Перейдя по мосту от Университетской набережной к Эрмитажу, можно было зайти туда и встретиться с В.В. Струве. По новым языкам Струве уступил бы пальму первенства коллегам по увлечению. Но вот древние языки были его царством. Кто лучше его мог перевести для нас речь древнего египтянина, перса, вавилонянина, хетта или шумера? Но и Струве не отгораживался от жизни. Много сил отдал он сохранению сокровищ Эрмитажа для будущих поколений в ту непростую эпоху.
А наискосок от музея через площадь просматривается импозантное здание Капеллы, на фронтоне которого написаны имена композиторов прошлого. И мы в этой связи не можем не вспомнить И.И. Соллертинского, организатора музыкальной жизни довоенного Ленинграда. За массой дел он не находил времени для систематических занятий языками, так что приходилось писать дневник по-старопортугальски, лекции при согласии слушателей читать по-французски или итальянски, а во время болезни заниматься японским. Что делать, надо же как-то поддерживать свои 32 языка! Коллеги вспоминают, что в ведомости на получение зарплаты Иван Иванович по забывчивости расписывался то греческими, то санскритскими буквами.
Трудно поверить, что за кем-то из этих удивительных людей вполне можно было стоять в очереди в магазине, с кем-то из них разговориться в вестибюле библиотеки или просто поздороваться на набережной Невы промозглой поздней осенью.
Так или примерно так говорил автор этих строк своему собеседнику, крупному седому мужчине, проходя мимо каменных сфинксов таким же холодным и пасмурным ноябрьским вечером 1972 года. С ним время от времени здоровались знакомые и совсем незнакомые люди. Моим собеседником в тот вечер был Л.В. Успенский, замечательный ленинградский писатель и одновременно достойный представитель второго поколения ленинградских полиглотов. Приняв из рук первого поколения эстафету культуры нашего города, они развили ее и защитили в огне войны и блокады. И в жизни Успенского языки не играли какой-то особой роли, а просто вплетались в его повседневные занятия. Интересна переписка Льва Васильевича с Г. Уэллсом. В одном из писем русский писатель под звуки артобстрела напоминал английскому коллеге, как наша страна закрывала собой Европу от монголо-татарского нашествия, и настаивал на необходимости открытия второго фронта. Уэллс соглашался с Успенским и заглядывал в будущие времена дружбы и мира. «Этот важнейший труд по пробуждению Нового Мира, – писал он, – надо вести на всех языках Земли».
Мы обсуждали со Львом Васильевичем главу из его ккиги «Записки старого петербуржца», где говорилось о своеобразной культуре финского населения Петрограда. В городе было около 5 тысяч извозчиков-финнов – «веек», и на масленицу улицы наполнялись ни на что не похожими лохматыми чухонскими лошадками, расписными повозками и звуками северных песен. Селились они вместе, в основном поближе к родным деревням, севернее Финляндского вокзала, на Выборгской стороне, с седоками объяснялись на причудливой смеси русского и финского языков – «ингерманландско-русском» наречии.
Я как раз писал книгу о полиглотах и говорил, что с «веек» нужно будет начать главу о народном, стихийном многоязычии нашего города. «Ну что же, батенька, это совсем неплохая идея, – воодушевился пожилой краевед, – но почему только русско-финские контакты? Вот посмотрите». Мы остановились и стали вглядываться в огромное синее пространство, где в сумерках Нева сливалась с небом, и можно было лишь угадывать вдали Охтинский район. «Вот, например, Охта. Очень скоро лед Невы окрепнет, так что за какой-то час по нему можно будет добраться оттуда прямиком до центра города. В старину так и делали его своеобразные жительницы. Помните об их культуре?»
Пришлось признаться, что не помню. А зря – это очень интересная страничка истории. По городским преданиям, находящим, впрочем, подтверждение в краеведческой литературе, на Охте с петровских времен поселялись корабельные мастера – голландцы с семьями. Вот и сложилась там культура, обогатившаяся кое в чем и от гостей. Так, считалось, что молоко и масло надо покупать у охтинок. Они привозили товар по льду Невы и в момент распродавали его. На них всегда были синие чулки, красные башмаки, и говорили они очень своеобразно. Старожилы Ленинграда, может быть, еще помнят слышанный в детстве охтинский выговор.
«Впрочем, почему только голландцы? – Мой собеседник повел рукой направо. – Вот набережная Красного Флота, раньше называвшаяся Английской. И это не случайно. В Петербург в иные дни приходило до полудюжины английских кораблей. Многие пассажиры просто доставляли товар и отправлялись домой. Но многие и оставались, оставались навсегда. Среди приезжих были квалифицированные ремесленники, аптекари, хлебопеки. Шло взаимное обогащение культур. В заселяющихся кварталах появлялся и своего рода смешанный говор.
Наибольшей была немецкая община. Немцы имели собственные газеты и театры, кофейни и мастерские. Селились они и через реку напротив Обуховского завода, и у Казанского собора, и в районе Лесного. Были кварталы и поменьше – французский или шведский». – «Не отсюда ли Шведский переулок в центре Ленинграда?» – заинтересовался я. «Вполне возможно. Впрочем, не буду лишать вас удовольствия самому докопаться до этого. Важно то, что такие кварталы никогда не были изолированы от внешнего мира. В них кипела многоязыкая речь, и следы их контактов в чем-то определили облик нашего города – можно сказать, огромного полиглота». – «Красиво звучит – „огромного полиглота“. Но действительно ли так много жителей нашего города владело языками? – спросил я. – Попробуем прикинуть. В отдельные периоды истории его население, говорившее на иностранных языках, могло достигать пяти–десяти процентов. Возьмем последнюю, заведомо завышенную цифру. Прибавим к ней приезжих с востока, говоривших, допустим, по-татарски. Учтем и образованных русских, знавших иностранные языки. Все вместе составят не более двадцати процентов. Остается добрых четыре пятых». – «Да, и прекрасные четыре пятых – те, что своими руками построили город на Неве. А рабочих на строительство сошлось видимо-невидимо, со всех концов России. Кстати, какой говор вы замечаете у меня в речи?» Я помедлил: «Может быть, что-то новгородское?» – «Почти угадали – псковской диалект. А диалектов этих в городе звучало несметное множество».
