавый, — бомжи ночуют?
   Гусев двигался, не отвечая. Он был бледен.
   Поднялись на третий этаж, вошли в квартиру Гусева. Худощавый снял трубку телефона, набрал номер:
   — Юрий Петрович, всё в порядке. Да.
   Гусев стоял посередине своей единственной комнаты, сплошь заваленной книгами. Четверо стояли рядом.
   — Присаживайтесь, Борис Владимирович, — посоветовал худощавый.
   — Предъявите ордер… и вообще… документы.
   — Минуту терпения, — худощавый закурил.
   В дверь позвонили.
   — Откройте, — приказал худощавый.
   Дверь открыли. Вошли участковый и полноватый человек с пшеничными усами.
   — Следователь КГБ Николаев, — представился он, не глядя на Гусева. Достал из папки два листа, протянул Гусеву:
   — Ознакомьтесь.
   — Садитесь, Гусев, — худощавый подвинул расшатанный стул. Гусев смотрел в бумаги, держа их в обеих руках.
   — Товарищ лейтенант, — обратился полноватый к участковому, — организуйте нам понятых.
   Участковый вышел.
   — Ознакомились? — Николаев забрал бумаги у Гусева. — Дело ваше веду я. Сейчас придут понятые, мы произведем у вас обыск. Параллельно начнем наш разговор. Садитесь, Борис Владимирович, что вы стоите, как в гостях.
   Гусев опустился на стул.
   Вскоре появились понятые: пожилая женщина в зеленой кофте и молодой человек с толстой шеей.
   — Товарищи понятые, — Николаев снял пальто, — мы сотрудники комитета государственной безопасности. Гражданин Гусев, проживающий в этой квартире, арестован. Мы просим вас присутствовать во время обыска. Представьтесь, пожалуйста, и присаживайтесь. Валера, организуй им место.
   Худощавый сбросил лежащие на диване книги и журналы на пол.
   — Комкова Наталья Николаевна, — громко произнесла женщина.
   — Фридман Николай Ильич, — пробормотал молодой человек.
   Они сели на протертый диван. Худощавый опустился рядом, достал из «дипломата» бланк, подложил под него подвернувшийся журнал «Америка», положил на «дипломат» и стал писать.
   — Я свободен? — спросил участковый.
   — Да. Спасибо, — Николаев сел за стол, раскрыл папку, вынул ручку с золотым пером.
   Участковый вышел. Пока худощавый вполголоса опрашивал понятых, Николаев зашелестел бумагами:
   — Так. Гусев Борис Владимирович. 1951 года рождения. Где вы родились?
   — Я не буду отвечать на ваши вопросы, — проговорил Гусев.
   — Вы обязаны отвечать на мои вопросы. Это во-первых. А во-вторых, это в ваших интересах.
   — Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.
   Николаев отложил ручку.
   — Напакостил, а отвечать не хочет, — проговорила вполголоса женщина и посмотрела на худощавого. Он записывал её адрес.
   — Я предлагаю вам добровольно предъявить антисоветскую литературу.
   Гусев молчал, глядя на свои руки. Николаев подождал, трогая фигурку тиранозавра на столе Гусева, потом встал, подошел к кровати, приподнял матрац, вынул толстую картонную папку:
   — Ваше?
   Гусев молчал. Николаев положил папку на стол, развязал тесемки, открыл:
   — Запиши, Валерий Петрович. Первым номером. Папка серого картона. Содержит …372 машинописных листа. Название «Норма». Автор не указан. Первое предложение: «Свеклушин выбрался из переполненного автобуса, поправил шарф и быстро зашагал по тротуару». Последнее предложение: «— Лога мира? — переспросил Горностаев и легонько шлепнул ладонью по столу, — а когда ?»
   — Как… товарищ майор? — переспросил худощавый.
   Николаев повторил.
   — Номер два. — Николаев подошел к нижним полкам, вынул два тома энциклопедического словаря, бросил на пол, сунул руку в образовавшуюся брешь, достал книгу в мягком переплете, — Александр Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ». Том третий. Издание «ИМКА — Пресс». А первые два вы отдали позавчера Файнштейну. Так?
