Страница:
Юлия томно потянулась на своем сиденье, по-кошачьи выгнув спину. В разрезе ее черной циклы показалась стройная нога с плавной окружностью бедра, и хрустальные сумерки выявили нестерпимую белизну ее кожи.
– О, мой Адонис!.. Знаешь, сегодня я хочу быть особенно ласкова к тебе, – сказала она, тихо посмеиваясь, и юноша в молчаливом ожидании нетерпеливо расстегнул застежку на ее сандалии.
– Но ты так неосторожен!.. – продолжала Юлия. – Твое сердце в моей руке. Сумеешь ли ты забрать его обратно?
– Я даже не стану пытаться, госпожа, – ответил сириец, глядя на нее снизу вверх своими глубокими, словно озера, глазами. Она, как сфинкс, возвышалась над ним с насмешливой, отстраненной улыбкой. Ее полуобнаженные груди замерли, словно две пирамиды, на них маятником раскачивался амулет… Адонис закрыл глаза.
Юлия смеялась… Она сняла с его головы тяжелую тиару и теперь шаловливо перебирала своими подвижными пальцами его многочисленные локоны, а он, забавляясь, пытался поймать губами ее руки…
– Идем! Ужин подождет… Потом мы с еще большим аппетитом встретим яства!.. – и Юлия, хохоча, увлекла Адониса на ложе с крыльями сфинкса, покоящееся на шести львиных лапах.
Они подзадоривали друг друга, гладили ноги, бедра, живот… Юноша прикоснулся своими прохладными пальцами к ее жаркому лону… Ему казалось, что сейчас она намного ближе к нему, чем была накануне утром или прошедшей ночью… Быть может, все вернется, быть может, она станет прежней… О, великая Веста!
Звон кифары становился громче… Кровавые, страшные лучи легли на лицо поющего старца…
Фибула сирийца сломалась и покатилась на пол. Он склонился с улыбкой, чтобы поднять ее, и увидел, что занавес, скрывавший вход, покачнулся. Номенклатор-нумидиец, не смея войти, громко возвестил:
– Юлий Флавий приветствует тебя, и да будут к тебе благосклонны боги, госпожа.
Юлия с криком вскочила и сделала несколько порывистых шагов. Вбежавшие рабыни, подобно диким пчелам, с тихим гулом закрутились вокруг нее. Их ослепительно белые, затканные золотым шитьем по краю, одежды не скрывали гибкости их тел, а черные руки трепетали, поправляя прическу госпожи и подкрашивая взволнованное лицо.
Юлию сжигало нетерпение, но она была вынуждена подчиниться этим виртуозным рукам. Прекрасная, бледная, – в черной шелковой цикле, она была сейчас еще более желанна и уже совершенно недосягаема. Адонис, прижав к сердцу руку со сломанной фибулой, удивленно смотрел на затылок Юлии и ее тонкую голую шею. Он был не в силах поверить в неотвратимость произошедшего. Еще мгновение назад он сжимал ее в жарких объятиях, и вот теперь она уже невозможно далеко от него. И это подобно смерти.
В жарком сумраке атрия витал аромат кардамона. Лампы в кованых канделябрах изливали масляный свет и тускло отражались с четырех сторон в бассейне, кажущемся в сгустившейся темноте совершенно бездонным/ Масселина по-прежнему играла на лире и теперь, в немом очаровании вечера, стала похожа на лесное божество.
Флавий стоял у края бассейна, и его отражение уходило в темную бездну, куда вели лестницы отраженных огней. На нем был хитон с гладкими стальными бляхами, поножи, шлем венчался белым султаном. Темный диплойс был скреплен фибулой с крупным рубином, в котором плясали демоны огня.
Послышался звук шагов, раздвинулся занавес, и в атрии появилась прекрасная Юлия с полуобнаженной вздымающейся грудью, сверкающая переливами диадемы. Рабыни, сидевшие на низких скамеечках черного дерева и слоновой кости, при появлении госпожи стали бросать к ее ногам гвоздики, розы, лилии… Приветствуя патрицианку, Флавий улыбнулся странной улыбкой, озарившей его мрачное, в глубоких тенях лицо. Юлия смутилась и жестом удалила невольниц.
– Юлий… Ты стал иным. Еще прекраснее и строже!.. И я не узнаю тебя, – пристально вглядываясь в гостя, проговорила Юлия, отделенная от него чернотой сверкающей воды.
– Я все тот же. И я часто вспоминал тебя – женщину, которая не покидала меня даже во сне. Я неустанно пробуждал в воображении твой образ.
И, не обращая внимания на Афину у жертвенника, Юлий направился к той, о ком столько грезил. Он широко шагал, давя ногами цветы, мгновенно забыв о прошедшей разлуке… Заключив свою возлюбленную в кольца объятий, он замер, радуясь тому, что долгожданный миг встречи наступил…
Неслышно вошел Адонис. Его даже не заметили. В испуганном молчании он стоял в стороне и ждал, когда на него обратят внимание. Свои тонкие пальцы он нервно сцепил за спиной, и кольца, щедро их украшающие, больно врезались в кожу.
– А!.. Адонис, – ласково проговорила патрицианка, нежно отстраняясь от гостя. – Подойди. Подойди сюда, прошу тебя, тебе ведь знаком этот человек.
Поражаясь самообладанию женщины, которую он только что держал в объятиях, женщины, в которую он так бесконечно влюблен, Адонис послушно подошел, пристально глядя на ненавистного Флавия.
Мужественный префект высокомерно смерил своим ледяным взглядом юного эфеба, оценив в душе экзотическую красоту, которой не обладал он сам. Он заметил, что на нежном лице юноши написано неподдельное страдание, а большие черные глаза сверкают, как драгоценности, потому что в них дрожат слезы… Подбородок префекта дрогнул, его рука инстинктивно потянулась к мечу, и это не ускользнуло от внимания Адониса.
– Приветствую тебя, префект. В этом доме ждали тебя, – почтительно, но хриплым от бессильной ярости голосом произнес юноша и с поклоном удалился в шорохе складок своего лазурного одеяния, бросив странный взгляд на Юлию.
Разомкнув объятия, Юлия с гостем перешли в столовую. Вслед за ними туда проскользнула маленькая рабыня с лирой, чье тонкое звучание не мешало спокойной и чувственной беседе влюбленных. Немой структор, похожий на феникса в своем красном амикте, лучась многочисленными морщинами, прислуживал за столом, изъясняясь языком жестов с такими же молчаливыми рабами.
