Страница:
БВ – Таким образом, шторм пройдет?
ДС –Если Мексика будет спасена, то да. Но кризис оставит после себя значительные разрушения, а отголоски будут чувствоваться во многих частях света. Бум на новых рынках закончен. К ситуации, которая существовала до кризиса, вернуться невозможно.
БВ – Предвидите ли вы иные финансовые кризисы?
ДС –Существуют и другие страны с высоким долговым рейтингом, которые уже испытывают давление: Италия, Швеция, Канада, Венгрия, Греция -вот лишь наиболее очевидные примеры. Это давление, вероятно, усилится, особенно если Мексика обанкротится.
БВ – Вы не упомянули страны Азии.
ДС –Мне следовало упомянуть Филиппины. И я беспокоюсь о Китае.
БВ – Что может произойти с Китаем? Из всех возникающих рынков Китай является наиболее динамичным. Что вы думаете об этом?
ДС –Вскоре после известных событий на площади Тянь-Ань-Мынь я сформулировал гипотезу, согласно которой коммунизм в Китае будет разрушен добрым старым капиталистическим кризисом. Прошло пять лет, и моя гипотеза может подвергнуться испытанию.
БВ – Можете ли вы пояснить вашу гипотезу?
ДС –Коммунистический режим утратил законность, свой «небесный мандат», после убийств на площади Тянь-Ань-Мынь. После этого его просто терпят, поскольку он продолжает обещать материальное благополучие. Если он не сможет выполнить свои обещания, то, вероятно, терпеть его больше не станут. Вот почему режим не может закрыть неэффективные государственные предприятия и не может контролировать инфляцию. До сих пор он был в состоянии контролировать экономический прогресс, привлекая иностранный капитал. Если этот поток двинется в обратную сторону, страна может превратиться в ад. Политический кризис может ускорить бегство капитала, и наоборот. Слава Богу, что почти весь иностранный капитал вложен в форме прямых инвестиций, а на прямые инвестиции не может оказать влияния кризис на возникающих рынках. Только Гонконг зависит от изменений в портфельных инвестициях. Гонконг уязвим, но нельзя с уверенностью утверждать, что в Китае непременно будет иметь место спад именно прямых инвестиций. Новые обязательства не выполняются, а отказы от существующих обязательств находятся на пике. Для того чтобы пережить это испытание, Китаю придется взять на себя новые обязательства.
БВ – А как насчет «молодых тигров»?
ДС –Большинство стан Азии – в гораздо лучшем положении, чем страны Латинской Америки, поскольку в них действуют высокие внутренние ставки сбережений, а некоторые страны недавно повысили процентные ставки. Вероятно, это несколько охладит их экономику и внесет известный вклад в замедление роста мировой экономики в целом.
БВ – Ожидаете ли вы замедления темпов роста мировой экономики?
ДС –Да. Как можно этого избежать при наличии стольких ошибок?
БВ – На валютных рынках происходит масса изменений.
ДС –Да, там происходит довольно много событий; там действует так много различных факторов, что трудно изолировать их друг от друга. Существует много причин, почему доллар слабеет, а немецкая марка и иена усиливаются. Некоторые факторы перекрываются, остальные остаются достаточно изолированными. Позвольте мне попытаться распутать для вас их клубок.
Иена попала под давление в направлении повышения курса вследствие репатриации капитала. В периоды паники международные инвестиции стремятся вернуться домой. Многие инвестиции международного портфеля пришли из США, но большинство стран, в которых вкладывались эти средства, принадлежат к долларовой зоне: уход этих средств не вызвал изменений валютных курсов, наоборот – репатриация японского капитала оказала прямое воздействие на обменный курс иены по отношению к доллару; и этот эффект был в значительной степени усилен последствиями валютных опционов.
Как я упоминал ранее, торговля иены велась по курсу от 105 до 95 иен за доллар. Японские экспортеры были уверены, что эти границы сохранятся до конца финансового года, заканчивающегося в марте 1995 г. Они в больших количествах приобрели так называемые опционы на продажу «knock-out». Когда я говорю о больших количествах, я имею в виду десятки миллиардов долларов. Опционы на продажу «knock-out» – экзотическое явление; они дают вам право продавать валюту по определенной фиксированной цене, но вы теряете это право в тот момент, когда котировки рынка падают ниже определенного пограничного уровня. В этом случае фиксированная цена по типичному контракту составляла 105 иен за доллар, или верхнюю границу, а пограничная цена – 95 иен за доллар – верхнюю границу, это – очень привлекательное предложение для экспортеров при условии, что доллар останется в этих рамках. Это также было выгодно продавцам опционов, поскольку позволяло им продавать дополнительные опционы на покупку и продажу по цене, более выгодной, чем рыночная, – 105 и 95 иен за доллар. Когда доллар упал ниже 95 иен за доллар, продавцам опционов срочно пришлось покрыть свои обязательства в иенах и японские экспортеры обнаружили отсутствие страхования своих долларов. Их совместные усилия продать валюту в течение нескольких дней понизили курс доллара до 88 иен за доллар. Это был кризис валютного рынка, сравнимый с кризисом 1987 г. на фондовом рынке. И произошел он большей частью по той же самой причине: значительный дисбаланс предложения опционов может вызвать кризис.
Сила немецкой марки основывается на абсолютно иных источниках. Экономика Германии ориентирована на производство средств производства, и спрос на них во всем мире был очень высоким. Процентные ставки в Германии, вероятно, находились на самом низком уровне и могли подняться. Это создало напряжение в обменных курсах по отношению к другим европейским валютам. Италия страдала от постоянных политических кризисов; Франция стояла на пороге президентских выборов; консервативное правительство Великобритании держалось из последних сил, ее экономика также начала показывать признаки спада; Испания испытывала свои собственные трудности. Стремление к качеству было усилено кризисом на возникающих рынках, a Bundesbank вовсе не был огорчен тем, что перспективы объединенной европейской валюты рассеялись. Каждая страна, которая хотела поддержать курс своей валюты по отношению к марке, должна была соответственно и тратить свои долларовые резервы, оказывая давление на доллар.
