Вирджиния Спайс
Роковые цветы
Моей матери, прекрасной Надежде с любовью и уважением.
«Тогда всадник, арабский стрелок, отодвинув назад локоть, натянул лук, и стрела просвистела»
Жан Ламбар «Агония»
«Нам только это и останется! Насладимся!»
Жан Ламбар «Агония»
ГЛАВА 1
Квадрирема лениво колыхалась в пенящихся волнах. Со звоном и протяжным гулом лопнувшей струны они разбивались о черные борта корабля, а их самые сильные всплески окрашивали слегка подсиненным изумрудом провисший парус. Божественное светило сжигало палубу, но в высоком, ослепительной синевы небе, где над горизонтом повисло единственное розовое облако, напоминавшее копье испанского наемника, уже были заметны изменения: беспощадный Ра перевоплощался в ленивого Атона, чьи лучи рассыпались в сверкающих брызгах.
Юлий закрыл глаза рукою, и ее жесткие мозоли коснулись век. Он не обратил на это внимания. Ежедневные упражнения с оружием – мечом и копьем, которые он не выпускал из рук долгие месяцы, сделали его ладони такими же грубыми, как и руки его легионеров. С носовой части корабля доносилось пение кифарида, и, слушая его, он молча отдавался мечтам. Звон струн то становился громче, то замирал, относимый в сторону легким ветерком, постоянно меняющим направление.
Море – янтарное, нежно-зеленое, синее, с белой запутанной бахромой, едва колыхалось, и квадрирема остановилась на миг, задрав нос. Прикованные цепями к скамьям гребцы, повинуясь жезлу гортатора, содрогнулись в едином ритме, и весла вновь принялись погружаться в ультрамарин вод и подниматься из него уже в сверкании брызг. Казалось, что морские нимфы оплетали их своими ожерельями.
Море было спокойно. Горизонт начал бледнеть, и мнимая прохлада изливалась из раскинувшегося на палубе синего шатра. Экипаж двигался слаженно. Матросы, поймав слабый порыв теплого ветра, пытались поставить парус, иные по приказу капитана-магистра разворачивали опознавательные флаги.
Кифарид умолк, и голос его как бы растворился в звоне струн. Только после этого префект, наслаждавшийся его пением, устремил взгляд к горизонту, а гребцы возобновили свою унылую ритмичную песню.
Плавание близилось к концу. Уже недолго осталось ждать тот сладкий миг, когда взору путешественников откроется приморский город с многочисленными храмами, зеленью, причудливыми утесами, разукрашенными серебристо-белыми полосами, и сожженным палящими лучами солнца портом.
По левому борту корабля показались плавники дельфинов, мягко разрезающие пологие волны. Ощетинившаяся многочисленными веслами квадрирема спокойно несла в своем чреве огромный груз: тюки красных кож и многоцветных тканей, черные ящики с драгоценностями, серебряную чеканную посуду. Из открытых люков сильно пахло благовониями. Мускулистые невольники с непокрытыми головами и обернутыми холстом бедрами дремали, прислонившись к мачте.
Юлий мало знал спутников, с которыми его на короткое время связал корабль. Сейчас они тихо и лениво беседовали, очарованные долгим путешествием и медленно угасающим днем. Их было немного: греческий купец, александриец, без конца вытиравший свой багровый складчатый загривок, двое италийцев, обладавших латинским гражданством, и римлянин в слабо подпоясанной тунике, с гордой головой, увенчанной белокурыми завитыми волосами. Скрестив на груди руки, он насмешливо и односложно отвечал своим собеседникам.
Частое упоминание Луция Сенеки привлекло внимание Юлия, и префект медленно обернулся. Но он не стал прислушиваться к разговору, поскольку взору его предстала картина, вызвавшая неприятные ассоциации и воспоминания. Рядом с римлянином стоял юноша – почти мальчик, в красном одеянии, с изящными чертами лица, на котором светились желтовато-зеленые глаза миндалевидного разреза. Ноздри его тонкого носа нервно трепетали. Сжимая и разжимая пальцы, богато унизанные рубинами, он посматривал на гребцов. Римлянин, бывший центурион Саллюстий Прииск, продолжая свой разговор с греком, положил руку на плечо мальчика и провел большим пальцем по его открытой шее. С нежностью взглянул эфеб на Прииска, а грек, от взгляда которого не ускользнуло это движение пальца, забрал в кулак холеную черную бороду и пошло рассмеялся.
Эта краткая сцена вызвала у префекта укол ревности и смутные воспоминания, в которых тесно переплетались сладострастие и мучительные сомнения. Воспоминания, где всегда царствует Юлия…
Юлий Флавий сжал губы и отвернулся. Он вспомнил о том, что император ожидает его прибытия из Верхней Германии, где время от времени поднимались всходы междоусобной войны, начатой еще Луцием Антонием. Голову Антония, насаженную на копье, уже пронесли по улицам Рима, а свирепость Домициана, его вероломство и подозрительность, только усилились. По прибытии в Вечный город Юлий предстанет перед стареющим императором, в десятый день ноябрьских календ отметившим свое сорокачетырехлетие. В стройном теле Домициана некогда жили красота и достоинство, а большие близорукие глаза торжествующе смотрели на мир, теперь же это был циничный муж с выпяченным животом, лысиной и тощими ногами, обезображенный злобой и лупанариями.
А Юлия! С каждой минутой она все ближе и ближе… Ленивая, изнеженная, гибкая, нервная Юлия, чьи глаза горят как луны, тело подобно лилиям, а волосы шелковисты, как лотосы… Флавий не был склонен к грезам, но при мысли о прекрасной патрицианке всегда приходил в смятение, поскольку знал, что душа и тело его уже давно во власти этой женщины.
Юлий смотрел на фиолетовую полосу скал, рывками приближающуюся к кораблю с каждым ударом весел. Ветер шевелил его пепельные кудри, короткая борода частично скрывала свежий рубец на щеке, а смуглое лицо с безукоризненно правильными чертами озарялось блеском дымчато-зеленых глаз. Облаченный в тунику с короткими рукавами и небрежно откинутый за спину шелковистый диплойс, скрепленный на плече золотой фибулой с изображением саламандры, свернувшейся в солнечном круге, в сандалиях из тонкой кожи и с коротким мечом у пояса, префект стоял, опираясь о резные перила. С глубоким отрешенным взглядом он смотрел на приближающийся берег, и сапфиры в глазах саламандры преломляли в своих гранях отсвет мирного неба.