Лев Васильевич был прав. Дело в том, что уроженцы разных губерний разграничивали между собой, так сказать, сферы влияния, и поэтому люди одной профессии обычно говорили на одном диалекте. Представьте себе такую вот красочную картину.
Предположим, нужно было прокладывать улицу – может быть, ту, на которой вы сейчас живете. Первыми приходят, конечно, мостовщики и каменщики – слышен отчетливый ярославский или олонецкий выговор. Почти одновременно с ними появляются плотники – звучит владимирская речь. Затем черед доходит до маляров – и за версту слышится костромской говорок. Все кучера и дворники – туляки. Ну а увидел сапожника – жди тверского выговора. И все они находили общий язык, перенимали друг у друга сочные присловья, замысловатые обороты речи, интонации. Так кто осмелился бы сказать, что эти самые 4/5 населения не знали языков? И мы с полным правом можем заявить, что ленинградцы – наследники славных языковых традиций, которые стыдно было бы забывать!
Простившись со своим собеседником, я еще долго гулял по городу, думал о его истории, любовался знакомыми площадями, которые преобразил пошедший густой и мягкий снег. А лучше бы поспешил домой и записал беседу подробнее. Но нет, по молодости и легкомыслию сделал это лишь по прошествии изрядного времени. Вот почему так мало замечаний Льва Васильевича я смог запомнить дословно и соответственно передать в кавычках. Однако общий тон и предмет разговора выражены мной точно, не считая отдельных фактов, которые пришлось восстанавливать как по «Запискам старого петербуржца», так и по прекрасной книге А. и М. Гординых «Путешествие в пушкинский Петербург» (эти издания я всячески рекомендую читателю). Да, надо записывать такие встречи…
Эта мысль снова пришла мне в голову, когда я начал собирать воспоминания о полиглоте довоенного времени Василии Ерошенко. Чем же он он интересен? Ерошенко объездил весь мир, изучил десяток языков, получил первый приз на конкурсе эсперантистов за свои стихи на этом языке. Личность, конечно колоритная, скажете вы, но после тех полиглотов, о которых мы уже читали… Все так, если бы не одно маленькое но:Ерошенко был… слепым. Не правда ли, трудности языков и далеких путешествий приобретают совсем иной смысл? Так вот, повстречавшись как-то на Невском со знакомым полиглотом, я посетовал на недостаток живых записей, сохранивших впепечатление от личности этого человека. «Дело поправимомое, – ответил мой знакомый, – с людьми, помнящими Ерошенко, вполне можно встретиться. Тебе что-нибудь говорит имя Пауля Аристэ?» Ну, кое-что я, конечно, слышал. Это известный эстонский ученый, занимающий в духовной жизни народа Эстонии примерно такое же место, какое занимает Д.С. Лихачев в жизни русского народа.
Поработав полдня в библиотеке, я составил об Аристэ довольно полное представление. Перед глазами мелькали титулы отечественных и иностранных академий и обществ, заглавия выпущенных им книг и имена его маститых учеников. Аристэ изучил более 40 языков. Родился он в совсем старом мире (как явствует из метрики, отец его – «кузнец и плотник, происходил из семьи крестьянина Лулликатку, из вытиквереских винокуров»), пережил все войны и испытания, выпавшие на долю народа, и стал его гордостью к 80 годам – юбилею, широко отмечавшемуся эстонцами. Да, конечно, он виделся с Ерошенко еще в 1923 году на XV конгрессе эсперантистов. Впрочем, книгу о слепом полиглоте ко времени нашего разговора уже написал другой автор, а я всерьез увлекся личностью Аристэ.
Была не была; шесть часов на автобусе – и вот я уже на улице Юликооли, под сводами старого университета. Спрашиваю у проходящих мимо студентов, где можно найти Аристэ. Еще несколько минут – и я пожимаю руку худощавому седому человеку среднего роста с живым взглядом веселых глаз. С трудом выговариваю несколько заученных эстонских фраз. Собеседник оживляется, но, почувствовав мое затруднение, переходит на русский язык. И какой – богатый и выразительный!
Мы не теряем времени зря. Книга о полиглотах? Прекрасно. Для молодежи? Еще лучше! «Только почему вас интересуют мои секреты? Ведь я не полиглот», – серьезно говорит Аристэ. Мне стало грустно, ведь я так надеялся узнать что-нибудь новенькое о тонкостях и тайнах полиглотов. «Видите ли, коллега, много языков нельзя знать. Ведь каждый из них нужно не только вызубрить, но и „прожить“. В этом смысле я владею очень немногими языками – эстонским и русским, конечно… Ну, еще как родные знаю финский и шведский и чуть-чуть хуже – еще четыре-пять языков. Нет-нет, никак не больше!» В общем получается 8 языков. Тут я оживляюсь и рассказываю пожилому собеседнику о «законе семерки» и о своих выводах, что увлечение языками – это творчество, свойство личности. Аристэ оживляется тоже: «Вот это верно. Об этом непременно нужно рассказать молодежи. Потому что я сносно говорю и читаю еще на двадцати–тридцати языках, но ведь это – совсем другое знание. И что интересно – очень часто новый мир открывался для меня через маленький, выходящий из употребления язык, на который некоторые смотрели пренебрежительно…»
Да, об этом я уже много читал и знал, что удивительные открытия сделаны академиком на материале малых прибалтийско-финских языков, которые помнят в основном старики. Скажем, язык води, на нем сегодня говорят от силы десятка два бабушек в Ленинградской области, или язык их соседей ижорцев – совершенно самостоятельный язык, как доказал Аристэ (до него считали, что это малозначительный финский диалект). Ученый поклялся в юности сохранить их язык и культуру для потомства и посвятил этому всю жизнь.
Одного водского фольклора, донесшего до нас бесценный мир древности Ленинградской области, он собрал около 5 тысяч страниц, записал словарь на 50 тысяч слов. «А как же иначе, – шутит он, – существует ли на земле другой народ, с которым я – со всеми без исключения – перешел бы на „ты“?»