Ослабление доллара происходило в некоторой степени в направлении, обратном усилению иены и немецкой марки, но оно также имело и иные причины. Наиболее значительной причиной был мексиканский кризис; и именно мексиканский кризис вызвал бурю на валютных рынках. Мексика рассматривалась в балансе США как пассив; и, когда Министерство финансов США было вынуждено привлечь средства из фонда стабилизации обменных курсов, оно практически объявило о беззащитности доллара. Радикальное изменение баланса торговли с Мексикой ограничило бы экономический рост, а конкуренция со стороны импортируемых из Мексики товаров умерила бы инфляцию в самих США. В то же самое время угроза банковского кризиса в Мексике не позволила Федеральному резервному фонду повысить процентные ставки. Все эти соображения были основаны на предположении, согласно которому скорость роста может в любом случае быть ограничена. Неудачи поправок, направленных на балансировку бюджета, также повлияли на отношение к доллару и ускорили кульминацию его продаж. Больше всего беспокоит то, что центральные банки, особенно в Азии, начали диверсифицировать свои долларовые вложения. Это потрясло валютную систему до основания – как если бы континенты вдруг пришли в движение и стали двигаться по направлению друг к другу.
БВ – Кажется, мы стоим перед лицом не одной смены подъемов и спадов, а их сплетения.
ДС –Как вы правы! Подъем и спад редко существуют изолировано друг от друга. Мне удалось выделить несколько таких последовательностей в Алхимии финансов, но обычно действует несколько одновременных и взаимодействующих процессов. Обычно они воспринимаются как события внешние, но в действительности они могут являться неотъемлемыми частями друг друга. Например, мания новых рынков сформировалась как одна из частей мексиканского бума, а мексиканский кризис был необходимым элементом в окончании этой мании. Если бы не Мексика, произошло бы что-нибудь другое, но тогда события приняли бы иную форму. В то же самое время мексиканский кризис мог бы вызвать некоторые иные события, которые могли бы воздействовать на Magellan Fund. Аналогичным образом значительная задолженность Канады и Италии была невыносима в любом случае, но если бы Мексика не сумела начать выплачивать свои задолженности или перенесла бы сроки выплат, то это, вероятно, ускорило бы кризис в этих странах. Тем не менее существующая ситуация необычна, поскольку одновременно существует так много случаев динамического дисбаланса.
БВ – Давайте посмотрим. Подъем и спад на возникающих рынках, мексиканский подъем и спад, самостоятельные истории в каждой из латиноамериканских стран, история с иеной и японским рынком, возможность капиталистического кризиса для китайских коммунистов, напряженность в Европе...
ДС –И в основе всего этого лежит процесс мировой дезинтеграции, который распространяется от вопросов политики и безопасности до экономических и финансовых вопросов. Сотрудничество между финансовыми органами стало слабее, чем во время Плазского соглашения. Немного сообщается и о срочной встрече «Большой семерки», хотя там многое еще предстоит обсудить. Каждая страна преследует собственные интересы, иногда отдельные организации преследуют собственные интересы, не принимая во внимание общего блага. Тем не менее финансовые рынки продолжают оставаться внутренне нестабильными и стремятся к кризисам, если стабильность не привносится извне в качестве четко определенной цели государственной политики.
БВ – С вами согласятся немногие.
ДС –Я понимаю, но это напрямую следует из моей теории динамического дисбаланса. Пол Фолькер очень хорошо сформулировал это так: «Все согласятся с тем, что избыточная нестабильность вредна, но никто не обязан иметь с ней дело». Правительства слишком заняты своими эгоистическими интересами, а частный сектор, коммерческие и инвестиционные банки фактически получают прибыль на нестабильности не только потому, что значительно увеличивается объем их деятельности, но за счет того, что они могут продавать хеджи и опционы. Они получают прибыль, играя в обоих направлениях. Я бы добавил, что хеджи и опционы, как правило, увеличивают нестабильность на рынке, порождая автоматическое следование за тенденцией. Недавний опыт показывает, что особенно пагубными в этом смысле являются опционы «knock-out». По сравнению с обычными опционами это то же самое, что крэк в сравнении с обычным кокаином.
БВ – Вы думаете, их следует запретить?
ДС –Да. Я не сказал бы этого несколько месяцев назад, когда свидетельствовал перед Конгрессом, но после этого произошел очевидный кризис на валютных рынках. Как я уже сказал, опционы «knock-out» сыграли ту же самую роль во взрыве роста курса иены в 1995 г., что и страхование портфелей вложений в кризисе фондового рынка в 1987 г., и произошло это по той же самой причине. Страхование портфелей вложений оказалось впоследствии неприменимо вследствие прекращения торгов при определенном объеме спада на рынке за определенный период времени. Нечто подобное необходимо предпринять и сейчас в отношении опционов «knockout».
БВ – Что бы вы сделали?
ДС –Все вторичные ценные бумаги, с которыми банки ведут операции, должны регистрироваться в Банке для международных расчетов (BIS) в Базеле через различные национальные регулирующие органы. Банк для международных расчетов сможет изучать их, собирать данные, устанавливать требования к капиталу и, по мере необходимости, делать их менее рентабельными, повышая требования к капиталу или вообще запрещая их. Я думаю, что опционы «knock-out» попадут в последнюю категорию.
БВ – Я удивлен тем, что вы, как участник рынка, который должен получать прибыль от нестабильности, являетесь сторонником столь радикальных мер.
ДС –Я хотел бы, чтобы финансовые рынки выжили.
Часть 2
6. Филантроп
ДС –Если Мексика будет спасена, то да. Но кризис оставит после себя значительные разрушения, а отголоски будут чувствоваться во многих частях света. Бум на новых рынках закончен. К ситуации, которая существовала до кризиса, вернуться невозможно.
БВ – Предвидите ли вы иные финансовые кризисы?