   Гусев молчал. Николаев положил книгу рядом с папкой. Зазвонил телефон. Николаев снял трубку:
   — Да. Да, Василий Алексеич. Нашли. Почему? Нет, все так и было. Сейчас? — он засмеялся, — не терпится? А… понятно. Пожалуйста, нет проблем. Ты у себя? Организуем.
   Он положил трубку, взял папку:
   — Сережа, отвезешь это Носкову. Потом сразу сюда.
   Оперативник в очках взял папку, вышел из квартиры, спустился по лестнице. Рядом с подъездом стояли две черные волги, в кабине одной сидел шофер. Оперативник сел за руль второй машины, положил папку на сиденье справа, завел мотор и, резво развернувшись, вырулил на Ленинский проспект. Асфальт был мокрый, грязный рыхлый снег лежал по краям дороги. Неяркое солнце вышло из-за туч, заблестело на очках оперативника. Он проехал через центр, развернулся на площади Дзержинского, обогнул здание КГБ и остановился. Взял папку, вышел из машины, вошел в ближайший подъезд. Предъявив удостоверение, поднялся на лифте на четвертый этаж, прошел по коридору, открыл дверь кабинета N 415. За письменным столом сидел лысоватый человек в синем костюме.
   — Разрешите, товарищ полковник?
   — Ага, — сидящий протянул руку. Оперативник вошел, передал папку.
   — Как там? — спросил лысоватый, развязывая тесемки папки.
   — Все нормально.
   — Истерик не закатывал?
   — Нет пока, — ухмыльнулся оперативник.
   Полковник стал листать рукопись:
   — Ладно. Идите.
   Оперативник вышел. Сидящий снял трубку, набрал номер:
   — Виктор Иваныч, это Носков. Папка у меня… Хорошо.
   Он положил трубку, взял папку, вышел из кабинета, на лифте поднялся на шестой этаж, вошел в приемную. Там сидели две секретарши.
   — Носков, — сказал лысоватый. Секретарша сняла трубку:
   — Виктор Иваныч, Носков. Проходите, — кивнула она Носкову.
   Он вошел в кабинет. За столом сидел седой человек в сером костюме с моложавым лицом. Носков подошел, протянул папку.
   — Всё здесь? — спросил седой, принимая.
   — Всё, Виктор Иваныч.
   — Есть.
   Носков вышел. Седой набрал номер на панели селектора.
   — Слушаю, — ответил женский голос.
   — Котельников. Петр Сергеич на месте?
   — Минуту.
   — Елагин слушает, — ответил мужской голос
   — Здравствуйте, Петр Сергеич. Котельников говорит.
   — Приветствую, Виктор.
   — Рукопись у нас.
   — Отлично.
   — Я отдам на ксерокс и через полчаса можете присылать курьера.
   — Виктор, ему нужен оригинал.
   — Это невозможно. Рукопись изъята на обыске, занесена в протокол. Выносить из здания нельзя.
   — Ну… а как тогда?
   — Пусть приезжает к нам.
   — Ты думаешь?
   — А какая разница?
   — Ну… можно попробовать. Тогда вот что: я пошлю за ним своего шофера, он его вам доставит.
   — Когда?
   — Да прямо сейчас. Тут ехать-то пять минут.
   — Хорошо. Мы на вахте встретим.
   Он дал отбой и набрал другой номер.
   — Мыльников, — ответил мужской голос.
   — Ну всё.
   — Приедет?
   — Да. Встречать его через десять минут.
   — Понял.
   Котельников дал отбой.
   Минут через двадцать в его кабинет вошел мальчик лет тринадцати в синей школьной форме.
   — Так быстро! — засмеялся Котельников, вставая. Мальчик остановился посередине кабинета и посмотрел на Котельникова.
   — Виктор Иваныч, — протянул ему руку Котельников. Мальчик молча смотрел ему в глаза.
   — Значит… — кашлянул Котельников, отводя глаза и убирая руки за спину, — вот. Садись за мой стол. Читай. А я… пойду пообедаю.
   Он вышел.
   Мальчик сел за стол, развязал тесемки папки, открыл:
 