Квадрирема двигалась вдоль берега с бело-серебристой песчаной кромкой и цветными пятнами камней. Фиолетовые и желтовато-красные скалы раздвинулись, и вот уже открылась лазурная гавань, наполненная кораблями с крестовинами мачт. Некоторые суда неспешно двигались в прозрачных волнах под цветными, слабо трепещущими парусами. Несколько быстроходных, годных для войны либурн, заимствованных божественным Августом у пиратского племени, мягко отошли от пристани и направились в открытое море, тая в теплой бесплотной дымке раннего вечера.
Город выступил из скал, похожий на важного сенатора. Он с достоинством нес перед прибывшими мраморные складки своей белокаменной тоги с пурпурной каймой покрасневшего солнца. Розовый свет уже лег на храмы и белые дома, на сады, покоящиеся на выступах скал, арки с греческими и латинскими письменами, на статуи, увенчанные зеленью пиний. Огненно-красные тени разрезали город надвое. Толпа горожан в шерстяных и шелковистых туниках колыхалась у пристани. Сабинянки и почтенные матроны придерживали тонкие покрова и звенели украшениями. Дети с воплями носились по мягкому песку, испещренному следами птиц. То здесь, то там появлялась в толпе претекста магистрата со следовавшим за ней коротким одеянием номенклатора. Среди всеобщего гула голосов, далекого, почти неуловимого, мощного шума надвигающейся ночи, рева медных труб и надтреснутого больного звона тимпанов, выкриков гортаторов и команд магистров, почти бесшумно в розовых клубах пыли пронеслась турма во главе с офицером в золотых доспехах.
Песнь гребцов уже не казалась унылой, их голоса делались громче и веселее, и квадрирема, подобно легкой актуарии, летела к пристани. Теперь на палубе царило оживление. Капитан, возвышаясь на своем троне, громко отдавал приказания команде, невольники с бронзовыми блестящими торсами, напрягая мускулы и белозубо скалясь, выталкивали товары из темных квадратных люков на палубу под присмотром грека и толстого красногубого александрийца в полосатой одежде.
Красавец-римлянин в своей слабо подпоясанной тунике, явно подражающий Цезарю (хотя Сулла, напоминая о нем, советовал оптиматам «остерегаться плохо подпоясанного конца»), готовился сойти на берег в сопровождении своего стройного, легкого, как тополиный пух, спутника. Они проследовали в двух шагах от Флавия, обдав его изысканным запахом благовонных притираний, резко отличных от удушливой мускусной волны, растекшейся в пыльном воздухе от грубых холщовых тюков. Саллюстий Прииск, улыбаясь и поглаживая гладко выбритые щеки, декламировал стихи Вергилия. Эфеб слушал молча, устремив на него взор своих красивых глаз. Красное, довольно объемное одеяние мальчика отбрасывало яркий блеск на светлую тунику его господина с бахромой на коротких рукавах. Ее с удовольствием спутывал ветер, принесший сюда запахи города и многоречивого шумного порта. Тиара венчала шелковистые волосы эфеба, и несколько завитков касались изогнутых узких бровей. Римлянин первым стал спускаться по сходням к покачивающемуся на волнах барку, и это дало прекрасному эфебу краткую минуту, чтобы пообщаться с Флавием.
– Мне кажется, я узнал тебя, патриций, – проговорил он, обращаясь к Юлию. – Я не был уверен с самого начала, а Саллюстий не дал мне возможности поговорить с тобой… Путешествие было чересчур утомительно, не правда ли? И много раз мне казалось, что Нептун заберет себе наш несчастный кораблик. Саллюстий успокаивал меня, но я не слушал. Я неустанно возносил молитвы Осирису, и он смилостивился над нами… Мы живы, и я могу говорить с тобой! Я мечтал об этом, как только ты ступил на палубу!
Мальчик зарделся и пристально смотрел на Юлия блестящими влажными глазами. Он был невысок и тонок, а широкие складки одежды скрывали изгибы его тела, лишенного мужественности. Своими слегка приоткрытыми пухлыми губами, светлой ладонью, придерживающей на груди золотой медальон и буллу, еще не посвященную богам, и взглядом, исполненным чувственности, он походил скорее на девушку, нежели на эфеба, стоящего на пороге совершеннолетия.
– Где ты мог видеть меня? Не ошибся ли ты? – спросил Юлий.
Юноша покачал головой:
– Нет, нет, я не ошибся! Я видел тебя однажды, всего однажды, там, в Сиене. Я слышал, что ты направляешься в Фивы, и очень хотел последовать за тобой. Но Саллюстий воспротивился. Я был тогда ребенком, рабом Саллюстия. Теперь же я свободный гражданин, потому что Саллюстий любит меня!
– Откуда ты родом?
– Я британец, но совсем не помню свою родину. Зато я знаю Латакию и Александрию… О, она исполнена очарования, и я скучаю по ней! А ты, Юлий, знаешь ли ты Александрию?
Имя префекта сорвалось с губ юноши, он запнулся, будто подавившись словами, и еще больше покраснел. Флавий смотрел на это красивое, хотя и лишенное пола, существо, с такой яркой непосредственностью и доверчивостью открывающееся ему, и в нем шевельнулось чувство жалости к этому изнеженному юноше, носящему на теле женские украшения и изящную буллу из оникса, в то время, как его сверстники проходили военную подготовку на Капри.
– А сейчас ты идешь в Рим? – в свою очередь спросил Флавий.
– Да, – эфеб кивнул и устремил взор к храмам, залитым розовым свечением. – Я еще не видел этого города. Хотя мы пробудем там недолго, но, думаю, мне будет с чем сравнить прекрасную Александрию… Все восхищаются Римом, но меня он почему-то пугает, – юноша покачал головой, глаза его затуманились. Излишне многоречивый, как женщина, он, также как женщина, был подвластен эмоциям.
– Но мне пора, – спохватился он. – Рад был побеседовать с тобой. Рим так огромен, но, быть может, я еще смогу тебя увидеть?.. Прощай. Да хранят тебя боги, Юлий, и Ахура-Мазда пребывает в тебе!
Эфеб почтительно поклонился и заспешил к сходням. Его господин уже расположился в барке, и, скрестив на груди руки, с нетерпеливым, плохо скрытым раздражением, наблюдал за беседующей парой. До бывшего центуриона донеслись прощальные слова вольноотпущенника, и недобрые, глубоко посаженные глаза Прииска сверкнули.