ДС –Существуют и другие страны с высоким долговым рейтингом, которые уже испытывают давление: Италия, Швеция, Канада, Венгрия, Греция -вот лишь наиболее очевидные примеры. Это давление, вероятно, усилится, особенно если Мексика обанкротится.
БВ – Вы не упомянули страны Азии.
ДС –Мне следовало упомянуть Филиппины. И я беспокоюсь о Китае.
БВ – Что может произойти с Китаем? Из всех возникающих рынков Китай является наиболее динамичным. Что вы думаете об этом?
ДС –Вскоре после известных событий на площади Тянь-Ань-Мынь я сформулировал гипотезу, согласно которой коммунизм в Китае будет разрушен добрым старым капиталистическим кризисом. Прошло пять лет, и моя гипотеза может подвергнуться испытанию.
БВ – Можете ли вы пояснить вашу гипотезу?
ДС –Коммунистический режим утратил законность, свой «небесный мандат», после убийств на площади Тянь-Ань-Мынь. После этого его просто терпят, поскольку он продолжает обещать материальное благополучие. Если он не сможет выполнить свои обещания, то, вероятно, терпеть его больше не станут. Вот почему режим не может закрыть неэффективные государственные предприятия и не может контролировать инфляцию. До сих пор он был в состоянии контролировать экономический прогресс, привлекая иностранный капитал. Если этот поток двинется в обратную сторону, страна может превратиться в ад. Политический кризис может ускорить бегство капитала, и наоборот. Слава Богу, что почти весь иностранный капитал вложен в форме прямых инвестиций, а на прямые инвестиции не может оказать влияния кризис на возникающих рынках. Только Гонконг зависит от изменений в портфельных инвестициях. Гонконг уязвим, но нельзя с уверенностью утверждать, что в Китае непременно будет иметь место спад именно прямых инвестиций. Новые обязательства не выполняются, а отказы от существующих обязательств находятся на пике. Для того чтобы пережить это испытание, Китаю придется взять на себя новые обязательства.
БВ – А как насчет «молодых тигров»?
ДС –Большинство стан Азии – в гораздо лучшем положении, чем страны Латинской Америки, поскольку в них действуют высокие внутренние ставки сбережений, а некоторые страны недавно повысили процентные ставки. Вероятно, это несколько охладит их экономику и внесет известный вклад в замедление роста мировой экономики в целом.
БВ – Ожидаете ли вы замедления темпов роста мировой экономики?
ДС –Да. Как можно этого избежать при наличии стольких ошибок?
БВ – На валютных рынках происходит масса изменений.
ДС –Да, там происходит довольно много событий; там действует так много различных факторов, что трудно изолировать их друг от друга. Существует много причин, почему доллар слабеет, а немецкая марка и иена усиливаются. Некоторые факторы перекрываются, остальные остаются достаточно изолированными. Позвольте мне попытаться распутать для вас их клубок.
Иена попала под давление в направлении повышения курса вследствие репатриации капитала. В периоды паники международные инвестиции стремятся вернуться домой. Многие инвестиции международного портфеля пришли из США, но большинство стран, в которых вкладывались эти средства, принадлежат к долларовой зоне: уход этих средств не вызвал изменений валютных курсов, наоборот – репатриация японского капитала оказала прямое воздействие на обменный курс иены по отношению к доллару; и этот эффект был в значительной степени усилен последствиями валютных опционов.
Как я упоминал ранее, торговля иены велась по курсу от 105 до 95 иен за доллар. Японские экспортеры были уверены, что эти границы сохранятся до конца финансового года, заканчивающегося в марте 1995 г. Они в больших количествах приобрели так называемые опционы на продажу «knock-out». Когда я говорю о больших количествах, я имею в виду десятки миллиардов долларов. Опционы на продажу «knock-out» – экзотическое явление; они дают вам право продавать валюту по определенной фиксированной цене, но вы теряете это право в тот момент, когда котировки рынка падают ниже определенного пограничного уровня. В этом случае фиксированная цена по типичному контракту составляла 105 иен за доллар, или верхнюю границу, а пограничная цена – 95 иен за доллар – верхнюю границу, это – очень привлекательное предложение для экспортеров при условии, что доллар останется в этих рамках. Это также было выгодно продавцам опционов, поскольку позволяло им продавать дополнительные опционы на покупку и продажу по цене, более выгодной, чем рыночная, – 105 и 95 иен за доллар. Когда доллар упал ниже 95 иен за доллар, продавцам опционов срочно пришлось покрыть свои обязательства в иенах и японские экспортеры обнаружили отсутствие страхования своих долларов. Их совместные усилия продать валюту в течение нескольких дней понизили курс доллара до 88 иен за доллар. Это был кризис валютного рынка, сравнимый с кризисом 1987 г. на фондовом рынке. И произошел он большей частью по той же самой причине: значительный дисбаланс предложения опционов может вызвать кризис.
Сила немецкой марки основывается на абсолютно иных источниках. Экономика Германии ориентирована на производство средств производства, и спрос на них во всем мире был очень высоким. Процентные ставки в Германии, вероятно, находились на самом низком уровне и могли подняться. Это создало напряжение в обменных курсах по отношению к другим европейским валютам. Италия страдала от постоянных политических кризисов; Франция стояла на пороге президентских выборов; консервативное правительство Великобритании держалось из последних сил, ее экономика также начала показывать признаки спада; Испания испытывала свои собственные трудности. Стремление к качеству было усилено кризисом на возникающих рынках, a Bundesbank вовсе не был огорчен тем, что перспективы объединенной европейской валюты рассеялись. Каждая страна, которая хотела поддержать курс своей валюты по отношению к марке, должна была соответственно и тратить свои долларовые резервы, оказывая давление на доллар.