 
 
 
 
 
 
 
 

НОРМА

 
 
 
 
 
 
 
 
 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 
 
   Свеклушин выбрался из переполненного автобуса, поправил шарф и быстро зашагал по тротуару.
   Мокрый асфальт был облеплен опавшими листьями, ветер дул в спину, шевелил оголившиеся ветки тополей. Свеклушин поднял воротник куртки, перешел в аллею. Она быстро кончилась, уперлась в дом. Свеклушин пересек улицу, направляясь к газетному киоску, но вдруг его шлепнули по плечу:
   — Здорово, чувак!
   Он обернулся. Перед ним стоял Трофименко.
   — Ёоооо-моё….. — брови Свеклушина поползли вверх, — Серега?!
   — Он самый! — сияющий Трофименко протянул руку.
   — Слушай, слушай, да как же ты… откуда?! — Свеклушин тряс его кисть.
   — Оттуда! Оттуда. Сашок!
   — Но, постой, чего же ты… ёпт… чего ж не позвонил? Не заезжал?
   — А я только приехал. С вокзала. Вещи в камере хранения.
   — Постой… ты в командировку, или так?
   — Вообще-то просто так, но в сущности — по делу. Меняться хочу.
   — Ёпт! Ну, деятель! Потолстел ты… разъелся, что ли?
   — У нас разъешься…
   — Но, ты постой, а как же, а Нина?
   — Что, Нина? Нина — все путем. Живем, работаем. Детей растим. Сашке два, Тимке уже восьмой.
   — Тимке? Восемь? Ё..моеё! Восемь! Я ж его недавно на руках таскал!
   — Теперь не потаскаешь. Пухлый стал. Жиртресина.
   — Ну… слушай, Серега, ну ты погоди, расскажи как там у вас, как Пал Егорыч, как Сенька?
   — Да все в порядке. Пал Егорыч все там же. Тянет.
   — Главным инженером?
   — Ага. Семен запил что-то. Взыскание у него. С женой чуть не разошелся.
   — Ёпт! Чего эт он?
   — Сам не знаю. Вроде и не пил никогда особо. Так, как все…
   — Дааа… надо же. Талантливый парень такой… Слушай, ну, давай сядем, что ли, чего стоим как мудаки… иди сюда…
   Они перешли улицу и сели на лавочку у входа в аллею. Свеклушин смотрел на Трофименко, качал головой:
   — Дааа… надо же. Встретились. Но ты, вообще-то, гусь тот еще. Не звонишь, не пишешь…
   — Саш, это не от меня зависит. Я ж по полгода в командировках. Мотаюсь, как черт.
   — Все равно. Пару строчек написал бы. Жив, здоров, привет родителям.
   — Да я писал.
   — Когда писал-то?
   — Да писал… что ты прямо… писал.
   — Ну и жопа ты все-таки! — Свеклушин рассмеялся, хлопнул Трофименко по плечу. — Писал!
   Трофименко вытащил папиросы:
   — Будешь?
   — Не. Не хочу.
   — Ну, а у тебя как? Свеклушин вздохнул:
   — Все по старому. Верка авиационный кончает.
   — Заочный?
   — Ага. Сережа в седьмой пошел.
   — Как учится?
   — Так себе. Чего-то никак за ум не возьмется. Побренчать, маг послушать.
   — Ясно. Ну а на работе как? Как с Сидоровым?
   — Хреново.
   — Давит?
   — Ага. Я уходить хочу от них. Надоело.
   — А куда?
   — В техникум. Преподавателем.
   — Технологию?
   — Ага.
   — Ну, что ж, тоже интересно, — Трофименко курил, перехватив папироску возле самой головки.
   — А главное рядом. В Черемушках.
   — Ну так сам бог велит. Уходи, конечно.
   Свеклушин положил портфель на колени, улыбаясь, вздохнул:
   — Да, Серега, Серега. Морщины вон у тебя. Надо же.
   — Ну и чего странного? Нормально.
   — Чего ж нормального? Мастер спорта по самбо, тридцать пять лет.
   — Да у тебя тоже, кстати, морщин хватает. Так что не расстраивайся шибко на мой счет. Береги нервные клетки.
   Засмеялись. Свеклушин шлепнул Трофименко по коленке:
   — Вот что, деятель. Давай мотай на вокзал, забирай свой угол и дуй к нам. Живо. А я щас Верке звякну, чтоб сварганила что-нибудь. Она поди дома уже. Давай, быстро.
   Он встал, но вдруг вспомнил:
   —Только вот погоди-ка. Норму сжую щас, чтоб домой не тащить. Хорошо, что вспомнил.
   Он сел, раскрыл портфель. Трофименко курил, стряхивая пепел на асфальт.
   — Где она… ага вот.
   Свеклушин вытащил упакованную в целлофан норму.
   — Ух ты, — Трофименко потянулся к аккуратному пакетику. — Смотри, какие у вас… А у нас просто в бумажных упаковках таких. И бумага грубая. И надпись такая оттиснутая плохо, криво. Синяя такая. А у вас смотри-ка, во как аккуратненько. Шрифт такой красивый…
   — Столица, чего ж ты хочешь, — Свеклушин разорвал пакет, вытряхнул норму на ладонь, отщипнул кусок и сунул в рот. Трофименко потрогал норму:
   — И свежая… во, мягкая какая. А у нас засохшая. Крошится вся… организаторы, бля. Не могут организовать…
   — А вы написали бы куда надо, — Свеклушин жевал, периодически отщипывая.
   — Написали, бля! — Трофименко швырнул папиросу, придавил ногой. — Не смеши, Саша.
   — Не помогает?
   — Да конечно. Всем до лампочки. А потом, говорят, почему периферия тянет слабо! Смешно. Сказка про белого бычка. Везут, везут опять пакеты эти. А там шуршит засохшая, лежалая. Норму уж могли бы наладить. Странно это все…
   — Дааа… много у нас еще этой несуразицы, — Свеклушин сунул в рот последний кусочек, скомкал хрустящий пакетик, хотел было швырнуть в урну, но Трофименко остановил.
   — Дай мне, не выкидывай. Жене покажу.
   Он разгладил пакетик, спрятал в карман.
   Встали.
   Трофименко поправил фуражку, Свеклушин — шарф. Секунду разглядывали одежду друг друга. Трофименко шмыгнул носом:
   — Саш… а вот если такую куртку достать? Трудно?
   — Да не то чтоб очень… но это чешская. Тоже дефицит.
   — Ну я переплачу там сколько надо, деньги есть, а? Как?
   — Да можно попробовать. У Верки продавщиц много знакомых, — Свеклушин переложил портфель в левую руку, вздохнул. — Попробуем. А щас ты, Серег, дуй на вокзал. Забирай вещи. Адрес помнишь?
   — Ну еще бы…
   — Ну и чудесно. Беги. Чтоб через полчаса — у нас. Усек?
   — Усек, — Трофименко улыбнулся.
   — Давай. Ждем. — Свеклушин кивнул, повернулся и бодро зашагал прочь. Трофименко улыбался и смотрел ему вслед.
 