Юлий отвернулся. Он не хотел становиться свидетелем чужих отношений и страстей, расцветающих на дымчатом, не вполне четком фоне впечатлений, не хотел приблизиться даже на расстояние вытянутой руки к чужой судьбе в проносящемся потоке жизни. Он оставался безучастным. Ему грезился Рим, обезумевший от похоти и кровавых зрелищ в цирках, которые так любил император. Палатин, утопающий в аромате роз, сочившихся от зноя под плетьми солнца; храмы, чья белизна ослепляла, дворцы и колоннады с мифическими животными и битвами на пилястрах…
Ему вспомнилось лицо Домициана, искаженное гримасой ярости, в тот миг, когда император стоял освещенный золотыми пыльными лучами солнца, льющимися из отверстия потолка и перечеркивающими огненно-красные мраморные стены атрия. Домициан, стойко встречавший любые неприятности, терял разум при напоминании о междоусобной войне, и его близорукие глаза мутнели от бешенства. Именно тогда император, не знающий меры своим страстям, и приказал молодому Флавию отправиться в Верхнюю Германию для ликвидации беспорядков.
И тут же сознание выдало новый образ в горячем ливне чувств – женщину, которую Юлий любил сильно и безнадежно. Женщину, возможно, также любившую его. Женщину, с которой он провел свои самые прекрасные дни. Дни, о которых больно вспоминать. Покидая Рим, чтобы спешно отправиться в провинцию с Лигурийским легионом и тревирской конницей, он думал, что разлучается с нею, быть может, навсегда.
Эфеб Саллюстия вызвал в душе его странные чувства. Но это длилось одно короткое мгновение, и юноша был теперь далеко, лишь его красная одежда все еще сияла, как рубин, среди барок и лодок прочих путешественников, облаченных преимущественно в белое. Его янтарные влажные глаза больше не заглядывали вопросительно и порочно в тайники сердца префекта.
Флавий злился на себя за минуту слабости, за то, что снизошел до вольноотпущенника, изнеженного, мягкого и недалекого вчерашнего раба, игрушки Прииска, чье место в гинекее! Наверно, именно такое создание – в златотканой, полупрозрачной одежде, в драгоценных геммах и золотых браслетах на щиколотках, какие носят эфиопки, находится сейчас рядом с Юлией, опьяняя ее нежностью и искренностью чувств, подобно соку цикуты. И именно ему сейчас она дарит ласку!.. Но разве его чувства менее искренни? Или он слабее телом или же опустошен духовно?..
Юноша в барке поднялся и помахал рукой. Увидев это, Юлий скрипнул зубами, коротко, зло рассмеялся и поспешил спуститься в лодку с двумя темнокожими гребцами в желтых повязках на головах.
Лодка, в которой молодой префект приближался к набережным, ловко лавировала между кораблей и таких же лодок, в которых важно восседали греки, завернувшиеся в лазоревые паллии, деловые италийцы, александрийцы в коричневых одеждах, преторианцы-ветераны, гордо несущие на своих суровых лицах белые рубцы, а на теле – легкие кирасы и стальные поножи, о которые ударялись мечи, юркие и вороватые евреи, превозносившие Цезаря за то, что он разрешил им отправлять культ своих богов в Вечном Городе и победил ненавистного Помпея, осквернившего их храм в Иерусалиме.
Остия раскрывала свои объятия, подобно блуднице, зазывающей путника в распахнутую кубикулу. Волны голов и плеч колыхались на пристани и в узких улицах, убегавших вверх, где двери лавчонок стояли настежь, и женщины прогуливались в портиках, хорошо различимых с причалов.
Лодка плавно обогнула доки, где шло непрерывное движение: подходили и отплывали купеческие корабли. Суда из Кампании с длинным заостренным носом, что придавало им сходство с веретеном, биремы, триремы и квадриремы с короткими мачтами и рядами весел, расположенными в шахматном порядке, на них нередко полоскалось лазоревое знамя; афракты, актуарии, келоксы, вездесущие либурны, которые можно было встретить в любом порту Римской Империи. Все это скрипело, кричало и колыхалось на обесцвеченных водах вблизи устья великой реки, чей желтый рукав огибает римские холмы.
Порт Остии шумел, и с каждым рывком, с каждым ударом весел, сопровождаемым короткими фразами гребцов на чужом наречии, Юлий Флавий все больше замыкался и все больше мрачнел, отстранясь от всего внешнего и плавно погружаясь в мир своей мечты, желанной и понятной лишь ему одному. Были минуты, в которые он хотел никогда больше не видеть Рима, оскверненного сладострастием и свирепостью императора; его роскошных дворцов с арками и термами, где женщины, блистая божественной красотой, предаются блуду и изысканным, извращенным удовольствиям; Саллюстиевых садов, покрывающих почти весь Квиринал, где впервые восстала его мужская сила; роскошных зрелищ Города и крови, орошающей мягкий песок амфитеатра. Ничего этого не видеть! Никогда!
Но Юлий ясно сознавал, что не сможет существовать вне Рима, этого распятого города, пресыщенного ласками, увенчанного драгоценной митрой. Выше его сил быть отделенным от сутолоки и гула Марсова поля в сверкании вод Тибра, иссеченных мечами солнца, с тонкими деревцами и влажными кущами в розовых и фиолетовых тенях. Он любил этот город так же, как любил Юлию, и это была единственно болевая точка его сурового, твердого характера.
Исполненный достоинства Флавий шел неспешно по улицам Остии, не оглядываясь на набережные. Ветер закручивал концы его диплойса и обдавал префекта смрадным дыханием порта, запахом разложения, гниющих фруктов и рыбы. До слуха Юлия еще доносился гомон, среди которого выделялся резкий смех проституток, песни моряков, выходивших из сумрака термопол, рыбаков, кричащих о своем товаре и прячущих в складках набедренной повязки мелкие монеты.
Порт удалялся, Остия улыбалась префекту, но он шел, прикрыв глаза тяжелыми веками, безмолвный, спокойный, знающий свое дело, и очень одинокий.
Юлий закрыл глаза рукою, и ее жесткие мозоли коснулись век. Он не обратил на это внимания. Ежедневные упражнения с оружием – мечом и копьем, которые он не выпускал из рук долгие месяцы, сделали его ладони такими же грубыми, как и руки его легионеров. С носовой части корабля доносилось пение кифарида, и, слушая его, он молча отдавался мечтам. Звон струн то становился громче, то замирал, относимый в сторону легким ветерком, постоянно меняющим направление.