Ослабление доллара происходило в некоторой степени в направлении, обратном усилению иены и немецкой марки, но оно также имело и иные причины. Наиболее значительной причиной был мексиканский кризис; и именно мексиканский кризис вызвал бурю на валютных рынках. Мексика рассматривалась в балансе США как пассив; и, когда Министерство финансов США было вынуждено привлечь средства из фонда стабилизации обменных курсов, оно практически объявило о беззащитности доллара. Радикальное изменение баланса торговли с Мексикой ограничило бы экономический рост, а конкуренция со стороны импортируемых из Мексики товаров умерила бы инфляцию в самих США. В то же самое время угроза банковского кризиса в Мексике не позволила Федеральному резервному фонду повысить процентные ставки. Все эти соображения были основаны на предположении, согласно которому скорость роста может в любом случае быть ограничена. Неудачи поправок, направленных на балансировку бюджета, также повлияли на отношение к доллару и ускорили кульминацию его продаж. Больше всего беспокоит то, что центральные банки, особенно в Азии, начали диверсифицировать свои долларовые вложения. Это потрясло валютную систему до основания – как если бы континенты вдруг пришли в движение и стали двигаться по направлению друг к другу.
БВ – Кажется, мы стоим перед лицом не одной смены подъемов и спадов, а их сплетения.
ДС –Как вы правы! Подъем и спад редко существуют изолировано друг от друга. Мне удалось выделить несколько таких последовательностей в Алхимии финансов, но обычно действует несколько одновременных и взаимодействующих процессов. Обычно они воспринимаются как события внешние, но в действительности они могут являться неотъемлемыми частями друг друга. Например, мания новых рынков сформировалась как одна из частей мексиканского бума, а мексиканский кризис был необходимым элементом в окончании этой мании. Если бы не Мексика, произошло бы что-нибудь другое, но тогда события приняли бы иную форму. В то же самое время мексиканский кризис мог бы вызвать некоторые иные события, которые могли бы воздействовать на Magellan Fund. Аналогичным образом значительная задолженность Канады и Италии была невыносима в любом случае, но если бы Мексика не сумела начать выплачивать свои задолженности или перенесла бы сроки выплат, то это, вероятно, ускорило бы кризис в этих странах. Тем не менее существующая ситуация необычна, поскольку одновременно существует так много случаев динамического дисбаланса.
БВ – Давайте посмотрим. Подъем и спад на возникающих рынках, мексиканский подъем и спад, самостоятельные истории в каждой из латиноамериканских стран, история с иеной и японским рынком, возможность капиталистического кризиса для китайских коммунистов, напряженность в Европе...
ДС –И в основе всего этого лежит процесс мировой дезинтеграции, который распространяется от вопросов политики и безопасности до экономических и финансовых вопросов. Сотрудничество между финансовыми органами стало слабее, чем во время Плазского соглашения. Немного сообщается и о срочной встрече «Большой семерки», хотя там многое еще предстоит обсудить. Каждая страна преследует собственные интересы, иногда отдельные организации преследуют собственные интересы, не принимая во внимание общего блага. Тем не менее финансовые рынки продолжают оставаться внутренне нестабильными и стремятся к кризисам, если стабильность не привносится извне в качестве четко определенной цели государственной политики.
БВ – С вами согласятся немногие.
ДС –Я понимаю, но это напрямую следует из моей теории динамического дисбаланса. Пол Фолькер очень хорошо сформулировал это так: «Все согласятся с тем, что избыточная нестабильность вредна, но никто не обязан иметь с ней дело». Правительства слишком заняты своими эгоистическими интересами, а частный сектор, коммерческие и инвестиционные банки фактически получают прибыль на нестабильности не только потому, что значительно увеличивается объем их деятельности, но за счет того, что они могут продавать хеджи и опционы. Они получают прибыль, играя в обоих направлениях. Я бы добавил, что хеджи и опционы, как правило, увеличивают нестабильность на рынке, порождая автоматическое следование за тенденцией. Недавний опыт показывает, что особенно пагубными в этом смысле являются опционы «knock-out». По сравнению с обычными опционами это то же самое, что крэк в сравнении с обычным кокаином.
БВ – Вы думаете, их следует запретить?
ДС –Да. Я не сказал бы этого несколько месяцев назад, когда свидетельствовал перед Конгрессом, но после этого произошел очевидный кризис на валютных рынках. Как я уже сказал, опционы «knock-out» сыграли ту же самую роль во взрыве роста курса иены в 1995 г., что и страхование портфелей вложений в кризисе фондового рынка в 1987 г., и произошло это по той же самой причине. Страхование портфелей вложений оказалось впоследствии неприменимо вследствие прекращения торгов при определенном объеме спада на рынке за определенный период времени. Нечто подобное необходимо предпринять и сейчас в отношении опционов «knockout».
БВ – Что бы вы сделали?
ДС –Все вторичные ценные бумаги, с которыми банки ведут операции, должны регистрироваться в Банке для международных расчетов (BIS) в Базеле через различные национальные регулирующие органы. Банк для международных расчетов сможет изучать их, собирать данные, устанавливать требования к капиталу и, по мере необходимости, делать их менее рентабельными, повышая требования к капиталу или вообще запрещая их. Я думаю, что опционы «knock-out» попадут в последнюю категорию.
БВ – Я удивлен тем, что вы, как участник рынка, который должен получать прибыль от нестабильности, являетесь сторонником столь радикальных мер.
ДС –Я хотел бы, чтобы финансовые рынки выжили.
Часть 2
Геополитика, филантропия и глобальные изменения
интервью Кристине Коэнен
6. Филантроп
[здесь и далее – КК – Кристина Коэнен; ДС – Джордж Сорос; примечания указаны в квадратных скобках]
КК – Почему вы тратите миллионы долларов в Восточной Европе? Вас мучает совесть? Вы хотите загладить какую-то вину?
ДС –Совсем нет. Я делаю это потому, что я защищаю принципы открытого общества и могу позволить себе это. Это уникальное сочетание.
КК – Но вас повсюду обвиняют в получении бессовестных прибылей в результате финансовых спекуляций. Вы отняли деньги у всех налогоплательщиков Великобритании, когда играли против фунта стерлингов.