Есть и другие предметы страсти Аристэ – это такие маленькие миры, как язык ливов в Латвии, вепсов в Карелии, карелов на Валдае. Изучая древнейшие контакты данных языков, на которых некогда говорили многочисленные народы, с русским, ученый сделал два важных вывода. Во-первых, оживленные взаимоотношения их начались еще в V веке. Это весьма ранняя дата, важная для установления точек отсчета в русской истории. Во-вторых, контакты были сугубо мирными. В пользу этого говорят древнейшие заимствования, которыми обменялись древнерусский и древнеэстонский языки, – в основном названия одежды, утвари, животных. Живая нить таких контактов тянется до наших дней – в этом отношении особенно интересен изученный Аристэ смешанный язык, на котором прекрасно общаются жители поселка Лутси в Латвии, где сошлись эстонцы, белорусы, латыши и русские…
Разговор течет легко и свободно. Мы не спеша выходим из университета, идем по булыжнику старой мостовой и заглядываем в переполненное кафе. Для Аристэ с его младшим коллегой место всегда найдется – и мы продолжаем беседу за кофе. Я в шутку рассказываю, как один полиглот прошлого века советовал поддерживать себя во время занятий языком какого-либо народа его любимым напитком. И рекомендовал: к французскому – легкое бордо, к английскому – темный портер… Академик улыбается и серьезно говорит: «А вот горячительные напитки и такое прекрасное дело, как занятия языками, – вещи несовместимые. Все, что я позволяю себе, – это бокал шампанского, но только по одному случаю – на… девяностолетие доброго друга. До сих пор это имело место дважды. А кстати, хотите получить совет, как улучшить свои способности к языкам?»
Ну вот, не зря же я приехал в Тарту. Достаю блокнот. «Скажу по своему опыту. Самое лучшее – это пробежка каждое утро плюс занятия штангой раза два в неделю. И поменьше лежать на диване да смотреть телевизор!» Ну что ж, и это стоит записать. А по пути домой, на тихую улочку Якобссони на склоне горы, знаменитый полиглот делится и остальными секретами. «Первое – каждодневный труд. По какому методу? Вы знаете, учебник всегда оставался для меня на втором плане. В сущности, все современные методы достаточно эффективны: я бы не стал уделять особого внимания частностям. Гораздо важнее то, что сию минуту по любому методу ничего не получится. Поэтому второе – терпение. И наконец, когда достигнут первый, пусть самый маленький успех – не нужно медлить. Читайте, слушайте, говорите, не откладывая до лучших времен».
Покидая наполненный книгами кабинет Аристэ, улыбаясь, я подумал, не сыграла ли страсть к языкам свою роль и в личной жизни хозяина. Дело в том, что жена академика – уроженка Латвии. От нее он научился латышскому и теперь за обеденным столом может отключиться от других языков, перейдя на него…
Завязавшаяся после этого переписка периодически возобновлялась, однако лично побеседовать с Аристэ больше как-то не получалось. И вот однажды жарким летом мне довелось проезжать через Тарту. Сразу вспомнилась встреча с ученым, наши разговоры, и, торопливо остановив шофера, я остался на площади просыпающегося городка. До следующего рейса времени оставалось не так много, надо было спешить, и я набрал старый номер телефона. Мне ответили, что профессор в больнице на обследовании, однако короткая встреча с коллегой ему, наверное, не повредит, и любезно разрешили туда подъехать.
Расстояния в Тарту невелики, и скоро я был уже на краю города. Договорившись с больничными властями, нашел нужную мне палату, открыл дверь и увидел почти не изменившееся лицо. А Аристэ шел тогда, между прочим, 81-й год. Надо сказать, что за прошедшие годы я овладел шведским языком, все свободное время работал в Комитете молодежных организаций СССР, принимал делегации из Швеции. И поэтому сразу спросил ученого по-шведски, могу ли говорить с ним на этом языке. Надо было видеть, как вспыхнули глаза собеседника. В этот миг мне показалось, что за долю секунды память полиглота перебрала десятки ведомых ему языков. Он мягко улыбнулся и с выговором гораздо лучшим, чем мой, ответил по-шведски: «Да, конечно». И завязалась наша новая беседа…
По дороге на автовокзал я размышлял о том, как целеустремленные занятия, неустанное горение духа способны поддерживать бодрость и жизнерадостность даже в зрелом и пожилом возрасте. Кстати, эту тему не хотелось бы затрагивать мимоходом. Как заметил читатель, наша книга рассчитана в основном на молодежную аудиторию. Но вот же Аристэ, который ни в коем случае не является исключением. Организм человека располагает бесконечными возможностями, и если с годами снижается объем памяти, быстрота перебора вариантов, то при этом повышаются знание своих сильных и слабых сторон, умение разумно распределять силы, накапливается опыт того, как вести общение. В конечном счете пожилой человек нисколько не уступит молодому.
Не будем голословными. Недавно в ленинградской печати сообщалось о 78-летнем полиглоте Б.П. Соколове. У него интерес к языкам возник в том возрасте, когда, по нелепым, но пока довольно распространенным в обществе предрассудкам, учиться вроде бы поздновато. Не падая духом, он овладел четырьмя мировыми языками, позже добавил к ним несколько родственных. А дальше – вера в свои силы прошла испытания, – кстати, и времени стало больше. Борис Павлович принялся за совсем непростой азербайджанский, за очень трудный для русского грузинский. 80-летие он, по всей вероятности, встретил с учебником эстонского языка. И дело здесь отнюдь не в феноменальных способностях, просто у человека ясная голова и большая сила воли. Вот что говорит сам полиглот (теперь его можно назвать так без всяких скидок): «Изучение языков в зрелом возрасте, я считаю, эффективнее, чем в детстве, так как взрослый человек способен поставить перед собой цель и осуществить ее». Золотые слова!