 
 
 
 
 
 
 
   Радушкевич убавил огонь, шоколадная пена какао стала подниматься медленней.
   Как только она доползла до края кастрюльки, он выключил газ и стал помешивать какао ложечкой.
   — Пап, смотри, цирк передают! — закричала из комнаты Света. Не отвечая, Радушкевич снял кастрюльку с плиты, налил какао в чашку, сел.
   — Акробаты, пап!
   Он распечатал норму, вывалил в глазурованную чашку, достал из холодильника банку баклажанной икры, открыл, ложкой стал класть на подсохший брикетик нормы.
   — Перелетают, пап!
   Радушкевич ложкой перемешал норму с икрой, нарезал хлеба.
   — Во, пап! Одновременно трое!
   Он стал намазывать получившуюся массу на хлеб.
   — Кувырки прямо в воздухе!
   Всей массы хватило на семь бутербродов. Радушкевич помешал какао, отхлебнул, взял первый бутерброд, откусил.
   — А тетя через ноги вылезла, пап!
   — Да бог с ней… — еле слышно пробормотал Радушкевич, прихлебывая какао.
   Стуча когтями по полу, подошел Генри, ткнулся черной мордой в колени.
   Радушкевич дал ему кусок сахара.
   Генри звучно разгрыз его, роняя крошки на пол, подобрал их, и, облизываясь, посмотрел на хозяина.
 