ДС –Прибыли – да; но бессовестные – нет. Когда вы играете на финансовых рынках, вы свободны от большей части соображений морали, с которыми сталкиваются обыкновенные бизнесмены. Когда рынки функционируют нормально, ни один неизвестный инвестор не может вызвать каких-либо заметных изменений. Кризис фунта стерлингов произошел бы и без меня. После кризиса стерлинга я стал чем-то вроде гуру, теперь мое положение изменилось, но это произошло недавно. До этого мне не приходилось сталкиваться на финансовых рынках с вопросами морали.
Рокфеллер создал свой фонд, когда его обвинили в том, что он получает монопольные прибыли. С помощью этого фонда он стремился исправить свой общественный имидж. Многие крупные компании организовали фонды по аналогичным причинам. Когда я открыл свой первый фонд в 1977 г., у меня не было общественного имиджа. В это время я был мелкой сошкой, управлял фондом с капиталом в 100 млн. долл.; сегодня у нас более 10 млрд. долл.
КК – Вероятно, у вас не было общественного имиджа, когда вы начинали, но сейчас у вас имидж определенно есть. Помог ли вам в бизнесе ваш образ известного филантропа?
ДС –Вероятно. Это открывает мне больше возможностей. Но, откровенно говоря, в деловых целях это мне не нужно. Более того, я боюсь, что этот образ может негативно сказаться на моих представлениях. Я сделал свою карьеру без панибратства с богатыми и сильными мира сего, и сейчас, когда я могу его себе позволить, у меня нет на это времени. Основное преимущество, которое у меня есть, заключается в том, что людям нравится работать со мной. Это относится и к тем, кто предлагает мне коммерческие сделки, и к членам моей управляющей группы. То, что я – филантроп, не является единственной причиной этого, но это, несомненно, вносит свою долю в позитивное настроение на фирме.
КК – Что же тогда побудило вас заняться филантропической деятельностью?
ДС –Примерно 15 лет назад, когда размер фонда достиг 100 млн.долл., а мое личное состояние выросло примерно до 25 млн., я понял после некоторого самоанализа, что денег у меня достаточно. После продолжительного обдумывания я понял, что в действительности для меня важна идея открытого общества.
КК – Как вы определяете открытое общество?
ДС –Я бы не давал строгого определения. Поппер научил меня, что концепции не следует как-то вообще определять; их следует разъяснять. В моей философии открытое общество основано на идее, согласно которой все мы действуем на основе идеи несовершенного понимания. Никто не владеет конечной истиной. Следовательно, нам необходим критический способ мышления; нам необходимы организации и правила, позволяющие людям с различными мнениями и интересами жить в мире друг с другом; нам необходима демократическая форма государства, которая обеспечивает определенный порядок распределения власти; нам необходима рыночная экономика, которая предоставляет обратную связь и позволяет корректировать ошибки; нам необходимо защищать национальные меньшинства и уважать их мнение. И помимо всего прочего, нам необходима власть закона. Идеологии, такие, как фашизм или коммунизм, создают закрытое общество, в котором частное лицо, индивид подчинен коллективу, над обществом доминирует государство, а государство следует догме, которая провозглашается конечной истиной. В таком обществе нет свободы. Я могу также представить вам более личную точку зрения: открытое общество – это общество, в котором такой человек, как я, может жить и процветать. Живя в Венгрии, я был объектом преследования нацистов как еврей; затем, позже, я почувствовал вкус коммунистического правления в этой стране. Поэтому я знаю, о чем говорю. Я эмигрировал в Англию, когда мне было 17 лет, и понял разницу между открытым и закрытым обществом, будучи студентом Лондонской школы экономики.
КК – С какой целью был основан ваш фонд?
ДС –Открыть закрытые общества, помочь сделать открытые общества более гибкими и содействовать развитию критического образа мышления-вот цель. Но лишь постепенно я начал понимать, как нужно управлять таким фондом. Я очень осторожно относился к фондам. У меня были некоторые довольно сильные пред-убеждения против них. И они есть у меня до сих пор. Я думаю, что благотворительность стремится превратить получателей помощи в объекты благотворительной деятельности, а это совсем не то, к чему она должна стремиться. Я называю это парадоксом благотворительности. Я также думаю, что филантропия оказывает, по сути, разрушительное влияние; она разрушительно действует не только на тех, кто получает помощь, но и на тех, кто ее предоставляет, поскольку люди льстят им и никогда не говорят правды. Задача заявителя заключается в том, чтобы найти средства, получить их у фонда; задача фонда заключается в том, чтобы не давать людям возможности воспользоваться им в своекорыстных целях. Для того чтобы защитить себя от тех, кто хочет лишь получать, фонду необходимо быть либо очень бюрократичным и иметь очень строгие правила, как, например, фонд Форда или государство, или он должен оставаться в тени и тихо работать на заднем плане. Я выбрал последний вариант: «Не звоните нам; мы сами вам позвоним». Я намеревался вести всю деятельность и предоставлять всю помощь анонимно. Я сознательно стремился избежать личного участия, поскольку я чувствовал, что фонд должен оправдать существование с помощью своих достижений; если он будет служить лишь эгоистическим амбициям, я не смогу этим удовлетвориться. Парадоксально, что сегодня я управляю одним из крупнейших фондов в мире и принимаю в нем личное, глубокое участие.
КК – На что вы выделяли средства?
ДС –Моим первым крупным проектом была Южная Африка. Там существовало действительно закрытое общество, основанное на расовой дискриминации. Я считал, что лучший способ подорвать систему апартеида -дать возможность чернокожим стать на один уровень с белыми с помощью образования. У меня был друг из племени Зулу, лектор университета в Нью-Йорке, который вернулся в ЮАР. Я навестил его в 1980 г. Благодаря ему я встретился со многими чернокожими жителями ЮАР и подружился с ними. Я также посетил Кейптаунский университет, ректор которого, Стюарт Саундерс, произвел на меня огромное впечатление своей приверженностью образованию чернокожих студентов. Некоторым ошибочным образом я решил, что Кейптаунский университет был организацией, основанной на принципах открытого общества, стремящейся к равному отношению ко всем людям. Учеба оплачивалась государством. Я считал, что, помогая привлекать чернокожих студентов в Кейптаунский университет, я смогу побудить государство оплатить их образование и, таким образом, смогу использовать государство апартеида.