Что же касается 50–60-летнего возраста, то представители всех наук о человеке сходятся в том, что эта пора может стать подлинным расцветом жизни. При условии, конечно, разумного подбора и чередования нагрузок, умении вслушаться в себя. Собственно, так оно и было у всех известных полиглотов, ведь, как мы уже знаем, работа над языком подразумевает прежде всего работу над собой. Мне вспоминается случай, происшедший однажды на курорте. Было довольно прохладное утро. Я накинул куртку и вышел на улицу. Каково же было мое удивление, когда в идущем навстречу мне стройном, загорелом спортсмене в одних шортах я узнал ленинградского ученого Р.Г. Пиотровского. Незадолго до этого в нашем городе отмечали 60-летний юбилей профессора, одного из ведущих советских специалистов в области искусственного интеллекта.
Задача научить машину говорить с человеком, безусловно, увлекательна, но и очень сложна. И если сейчас, по мере внедрения в жизнь программы компьютеризации, новичкам есть на что опираться, то это в немалой степени заслуга энтузиастов, уже десятилетия работающих над искусственным интеллектом. К их числу относится и Раймонд Генрихович, а путь его был непростым. Уже сложившимся специалистом по молдавскому языку и будучи знатоком таких его родственников, как французский, и почти соседей, как албанский, он почувствовал, что нужно осваивать ЭВМ. Заметим, что если сегодня подобный вывод для многих неочевиден, то в недалеком будущем за пульт дисплея придется садиться всем, и чуть ли не с детского сада. Не постеснялся усесться за парту, чтобы одолеть математический анализ и языки программирования, и зрелый специалист. Нагрузки его, естественно, возросли, и Р.Г. Пиотровский противопоставил им активный образ жизни, занятия физкультурой, а после шестидесяти принялся еще за такие далекие для славянского строя мышления языки, как китайский и японский. Да-да, ведь изучение языка не меньшее освежение для души, чем пробежка для тела. И освоил языки вполне сносно, по крайней мере знания их достаточно для чтения газет. Надеюсь, теперь вы согласитесь со мной – у старшего поколения есть чему поучиться! Что касается автора, то у него на японский язык пороха не хватило, зато пробежки стали регулярными…
Вот видите, с какими интересными людьми мы познакомились. А за это время набрало силу и третье поколение ленинградских полиглотов, которые немногим уступят старшим товарищам. Одного из них мне довелось увидеть совсем неожиданно. Помнится, в Ленинград прибыла делегация шведской молодежи и целый день ездила по городу, знакомясь с его памятниками и музеями. Вечером в Доме дружбы была назначена встреча с советской общественностью. Я переводил речи гостей. Вдруг объявили, что следующее приветствие произнесет по-шведски Сергей Григорьевич Халипов, и я воспринял это как возможность немного отдохнуть. На сцену вышел крупный мужчина лет сорока и начал говорить, а я расслабился и засмотрелся в окно. Тут-то и припомнилось: Халипов, известный полиглот, у меня даже есть несколько вырезок из газет о нем. Пишут, что в школе он знал 3 языка, на первых курсах вуза – десяток, а дальше их число стало расти, как скорость на спидометре – 20, 30, 40… Известно, что Сергей Григорьевич занимается и тем, что можно назвать встречным изучением языков. Договорится с другом-мордвином, что научит его английскому, и сделает это, но заодно и сам выучится мордовскому (точнее, одному из мордовских, так как их два: мордовский-эрзя и мордовский-мокша). Или стал обучать шведскому вьетнамцев, а по ходу дела овладел и их языком. Но вернемся в Дом дружбы, Халипов как раз говорит с трибуны. Сейчас мы его проверим.
Наклонившись к сидевшему по соседству шведу, я шепотом спросил его, как говорит оратор. Тот снисходительно улыбнулся и ответил, что, мол, как еще можно говорить на языке, знакомом с детства. Тогда черед снисходительно улыбаться дошел и до меня – после того как я разъяснил собеседнику, что Халипов знает так еще не меньше десятка языков… В тот день я не мог оторваться от делегации, но выступление полиглота запомнилось, и через несколько лет я побывал в холостяцкой квартирке Сергея Григорьевича на Балтийской улице.
Представьте себе стол, заваленный словарями, газетами, книгами на 40 языках, работающий приемник, из которого доносится разноязыкая речь, магнитофон с учебными записями. Плюс к этому я попал на момент увлечения японским языком: на стенах и даже на потолке были приклеены листки с жирно написанными иероглифами и тут же – их переводом. Пока Халипов дописывал очередной листок с новым словом и подыскивал ему место, я подошел к столу и с разрешения хозяина порылся в груде книг, которыми он был завален. Наверху, естественно, лежал пока еще тонкий слой японских пособий. Под ними – книги на кельтских языках, очень трудных и считающихся уже реликтовыми в Европе, – валлийском, ирландском, бретонском. Дальше – слой венгерских журнальчиков, перемешавшихся с книгами и даже письмами на фарерском языке (довольно редком наречии, употребляемом примерно 40 тысячами населения группы островов в студеной Северной Атлантике). Поскольку ни одним из этих языков я не владел, от легкого комплекса неполноценности меня уберегло, видимо, то, что здесь же попадалась и английская, французская, чешская периодика, где все-таки что-то можно понять. Да, на досуге автор взялся бы устроить тут всамделишные «полиглотские раскопки».
Я в шутку сказал об этом Сергею Григорьевичу. «Да, – ответил он, – можно даже определить, сколько времени у меня уходит на язык: в среднем от месяца до полугода». Секретов от читателей и он не имел. На вопрос о том, в какой мере допустимо говорить о «законе семерки», ответ был, что, пожалуй, да, вполне. При хорошем знакомстве с полусотней языков полиглот считает, что в совершенстве овладел десятью!
«А есть ли какой-то общий подход, ключ к изучению языков?» – «Думаю, что нужно на каждом этапе ставить перед собой небольшую, в принципе выполнимую задачу – скажем, читать по специальности со словариком – и непременно выполнять ее». – «Есть какие-либо „секреты“ в копилке опыта полиглотов?» – «Не больше, чем у любого другого мастера своего дела. Хотелось бы только посоветовать не давать воли однообразию. Язык следует учить как бы по спирали – произношение, потом грамматика, затем освоить список слов и снова перейти к произношению».