Из тревожной тьмы спустившейся ночи, извне, с городских возвышенностей, все время слышался какой-то гул, похожий на морской прибой.
– Ты слышишь? Что это? – наконец поинтересовалась Юлия, повернув голову в сторону окна, откуда доносился неясный шум. И Флавий залюбовался ее станом, изогнувшемся на шелковистых подушках.
Поставив на стол хрустальную диатрету с филигранной гравировкой саламандры и восемью сардониксами в золотой оправе, он сделал неопределенный жест, скорее пренебрежительный, чем успокаивающий:
– Это чернь шумит, – отвечал он. – Они ждут, не дождутся зрелищ, которые должны начаться утром, – губы его скривились. – Они хотят выйти навстречу Домициану, когда тот двинется к цирку.
– Ах, да… игры. Вот оно что, – с досадой припомнила Юлия и потерла виски тонкими холодными пальцами.
Громадный нумидиец-лампадарий, держащий за металлический ошейник леопарда, почтительно ожидал у выхода из триклиния. Озаряемые светом его фонаря, влюбленные направились в гинекей. Там их встретили рабыни, несущие тонкие, как грезы, ночные одежды Юлии. Она нетерпеливо отвергла их…
Дом погрузился во мрак и тишину, нарушаемую только смехом Масселины, что из детского озорства сталкивала цветы в бассейн атрия. Усталые лампы начали уже чадить. А в дальней кубикуле на ложе, затканном алыми греческими узорами, сотрясался в беззвучных рыданиях несчастный вольноотпущенник.
ГЛАВА 5
– О, мой Адонис!.. Знаешь, сегодня я хочу быть особенно ласкова к тебе, – сказала она, тихо посмеиваясь, и юноша в молчаливом ожидании нетерпеливо расстегнул застежку на ее сандалии.
– Но ты так неосторожен!.. – продолжала Юлия. – Твое сердце в моей руке. Сумеешь ли ты забрать его обратно?
– Я даже не стану пытаться, госпожа, – ответил сириец, глядя на нее снизу вверх своими глубокими, словно озера, глазами. Она, как сфинкс, возвышалась над ним с насмешливой, отстраненной улыбкой. Ее полуобнаженные груди замерли, словно две пирамиды, на них маятником раскачивался амулет… Адонис закрыл глаза.
Юлия смеялась… Она сняла с его головы тяжелую тиару и теперь шаловливо перебирала своими подвижными пальцами его многочисленные локоны, а он, забавляясь, пытался поймать губами ее руки…
– Идем! Ужин подождет… Потом мы с еще большим аппетитом встретим яства!.. – и Юлия, хохоча, увлекла Адониса на ложе с крыльями сфинкса, покоящееся на шести львиных лапах.
Они подзадоривали друг друга, гладили ноги, бедра, живот… Юноша прикоснулся своими прохладными пальцами к ее жаркому лону… Ему казалось, что сейчас она намного ближе к нему, чем была накануне утром или прошедшей ночью… Быть может, все вернется, быть может, она станет прежней… О, великая Веста!
Звон кифары становился громче… Кровавые, страшные лучи легли на лицо поющего старца…
Фибула сирийца сломалась и покатилась на пол. Он склонился с улыбкой, чтобы поднять ее, и увидел, что занавес, скрывавший вход, покачнулся. Номенклатор-нумидиец, не смея войти, громко возвестил:
– Юлий Флавий приветствует тебя, и да будут к тебе благосклонны боги, госпожа.
Юлия с криком вскочила и сделала несколько порывистых шагов. Вбежавшие рабыни, подобно диким пчелам, с тихим гулом закрутились вокруг нее. Их ослепительно белые, затканные золотым шитьем по краю, одежды не скрывали гибкости их тел, а черные руки трепетали, поправляя прическу госпожи и подкрашивая взволнованное лицо.
Юлию сжигало нетерпение, но она была вынуждена подчиниться этим виртуозным рукам. Прекрасная, бледная, – в черной шелковой цикле, она была сейчас еще более желанна и уже совершенно недосягаема. Адонис, прижав к сердцу руку со сломанной фибулой, удивленно смотрел на затылок Юлии и ее тонкую голую шею. Он был не в силах поверить в неотвратимость произошедшего. Еще мгновение назад он сжимал ее в жарких объятиях, и вот теперь она уже невозможно далеко от него. И это подобно смерти.
В жарком сумраке атрия витал аромат кардамона. Лампы в кованых канделябрах изливали масляный свет и тускло отражались с четырех сторон в бассейне, кажущемся в сгустившейся темноте совершенно бездонным/ Масселина по-прежнему играла на лире и теперь, в немом очаровании вечера, стала похожа на лесное божество.
Флавий стоял у края бассейна, и его отражение уходило в темную бездну, куда вели лестницы отраженных огней. На нем был хитон с гладкими стальными бляхами, поножи, шлем венчался белым султаном. Темный диплойс был скреплен фибулой с крупным рубином, в котором плясали демоны огня.
Послышался звук шагов, раздвинулся занавес, и в атрии появилась прекрасная Юлия с полуобнаженной вздымающейся грудью, сверкающая переливами диадемы. Рабыни, сидевшие на низких скамеечках черного дерева и слоновой кости, при появлении госпожи стали бросать к ее ногам гвоздики, розы, лилии… Приветствуя патрицианку, Флавий улыбнулся странной улыбкой, озарившей его мрачное, в глубоких тенях лицо. Юлия смутилась и жестом удалила невольниц.
– Юлий… Ты стал иным. Еще прекраснее и строже!.. И я не узнаю тебя, – пристально вглядываясь в гостя, проговорила Юлия, отделенная от него чернотой сверкающей воды.
– Я все тот же. И я часто вспоминал тебя – женщину, которая не покидала меня даже во сне. Я неустанно пробуждал в воображении твой образ.
И, не обращая внимания на Афину у жертвенника, Юлий направился к той, о ком столько грезил. Он широко шагал, давя ногами цветы, мгновенно забыв о прошедшей разлуке… Заключив свою возлюбленную в кольца объятий, он замер, радуясь тому, что долгожданный миг встречи наступил…
Неслышно вошел Адонис. Его даже не заметили. В испуганном молчании он стоял в стороне и ждал, когда на него обратят внимание. Свои тонкие пальцы он нервно сцепил за спиной, и кольца, щедро их украшающие, больно врезались в кожу.