Но получилось не совсем так. Университет в целом не был столь же непредвзятым, как его ректор. Для начала я предоставил чернокожим студентам 80 стипендий, но количество чернокожих студентов увеличилось менее чем на 80 человек. Университет, очевидно, перенаправлял некоторые средства на другие цели. На следующий год я вернулся в Южную Африку и встретился со студентами. Они чувствовали себя слишком изолированными, они жили во враждебном окружении и были возмущены этим. Я решил продолжать оплачивать учебу 80 студентам, но не финансировать эту программу. Мне очень жаль, ведь, если бы эта программа продолжилась, в стране было бы намного больше образованных чернокожих, которые могли бы управлять страной и развивать ее. Я пытался осуществить другие проекты в Южной Африке, но пришел к заключению, что не я пользуюсь государственным апартеидом в своих целях, а как раз напротив – государство пользуется мной. Система была столь коварна, что я так или иначе становился пособником системы, что бы я ни делал. Я продолжил несколько проектов, например обучение чернокожих журналистов и некоторые программы по правам человека, но сделать больше в Южной Африке мне не удалось, о чем я сейчас жалею. С опозданием я основал там Фонд открытого общества (Open Society Foundation).
КК – Что еще вы предпринимали в начале деятельности?
ДС –В тот же 1980 г. я начал предоставлять стипендии диссидентам из стран Восточной Европы. Я также начал поддерживать организации, боровшиеся за права человека, польскую Солидарность, диссидентов чехословацкой Хартии 77 (через фонд, организованный в Швеции) и Сахаров-ское движение.
КК – Это был период, когда никто не надеялся на глобальные перемены в Восточной Европе. В декабре 1981 г. генерал Ярузельский организовал в Польше путч. Участники Хартии 77 в Чехословакии были малой, изолированной группой. Каких целей, как вы надеялись тогда, могли добиться ваши фонды?
ДС –Моя цель заключалась в поддержке людей, которые посвятили свою жизнь борьбе за свободу, за открытое общество.
Но вы не предвидели неизбежного изменения политической ситуации в Восточной Европе?
Нет. Я вкладывал свои деньги в то, во что другие вкладывали свои жизни. Я поддерживал этих людей для того, чтобы поддержать то, что они делали, поскольку именно они принимали на себя весь риск и ответственность. У меня не было своих собственных проектов, не было грандиозных планов, я ни на секунду не верил, что смогу изменить существующий режим. Но у меня был определенный взгляд на будущее. Я знал, что коммунистическая догма была ложной, поскольку это была догма. Если бы кто-то мог развить альтернативы, открыть двери для других идей, ложность этой догмы стала бы очевидной. Подрывая догму, можно было фактически ослабить режим. Я не ожидал, что коммунистическая система потерпит крах, но я хотел ослабить ее изнутри, предоставляя альтернативы и поддерживая критическое мышление.
КК – Вы сами управляли этими программами?
ДС –Да, всем этим я занимался лично. Я принимал участие в работе Комитета по наблюдению за правами человека (Human Rights Watch), который тогда назывался Хельсинкской наблюдательной группой, и я посещал их еженедельные встречи. Это был своего рода период обучения. Арье Ней-ер – тогда глава Комитета по правам человека, а сейчас – президент моего фонда; но в то время Фонд открытого общества (Open Society Fund) был очень небольшим и экспериментальным начинанием. После попыток действовать в Южной Африке мои основные усилия сосредоточились на предоставлении диссидентам-интеллектуалам из Восточной Европы возможности приехать в США. Я приглашал сразу 10-12 человек, и мне удалось познакомиться с некоторыми из них. Личное знакомство с ними мне очень помогло, поскольку я не был знаком с проблемами этого региона. В конце концов, ведь я давно покинул его.
КК – Значит, ваша деятельность никак не связана с вашим венгерским детством?
ДС –Она некоторым образом связана с ним. Я говорю по-венгерски, в конце концов и мои корни – в Венгрии. Но я решил поддерживать диссидентское движение в Венгрии не потому, что родился там. Среди тех, кто получал средства из моего фонда, поляков было по меньшей мере столько же, сколько венгров. Хотя именно от венгров я узнал больше всего и именно с ними я установил наилучшие личные взаимоотношения.
КК – И поэтому вы организовали свой первый восточноевропейский фонд в Венгрии?
ДС –Да. Диссиденты рассказали мне, что мой способ отбора кандидатов начал вызывать негативные последствия. Он был подпольным, и люди получали вознаграждение за то, что были диссидентами. В некотором смысле стипендии дискредитировали их. Их можно было обвинить в том, что они зарабатывают деньги тем, что находятся в оппозиции режиму. Диссиденты были честными людьми, целостными и последовательными; поэтому их мнение имело для меня большое значение. В 1984 г. я консультировался с послом Венгрии в США, возможно ли организовать фонд в Венгрии – фонд, который будет предоставлять стипендии на конкурсной основе и вести культурную и иную образовательную деятельность. К моему огромному удивлению, на мое предложение последовал положительный ответ. Очевидно, венгерские официальные органы рассматривали меня как бизнесмена, который будет полезным для них человеком в Америке и будет предоставлять деньги без излишних ограничивающих обязательств – этакий пресловутый американский дядюшка, который столь наивен, что позволяет себя использовать.
КК – Почему вы тратите миллионы долларов в Восточной Европе? Вас мучает совесть? Вы хотите загладить какую-то вину?
ДС –Совсем нет. Я делаю это потому, что я защищаю принципы открытого общества и могу позволить себе это. Это уникальное сочетание.