Зато вот чего нельзя предугадать – каким языком человек увлечется. И, покидая этот интересный дом, автору подумалось, не остановится ли в своих занятиях языками полиглот на японском, ведь на него вполне можно потратить полжизни.
А наискосок от музея через площадь просматривается импозантное здание Капеллы, на фронтоне которого написаны имена композиторов прошлого. И мы в этой связи не можем не вспомнить И.И. Соллертинского, организатора музыкальной жизни довоенного Ленинграда. За массой дел он не находил времени для систематических занятий языками, так что приходилось писать дневник по-старопортугальски, лекции при согласии слушателей читать по-французски или итальянски, а во время болезни заниматься японским. Что делать, надо же как-то поддерживать свои 32 языка! Коллеги вспоминают, что в ведомости на получение зарплаты Иван Иванович по забывчивости расписывался то греческими, то санскритскими буквами.
Трудно поверить, что за кем-то из этих удивительных людей вполне можно было стоять в очереди в магазине, с кем-то из них разговориться в вестибюле библиотеки или просто поздороваться на набережной Невы промозглой поздней осенью.
Так или примерно так говорил автор этих строк своему собеседнику, крупному седому мужчине, проходя мимо каменных сфинксов таким же холодным и пасмурным ноябрьским вечером 1972 года. С ним время от времени здоровались знакомые и совсем незнакомые люди. Моим собеседником в тот вечер был Л.В. Успенский, замечательный ленинградский писатель и одновременно достойный представитель второго поколения ленинградских полиглотов. Приняв из рук первого поколения эстафету культуры нашего города, они развили ее и защитили в огне войны и блокады. И в жизни Успенского языки не играли какой-то особой роли, а просто вплетались в его повседневные занятия. Интересна переписка Льва Васильевича с Г. Уэллсом. В одном из писем русский писатель под звуки артобстрела напоминал английскому коллеге, как наша страна закрывала собой Европу от монголо-татарского нашествия, и настаивал на необходимости открытия второго фронта. Уэллс соглашался с Успенским и заглядывал в будущие времена дружбы и мира. «Этот важнейший труд по пробуждению Нового Мира, – писал он, – надо вести на всех языках Земли».
Мы обсуждали со Львом Васильевичем главу из его ккиги «Записки старого петербуржца», где говорилось о своеобразной культуре финского населения Петрограда. В городе было около 5 тысяч извозчиков-финнов – «веек», и на масленицу улицы наполнялись ни на что не похожими лохматыми чухонскими лошадками, расписными повозками и звуками северных песен. Селились они вместе, в основном поближе к родным деревням, севернее Финляндского вокзала, на Выборгской стороне, с седоками объяснялись на причудливой смеси русского и финского языков – «ингерманландско-русском» наречии.
Я как раз писал книгу о полиглотах и говорил, что с «веек» нужно будет начать главу о народном, стихийном многоязычии нашего города. «Ну что же, батенька, это совсем неплохая идея, – воодушевился пожилой краевед, – но почему только русско-финские контакты? Вот посмотрите». Мы остановились и стали вглядываться в огромное синее пространство, где в сумерках Нева сливалась с небом, и можно было лишь угадывать вдали Охтинский район. «Вот, например, Охта. Очень скоро лед Невы окрепнет, так что за какой-то час по нему можно будет добраться оттуда прямиком до центра города. В старину так и делали его своеобразные жительницы. Помните об их культуре?»
Пришлось признаться, что не помню. А зря – это очень интересная страничка истории. По городским преданиям, находящим, впрочем, подтверждение в краеведческой литературе, на Охте с петровских времен поселялись корабельные мастера – голландцы с семьями. Вот и сложилась там культура, обогатившаяся кое в чем и от гостей. Так, считалось, что молоко и масло надо покупать у охтинок. Они привозили товар по льду Невы и в момент распродавали его. На них всегда были синие чулки, красные башмаки, и говорили они очень своеобразно. Старожилы Ленинграда, может быть, еще помнят слышанный в детстве охтинский выговор.
«Впрочем, почему только голландцы? – Мой собеседник повел рукой направо. – Вот набережная Красного Флота, раньше называвшаяся Английской. И это не случайно. В Петербург в иные дни приходило до полудюжины английских кораблей. Многие пассажиры просто доставляли товар и отправлялись домой. Но многие и оставались, оставались навсегда. Среди приезжих были квалифицированные ремесленники, аптекари, хлебопеки. Шло взаимное обогащение культур. В заселяющихся кварталах появлялся и своего рода смешанный говор.
Наибольшей была немецкая община. Немцы имели собственные газеты и театры, кофейни и мастерские. Селились они и через реку напротив Обуховского завода, и у Казанского собора, и в районе Лесного. Были кварталы и поменьше – французский или шведский». – «Не отсюда ли Шведский переулок в центре Ленинграда?» – заинтересовался я. «Вполне возможно. Впрочем, не буду лишать вас удовольствия самому докопаться до этого. Важно то, что такие кварталы никогда не были изолированы от внешнего мира. В них кипела многоязыкая речь, и следы их контактов в чем-то определили облик нашего города – можно сказать, огромного полиглота». – «Красиво звучит – „огромного полиглота“. Но действительно ли так много жителей нашего города владело языками? – спросил я. – Попробуем прикинуть. В отдельные периоды истории его население, говорившее на иностранных языках, могло достигать пяти–десяти процентов. Возьмем последнюю, заведомо завышенную цифру. Прибавим к ней приезжих с востока, говоривших, допустим, по-татарски. Учтем и образованных русских, знавших иностранные языки. Все вместе составят не более двадцати процентов. Остается добрых четыре пятых». – «Да, и прекрасные четыре пятых – те, что своими руками построили город на Неве. А рабочих на строительство сошлось видимо-невидимо, со всех концов России. Кстати, какой говор вы замечаете у меня в речи?» Я помедлил: «Может быть, что-то новгородское?» – «Почти угадали – псковской диалект. А диалектов этих в городе звучало несметное множество».