Море – янтарное, нежно-зеленое, синее, с белой запутанной бахромой, едва колыхалось, и квадрирема остановилась на миг, задрав нос. Прикованные цепями к скамьям гребцы, повинуясь жезлу гортатора, содрогнулись в едином ритме, и весла вновь принялись погружаться в ультрамарин вод и подниматься из него уже в сверкании брызг. Казалось, что морские нимфы оплетали их своими ожерельями.
Море было спокойно. Горизонт начал бледнеть, и мнимая прохлада изливалась из раскинувшегося на палубе синего шатра. Экипаж двигался слаженно. Матросы, поймав слабый порыв теплого ветра, пытались поставить парус, иные по приказу капитана-магистра разворачивали опознавательные флаги.
Кифарид умолк, и голос его как бы растворился в звоне струн. Только после этого префект, наслаждавшийся его пением, устремил взгляд к горизонту, а гребцы возобновили свою унылую ритмичную песню.
Плавание близилось к концу. Уже недолго осталось ждать тот сладкий миг, когда взору путешественников откроется приморский город с многочисленными храмами, зеленью, причудливыми утесами, разукрашенными серебристо-белыми полосами, и сожженным палящими лучами солнца портом.
По левому борту корабля показались плавники дельфинов, мягко разрезающие пологие волны. Ощетинившаяся многочисленными веслами квадрирема спокойно несла в своем чреве огромный груз: тюки красных кож и многоцветных тканей, черные ящики с драгоценностями, серебряную чеканную посуду. Из открытых люков сильно пахло благовониями. Мускулистые невольники с непокрытыми головами и обернутыми холстом бедрами дремали, прислонившись к мачте.
Юлий мало знал спутников, с которыми его на короткое время связал корабль. Сейчас они тихо и лениво беседовали, очарованные долгим путешествием и медленно угасающим днем. Их было немного: греческий купец, александриец, без конца вытиравший свой багровый складчатый загривок, двое италийцев, обладавших латинским гражданством, и римлянин в слабо подпоясанной тунике, с гордой головой, увенчанной белокурыми завитыми волосами. Скрестив на груди руки, он насмешливо и односложно отвечал своим собеседникам.
Частое упоминание Луция Сенеки привлекло внимание Юлия, и префект медленно обернулся. Но он не стал прислушиваться к разговору, поскольку взору его предстала картина, вызвавшая неприятные ассоциации и воспоминания. Рядом с римлянином стоял юноша – почти мальчик, в красном одеянии, с изящными чертами лица, на котором светились желтовато-зеленые глаза миндалевидного разреза. Ноздри его тонкого носа нервно трепетали. Сжимая и разжимая пальцы, богато унизанные рубинами, он посматривал на гребцов. Римлянин, бывший центурион Саллюстий Прииск, продолжая свой разговор с греком, положил руку на плечо мальчика и провел большим пальцем по его открытой шее. С нежностью взглянул эфеб на Прииска, а грек, от взгляда которого не ускользнуло это движение пальца, забрал в кулак холеную черную бороду и пошло рассмеялся.
Эта краткая сцена вызвала у префекта укол ревности и смутные воспоминания, в которых тесно переплетались сладострастие и мучительные сомнения. Воспоминания, где всегда царствует Юлия…
Юлий Флавий сжал губы и отвернулся. Он вспомнил о том, что император ожидает его прибытия из Верхней Германии, где время от времени поднимались всходы междоусобной войны, начатой еще Луцием Антонием. Голову Антония, насаженную на копье, уже пронесли по улицам Рима, а свирепость Домициана, его вероломство и подозрительность, только усилились. По прибытии в Вечный город Юлий предстанет перед стареющим императором, в десятый день ноябрьских календ отметившим свое сорокачетырехлетие. В стройном теле Домициана некогда жили красота и достоинство, а большие близорукие глаза торжествующе смотрели на мир, теперь же это был циничный муж с выпяченным животом, лысиной и тощими ногами, обезображенный злобой и лупанариями.
А Юлия! С каждой минутой она все ближе и ближе… Ленивая, изнеженная, гибкая, нервная Юлия, чьи глаза горят как луны, тело подобно лилиям, а волосы шелковисты, как лотосы… Флавий не был склонен к грезам, но при мысли о прекрасной патрицианке всегда приходил в смятение, поскольку знал, что душа и тело его уже давно во власти этой женщины.
Юлий смотрел на фиолетовую полосу скал, рывками приближающуюся к кораблю с каждым ударом весел. Ветер шевелил его пепельные кудри, короткая борода частично скрывала свежий рубец на щеке, а смуглое лицо с безукоризненно правильными чертами озарялось блеском дымчато-зеленых глаз. Облаченный в тунику с короткими рукавами и небрежно откинутый за спину шелковистый диплойс, скрепленный на плече золотой фибулой с изображением саламандры, свернувшейся в солнечном круге, в сандалиях из тонкой кожи и с коротким мечом у пояса, префект стоял, опираясь о резные перила. С глубоким отрешенным взглядом он смотрел на приближающийся берег, и сапфиры в глазах саламандры преломляли в своих гранях отсвет мирного неба.
Квадрирема двигалась вдоль берега с бело-серебристой песчаной кромкой и цветными пятнами камней. Фиолетовые и желтовато-красные скалы раздвинулись, и вот уже открылась лазурная гавань, наполненная кораблями с крестовинами мачт. Некоторые суда неспешно двигались в прозрачных волнах под цветными, слабо трепещущими парусами. Несколько быстроходных, годных для войны либурн, заимствованных божественным Августом у пиратского племени, мягко отошли от пристани и направились в открытое море, тая в теплой бесплотной дымке раннего вечера.
Город выступил из скал, похожий на важного сенатора. Он с достоинством нес перед прибывшими мраморные складки своей белокаменной тоги с пурпурной каймой покрасневшего солнца. Розовый свет уже лег на храмы и белые дома, на сады, покоящиеся на выступах скал, арки с греческими и латинскими письменами, на статуи, увенчанные зеленью пиний. Огненно-красные тени разрезали город надвое. Толпа горожан в шерстяных и шелковистых туниках колыхалась у пристани. Сабинянки и почтенные матроны придерживали тонкие покрова и звенели украшениями. Дети с воплями носились по мягкому песку, испещренному следами птиц. То здесь, то там появлялась в толпе претекста магистрата со следовавшим за ней коротким одеянием номенклатора. Среди всеобщего гула голосов, далекого, почти неуловимого, мощного шума надвигающейся ночи, рева медных труб и надтреснутого больного звона тимпанов, выкриков гортаторов и команд магистров, почти бесшумно в розовых клубах пыли пронеслась турма во главе с офицером в золотых доспехах.