КК – Но вас повсюду обвиняют в получении бессовестных прибылей в результате финансовых спекуляций. Вы отняли деньги у всех налогоплательщиков Великобритании, когда играли против фунта стерлингов.
ДС –Прибыли – да; но бессовестные – нет. Когда вы играете на финансовых рынках, вы свободны от большей части соображений морали, с которыми сталкиваются обыкновенные бизнесмены. Когда рынки функционируют нормально, ни один неизвестный инвестор не может вызвать каких-либо заметных изменений. Кризис фунта стерлингов произошел бы и без меня. После кризиса стерлинга я стал чем-то вроде гуру, теперь мое положение изменилось, но это произошло недавно. До этого мне не приходилось сталкиваться на финансовых рынках с вопросами морали.
Рокфеллер создал свой фонд, когда его обвинили в том, что он получает монопольные прибыли. С помощью этого фонда он стремился исправить свой общественный имидж. Многие крупные компании организовали фонды по аналогичным причинам. Когда я открыл свой первый фонд в 1977 г., у меня не было общественного имиджа. В это время я был мелкой сошкой, управлял фондом с капиталом в 100 млн. долл.; сегодня у нас более 10 млрд. долл.
КК – Вероятно, у вас не было общественного имиджа, когда вы начинали, но сейчас у вас имидж определенно есть. Помог ли вам в бизнесе ваш образ известного филантропа?
ДС –Вероятно. Это открывает мне больше возможностей. Но, откровенно говоря, в деловых целях это мне не нужно. Более того, я боюсь, что этот образ может негативно сказаться на моих представлениях. Я сделал свою карьеру без панибратства с богатыми и сильными мира сего, и сейчас, когда я могу его себе позволить, у меня нет на это времени. Основное преимущество, которое у меня есть, заключается в том, что людям нравится работать со мной. Это относится и к тем, кто предлагает мне коммерческие сделки, и к членам моей управляющей группы. То, что я – филантроп, не является единственной причиной этого, но это, несомненно, вносит свою долю в позитивное настроение на фирме.
КК – Что же тогда побудило вас заняться филантропической деятельностью?
ДС –Примерно 15 лет назад, когда размер фонда достиг 100 млн.долл., а мое личное состояние выросло примерно до 25 млн., я понял после некоторого самоанализа, что денег у меня достаточно. После продолжительного обдумывания я понял, что в действительности для меня важна идея открытого общества.
КК – Как вы определяете открытое общество?
ДС –Я бы не давал строгого определения. Поппер научил меня, что концепции не следует как-то вообще определять; их следует разъяснять. В моей философии открытое общество основано на идее, согласно которой все мы действуем на основе идеи несовершенного понимания. Никто не владеет конечной истиной. Следовательно, нам необходим критический способ мышления; нам необходимы организации и правила, позволяющие людям с различными мнениями и интересами жить в мире друг с другом; нам необходима демократическая форма государства, которая обеспечивает определенный порядок распределения власти; нам необходима рыночная экономика, которая предоставляет обратную связь и позволяет корректировать ошибки; нам необходимо защищать национальные меньшинства и уважать их мнение. И помимо всего прочего, нам необходима власть закона. Идеологии, такие, как фашизм или коммунизм, создают закрытое общество, в котором частное лицо, индивид подчинен коллективу, над обществом доминирует государство, а государство следует догме, которая провозглашается конечной истиной. В таком обществе нет свободы. Я могу также представить вам более личную точку зрения: открытое общество – это общество, в котором такой человек, как я, может жить и процветать. Живя в Венгрии, я был объектом преследования нацистов как еврей; затем, позже, я почувствовал вкус коммунистического правления в этой стране. Поэтому я знаю, о чем говорю. Я эмигрировал в Англию, когда мне было 17 лет, и понял разницу между открытым и закрытым обществом, будучи студентом Лондонской школы экономики.
КК – С какой целью был основан ваш фонд?
ДС –Открыть закрытые общества, помочь сделать открытые общества более гибкими и содействовать развитию критического образа мышления-вот цель. Но лишь постепенно я начал понимать, как нужно управлять таким фондом. Я очень осторожно относился к фондам. У меня были некоторые довольно сильные пред-убеждения против них. И они есть у меня до сих пор. Я думаю, что благотворительность стремится превратить получателей помощи в объекты благотворительной деятельности, а это совсем не то, к чему она должна стремиться. Я называю это парадоксом благотворительности. Я также думаю, что филантропия оказывает, по сути, разрушительное влияние; она разрушительно действует не только на тех, кто получает помощь, но и на тех, кто ее предоставляет, поскольку люди льстят им и никогда не говорят правды. Задача заявителя заключается в том, чтобы найти средства, получить их у фонда; задача фонда заключается в том, чтобы не давать людям возможности воспользоваться им в своекорыстных целях. Для того чтобы защитить себя от тех, кто хочет лишь получать, фонду необходимо быть либо очень бюрократичным и иметь очень строгие правила, как, например, фонд Форда или государство, или он должен оставаться в тени и тихо работать на заднем плане. Я выбрал последний вариант: «Не звоните нам; мы сами вам позвоним». Я намеревался вести всю деятельность и предоставлять всю помощь анонимно. Я сознательно стремился избежать личного участия, поскольку я чувствовал, что фонд должен оправдать существование с помощью своих достижений; если он будет служить лишь эгоистическим амбициям, я не смогу этим удовлетвориться. Парадоксально, что сегодня я управляю одним из крупнейших фондов в мире и принимаю в нем личное, глубокое участие.
КК – На что вы выделяли средства?