Лев Васильевич был прав. Дело в том, что уроженцы разных губерний разграничивали между собой, так сказать, сферы влияния, и поэтому люди одной профессии обычно говорили на одном диалекте. Представьте себе такую вот красочную картину.
Предположим, нужно было прокладывать улицу – может быть, ту, на которой вы сейчас живете. Первыми приходят, конечно, мостовщики и каменщики – слышен отчетливый ярославский или олонецкий выговор. Почти одновременно с ними появляются плотники – звучит владимирская речь. Затем черед доходит до маляров – и за версту слышится костромской говорок. Все кучера и дворники – туляки. Ну а увидел сапожника – жди тверского выговора. И все они находили общий язык, перенимали друг у друга сочные присловья, замысловатые обороты речи, интонации. Так кто осмелился бы сказать, что эти самые 4/5 населения не знали языков? И мы с полным правом можем заявить, что ленинградцы – наследники славных языковых традиций, которые стыдно было бы забывать!
Простившись со своим собеседником, я еще долго гулял по городу, думал о его истории, любовался знакомыми площадями, которые преобразил пошедший густой и мягкий снег. А лучше бы поспешил домой и записал беседу подробнее. Но нет, по молодости и легкомыслию сделал это лишь по прошествии изрядного времени. Вот почему так мало замечаний Льва Васильевича я смог запомнить дословно и соответственно передать в кавычках. Однако общий тон и предмет разговора выражены мной точно, не считая отдельных фактов, которые пришлось восстанавливать как по «Запискам старого петербуржца», так и по прекрасной книге А. и М. Гординых «Путешествие в пушкинский Петербург» (эти издания я всячески рекомендую читателю). Да, надо записывать такие встречи…
Эта мысль снова пришла мне в голову, когда я начал собирать воспоминания о полиглоте довоенного времени Василии Ерошенко. Чем же он он интересен? Ерошенко объездил весь мир, изучил десяток языков, получил первый приз на конкурсе эсперантистов за свои стихи на этом языке. Личность, конечно колоритная, скажете вы, но после тех полиглотов, о которых мы уже читали… Все так, если бы не одно маленькое но:Ерошенко был… слепым. Не правда ли, трудности языков и далеких путешествий приобретают совсем иной смысл? Так вот, повстречавшись как-то на Невском со знакомым полиглотом, я посетовал на недостаток живых записей, сохранивших впепечатление от личности этого человека. «Дело поправимомое, – ответил мой знакомый, – с людьми, помнящими Ерошенко, вполне можно встретиться. Тебе что-нибудь говорит имя Пауля Аристэ?» Ну, кое-что я, конечно, слышал. Это известный эстонский ученый, занимающий в духовной жизни народа Эстонии примерно такое же место, какое занимает Д.С. Лихачев в жизни русского народа.
Поработав полдня в библиотеке, я составил об Аристэ довольно полное представление. Перед глазами мелькали титулы отечественных и иностранных академий и обществ, заглавия выпущенных им книг и имена его маститых учеников. Аристэ изучил более 40 языков. Родился он в совсем старом мире (как явствует из метрики, отец его – «кузнец и плотник, происходил из семьи крестьянина Лулликатку, из вытиквереских винокуров»), пережил все войны и испытания, выпавшие на долю народа, и стал его гордостью к 80 годам – юбилею, широко отмечавшемуся эстонцами. Да, конечно, он виделся с Ерошенко еще в 1923 году на XV конгрессе эсперантистов. Впрочем, книгу о слепом полиглоте ко времени нашего разговора уже написал другой автор, а я всерьез увлекся личностью Аристэ.
Была не была; шесть часов на автобусе – и вот я уже на улице Юликооли, под сводами старого университета. Спрашиваю у проходящих мимо студентов, где можно найти Аристэ. Еще несколько минут – и я пожимаю руку худощавому седому человеку среднего роста с живым взглядом веселых глаз. С трудом выговариваю несколько заученных эстонских фраз. Собеседник оживляется, но, почувствовав мое затруднение, переходит на русский язык. И какой – богатый и выразительный!
Мы не теряем времени зря. Книга о полиглотах? Прекрасно. Для молодежи? Еще лучше! «Только почему вас интересуют мои секреты? Ведь я не полиглот», – серьезно говорит Аристэ. Мне стало грустно, ведь я так надеялся узнать что-нибудь новенькое о тонкостях и тайнах полиглотов. «Видите ли, коллега, много языков нельзя знать. Ведь каждый из них нужно не только вызубрить, но и „прожить“. В этом смысле я владею очень немногими языками – эстонским и русским, конечно… Ну, еще как родные знаю финский и шведский и чуть-чуть хуже – еще четыре-пять языков. Нет-нет, никак не больше!» В общем получается 8 языков. Тут я оживляюсь и рассказываю пожилому собеседнику о «законе семерки» и о своих выводах, что увлечение языками – это творчество, свойство личности. Аристэ оживляется тоже: «Вот это верно. Об этом непременно нужно рассказать молодежи. Потому что я сносно говорю и читаю еще на двадцати–тридцати языках, но ведь это – совсем другое знание. И что интересно – очень часто новый мир открывался для меня через маленький, выходящий из употребления язык, на который некоторые смотрели пренебрежительно…»
Да, об этом я уже много читал и знал, что удивительные открытия сделаны академиком на материале малых прибалтийско-финских языков, которые помнят в основном старики. Скажем, язык води, на нем сегодня говорят от силы десятка два бабушек в Ленинградской области, или язык их соседей ижорцев – совершенно самостоятельный язык, как доказал Аристэ (до него считали, что это малозначительный финский диалект). Ученый поклялся в юности сохранить их язык и культуру для потомства и посвятил этому всю жизнь.
Одного водского фольклора, донесшего до нас бесценный мир древности Ленинградской области, он собрал около 5 тысяч страниц, записал словарь на 50 тысяч слов. «А как же иначе, – шутит он, – существует ли на земле другой народ, с которым я – со всеми без исключения – перешел бы на „ты“?»