Песнь гребцов уже не казалась унылой, их голоса делались громче и веселее, и квадрирема, подобно легкой актуарии, летела к пристани. Теперь на палубе царило оживление. Капитан, возвышаясь на своем троне, громко отдавал приказания команде, невольники с бронзовыми блестящими торсами, напрягая мускулы и белозубо скалясь, выталкивали товары из темных квадратных люков на палубу под присмотром грека и толстого красногубого александрийца в полосатой одежде.
Красавец-римлянин в своей слабо подпоясанной тунике, явно подражающий Цезарю (хотя Сулла, напоминая о нем, советовал оптиматам «остерегаться плохо подпоясанного конца»), готовился сойти на берег в сопровождении своего стройного, легкого, как тополиный пух, спутника. Они проследовали в двух шагах от Флавия, обдав его изысканным запахом благовонных притираний, резко отличных от удушливой мускусной волны, растекшейся в пыльном воздухе от грубых холщовых тюков. Саллюстий Прииск, улыбаясь и поглаживая гладко выбритые щеки, декламировал стихи Вергилия. Эфеб слушал молча, устремив на него взор своих красивых глаз. Красное, довольно объемное одеяние мальчика отбрасывало яркий блеск на светлую тунику его господина с бахромой на коротких рукавах. Ее с удовольствием спутывал ветер, принесший сюда запахи города и многоречивого шумного порта. Тиара венчала шелковистые волосы эфеба, и несколько завитков касались изогнутых узких бровей. Римлянин первым стал спускаться по сходням к покачивающемуся на волнах барку, и это дало прекрасному эфебу краткую минуту, чтобы пообщаться с Флавием.
– Мне кажется, я узнал тебя, патриций, – проговорил он, обращаясь к Юлию. – Я не был уверен с самого начала, а Саллюстий не дал мне возможности поговорить с тобой… Путешествие было чересчур утомительно, не правда ли? И много раз мне казалось, что Нептун заберет себе наш несчастный кораблик. Саллюстий успокаивал меня, но я не слушал. Я неустанно возносил молитвы Осирису, и он смилостивился над нами… Мы живы, и я могу говорить с тобой! Я мечтал об этом, как только ты ступил на палубу!
Мальчик зарделся и пристально смотрел на Юлия блестящими влажными глазами. Он был невысок и тонок, а широкие складки одежды скрывали изгибы его тела, лишенного мужественности. Своими слегка приоткрытыми пухлыми губами, светлой ладонью, придерживающей на груди золотой медальон и буллу, еще не посвященную богам, и взглядом, исполненным чувственности, он походил скорее на девушку, нежели на эфеба, стоящего на пороге совершеннолетия.
– Где ты мог видеть меня? Не ошибся ли ты? – спросил Юлий.
Юноша покачал головой:
– Нет, нет, я не ошибся! Я видел тебя однажды, всего однажды, там, в Сиене. Я слышал, что ты направляешься в Фивы, и очень хотел последовать за тобой. Но Саллюстий воспротивился. Я был тогда ребенком, рабом Саллюстия. Теперь же я свободный гражданин, потому что Саллюстий любит меня!
– Откуда ты родом?
– Я британец, но совсем не помню свою родину. Зато я знаю Латакию и Александрию… О, она исполнена очарования, и я скучаю по ней! А ты, Юлий, знаешь ли ты Александрию?
Имя префекта сорвалось с губ юноши, он запнулся, будто подавившись словами, и еще больше покраснел. Флавий смотрел на это красивое, хотя и лишенное пола, существо, с такой яркой непосредственностью и доверчивостью открывающееся ему, и в нем шевельнулось чувство жалости к этому изнеженному юноше, носящему на теле женские украшения и изящную буллу из оникса, в то время, как его сверстники проходили военную подготовку на Капри.
– А сейчас ты идешь в Рим? – в свою очередь спросил Флавий.
– Да, – эфеб кивнул и устремил взор к храмам, залитым розовым свечением. – Я еще не видел этого города. Хотя мы пробудем там недолго, но, думаю, мне будет с чем сравнить прекрасную Александрию… Все восхищаются Римом, но меня он почему-то пугает, – юноша покачал головой, глаза его затуманились. Излишне многоречивый, как женщина, он, также как женщина, был подвластен эмоциям.
– Но мне пора, – спохватился он. – Рад был побеседовать с тобой. Рим так огромен, но, быть может, я еще смогу тебя увидеть?.. Прощай. Да хранят тебя боги, Юлий, и Ахура-Мазда пребывает в тебе!
Эфеб почтительно поклонился и заспешил к сходням. Его господин уже расположился в барке, и, скрестив на груди руки, с нетерпеливым, плохо скрытым раздражением, наблюдал за беседующей парой. До бывшего центуриона донеслись прощальные слова вольноотпущенника, и недобрые, глубоко посаженные глаза Прииска сверкнули.
Юлий отвернулся. Он не хотел становиться свидетелем чужих отношений и страстей, расцветающих на дымчатом, не вполне четком фоне впечатлений, не хотел приблизиться даже на расстояние вытянутой руки к чужой судьбе в проносящемся потоке жизни. Он оставался безучастным. Ему грезился Рим, обезумевший от похоти и кровавых зрелищ в цирках, которые так любил император. Палатин, утопающий в аромате роз, сочившихся от зноя под плетьми солнца; храмы, чья белизна ослепляла, дворцы и колоннады с мифическими животными и битвами на пилястрах…
Ему вспомнилось лицо Домициана, искаженное гримасой ярости, в тот миг, когда император стоял освещенный золотыми пыльными лучами солнца, льющимися из отверстия потолка и перечеркивающими огненно-красные мраморные стены атрия. Домициан, стойко встречавший любые неприятности, терял разум при напоминании о междоусобной войне, и его близорукие глаза мутнели от бешенства. Именно тогда император, не знающий меры своим страстям, и приказал молодому Флавию отправиться в Верхнюю Германию для ликвидации беспорядков.
И тут же сознание выдало новый образ в горячем ливне чувств – женщину, которую Юлий любил сильно и безнадежно. Женщину, возможно, также любившую его. Женщину, с которой он провел свои самые прекрасные дни. Дни, о которых больно вспоминать. Покидая Рим, чтобы спешно отправиться в провинцию с Лигурийским легионом и тревирской конницей, он думал, что разлучается с нею, быть может, навсегда.
Эфеб Саллюстия вызвал в душе его странные чувства. Но это длилось одно короткое мгновение, и юноша был теперь далеко, лишь его красная одежда все еще сияла, как рубин, среди барок и лодок прочих путешественников, облаченных преимущественно в белое. Его янтарные влажные глаза больше не заглядывали вопросительно и порочно в тайники сердца префекта.