– А!.. Адонис, – ласково проговорила патрицианка, нежно отстраняясь от гостя. – Подойди. Подойди сюда, прошу тебя, тебе ведь знаком этот человек.
Поражаясь самообладанию женщины, которую он только что держал в объятиях, женщины, в которую он так бесконечно влюблен, Адонис послушно подошел, пристально глядя на ненавистного Флавия.
Мужественный префект высокомерно смерил своим ледяным взглядом юного эфеба, оценив в душе экзотическую красоту, которой не обладал он сам. Он заметил, что на нежном лице юноши написано неподдельное страдание, а большие черные глаза сверкают, как драгоценности, потому что в них дрожат слезы… Подбородок префекта дрогнул, его рука инстинктивно потянулась к мечу, и это не ускользнуло от внимания Адониса.
– Приветствую тебя, префект. В этом доме ждали тебя, – почтительно, но хриплым от бессильной ярости голосом произнес юноша и с поклоном удалился в шорохе складок своего лазурного одеяния, бросив странный взгляд на Юлию.
Разомкнув объятия, Юлия с гостем перешли в столовую. Вслед за ними туда проскользнула маленькая рабыня с лирой, чье тонкое звучание не мешало спокойной и чувственной беседе влюбленных. Немой структор, похожий на феникса в своем красном амикте, лучась многочисленными морщинами, прислуживал за столом, изъясняясь языком жестов с такими же молчаливыми рабами.
Из тревожной тьмы спустившейся ночи, извне, с городских возвышенностей, все время слышался какой-то гул, похожий на морской прибой.
– Ты слышишь? Что это? – наконец поинтересовалась Юлия, повернув голову в сторону окна, откуда доносился неясный шум. И Флавий залюбовался ее станом, изогнувшемся на шелковистых подушках.
Поставив на стол хрустальную диатрету с филигранной гравировкой саламандры и восемью сардониксами в золотой оправе, он сделал неопределенный жест, скорее пренебрежительный, чем успокаивающий:
– Это чернь шумит, – отвечал он. – Они ждут, не дождутся зрелищ, которые должны начаться утром, – губы его скривились. – Они хотят выйти навстречу Домициану, когда тот двинется к цирку.
– Ах, да… игры. Вот оно что, – с досадой припомнила Юлия и потерла виски тонкими холодными пальцами.
Громадный нумидиец-лампадарий, держащий за металлический ошейник леопарда, почтительно ожидал у выхода из триклиния. Озаряемые светом его фонаря, влюбленные направились в гинекей. Там их встретили рабыни, несущие тонкие, как грезы, ночные одежды Юлии. Она нетерпеливо отвергла их…
Дом погрузился во мрак и тишину, нарушаемую только смехом Масселины, что из детского озорства сталкивала цветы в бассейн атрия. Усталые лампы начали уже чадить. А в дальней кубикуле на ложе, затканном алыми греческими узорами, сотрясался в беззвучных рыданиях несчастный вольноотпущенник.
ГЛАВА 5
Мутный рассвет выявлял мир, слегка влажный, со сложенными смятыми крыльями. Рим пробуждался от тяжелого сна, заслышав дальние отголоски толпы, встречающей новые Игры. Туман заволакивал и забивал узкие искривленные улицы с молчаливыми домами и был настолько непроницаем, что казалось, само небо легло на заплесневелые тротуары. Со стуком раскрывались двери таверн в низких желтых стенах, где за липкими столами играли в кости старые гладиаторы с рабами. Проститутки, потягиваясь, расчесывали волосы, сидя на скамьях с греческими и латинскими письменами, вырезанными ножом. Они равнодушно позволяли ворам и провинциалам гладить себя по спине и открытой груди. Иные стояли в дверях своих кубикул и зазывали ранних прохожих. Полунагие дети копошились в мусорных кучах с разросшимся чертополохом, пока их матери прямо у порога своего дома наслаждались прохладой утра.
Из-за Эсквимина поднималось дрожащее, розовато-оливковое сияние. Туман прибило к земле. И сразу же заискрилась роса в пересеченных едва различимыми полосами теней садах, аллеях пальм и пиний, в жестких, как железные прутья, кустарниках. Таинственный покров спадал с города медленно. Как стола женщины, обнажались его округлые холмы, его величественные здания и храмы Юпитера, Марса и Сатурна, с галерей которых виден Тибр – бледный-желтый, пятнистый, как брюхо аллигатора. Уже очертились арки Суллы и Августа с проявившимися на них рельефами и изваяниями. Золотистые лучи стекали с Форума, прогоняя со склонов улиц сумрак, еще клубившийся у подножия холмов. Одиночные колонны тянулись вверх своими стройными вертикалями, купая в синеве молодого неба рогатые капители.
Улицы наполнялись людьми. Родовитые римляне в носилках, с бегущими впереди дюжими невольниками, простые граждане в грязно-белых туниках, сопровождавшие землевладельцев рабы, иные из них следуют сами по себе, мелкие чиновники, ремесленники, провинциалы, строгие уроженцы Запада и сыны Востока, потомки древних империй, с глазами, полными таинственной поволоки. Все это устремилось к цирку.
И сам Рим, отряхивая от ночи свои горбы, приветствовал предстоящие зрелища. Гул над цирком становился явственнее. Гул тысяч голосов многочисленной толпы, людей, что вчера в потемках метались с огнями и успокоились только к началу третьей стражи.
От Палатинского дворца началось шествие. Сначала пронеслось несколько турм в блестящих доспехах, осыпав золотистой пылью всадников, стоявших вдоль солнечных улиц с изломанной перспективой. Преторианцы с копьями и круглыми щитами, построившись на площади перед дворцом, ожидали приближения процессии.
Впереди шли музыканты с трубами, цистрами, флейтами, тимпанами. Их звуки сливались в единый инструментальный орнамент. За ними стройно вышагивала центурия во главе с офицером на вороном жеребце. И вот уже окруженная ветеранами-преторианцами двигалась колесница самого императора. В пурпурной тоге и красных сандалиях с большими сардониксами в золотой оправе, в золотом венце с изображениями Юпитера Благого, Юноны и Минервы, которую он фанатично почитал, гордо возвышался император в колеснице, сложив на груди руки. Близорукие, прищуренные глаза придавали его лицу выражение надменности и презрения. Но даже слой румян и притираний не смог скрыть печать усталости, порока и патологической боязни за свою жизнь – всего того, что побуждало его к неслыханной жесткости.