 
 
 
 
 
 
 
   — О, верстка пришла, — Тумаков посмотрел через Олино плечо, отхлебнул из стакана. — Чего ж ты молчишь, нимфа?
   — А ты что, торопишься? — не глядя на него, Оля сортировала полосы верстки.
   — Предположим.
   — Вот и не выйдет ничего. Тебе за Морозова придется вычитывать. Держи!
   Она протянула ему ворох листов.
   — Постой, постой, в честь чего это? — Тумаков поставил стакан, взял верстку. — Как за Морозова? А он где?
   — Слинял куда-то.
   — А Васнецов?
   — Отпустил, конечно Они ж друзья-приятели…
   — Ни фига себе, — Тумаков взял верстку, сел в кресло рядом с Олиным столом. — Ну, мороз — мороз, не морозь меня… надо же. А я думал в пять смыться.
   — Теперь до шести — минимум.
   — Да. Вообще, убегать, когда верстку подписываем — свинство.
   — Это ты ему говори.
   — Говори — не говори… одна каша…
   Тумаков достал из пиджака ручку, замолчал, вчитываясь. Оля выглянула в коридор:
   — Комар! Сергей Львович! Верстка пришла!
   — Идууу, — разнеслось по коридору.
   Комаров вбежал через минуту, протянул руку:
   — Гив!
   Слюня пальцы, Оля отсчитала ему:
   — Это твой разворот… и рассказик тоже твой…
   — Мое, мое, все мое.
   Комаров взял листы и двинулся, читая на ходу. Входящий Бронштейн отшатнулся от него:
   — Лешенька, смотри под ноги…
   — Извиняюсь, Сергей Львович…
   Оля сложила вместе три разворота, протянула:
   — Сергей Львович.
   — Аха, — Бронштейн поднес лист к глазам. — Ух ты, это что ж так глухо встало?
   — А что вы хотели?
   — Ну, я думал воздух над заголовком будет.
   — Никакого воздуха, все в норме.
   — Хорошо.
   Бронштейн вышел. Шамкович заглянул, постучал согнутым пальцем о косяк:
   — Здесь, говорят, верстку дают?
   — Дают. У тебя что?
   — Водорезова там, полтора разворотика.
   — Где же это…— листала Оля.
   — С семнадцатой, кажется…
   — Вот. Держи. И побыстрей, Сань, если можно.
   — Бу здэ…
   Шамкович скрылся.
   Оля разложила на столе оставшиеся листы:
   — Это Коткову, шахматы… так. А это что? Барановские, что ль? А где Баранов? Ба-ра-нов! Где ты?
   — Он обедает, — поднял голову Тумаков.
   — Отложим. Так… и что, все? А где же обложки? Не дали? Когда же они дадут?
   Тумаков пил чай, читал верстку.
   Оля встала потянулась:
   — Оооо, господи… целый день согнувшись.
   — А ты разогнись.
   Она снова села, выдвинула ящик в тумбе стола:
   — Норму вот никак не осилю.
   — А ты осиль.
   Оля вынула пакетик, на котором лежали остатки нормы, стала отщипывать и есть:
   — Целый день клюю ее, все не доклюю…
   — А ты доклюй.
   Тумаков допил чай, отодвинул стакан.
 