Флавий злился на себя за минуту слабости, за то, что снизошел до вольноотпущенника, изнеженного, мягкого и недалекого вчерашнего раба, игрушки Прииска, чье место в гинекее! Наверно, именно такое создание – в златотканой, полупрозрачной одежде, в драгоценных геммах и золотых браслетах на щиколотках, какие носят эфиопки, находится сейчас рядом с Юлией, опьяняя ее нежностью и искренностью чувств, подобно соку цикуты. И именно ему сейчас она дарит ласку!.. Но разве его чувства менее искренни? Или он слабее телом или же опустошен духовно?..
Юноша в барке поднялся и помахал рукой. Увидев это, Юлий скрипнул зубами, коротко, зло рассмеялся и поспешил спуститься в лодку с двумя темнокожими гребцами в желтых повязках на головах.
Лодка, в которой молодой префект приближался к набережным, ловко лавировала между кораблей и таких же лодок, в которых важно восседали греки, завернувшиеся в лазоревые паллии, деловые италийцы, александрийцы в коричневых одеждах, преторианцы-ветераны, гордо несущие на своих суровых лицах белые рубцы, а на теле – легкие кирасы и стальные поножи, о которые ударялись мечи, юркие и вороватые евреи, превозносившие Цезаря за то, что он разрешил им отправлять культ своих богов в Вечном Городе и победил ненавистного Помпея, осквернившего их храм в Иерусалиме.
Остия раскрывала свои объятия, подобно блуднице, зазывающей путника в распахнутую кубикулу. Волны голов и плеч колыхались на пристани и в узких улицах, убегавших вверх, где двери лавчонок стояли настежь, и женщины прогуливались в портиках, хорошо различимых с причалов.
Лодка плавно обогнула доки, где шло непрерывное движение: подходили и отплывали купеческие корабли. Суда из Кампании с длинным заостренным носом, что придавало им сходство с веретеном, биремы, триремы и квадриремы с короткими мачтами и рядами весел, расположенными в шахматном порядке, на них нередко полоскалось лазоревое знамя; афракты, актуарии, келоксы, вездесущие либурны, которые можно было встретить в любом порту Римской Империи. Все это скрипело, кричало и колыхалось на обесцвеченных водах вблизи устья великой реки, чей желтый рукав огибает римские холмы.
Порт Остии шумел, и с каждым рывком, с каждым ударом весел, сопровождаемым короткими фразами гребцов на чужом наречии, Юлий Флавий все больше замыкался и все больше мрачнел, отстранясь от всего внешнего и плавно погружаясь в мир своей мечты, желанной и понятной лишь ему одному. Были минуты, в которые он хотел никогда больше не видеть Рима, оскверненного сладострастием и свирепостью императора; его роскошных дворцов с арками и термами, где женщины, блистая божественной красотой, предаются блуду и изысканным, извращенным удовольствиям; Саллюстиевых садов, покрывающих почти весь Квиринал, где впервые восстала его мужская сила; роскошных зрелищ Города и крови, орошающей мягкий песок амфитеатра. Ничего этого не видеть! Никогда!
Но Юлий ясно сознавал, что не сможет существовать вне Рима, этого распятого города, пресыщенного ласками, увенчанного драгоценной митрой. Выше его сил быть отделенным от сутолоки и гула Марсова поля в сверкании вод Тибра, иссеченных мечами солнца, с тонкими деревцами и влажными кущами в розовых и фиолетовых тенях. Он любил этот город так же, как любил Юлию, и это была единственно болевая точка его сурового, твердого характера.
Исполненный достоинства Флавий шел неспешно по улицам Остии, не оглядываясь на набережные. Ветер закручивал концы его диплойса и обдавал префекта смрадным дыханием порта, запахом разложения, гниющих фруктов и рыбы. До слуха Юлия еще доносился гомон, среди которого выделялся резкий смех проституток, песни моряков, выходивших из сумрака термопол, рыбаков, кричащих о своем товаре и прячущих в складках набедренной повязки мелкие монеты.
Порт удалялся, Остия улыбалась префекту, но он шел, прикрыв глаза тяжелыми веками, безмолвный, спокойный, знающий свое дело, и очень одинокий.
ГЛАВА 2
Греческого стиля дом, возносивший свою кровлю в звенящую воздушную синеву, принадлежал почтенному горожанину – курульному эдилу города, старому другу отца Флавия, Тиберию Ливию. Магистр был справедлив и уважаем народом, но однажды он почему-то оставил мраморное кресло и свои обязанности и, уклонившись от объяснений, отошел от дел, еще будучи полным сил.
Тяжелая, как скалистая глыба, жара медленно спадала, остывали гранитные львы, сидящие на подступах к широким ступеням, и золотисто-охристые статуи Венеры и Апполона, с яркими бликами, обласканные солнцем, устало закрывали глаза. Сиреневые тени в аллеях удлинялись, и листва лавров приобретала странную прозрачность. Где-то слышался мерный плеск воды. От стоявших вдоль дорожки бронзовых гладиаторов с обнаженными клинками исходил жар, утомительный в сонном, сухом воздухе, наполнившем пространство.
Янитор, волоча за собой тонкую цепь, что разматывая кольца, звенела, с поклоном встретил Флавия, уверенно и спокойно восходящего по ступеням, перекинув через одну руку диплойс и придерживая меч другой. Он прекрасно знал префекта и с сожалением покачал головой, сообщая со странным причмокиванием, что хозяина нет дома. Не далее, как на рассвете Тиберий отправился в Рим.
– Ну, это не диво, – сказал Флавий. – Все идут в Рим.
Янитор крикнул номенклатора, и тот, с поклонами проводил префекта внутрь дома через анфиладу комнат, где неподвижно стояли наискось цветные солнечные колонны с мягкими капителями, упиравшимися в гранитные плинтуса. Затем, шурша широкой и длинной накидкой, он помчался доложить жене Тиберия о прибывшем госте. В немой тишине слышался затихающий стук сандалий раба, направлявшегося к гинекею.