Впрочем, на сорок пятом году жизни Домициан был все еще красив, наделенный от природы высоким ростом и прямыми плечами. Девственницы и матроны бросали в его колесницу цветы. Он, казалось, не замечал этого, и только саркастическая улыбка пробежала по его губам при мысли, как злятся жрецы, вынужденные следовать за его очередным любимцем – рабом. Действительно, за императорской колесницей покачивались носилки, убранные цветным шелком. В них лежал мальчик в красном, изящно раскинутом на подушках одеянии, в тиаре и геммах. Мускулистые гельветы с белокурыми локонами, перехваченными серебряными обручами, мерно шли, и носилки совершали плавные волнообразные движения.
И лишь вслед за ними следовали остальные сановники. Достойный жрец Юпитера и жрицы рода Флавиев в своих одеяниях с изображениями богов и императора, займут подобающие их сану места возле императора только в цирке.
Наконец появились роскошные носилки царицы Августы. Занавеси были плотно задернуты. Эта своевольная, подверженная приступам истерики женщина давно пресытилась всякого рода зрелищами, оргиями и показными почестями, а потому спокойно отнеслась к тому, что ее носилки не следуют за колесницей супруга. Мнение римских сословий, а уж тем паче – плебса, было ей решительно безразлично. Спокойно возлежала на мягких подушках она, вдыхая благовонный воздух. На ее бесстрастном лице с опущенными веками лежали мягкие голубые тени, а на лице мимолетно блуждала смутная улыбка, которая читалась не на губах даже, а во всем облике царицы. Августа была женщиной, посвятившей себя исключительно сладострастию.
За царицей тянулся шлейф изящных носилок с придворными дамами, знатными матронами и девственницами дворцового гинекея. Они то и дело подымали занавеси, и тогда в них мелькали быстрые руки и смеющиеся лица. Замыкали шествие аргираспиды, двигаясь строгой колонной и загораживаясь щитами.
Вся эта многочисленная, усыпанная драгоценностями свита направилась к цирку, заполненному шумной публикой, с уставшим ожиданием взирающей на желтую пустую арену.
Громадный цирк, разделенный по центру кирпичной стеной с обелисками и жертвенниками, вместил в себя двести тысяч зрителей, расположившихся на мраморных ступенях портиков, окаймлявших величественные колоннады подиума.
Двести тысяч голосов слились в мощном крике: римляне приветствовали своего императора, царицу и их почетный эскорт. Это послужило сигналом аргираспидам, и они побежали, сверкая серебряными и золотыми колечками брони. Солдаты окружили с трех сторон подиум, куда сошла правящая чета. Здесь же разместились представители сенаторского сословия в тогах с пурпурной каймой и весталки в широких белых одеждах, не принимавшие сейчас пищи в знак скорби по сестрам Арминиям, нарушившим обет девственности. Провинившимся весталкам был предложен выбор: смертная казнь либо наказание по древнему обычаю. Но нравы предков были столь суровы, что юные сестры, не колеблясь, избрали смерть. Любовников их Домициан отправил в изгнание, и только один из них, бывший легат, в отчаянии покончил с собой.
Затрубили медные рога. Рев публики волнообразно прокатился по цирку. Туда, где он ненадолго стихал, эхом несся грохот конницы под началом Юлия Флавия, объезжавшей вокруг цирка. Молодой префект вступил в город с овациями и был встречен восторженными криками на Палатине. Он уже выступил перед сенатом и получил в награду от Германика дубовый венок и должность претора.
Прекрасная Юлия, с четверть часа назад занявшая свое место под навесом, сидела слегка задумавшись. Взгляд ее рассеянно перебегал с пустынной, в золотых солнечных лучах арены к синему небу, привольно раскинувшемуся над цирком. Мягкое, похожее на губы лошади, утро уже растаяло, в затылок дышал зной. Рядом с Юлией сидел ее верный вольноотпущенник, усыпанный золотой пудрой, но все равно очень бледный, смущенный ночными переживаниями. Время от времени он порывался заговорить с госпожой, но она отвечала нехотя, как бы не желая понимать его. Он снова застывал, словно мраморный обелиск, и думал об одном: быть может, Юлия вовсе не любит его, быть может, он всего лишь банальный мим в ее свите, ручное животное, которым она забавляется? Неужели она не любит его?..
Он в очередной раз потеребил край ее паллы, склонился к ее плечу и что-то нерешительно прошептал. На этот раз Юлия резко обернулась и гневно воскликнула:
– Ты смеешь так думать?!.. Нет! Говорю тебе и повторяю, Адонис! Нет. Клянусь.
В глазах эфеба блеснули сердитые слезы, но он не посмел упрекнуть ее в муках прошедшей ночи. И все-таки слова Юлии его немного взбодрили.
Император своими большими, слегка прищуренными, с коварным блеском, глазами – глазами тигра, оглядел гудящую публику. У его ног сидел нежный мальчик в богатых украшениях и время от времени, обращаясь к нему, что-то быстро говорил. Домициан улыбался ему особенно нежно.
Появилась группа людей в тогах и лавровых венках. Они сгрудились в центре арены и начали читать какие-то стихи, жестикулируя и прижимая к груди свитки. Зрители пытались к ним прислушиваться, но вслед за чтецами на арену выкатились карлики и мимы с худыми лицами в глубоких морщинах, и хор поэтов потонул в дружном смехе. Завыли, завизжали флейты, трубы, цистры, лиры, тимпаны, рога. Широко потекла странная, почти варварская мелодия, и барабаны громко отбивали такт.
Из конюшен вывели колесницы с атлетами. В головной упряжке твердо стоял высокий человек, стройный и сильный, в развевающейся сирийской одежде, со сверкающими драгоценностями на запястьях. Его длинные волосы черными змеями спускались до поясницы, и солнце высвечивало горячие охристые впадины на его бронзовом лице. Впервые Игры открывал не высокий сановник, а избранный по желанию императора раб. Домициан внимательно следил за головной упряжкой. Мрачный взгляд странных фиолетовых глаз невольника был устремлен к небу. Не хрустальному, кристаллическому небу Рима, а к иному – небу его родины, которую он когда-то утратил в битве.
Шествие медленно и величественно двигалось по арене. Колесницы сделали круг. В руках музыкантов инструменты волновались и гудели в неизъяснимой звуковой симфонии. Рядом с музыкантами шли жрецы. Домициан казался взволнованным. Когда один из приближенных склонился над ним, он жестом велел замолчать.