ДС –Моим первым крупным проектом была Южная Африка. Там существовало действительно закрытое общество, основанное на расовой дискриминации. Я считал, что лучший способ подорвать систему апартеида -дать возможность чернокожим стать на один уровень с белыми с помощью образования. У меня был друг из племени Зулу, лектор университета в Нью-Йорке, который вернулся в ЮАР. Я навестил его в 1980 г. Благодаря ему я встретился со многими чернокожими жителями ЮАР и подружился с ними. Я также посетил Кейптаунский университет, ректор которого, Стюарт Саундерс, произвел на меня огромное впечатление своей приверженностью образованию чернокожих студентов. Некоторым ошибочным образом я решил, что Кейптаунский университет был организацией, основанной на принципах открытого общества, стремящейся к равному отношению ко всем людям. Учеба оплачивалась государством. Я считал, что, помогая привлекать чернокожих студентов в Кейптаунский университет, я смогу побудить государство оплатить их образование и, таким образом, смогу использовать государство апартеида.
Но получилось не совсем так. Университет в целом не был столь же непредвзятым, как его ректор. Для начала я предоставил чернокожим студентам 80 стипендий, но количество чернокожих студентов увеличилось менее чем на 80 человек. Университет, очевидно, перенаправлял некоторые средства на другие цели. На следующий год я вернулся в Южную Африку и встретился со студентами. Они чувствовали себя слишком изолированными, они жили во враждебном окружении и были возмущены этим. Я решил продолжать оплачивать учебу 80 студентам, но не финансировать эту программу. Мне очень жаль, ведь, если бы эта программа продолжилась, в стране было бы намного больше образованных чернокожих, которые могли бы управлять страной и развивать ее. Я пытался осуществить другие проекты в Южной Африке, но пришел к заключению, что не я пользуюсь государственным апартеидом в своих целях, а как раз напротив – государство пользуется мной. Система была столь коварна, что я так или иначе становился пособником системы, что бы я ни делал. Я продолжил несколько проектов, например обучение чернокожих журналистов и некоторые программы по правам человека, но сделать больше в Южной Африке мне не удалось, о чем я сейчас жалею. С опозданием я основал там Фонд открытого общества (Open Society Foundation).
КК – Что еще вы предпринимали в начале деятельности?
ДС –В тот же 1980 г. я начал предоставлять стипендии диссидентам из стран Восточной Европы. Я также начал поддерживать организации, боровшиеся за права человека, польскую Солидарность, диссидентов чехословацкой Хартии 77 (через фонд, организованный в Швеции) и Сахаров-ское движение.
КК – Это был период, когда никто не надеялся на глобальные перемены в Восточной Европе. В декабре 1981 г. генерал Ярузельский организовал в Польше путч. Участники Хартии 77 в Чехословакии были малой, изолированной группой. Каких целей, как вы надеялись тогда, могли добиться ваши фонды?
ДС –Моя цель заключалась в поддержке людей, которые посвятили свою жизнь борьбе за свободу, за открытое общество.
Но вы не предвидели неизбежного изменения политической ситуации в Восточной Европе?
Нет. Я вкладывал свои деньги в то, во что другие вкладывали свои жизни. Я поддерживал этих людей для того, чтобы поддержать то, что они делали, поскольку именно они принимали на себя весь риск и ответственность. У меня не было своих собственных проектов, не было грандиозных планов, я ни на секунду не верил, что смогу изменить существующий режим. Но у меня был определенный взгляд на будущее. Я знал, что коммунистическая догма была ложной, поскольку это была догма. Если бы кто-то мог развить альтернативы, открыть двери для других идей, ложность этой догмы стала бы очевидной. Подрывая догму, можно было фактически ослабить режим. Я не ожидал, что коммунистическая система потерпит крах, но я хотел ослабить ее изнутри, предоставляя альтернативы и поддерживая критическое мышление.
КК – Вы сами управляли этими программами?
ДС –Да, всем этим я занимался лично. Я принимал участие в работе Комитета по наблюдению за правами человека (Human Rights Watch), который тогда назывался Хельсинкской наблюдательной группой, и я посещал их еженедельные встречи. Это был своего рода период обучения. Арье Ней-ер – тогда глава Комитета по правам человека, а сейчас – президент моего фонда; но в то время Фонд открытого общества (Open Society Fund) был очень небольшим и экспериментальным начинанием. После попыток действовать в Южной Африке мои основные усилия сосредоточились на предоставлении диссидентам-интеллектуалам из Восточной Европы возможности приехать в США. Я приглашал сразу 10-12 человек, и мне удалось познакомиться с некоторыми из них. Личное знакомство с ними мне очень помогло, поскольку я не был знаком с проблемами этого региона. В конце концов, ведь я давно покинул его.
КК – Значит, ваша деятельность никак не связана с вашим венгерским детством?
ДС –Она некоторым образом связана с ним. Я говорю по-венгерски, в конце концов и мои корни – в Венгрии. Но я решил поддерживать диссидентское движение в Венгрии не потому, что родился там. Среди тех, кто получал средства из моего фонда, поляков было по меньшей мере столько же, сколько венгров. Хотя именно от венгров я узнал больше всего и именно с ними я установил наилучшие личные взаимоотношения.
КК – И поэтому вы организовали свой первый восточноевропейский фонд в Венгрии?
ДС –Да. Диссиденты рассказали мне, что мой способ отбора кандидатов начал вызывать негативные последствия. Он был подпольным, и люди получали вознаграждение за то, что были диссидентами. В некотором смысле стипендии дискредитировали их. Их можно было обвинить в том, что они зарабатывают деньги тем, что находятся в оппозиции режиму. Диссиденты были честными людьми, целостными и последовательными; поэтому их мнение имело для меня большое значение. В 1984 г. я консультировался с послом Венгрии в США, возможно ли организовать фонд в Венгрии – фонд, который будет предоставлять стипендии на конкурсной основе и вести культурную и иную образовательную деятельность. К моему огромному удивлению, на мое предложение последовал положительный ответ. Очевидно, венгерские официальные органы рассматривали меня как бизнесмена, который будет полезным для них человеком в Америке и будет предоставлять деньги без излишних ограничивающих обязательств – этакий пресловутый американский дядюшка, который столь наивен, что позволяет себя использовать.