 
 
 
 
 
 
 
   Ярцев опоздал на десять минут, — круглые часы на серебристом столбе показывали седьмой час.
   Славка и Сашка ждали его на углу возле будки сапожника.
   — Здорово, — Ярцев протянул руку, — зашился я немного…
   — А мы уж думали опять продинамишь. — Славка вяло пожал ее.
   — Витька-динамист… — ощерился Сашка, сдавил Витькины пальцы. — Наше вам, ударник — передовик… что этты деловой такой? Торчишь?
   — Торчу, бля. Со страшной силой, — Витька достал сигареты, протянул.
   Закурили. Витька выпустил дым, сплюнул:
   — Ну чего молчите? Мне штоль опять бежать?
   Славка с Сашкой рассмеялись:
   — Деятель, бля!
   — Деловой, дымится аж…
   — А чего, купили, что ль?
   Славка укоризненно покачал головой:
   — Да, Виктор Кузьмич. Плохо вы о нас думаете. Недооцениваете.
   Он распахнул пальто. Во внутреннем кармане торчала бутылка водки.
   — Японский бог… — Витька хихикнул, — Ну, молчу!
   — Вот, вот. Помалкивайте, Виктор Кузьмич. И гоните хруст с полтиной.
   Витька отсчитал деньги, сунул Славке:
   — Где будем?
   — Да где угодно. Хоть здесь.
   — Давай за домом.
   — В скверике?
   — Ага.
   — Ну, пошли.
   Обогнули дом, прошли через детскую площадку.
   В скверике двое распивали красное, а один лежал на лавке и спал.
   Прошли мимо. Сашка качнул головой:
   — Самоупийцы, бля… Лучше уж политуру, чем «Плодово-ягодную».
   Сели на лавку. Славка открыл, Сашка раздал по плавленому сырку.
   — Таак, — Славка щелчком сбил со скамейки окурок. — Ну что, давай, Саш.
   Сашка отпил, передал Витьке. Витька приложился было, но вдруг отстранился:
   — Ой, бля… У меня же норма. Пей, Слав…
   Он передал бутылку Славке, вытащил из кармана норму, разорвал пакет.
   — Ты что? — удивленно смотрел на него Славка, держа перед собой бутылку.
   — Ничего…
   — И что вам тоже положено?
   — А как же. По сто пятьдесят. Чего, не знал?
   — Не-а… — Славка отпил из бутылки. — Фууу… а когда надумал?
   — Надумал и надумал, — Витька разломил норму пополам и стал жевать, попеременно откусывая от двух кусков. — Когда-нибудь и ты надумаешь.
   — Да ну на хуй, — Славка протянул ему бутылку. — Пей.
   Витька дожевал норму, запил водкой.
   Проглотили по сырку.
   Сашка пустил бутылку в кусты.
   — Дааа, Витек, смотри-ка, — Славка глядел на Витьку.
   — Фантасмагория, бля, — Сашка рыгнул, встал, подкинул скомканную фольгу от сырка и ловко пнул.
   Серебристый комочек описал дугу и пропал в куче опавших листьев.
 
 
 
 
 
 
 