Когда процессия, сделав круг, вернулась в исходную точку, император повернулся, отыскал взглядом на подиуме Августу и громко сказал:
– Ты находишь его уродливым. Так или нет?.. А я считаю, что он красив!
Царица облизнула губы и грубо расхохоталась:
– О, да, мой августейший супруг, этот раб красив. Но он одет не по обычаю!
– Обычай! Юпитер Капитолийский не нуждается в чучелах! Какой прок властителю неба в тряпках, царица?
Двинулась новая процессия. Тяжелые, украшенные золотом, колесницы тащили тигры и пантеры, в бешенстве приседая и стегая себя хвостами. Над ними плыли изваяния богинь и богов, и среди них – палатинская статуя Германика. Курился фимиам в драгоценных чащах, которые в высоко воздетых руках несли жрецы, приплясывая и кружась. Шествие также сопровождала ритмичная музыка. Провели зверей. Вслед за ними прошли гладиаторы, подняв обнаженные мечи и прикрывая тела щитами. Самых знаменитых бойцов зрители встречали стоя, неистово крича и жестикулируя. Когда один из бойцов крикнул приветствие, потрясая своими блестящим оружием, толпа ответила ему единым ревом.
Публика прибывала. Случалось, что на местах, отведенных плебеям, вспыхивали потасовки. По знаку распорядителя их быстро унимали ударами палок. Светило угрожало зноем, воздух потрескивал, подобно сухим травам. Невольники обмахивали патрициев павлиньими перьями с перламутровыми переливами. Бедняки обливали себя из сосудов. Весь цирк гудел и волновался.
Наконец император подал знак. Затрубили рога, и в тот же миг на арену выкатилась лавина всадников с красными копьями, чтобы торжественно возвестить начало новых Игр. И пока они галопом объезжали цирк, двести тысяч зрителей отбивали ладонями такт.
Поднялся Домициан, и все на короткое время успокоились. В пурпурной тоге, отягощенной златотканым узором, в золотом венце, который сиял и как будто курился в лучах полуденного солнца, император являл собой величественный вид. Его любовница, дочь Тита, которая недавно потеряла отца и почти сразу же овдовела, бросила в его сторону пылкий взгляд. Этот взгляд не остался незамеченным. Царица презрительно скривила губы и с кислой миной повернулась к хорошенькой девушке из гинекея, которая, смеясь, предлагала ей сочный плод. Девушка склонилась и коснулась ее уст губами, и Августа с улыбкой ответила на поцелуй.
Медленно воздел руку Император и бросил широкую белую ленту на арену.
Загудели длинные бронзовые трубы. Восемь легких колесниц выпорхнули на арену и понеслись со стрекотом и шумом впряженных четверок. Крики юных, тонких, как девушки, ауриг потонули в вопле зрителей. Они стояли в своих колесницах, откинувшись назад, натянув вожжи, со вспухшими венами на гладких руках, одетые в короткие туники семи цветов. Взмыленные кони, задрав узкие морды, как демоны, носились по арене в мутной завесе поднятой пыли. Возницы резкими выкриками подстегивали их… То одна, то другая колесница вырывалась вперед. Наконец, заезд окончился, победил аурига в лазоревой тунике. Стройный четырнадцатилетний ливиец с широкими скулами и жестокими голубыми глазами.
Германик спустился с подиума. Озаренный солнцем аурига спрыгнул с колесницы и, покачиваясь после гонки, направился к императору. Домициан увенчал волосы юноши, подкрашенные золотой краской, лавровым венком. Зрители шумно выражали свой восторг. Домициан глядел на мальчика. Его длинные ресницы были также осыпаны золотой пудрой, отчего взгляд казался прозрачным и текучим, как вода. Император тихо заговорил с ним, но ливиец нахмурился и знаком дал понять, что не знает латыни. Тогда Домициан на глазах у всего цирка снял одно из своих колец и наградил им победителя.
Было еще множество заездов. Солнце свирепо пекло, но цирк по-прежнему неистовствовал. Постоянно происходило какое-то движение, и распорядители успокаивали зрителей. Но жара взяла свое, и все стали искать тени под навесами и полями шляп.
Император более не спускался с подиума, по его приказу главный распорядитель щедро награждал победителей. Им подносили золотые чеканные чаши, драгоценности в изящной оправе, дорогие награды, серебряные лавровые венки с алмазами, горсти сестерциев. Пальмовые ветви, перевитые пурпурной лентой, победителю с улыбкой вручали девственницы. Домициан, казалось, потерял интерес к состязаниям. Отвернувшись от арены, весело разговаривал он с юным рабом, чье прекрасное лицо и изящные манеры привлекали взгляды очень многих.
На подиум к нему взошли прокуратор Верхней Германии, курульный эдил и двое рекуператоров. Не обращая внимания на продолжающееся действо, он стал обсуждать с ними дела государства. Это не очень понравилось Августе, и царица наградила его нареканиями. Домициан со смехом отвечал ей, что состязания не требуют его вмешательства, а он тем часом поспособствует делам Империи.
Так продолжалось до второй половины дня. Публика стала томиться голодом и жаждой. Домициан обещал щедрое угощение, и теперь, доведя зрителей до крайнего голода, он с ироничной улыбкой глядел, как поглощаются предложенные яства. Их раздавали в больших и малых корзинах – сенаторам и всадникам, плебеям и провинциалам. Странников, прибывших издалека, чтобы увидеть пышные празднества, одаривали деньгами. Император тоже вкушал яства, весело разговаривая с приближенными и прекрасными женщинами, окружавшими его.
На нагретую солнцем арену высыпали карлики, потешавшие публику своим уродством. Мимы, лишенные собственных лиц, будто зеркала, отображали происходящее. Они копировали шутовство карликов, озабоченность распорядителей, надменность всадников, кокетство женщин. Один осмелился изобразить самого Германика, и эта смелая выходка была встречена всеобщим смехом. Домициан жестом подозвал этого мима, похожего на мумию, с блестящей круглой головой, и одарил кубком, из которого только что пил вино. Крутились и кувыркались на песке гимнасты.
Трапеза окончилась. Снова двинулась процессия музыкантов, состоявшая теперь из одних только белокурых юношей, за ними шли девушки в широких пурпурных строфиумах и осыпали горячий песок лепестками роз и лилий.