Есть и другие предметы страсти Аристэ – это такие маленькие миры, как язык ливов в Латвии, вепсов в Карелии, карелов на Валдае. Изучая древнейшие контакты данных языков, на которых некогда говорили многочисленные народы, с русским, ученый сделал два важных вывода. Во-первых, оживленные взаимоотношения их начались еще в V веке. Это весьма ранняя дата, важная для установления точек отсчета в русской истории. Во-вторых, контакты были сугубо мирными. В пользу этого говорят древнейшие заимствования, которыми обменялись древнерусский и древнеэстонский языки, – в основном названия одежды, утвари, животных. Живая нить таких контактов тянется до наших дней – в этом отношении особенно интересен изученный Аристэ смешанный язык, на котором прекрасно общаются жители поселка Лутси в Латвии, где сошлись эстонцы, белорусы, латыши и русские…
Разговор течет легко и свободно. Мы не спеша выходим из университета, идем по булыжнику старой мостовой и заглядываем в переполненное кафе. Для Аристэ с его младшим коллегой место всегда найдется – и мы продолжаем беседу за кофе. Я в шутку рассказываю, как один полиглот прошлого века советовал поддерживать себя во время занятий языком какого-либо народа его любимым напитком. И рекомендовал: к французскому – легкое бордо, к английскому – темный портер… Академик улыбается и серьезно говорит: «А вот горячительные напитки и такое прекрасное дело, как занятия языками, – вещи несовместимые. Все, что я позволяю себе, – это бокал шампанского, но только по одному случаю – на… девяностолетие доброго друга. До сих пор это имело место дважды. А кстати, хотите получить совет, как улучшить свои способности к языкам?»
Ну вот, не зря же я приехал в Тарту. Достаю блокнот. «Скажу по своему опыту. Самое лучшее – это пробежка каждое утро плюс занятия штангой раза два в неделю. И поменьше лежать на диване да смотреть телевизор!» Ну что ж, и это стоит записать. А по пути домой, на тихую улочку Якобссони на склоне горы, знаменитый полиглот делится и остальными секретами. «Первое – каждодневный труд. По какому методу? Вы знаете, учебник всегда оставался для меня на втором плане. В сущности, все современные методы достаточно эффективны: я бы не стал уделять особого внимания частностям. Гораздо важнее то, что сию минуту по любому методу ничего не получится. Поэтому второе – терпение. И наконец, когда достигнут первый, пусть самый маленький успех – не нужно медлить. Читайте, слушайте, говорите, не откладывая до лучших времен».
Покидая наполненный книгами кабинет Аристэ, улыбаясь, я подумал, не сыграла ли страсть к языкам свою роль и в личной жизни хозяина. Дело в том, что жена академика – уроженка Латвии. От нее он научился латышскому и теперь за обеденным столом может отключиться от других языков, перейдя на него…
Завязавшаяся после этого переписка периодически возобновлялась, однако лично побеседовать с Аристэ больше как-то не получалось. И вот однажды жарким летом мне довелось проезжать через Тарту. Сразу вспомнилась встреча с ученым, наши разговоры, и, торопливо остановив шофера, я остался на площади просыпающегося городка. До следующего рейса времени оставалось не так много, надо было спешить, и я набрал старый номер телефона. Мне ответили, что профессор в больнице на обследовании, однако короткая встреча с коллегой ему, наверное, не повредит, и любезно разрешили туда подъехать.
Расстояния в Тарту невелики, и скоро я был уже на краю города. Договорившись с больничными властями, нашел нужную мне палату, открыл дверь и увидел почти не изменившееся лицо. А Аристэ шел тогда, между прочим, 81-й год. Надо сказать, что за прошедшие годы я овладел шведским языком, все свободное время работал в Комитете молодежных организаций СССР, принимал делегации из Швеции. И поэтому сразу спросил ученого по-шведски, могу ли говорить с ним на этом языке. Надо было видеть, как вспыхнули глаза собеседника. В этот миг мне показалось, что за долю секунды память полиглота перебрала десятки ведомых ему языков. Он мягко улыбнулся и с выговором гораздо лучшим, чем мой, ответил по-шведски: «Да, конечно». И завязалась наша новая беседа…
По дороге на автовокзал я размышлял о том, как целеустремленные занятия, неустанное горение духа способны поддерживать бодрость и жизнерадостность даже в зрелом и пожилом возрасте. Кстати, эту тему не хотелось бы затрагивать мимоходом. Как заметил читатель, наша книга рассчитана в основном на молодежную аудиторию. Но вот же Аристэ, который ни в коем случае не является исключением. Организм человека располагает бесконечными возможностями, и если с годами снижается объем памяти, быстрота перебора вариантов, то при этом повышаются знание своих сильных и слабых сторон, умение разумно распределять силы, накапливается опыт того, как вести общение. В конечном счете пожилой человек нисколько не уступит молодому.
Не будем голословными. Недавно в ленинградской печати сообщалось о 78-летнем полиглоте Б.П. Соколове. У него интерес к языкам возник в том возрасте, когда, по нелепым, но пока довольно распространенным в обществе предрассудкам, учиться вроде бы поздновато. Не падая духом, он овладел четырьмя мировыми языками, позже добавил к ним несколько родственных. А дальше – вера в свои силы прошла испытания, – кстати, и времени стало больше. Борис Павлович принялся за совсем непростой азербайджанский, за очень трудный для русского грузинский. 80-летие он, по всей вероятности, встретил с учебником эстонского языка. И дело здесь отнюдь не в феноменальных способностях, просто у человека ясная голова и большая сила воли. Вот что говорит сам полиглот (теперь его можно назвать так без всяких скидок): «Изучение языков в зрелом возрасте, я считаю, эффективнее, чем в детстве, так как взрослый человек способен поставить перед собой цель и осуществить ее». Золотые слова!
Что же касается 50–60-летнего возраста, то представители всех наук о человеке сходятся в том, что эта пора может стать подлинным расцветом жизни. При условии, конечно, разумного подбора и чередования нагрузок, умении вслушаться в себя. Собственно, так оно и было у всех известных полиглотов, ведь, как мы уже знаем, работа над языком подразумевает прежде всего работу над собой. Мне вспоминается случай, происшедший однажды на курорте. Было довольно прохладное утро. Я накинул куртку и вышел на улицу. Каково же было мое удивление, когда в идущем навстречу мне стройном, загорелом спортсмене в одних шортах я узнал ленинградского ученого Р.Г. Пиотровского. Незадолго до этого в нашем городе отмечали 60-летний юбилей профессора, одного из ведущих советских специалистов в области искусственного интеллекта.