Молодой префект остался наедине с безмолвием и прохладой атрия, исходящими от круглого бассейна с голубой хрустальной водой, освещенной золотистым лучом, скользящим из отверстия в потолке и обрисовывающим смутные увеличенные очертания бело-голубой мозаики на дне. По поверхности плавали бледные лепестки роз. Тонкие занавеси из дорогих тканей, усеянные звездами, скрывали потаенные кубикулы в аромате курений. Фрески – лазурные, синие, с мягко струящимся розовым и теплым белым, были выполнены со вкусом и украшали стены, разделенные пилястрами: морские горизонты, либурны под парусами, зеленые пенящиеся глыбы, со звоном разбивающиеся о берег; ландшафты, способные привидеться только в любовном бреду; химера, пожирающая собственный хвост; прекрасный эфеб в окружении нимф источника, улыбающаяся Исида с драгоценностями в волосах и простерший к ней руки Гор… От серебряных чеканных фиалов, стоящих прямо на полу, поднимался невидимый дымок, разносящий теплый аромат меж бюстов императоров в венках и спящих кресел черного дерева с украшениями из слоновой кости.
Послышались шаги, и из-за стремительно откинутой занавески появился управитель в белом синтесисе, с седой длинной бородой в завитках, весьма напоминающий вавилонского халдея. В его мускулистой обнаженной руке с коричневой морщинистой кожей был зажат жезл управителя дома. В этом доме, где органично слились Рим и Афины, чувствовались также и экзотические нотки Востока, его чувственность и пряная пикантная дымка. С низким поклоном приветствовал управитель гостя, поблескивая из-под низких кустистых бровей тускло-серыми глазами:
– Тиберий недавно вспоминал о тебе, Юлий. Мы знали, что ты отправился в Германию. О, боги Италии, эти мятежи разорят империю, а варвары, предвижу я, убьют нас всех в этих прекрасных домах! – сказал управитель, с широким жестом провожая Флавия через боковые кубикулы.
Среди внезапно расступившихся стен открылся портик с полотном неизъяснимо-прекрасного неба. По белым дорожкам они проследовали в глубину остывающего сада, где среди зеленых ветвей били фонтаны, а за колоннами беседок скрывались мраморные Приапы.
Флавий вступил в сумрачную кальдарию, и управитель, раскланявшись с ним при неясном свете теплого вечера, словно бы растворился в этом бесплотном воздухе, и лишь серебристая пыль плыла в проеме двери.
Светловолосые невольники сняли с Юлия его дорожное платье, и он с блаженством погрузился в прохладу воды мозаичного бассейна фригидария. Спустя некоторое время освеженный Юлий проследовал в ункторий, где расторопные рабы умастили его тело мазями и благовониями, а волосы напитали сирийским маслом, затем они облачили гостя в мягкую длинную тунику, и их пальцы летали над префектом, как голуби.
Вновь появившийся управитель поднялся с теплой каменной скамьи и проговорил со сдержанной улыбкой:
– Антонина, жена Тиберия, желает видеть и приветствовать тебя, молодой Флавий.
Тем же путем они проследовали обратно к бело-розовому дому, который в наступающих сумерках как будто стал выше и, выявив необычайную легкость, казалось, покачивался над лиловыми газонами. В огненно-золотых просветах между деревьями раскрывались цветы грез, и листва сада едва трепетала. Отсюда кое-где виднелись отдельные клочки городского пейзажа и сбегающие по склону одного из холмов крыши вилл именитых граждан Остии.
Каждое движение управителя сопровождалось хрустальным перезвоном бубенцов, вшитых в складки его одежды – новый каприз Антонины. Лицо его почти слилось с вечерним полусветом, черты смазались. Он вежливо обращался к префекту, но Юлий, хотя и пребывал в благодушном настроении, отвечал чаще всего коротко и односложно. Присутствие спутника мешало ему беседовать с собой.
– Не кажется ли тебе, Зетта, что мир слишком прекрасен?.. Моя душа рыдает, ведь я не в силах постичь это чудо! – проговорил Юлий с чувством, и по его дрогнувшему голосу управитель понял, что гость улыбается.
Они медленно шли по сумеречным залам, где в темноте с шорохом и тихим смехом прятались рабыни, оставляя в трепещущем воздухе запах вербены.
Огромное мраморное ложе в виде полумесяца открылось взору Флавия. Длинный низкий стол был укреплен на гранитной пирамиде, и в середине ее размещался канделябр с трепещущим языком пламени.
– Юлий Флавий, твой гость, приветствует тебя в твоем доме, – возвестил номенклатор красивым сильным голосом, обращаясь к госпоже.
Жена хозяина дома встала, ее гигантская фиолетовая тень скользнула на пол и заколыхалась на стене, где зыбкий свет едва выявлял очертания фрески. Антонина смотрела прямо на префекта, а отраженные языки пламени лизали ее подбородок и полную шею. Флавий склонил голову, и Антонина улыбнулась уголками подкрашенного рта. Префект поцеловал ее руки и губы и принес извинение за внезапное вторжение.
– Приветствую тебя, Юлий, – проговорила она. – Тиберий, к моему, и, надеюсь – твоему сожалению, уехал в Рим. Но ты не останешься недоволен приемом, по крайней мере, я сделаю для этого все возможное! Я намеренно не пригласила к ужину ни одного из друзей моего мужа. И этих несносных паразитов велела прогнать прочь, – продолжала она после краткого молчания. – Я полагала, что после утомительного плавания тебе захочется покоя, и лишь музыка и танцовщицы сделают отдых приятным. Но если ты, Юлий, мой гость, пожелаешь развлечь себя беседой, я тотчас распоряжусь. Среди клиентов моего мужа есть поэт, педагог, что из-за своей бедности носит только шерстяную тунику, есть и астролог, каждую ночь глядящий в небо и потерявший разум среди звезд. Здесь обитают и некоторые другие, но те – отбросы, демагоги. Тиберий держит их возле себя потому только, что они умеют кривляться и лицемерить, и это развлекает его.
Тяжелая, как скалистая глыба, жара медленно спадала, остывали гранитные львы, сидящие на подступах к широким ступеням, и золотисто-охристые статуи Венеры и Апполона, с яркими бликами, обласканные солнцем, устало закрывали глаза. Сиреневые тени в аллеях удлинялись, и листва лавров приобретала странную прозрачность. Где-то слышался мерный плеск воды. От стоявших вдоль дорожки бронзовых гладиаторов с обнаженными клинками исходил жар, утомительный в сонном, сухом воздухе, наполнившем пространство.
Янитор, волоча за собой тонкую цепь, что разматывая кольца, звенела, с поклоном встретил Флавия, уверенно и спокойно восходящего по ступеням, перекинув через одну руку диплойс и придерживая меч другой. Он прекрасно знал префекта и с сожалением покачал головой, сообщая со странным причмокиванием, что хозяина нет дома. Не далее, как на рассвете Тиберий отправился в Рим.