Наконец началось состязание атлетов. Некоторые женщины уходили, но большинство из них все же оставалось в цирке, и они с удовольствием смотрели на борцов, прыгунов, бегунов и метателей диска. Домициан не был столь строгим моралистом, как Август, поэтому разрешил женщинам присутствовать на атлетических соревнованиях. В особенности увлекали публику кулачные бойцы. Они наносили друг другу удары железными перчатками и то и дело срывали аплодисменты.
День медленно угасал, мерк свет. Над холмами столицы низко разливалась кровь Атона, и косматые пальмы купали в ней свои узкие ветви.
На тротуары и терракотовые стены домов ложилась резная тень. Цирк медленно погружался в сумрак. До заката оставался час. Похолодевшее небо глядело сквозь открытый верх цирка, и в нем дрожали звезды, похожие на заплаканные глаза. Наконец зажгли огни. Над подиумом и портиками, на ступенях амфитеатра появились чернокожие рабы с факелами в руках. Узкие набедренные повязки скрывали их наготу, а голову венчали высокие апексы.
Император вновь бросил белую материю, и она, затрепетав, как огромная ночная бабочка, легла на песок. Это послужило сигналом. Из темноты показались полосатые спины тигров, и вот они уже стоят на арене – тяжелые, ужасные в своей дикости и величии хищной смертельной красоты. Начиналась самая захватывающая часть зрелищ: травля и гладиаторские бои.
Юлия обвела взглядом амфитеатр. Весь день прошел незамеченным ею, она словно отсутствовала здесь. Порой рев трибун пугал ее и, очнувшись из забытья, она устремляла короткий взгляд на арену. Адонис время от времени прикасался к ней, поправляя прическу или складки ее паллы. Юлия таяла от прикосновений этих рук, от близости склоненного к ней лица, от дрожащей, как солнечные пятна на глади Тибра, улыбки эфеба, в которого она была так влюблена и в глубине душе почитала за божество. Она так боялась потерять Адониса!.. Но мысли ее при этом летели к другому! Там, на площади за стенами цирка, стоит ала в блестящих кирасах, и кони, мокрые от пота, пышут жаром.
Из-за Эсквимина поднималось дрожащее, розовато-оливковое сияние. Туман прибило к земле. И сразу же заискрилась роса в пересеченных едва различимыми полосами теней садах, аллеях пальм и пиний, в жестких, как железные прутья, кустарниках. Таинственный покров спадал с города медленно. Как стола женщины, обнажались его округлые холмы, его величественные здания и храмы Юпитера, Марса и Сатурна, с галерей которых виден Тибр – бледный-желтый, пятнистый, как брюхо аллигатора. Уже очертились арки Суллы и Августа с проявившимися на них рельефами и изваяниями. Золотистые лучи стекали с Форума, прогоняя со склонов улиц сумрак, еще клубившийся у подножия холмов. Одиночные колонны тянулись вверх своими стройными вертикалями, купая в синеве молодого неба рогатые капители.
Улицы наполнялись людьми. Родовитые римляне в носилках, с бегущими впереди дюжими невольниками, простые граждане в грязно-белых туниках, сопровождавшие землевладельцев рабы, иные из них следуют сами по себе, мелкие чиновники, ремесленники, провинциалы, строгие уроженцы Запада и сыны Востока, потомки древних империй, с глазами, полными таинственной поволоки. Все это устремилось к цирку.
И сам Рим, отряхивая от ночи свои горбы, приветствовал предстоящие зрелища. Гул над цирком становился явственнее. Гул тысяч голосов многочисленной толпы, людей, что вчера в потемках метались с огнями и успокоились только к началу третьей стражи.
От Палатинского дворца началось шествие. Сначала пронеслось несколько турм в блестящих доспехах, осыпав золотистой пылью всадников, стоявших вдоль солнечных улиц с изломанной перспективой. Преторианцы с копьями и круглыми щитами, построившись на площади перед дворцом, ожидали приближения процессии.
Впереди шли музыканты с трубами, цистрами, флейтами, тимпанами. Их звуки сливались в единый инструментальный орнамент. За ними стройно вышагивала центурия во главе с офицером на вороном жеребце. И вот уже окруженная ветеранами-преторианцами двигалась колесница самого императора. В пурпурной тоге и красных сандалиях с большими сардониксами в золотой оправе, в золотом венце с изображениями Юпитера Благого, Юноны и Минервы, которую он фанатично почитал, гордо возвышался император в колеснице, сложив на груди руки. Близорукие, прищуренные глаза придавали его лицу выражение надменности и презрения. Но даже слой румян и притираний не смог скрыть печать усталости, порока и патологической боязни за свою жизнь – всего того, что побуждало его к неслыханной жесткости.
Впрочем, на сорок пятом году жизни Домициан был все еще красив, наделенный от природы высоким ростом и прямыми плечами. Девственницы и матроны бросали в его колесницу цветы. Он, казалось, не замечал этого, и только саркастическая улыбка пробежала по его губам при мысли, как злятся жрецы, вынужденные следовать за его очередным любимцем – рабом. Действительно, за императорской колесницей покачивались носилки, убранные цветным шелком. В них лежал мальчик в красном, изящно раскинутом на подушках одеянии, в тиаре и геммах. Мускулистые гельветы с белокурыми локонами, перехваченными серебряными обручами, мерно шли, и носилки совершали плавные волнообразные движения.
И лишь вслед за ними следовали остальные сановники. Достойный жрец Юпитера и жрицы рода Флавиев в своих одеяниях с изображениями богов и императора, займут подобающие их сану места возле императора только в цирке.
Наконец появились роскошные носилки царицы Августы. Занавеси были плотно задернуты. Эта своевольная, подверженная приступам истерики женщина давно пресытилась всякого рода зрелищами, оргиями и показными почестями, а потому спокойно отнеслась к тому, что ее носилки не следуют за колесницей супруга. Мнение римских сословий, а уж тем паче – плебса, было ей решительно безразлично. Спокойно возлежала на мягких подушках она, вдыхая благовонный воздух. На ее бесстрастном лице с опущенными веками лежали мягкие голубые тени, а на лице мимолетно блуждала смутная улыбка, которая читалась не на губах даже, а во всем облике царицы. Августа была женщиной, посвятившей себя исключительно сладострастию.
За царицей тянулся шлейф изящных носилок с придворными дамами, знатными матронами и девственницами дворцового гинекея. Они то и дело подымали занавеси, и тогда в них мелькали быстрые руки и смеющиеся лица. Замыкали шествие аргираспиды, двигаясь строгой колонной и загораживаясь щитами.