Задача научить машину говорить с человеком, безусловно, увлекательна, но и очень сложна. И если сейчас, по мере внедрения в жизнь программы компьютеризации, новичкам есть на что опираться, то это в немалой степени заслуга энтузиастов, уже десятилетия работающих над искусственным интеллектом. К их числу относится и Раймонд Генрихович, а путь его был непростым. Уже сложившимся специалистом по молдавскому языку и будучи знатоком таких его родственников, как французский, и почти соседей, как албанский, он почувствовал, что нужно осваивать ЭВМ. Заметим, что если сегодня подобный вывод для многих неочевиден, то в недалеком будущем за пульт дисплея придется садиться всем, и чуть ли не с детского сада. Не постеснялся усесться за парту, чтобы одолеть математический анализ и языки программирования, и зрелый специалист. Нагрузки его, естественно, возросли, и Р.Г. Пиотровский противопоставил им активный образ жизни, занятия физкультурой, а после шестидесяти принялся еще за такие далекие для славянского строя мышления языки, как китайский и японский. Да-да, ведь изучение языка не меньшее освежение для души, чем пробежка для тела. И освоил языки вполне сносно, по крайней мере знания их достаточно для чтения газет. Надеюсь, теперь вы согласитесь со мной – у старшего поколения есть чему поучиться! Что касается автора, то у него на японский язык пороха не хватило, зато пробежки стали регулярными…
Вот видите, с какими интересными людьми мы познакомились. А за это время набрало силу и третье поколение ленинградских полиглотов, которые немногим уступят старшим товарищам. Одного из них мне довелось увидеть совсем неожиданно. Помнится, в Ленинград прибыла делегация шведской молодежи и целый день ездила по городу, знакомясь с его памятниками и музеями. Вечером в Доме дружбы была назначена встреча с советской общественностью. Я переводил речи гостей. Вдруг объявили, что следующее приветствие произнесет по-шведски Сергей Григорьевич Халипов, и я воспринял это как возможность немного отдохнуть. На сцену вышел крупный мужчина лет сорока и начал говорить, а я расслабился и засмотрелся в окно. Тут-то и припомнилось: Халипов, известный полиглот, у меня даже есть несколько вырезок из газет о нем. Пишут, что в школе он знал 3 языка, на первых курсах вуза – десяток, а дальше их число стало расти, как скорость на спидометре – 20, 30, 40… Известно, что Сергей Григорьевич занимается и тем, что можно назвать встречным изучением языков. Договорится с другом-мордвином, что научит его английскому, и сделает это, но заодно и сам выучится мордовскому (точнее, одному из мордовских, так как их два: мордовский-эрзя и мордовский-мокша). Или стал обучать шведскому вьетнамцев, а по ходу дела овладел и их языком. Но вернемся в Дом дружбы, Халипов как раз говорит с трибуны. Сейчас мы его проверим.
Наклонившись к сидевшему по соседству шведу, я шепотом спросил его, как говорит оратор. Тот снисходительно улыбнулся и ответил, что, мол, как еще можно говорить на языке, знакомом с детства. Тогда черед снисходительно улыбаться дошел и до меня – после того как я разъяснил собеседнику, что Халипов знает так еще не меньше десятка языков… В тот день я не мог оторваться от делегации, но выступление полиглота запомнилось, и через несколько лет я побывал в холостяцкой квартирке Сергея Григорьевича на Балтийской улице.
Представьте себе стол, заваленный словарями, газетами, книгами на 40 языках, работающий приемник, из которого доносится разноязыкая речь, магнитофон с учебными записями. Плюс к этому я попал на момент увлечения японским языком: на стенах и даже на потолке были приклеены листки с жирно написанными иероглифами и тут же – их переводом. Пока Халипов дописывал очередной листок с новым словом и подыскивал ему место, я подошел к столу и с разрешения хозяина порылся в груде книг, которыми он был завален. Наверху, естественно, лежал пока еще тонкий слой японских пособий. Под ними – книги на кельтских языках, очень трудных и считающихся уже реликтовыми в Европе, – валлийском, ирландском, бретонском. Дальше – слой венгерских журнальчиков, перемешавшихся с книгами и даже письмами на фарерском языке (довольно редком наречии, употребляемом примерно 40 тысячами населения группы островов в студеной Северной Атлантике). Поскольку ни одним из этих языков я не владел, от легкого комплекса неполноценности меня уберегло, видимо, то, что здесь же попадалась и английская, французская, чешская периодика, где все-таки что-то можно понять. Да, на досуге автор взялся бы устроить тут всамделишные «полиглотские раскопки».
Я в шутку сказал об этом Сергею Григорьевичу. «Да, – ответил он, – можно даже определить, сколько времени у меня уходит на язык: в среднем от месяца до полугода». Секретов от читателей и он не имел. На вопрос о том, в какой мере допустимо говорить о «законе семерки», ответ был, что, пожалуй, да, вполне. При хорошем знакомстве с полусотней языков полиглот считает, что в совершенстве овладел десятью!
«А есть ли какой-то общий подход, ключ к изучению языков?» – «Думаю, что нужно на каждом этапе ставить перед собой небольшую, в принципе выполнимую задачу – скажем, читать по специальности со словариком – и непременно выполнять ее». – «Есть какие-либо „секреты“ в копилке опыта полиглотов?» – «Не больше, чем у любого другого мастера своего дела. Хотелось бы только посоветовать не давать воли однообразию. Язык следует учить как бы по спирали – произношение, потом грамматика, затем освоить список слов и снова перейти к произношению».
Зато вот чего нельзя предугадать – каким языком человек увлечется. И, покидая этот интересный дом, автору подумалось, не остановится ли в своих занятиях языками полиглот на японском, ведь на него вполне можно потратить полжизни.