– Ну, это не диво, – сказал Флавий. – Все идут в Рим.
Янитор крикнул номенклатора, и тот, с поклонами проводил префекта внутрь дома через анфиладу комнат, где неподвижно стояли наискось цветные солнечные колонны с мягкими капителями, упиравшимися в гранитные плинтуса. Затем, шурша широкой и длинной накидкой, он помчался доложить жене Тиберия о прибывшем госте. В немой тишине слышался затихающий стук сандалий раба, направлявшегося к гинекею.
Молодой префект остался наедине с безмолвием и прохладой атрия, исходящими от круглого бассейна с голубой хрустальной водой, освещенной золотистым лучом, скользящим из отверстия в потолке и обрисовывающим смутные увеличенные очертания бело-голубой мозаики на дне. По поверхности плавали бледные лепестки роз. Тонкие занавеси из дорогих тканей, усеянные звездами, скрывали потаенные кубикулы в аромате курений. Фрески – лазурные, синие, с мягко струящимся розовым и теплым белым, были выполнены со вкусом и украшали стены, разделенные пилястрами: морские горизонты, либурны под парусами, зеленые пенящиеся глыбы, со звоном разбивающиеся о берег; ландшафты, способные привидеться только в любовном бреду; химера, пожирающая собственный хвост; прекрасный эфеб в окружении нимф источника, улыбающаяся Исида с драгоценностями в волосах и простерший к ней руки Гор… От серебряных чеканных фиалов, стоящих прямо на полу, поднимался невидимый дымок, разносящий теплый аромат меж бюстов императоров в венках и спящих кресел черного дерева с украшениями из слоновой кости.
Послышались шаги, и из-за стремительно откинутой занавески появился управитель в белом синтесисе, с седой длинной бородой в завитках, весьма напоминающий вавилонского халдея. В его мускулистой обнаженной руке с коричневой морщинистой кожей был зажат жезл управителя дома. В этом доме, где органично слились Рим и Афины, чувствовались также и экзотические нотки Востока, его чувственность и пряная пикантная дымка. С низким поклоном приветствовал управитель гостя, поблескивая из-под низких кустистых бровей тускло-серыми глазами:
– Тиберий недавно вспоминал о тебе, Юлий. Мы знали, что ты отправился в Германию. О, боги Италии, эти мятежи разорят империю, а варвары, предвижу я, убьют нас всех в этих прекрасных домах! – сказал управитель, с широким жестом провожая Флавия через боковые кубикулы.
Среди внезапно расступившихся стен открылся портик с полотном неизъяснимо-прекрасного неба. По белым дорожкам они проследовали в глубину остывающего сада, где среди зеленых ветвей били фонтаны, а за колоннами беседок скрывались мраморные Приапы.
Флавий вступил в сумрачную кальдарию, и управитель, раскланявшись с ним при неясном свете теплого вечера, словно бы растворился в этом бесплотном воздухе, и лишь серебристая пыль плыла в проеме двери.
Светловолосые невольники сняли с Юлия его дорожное платье, и он с блаженством погрузился в прохладу воды мозаичного бассейна фригидария. Спустя некоторое время освеженный Юлий проследовал в ункторий, где расторопные рабы умастили его тело мазями и благовониями, а волосы напитали сирийским маслом, затем они облачили гостя в мягкую длинную тунику, и их пальцы летали над префектом, как голуби.
Вновь появившийся управитель поднялся с теплой каменной скамьи и проговорил со сдержанной улыбкой:
– Антонина, жена Тиберия, желает видеть и приветствовать тебя, молодой Флавий.
Тем же путем они проследовали обратно к бело-розовому дому, который в наступающих сумерках как будто стал выше и, выявив необычайную легкость, казалось, покачивался над лиловыми газонами. В огненно-золотых просветах между деревьями раскрывались цветы грез, и листва сада едва трепетала. Отсюда кое-где виднелись отдельные клочки городского пейзажа и сбегающие по склону одного из холмов крыши вилл именитых граждан Остии.
Каждое движение управителя сопровождалось хрустальным перезвоном бубенцов, вшитых в складки его одежды – новый каприз Антонины. Лицо его почти слилось с вечерним полусветом, черты смазались. Он вежливо обращался к префекту, но Юлий, хотя и пребывал в благодушном настроении, отвечал чаще всего коротко и односложно. Присутствие спутника мешало ему беседовать с собой.
– Не кажется ли тебе, Зетта, что мир слишком прекрасен?.. Моя душа рыдает, ведь я не в силах постичь это чудо! – проговорил Юлий с чувством, и по его дрогнувшему голосу управитель понял, что гость улыбается.
Они медленно шли по сумеречным залам, где в темноте с шорохом и тихим смехом прятались рабыни, оставляя в трепещущем воздухе запах вербены.
Огромное мраморное ложе в виде полумесяца открылось взору Флавия. Длинный низкий стол был укреплен на гранитной пирамиде, и в середине ее размещался канделябр с трепещущим языком пламени.
– Юлий Флавий, твой гость, приветствует тебя в твоем доме, – возвестил номенклатор красивым сильным голосом, обращаясь к госпоже.
Жена хозяина дома встала, ее гигантская фиолетовая тень скользнула на пол и заколыхалась на стене, где зыбкий свет едва выявлял очертания фрески. Антонина смотрела прямо на префекта, а отраженные языки пламени лизали ее подбородок и полную шею. Флавий склонил голову, и Антонина улыбнулась уголками подкрашенного рта. Префект поцеловал ее руки и губы и принес извинение за внезапное вторжение.
– Приветствую тебя, Юлий, – проговорила она. – Тиберий, к моему, и, надеюсь – твоему сожалению, уехал в Рим. Но ты не останешься недоволен приемом, по крайней мере, я сделаю для этого все возможное! Я намеренно не пригласила к ужину ни одного из друзей моего мужа. И этих несносных паразитов велела прогнать прочь, – продолжала она после краткого молчания. – Я полагала, что после утомительного плавания тебе захочется покоя, и лишь музыка и танцовщицы сделают отдых приятным. Но если ты, Юлий, мой гость, пожелаешь развлечь себя беседой, я тотчас распоряжусь. Среди клиентов моего мужа есть поэт, педагог, что из-за своей бедности носит только шерстяную тунику, есть и астролог, каждую ночь глядящий в небо и потерявший разум среди звезд. Здесь обитают и некоторые другие, но те – отбросы, демагоги. Тиберий держит их возле себя потому только, что они умеют кривляться и лицемерить, и это развлекает его.