Вся эта многочисленная, усыпанная драгоценностями свита направилась к цирку, заполненному шумной публикой, с уставшим ожиданием взирающей на желтую пустую арену.
Громадный цирк, разделенный по центру кирпичной стеной с обелисками и жертвенниками, вместил в себя двести тысяч зрителей, расположившихся на мраморных ступенях портиков, окаймлявших величественные колоннады подиума.
Двести тысяч голосов слились в мощном крике: римляне приветствовали своего императора, царицу и их почетный эскорт. Это послужило сигналом аргираспидам, и они побежали, сверкая серебряными и золотыми колечками брони. Солдаты окружили с трех сторон подиум, куда сошла правящая чета. Здесь же разместились представители сенаторского сословия в тогах с пурпурной каймой и весталки в широких белых одеждах, не принимавшие сейчас пищи в знак скорби по сестрам Арминиям, нарушившим обет девственности. Провинившимся весталкам был предложен выбор: смертная казнь либо наказание по древнему обычаю. Но нравы предков были столь суровы, что юные сестры, не колеблясь, избрали смерть. Любовников их Домициан отправил в изгнание, и только один из них, бывший легат, в отчаянии покончил с собой.
Затрубили медные рога. Рев публики волнообразно прокатился по цирку. Туда, где он ненадолго стихал, эхом несся грохот конницы под началом Юлия Флавия, объезжавшей вокруг цирка. Молодой префект вступил в город с овациями и был встречен восторженными криками на Палатине. Он уже выступил перед сенатом и получил в награду от Германика дубовый венок и должность претора.
Прекрасная Юлия, с четверть часа назад занявшая свое место под навесом, сидела слегка задумавшись. Взгляд ее рассеянно перебегал с пустынной, в золотых солнечных лучах арены к синему небу, привольно раскинувшемуся над цирком. Мягкое, похожее на губы лошади, утро уже растаяло, в затылок дышал зной. Рядом с Юлией сидел ее верный вольноотпущенник, усыпанный золотой пудрой, но все равно очень бледный, смущенный ночными переживаниями. Время от времени он порывался заговорить с госпожой, но она отвечала нехотя, как бы не желая понимать его. Он снова застывал, словно мраморный обелиск, и думал об одном: быть может, Юлия вовсе не любит его, быть может, он всего лишь банальный мим в ее свите, ручное животное, которым она забавляется? Неужели она не любит его?..
Он в очередной раз потеребил край ее паллы, склонился к ее плечу и что-то нерешительно прошептал. На этот раз Юлия резко обернулась и гневно воскликнула:
– Ты смеешь так думать?!.. Нет! Говорю тебе и повторяю, Адонис! Нет. Клянусь.
В глазах эфеба блеснули сердитые слезы, но он не посмел упрекнуть ее в муках прошедшей ночи. И все-таки слова Юлии его немного взбодрили.
Император своими большими, слегка прищуренными, с коварным блеском, глазами – глазами тигра, оглядел гудящую публику. У его ног сидел нежный мальчик в богатых украшениях и время от времени, обращаясь к нему, что-то быстро говорил. Домициан улыбался ему особенно нежно.
Появилась группа людей в тогах и лавровых венках. Они сгрудились в центре арены и начали читать какие-то стихи, жестикулируя и прижимая к груди свитки. Зрители пытались к ним прислушиваться, но вслед за чтецами на арену выкатились карлики и мимы с худыми лицами в глубоких морщинах, и хор поэтов потонул в дружном смехе. Завыли, завизжали флейты, трубы, цистры, лиры, тимпаны, рога. Широко потекла странная, почти варварская мелодия, и барабаны громко отбивали такт.
Из конюшен вывели колесницы с атлетами. В головной упряжке твердо стоял высокий человек, стройный и сильный, в развевающейся сирийской одежде, со сверкающими драгоценностями на запястьях. Его длинные волосы черными змеями спускались до поясницы, и солнце высвечивало горячие охристые впадины на его бронзовом лице. Впервые Игры открывал не высокий сановник, а избранный по желанию императора раб. Домициан внимательно следил за головной упряжкой. Мрачный взгляд странных фиолетовых глаз невольника был устремлен к небу. Не хрустальному, кристаллическому небу Рима, а к иному – небу его родины, которую он когда-то утратил в битве.
Шествие медленно и величественно двигалось по арене. Колесницы сделали круг. В руках музыкантов инструменты волновались и гудели в неизъяснимой звуковой симфонии. Рядом с музыкантами шли жрецы. Домициан казался взволнованным. Когда один из приближенных склонился над ним, он жестом велел замолчать.
Когда процессия, сделав круг, вернулась в исходную точку, император повернулся, отыскал взглядом на подиуме Августу и громко сказал:
– Ты находишь его уродливым. Так или нет?.. А я считаю, что он красив!
Царица облизнула губы и грубо расхохоталась:
– О, да, мой августейший супруг, этот раб красив. Но он одет не по обычаю!
– Обычай! Юпитер Капитолийский не нуждается в чучелах! Какой прок властителю неба в тряпках, царица?
Двинулась новая процессия. Тяжелые, украшенные золотом, колесницы тащили тигры и пантеры, в бешенстве приседая и стегая себя хвостами. Над ними плыли изваяния богинь и богов, и среди них – палатинская статуя Германика. Курился фимиам в драгоценных чащах, которые в высоко воздетых руках несли жрецы, приплясывая и кружась. Шествие также сопровождала ритмичная музыка. Провели зверей. Вслед за ними прошли гладиаторы, подняв обнаженные мечи и прикрывая тела щитами. Самых знаменитых бойцов зрители встречали стоя, неистово крича и жестикулируя. Когда один из бойцов крикнул приветствие, потрясая своими блестящим оружием, толпа ответила ему единым ревом.
Публика прибывала. Случалось, что на местах, отведенных плебеям, вспыхивали потасовки. По знаку распорядителя их быстро унимали ударами палок. Светило угрожало зноем, воздух потрескивал, подобно сухим травам. Невольники обмахивали патрициев павлиньими перьями с перламутровыми переливами. Бедняки обливали себя из сосудов. Весь цирк гудел и волновался.
Наконец император подал знак. Затрубили рога, и в тот же миг на арену выкатилась лавина всадников с красными копьями, чтобы торжественно возвестить начало новых Игр. И пока они галопом объезжали цирк, двести тысяч зрителей отбивали ладонями такт.