 
   Кот обнюхал сосиску, поднял голову и мяукнул.
   — Ешь, ешь, Синус, — Алексей Кириллович стоял над ним. Кот снова мяукнул, качнул хвостом и отошел, понюхал давно не мытый паркет.
   — Да ты что? — Алексей Кириллович присел на корточки. — Ты что? Совсем обнаглел!? Сосиски не ешь?
   Кот потерся о его ногу, прошел под ним.
   — Обнаглел. Но рыбы нет. Нет рыбы. Не жди.
   Кот побрел на кухню.
   Кряхтя, Алексей Кириллович подхватил блюдечко с сосиской, встал, зашаркал следом:
   — Да, брат. Распустился. Обнаглел. Нет, хватит, разносолов. Что я, то и ты. Отныне так.
   На кухне кипел чайник и варилась картошка. Синус подошел к холодильнику, оглянулся на хозяина и мяукнул.
   — Нет. Ничего кроме сосисок нет. Не жди.
   Алексей Кириллович поставил блюдечко в угол, выключил чайник. Бросил в заварной три ложки чая, залил кипятком, накрыл грязным, вчетверо сложенным полотенцем.
   Кот понюхал сосиску, взобрался на стул и лег. Алексей Кириллович потыкал ножом картошку:
   — О?кей.
   Выключил, неловко слил кипяток и поставил открытую кастрюлю на стол.
   Сторонясь пара, положил на тарелку картошек, выловил там же сосиску
   Синус дремал, шевеля бровями.
   Алексей Кириллович достал из холодильника масло, отвалил от двухсотграммового куска добрую половину, кинул на картошку.
   Сел, взял вилку и стал есть.
   Кот приоткрыл глаза, приподнялся и мяукнул.
   — Нет, уж брат. Вон в углу тебе. И, между прочим, тоже самое. Ну а картошка пища не твоя… ммм… наши бедные желудки — удки, удки… да…
   Синус смотрел на него, выгнув спину.
   Алексей Кириллович макал дымящиеся кусочки сосиски в плавящееся масло и отправлял в рот, под редкие седые усы:
   — И считали мы минутки-утки-утки… да. Были минутки. Вот мммм. Синус — косинус. Тангенс… ммм… котангенс… Унд все былое. Я вспомнил вас… ммм… энд все былоэ. Былоэ. Рэмэмбэ юу энд ео уандэфул айз. Ты знаешь… м… что такое… это… ммм… проварилось дай боже… не знаешь какие бывают уандэфул айз. У твоей покойной хозяйки уоз лайт грин. Немного похожие на твои… слушай… а что ты так на меня смотришь? Неужели завидуешь? Картошке?! Господи, Синус! Это не так вкусно, как кажется… особенно для котов… ну вот… раз… и все…
   Он проглотил последний кусок, отодвинул тарелку, хлопнул в ладоши, потер:
   — Чайку-с, господа! Не угодно ль!
   Кот отозвался жалобно.
   — Чай тоже не твоя стихия.
   Алексей Кириллович встал, снял с чайника полотенце, налил чая в немытую чашку, бросил кусочек сахара:
   — Не боле. Зачем же боле? Чего же боле? Мой друг?
   Сел, размешал сахар, отхлебнул, поправил усы и, держа чашку перед собой, крохотными шажками двинулся в комнату:
   — Вот и вот, и вот, и вот…
   Кот спрыгнул со стула, потрусил за ним.
   В комнате Алексей Кириллович поставил чашку на заваленный бумагами стол, сел в кресло, положил перед собой пачку машинописных листов, полистал:
   — Мммм это было…. ага… это да… ага! Вот. Зададим мультипликативный закон, определяемый таблицей три… так… нейтральный элемент относительно… так… относительно… так… но, милый, мой, это же тютелька в тютельку реферат Юрковского. Конечно, ведь если тело упорядочено, то множество реперов может быть разбито на два подмножества, чего он Америку открывает… Так. Такая матрица определяет отображение энмерного векторного пространства в другое векторное пространство… Ну и что? Это ведь теорема о невыраженной матрице! Юморист.
   Алексей Кириллович выдвинул ящик стола, вынул лежащую на салфетке норму и, не отрываясь от листков, стал отщипывать кусочки, изредка запивая чаем:
   — Так… так… ну, а это уж тоже ведь… умножение матрицы на скаляр дистрибутивно относительно сложения скаляров… ну… так… это было… а где он про линейную комбинаторику трепется … ага… символ Кронекера равный нулю, если множество квадратичных матриц образует кольцо относительно суммы и произведения… ну и что? А где же два тензора пространства. Они же эквивалентны.
   Крошки нормы падали ему на колени, сыпали на пол. Синус лежал на диване, положив морду между лап.
   — А как же класс тензоров определить? Ведь это элементы внешнего ряда, чудак… ну… а зачем билинейную структуру рассматривать ? Юморист! Нам важно знать параметры левого тензора, а не кривую полиномиальной функции… а здесь что… ага… ну это ясно… ага… тут он… так. Так! Интересно! И что же? Это в пику евклидову пространству! Бог ты мой! Ха-ха, ха-ха! О, держите меня! Полярная форма фундаментальной полиномиальной функции называется скалярным рассеянием! Ха-ха-ха! В огороде бузина, в Киеве дядька!