Поднялся Домициан, и все на короткое время успокоились. В пурпурной тоге, отягощенной златотканым узором, в золотом венце, который сиял и как будто курился в лучах полуденного солнца, император являл собой величественный вид. Его любовница, дочь Тита, которая недавно потеряла отца и почти сразу же овдовела, бросила в его сторону пылкий взгляд. Этот взгляд не остался незамеченным. Царица презрительно скривила губы и с кислой миной повернулась к хорошенькой девушке из гинекея, которая, смеясь, предлагала ей сочный плод. Девушка склонилась и коснулась ее уст губами, и Августа с улыбкой ответила на поцелуй.
Медленно воздел руку Император и бросил широкую белую ленту на арену.
Загудели длинные бронзовые трубы. Восемь легких колесниц выпорхнули на арену и понеслись со стрекотом и шумом впряженных четверок. Крики юных, тонких, как девушки, ауриг потонули в вопле зрителей. Они стояли в своих колесницах, откинувшись назад, натянув вожжи, со вспухшими венами на гладких руках, одетые в короткие туники семи цветов. Взмыленные кони, задрав узкие морды, как демоны, носились по арене в мутной завесе поднятой пыли. Возницы резкими выкриками подстегивали их… То одна, то другая колесница вырывалась вперед. Наконец, заезд окончился, победил аурига в лазоревой тунике. Стройный четырнадцатилетний ливиец с широкими скулами и жестокими голубыми глазами.
Германик спустился с подиума. Озаренный солнцем аурига спрыгнул с колесницы и, покачиваясь после гонки, направился к императору. Домициан увенчал волосы юноши, подкрашенные золотой краской, лавровым венком. Зрители шумно выражали свой восторг. Домициан глядел на мальчика. Его длинные ресницы были также осыпаны золотой пудрой, отчего взгляд казался прозрачным и текучим, как вода. Император тихо заговорил с ним, но ливиец нахмурился и знаком дал понять, что не знает латыни. Тогда Домициан на глазах у всего цирка снял одно из своих колец и наградил им победителя.
Было еще множество заездов. Солнце свирепо пекло, но цирк по-прежнему неистовствовал. Постоянно происходило какое-то движение, и распорядители успокаивали зрителей. Но жара взяла свое, и все стали искать тени под навесами и полями шляп.
Император более не спускался с подиума, по его приказу главный распорядитель щедро награждал победителей. Им подносили золотые чеканные чаши, драгоценности в изящной оправе, дорогие награды, серебряные лавровые венки с алмазами, горсти сестерциев. Пальмовые ветви, перевитые пурпурной лентой, победителю с улыбкой вручали девственницы. Домициан, казалось, потерял интерес к состязаниям. Отвернувшись от арены, весело разговаривал он с юным рабом, чье прекрасное лицо и изящные манеры привлекали взгляды очень многих.
На подиум к нему взошли прокуратор Верхней Германии, курульный эдил и двое рекуператоров. Не обращая внимания на продолжающееся действо, он стал обсуждать с ними дела государства. Это не очень понравилось Августе, и царица наградила его нареканиями. Домициан со смехом отвечал ей, что состязания не требуют его вмешательства, а он тем часом поспособствует делам Империи.
Так продолжалось до второй половины дня. Публика стала томиться голодом и жаждой. Домициан обещал щедрое угощение, и теперь, доведя зрителей до крайнего голода, он с ироничной улыбкой глядел, как поглощаются предложенные яства. Их раздавали в больших и малых корзинах – сенаторам и всадникам, плебеям и провинциалам. Странников, прибывших издалека, чтобы увидеть пышные празднества, одаривали деньгами. Император тоже вкушал яства, весело разговаривая с приближенными и прекрасными женщинами, окружавшими его.
На нагретую солнцем арену высыпали карлики, потешавшие публику своим уродством. Мимы, лишенные собственных лиц, будто зеркала, отображали происходящее. Они копировали шутовство карликов, озабоченность распорядителей, надменность всадников, кокетство женщин. Один осмелился изобразить самого Германика, и эта смелая выходка была встречена всеобщим смехом. Домициан жестом подозвал этого мима, похожего на мумию, с блестящей круглой головой, и одарил кубком, из которого только что пил вино. Крутились и кувыркались на песке гимнасты.
Трапеза окончилась. Снова двинулась процессия музыкантов, состоявшая теперь из одних только белокурых юношей, за ними шли девушки в широких пурпурных строфиумах и осыпали горячий песок лепестками роз и лилий.
Наконец началось состязание атлетов. Некоторые женщины уходили, но большинство из них все же оставалось в цирке, и они с удовольствием смотрели на борцов, прыгунов, бегунов и метателей диска. Домициан не был столь строгим моралистом, как Август, поэтому разрешил женщинам присутствовать на атлетических соревнованиях. В особенности увлекали публику кулачные бойцы. Они наносили друг другу удары железными перчатками и то и дело срывали аплодисменты.
День медленно угасал, мерк свет. Над холмами столицы низко разливалась кровь Атона, и косматые пальмы купали в ней свои узкие ветви.
На тротуары и терракотовые стены домов ложилась резная тень. Цирк медленно погружался в сумрак. До заката оставался час. Похолодевшее небо глядело сквозь открытый верх цирка, и в нем дрожали звезды, похожие на заплаканные глаза. Наконец зажгли огни. Над подиумом и портиками, на ступенях амфитеатра появились чернокожие рабы с факелами в руках. Узкие набедренные повязки скрывали их наготу, а голову венчали высокие апексы.
Император вновь бросил белую материю, и она, затрепетав, как огромная ночная бабочка, легла на песок. Это послужило сигналом. Из темноты показались полосатые спины тигров, и вот они уже стоят на арене – тяжелые, ужасные в своей дикости и величии хищной смертельной красоты. Начиналась самая захватывающая часть зрелищ: травля и гладиаторские бои.
Юлия обвела взглядом амфитеатр. Весь день прошел незамеченным ею, она словно отсутствовала здесь. Порой рев трибун пугал ее и, очнувшись из забытья, она устремляла короткий взгляд на арену. Адонис время от времени прикасался к ней, поправляя прическу или складки ее паллы. Юлия таяла от прикосновений этих рук, от близости склоненного к ней лица, от дрожащей, как солнечные пятна на глади Тибра, улыбки эфеба, в которого она была так влюблена и в глубине душе почитала за божество. Она так боялась потерять Адониса!.. Но мысли ее при этом летели к другому! Там, на площади за стенами цирка, стоит ала в блестящих кирасах, и кони, мокрые от пота, пышут жаром.