- Такой смешной случай: я лег в эту кровать на втором этаже, пришел сельский доктор, а я не могу встать с кровати и спуститься к нему на первый этаж. Месье Кер сообщает это доктору, а доктор не может подняться на второй этаж - у него астма.
Ну просто чистый Мольер! Спивакова взяли на руки и снесли вниз к сельскому эскулапу. Тот осмотрел ноги и поставил диагноз: подагра. А подагры, оказывается,
не может быть на двух ногах одновременно у человека моложе пятидесяти лет, который никогда не пил вина. В один день ей взяться неоткуда. Доктор же прописал лекарство от подагры, говорили, что очень эффективное, правда, с побочным действием: тошнотой и головокружением.
Мадам Кер, ревностно ухаживавшая за моим мужем, поставила раскладушку в гардеробной в его спальне, сказав:
- Вы будете спать тут.
Я не понимала, что делать: в з?мке комнат восемьдесят, царит полное запустение. Я решила позвонить в Париж, отменить концерт к чертовой матери, вызвать "скорую помощь".
- Нет, я буду играть, как Перельман, - меня вынесут и посадят.
- Но ведь Перельман болен полиомиелитом
с детства. А у тебя - отек, аллергия или, самое страшное, почки. Зачем тебе нужен этот концерт?
- Мне хочется послушать Бетховена.
Спивакова рвет, он с трудом сползает с кровати, прыгает, как Маугли, на четвереньках, на плече сидит отвратительный попугай, по кровати ползает кошка, периодически приходит мадам, начинающая мять ему пятки.
Я понимаю: ситуация фантасмагорическая, я не
в силах что-либо изменить. Пытаюсь дозвониться до Парижа под замечания окружающих, что в буржуазные дома после девяти не звонят, а время уже к одиннадцати. Ложусь спать на узкой кроватке в полной темноте. Рядом - свечка и спички. Просыпаюсь от того, что кто-то гладит меня по руке. Володя сидит у меня на кровати, гладит мою руку и что-то мычит. С трудом я понимаю, что это означает "надо ехать". Показывает на распухший язык, и я понимаю, что он задыхается. Натыкаюсь в темноте, пытаясь запалить свечу, на его руку - она вся отекла. Я несусь по замку, нахожу хозяина, вытаскиваю его, раздетого, из кровати, заставляю ехать в ближайший госпиталь. Там боятся что-либо предпринимать, так как не могут диагностировать болезнь.
Слава Богу, я дозвонилась до Парижа и организовала карету "скорой помощи". Их "ситроен" домчал нас из деревушки округа Бордо в Париж. Оказалось тяжелейший приступ аллергии с отеком Квинке. Володя попал в больницу на неделю. Несчастье заключалось
в том, что аллергия потом возвращалась каждые десять дней в течение лет пяти. Врачи говорили, что это могло быть следствием самолечения антибиотиком. Мы много лет жили под страхом, потому что приступы разной степени тяжести повторялись. При этом Спиваков ни разу не отменил ни одного концерта!
НЕВСТРЕЧА С АЛЬФРЕДОМ
3 августа 1998 года в парижском аэропорту я увидела в газете "Liberation" некролог. Статья называлась "Реквием по Шнитке". У меня опустились руки. Я испытала что-то сродни тем чувствам, которые не давали мне покоя после смерти Булата Окуджавы. Еще одна не-встреча нашей жизни. Этот гениальнейший человек отразил сегодняшний день, он его чувствовал, видел ядро, суть вещей. Он ощущал дисгармонию, какофонию этого общества, уродство души под маской. Прочитав заголовок некролога, я подумала: Шнитке сам мог бы написать "Реквием" по нашему веку, который был на исходе в момент его смерти. Он оказался композитором, вобравшим в себя весь двадцатый век.
Я знала, что Шнитке давно болел. Но все же пока был жив, в глубине моей души таилась надежда, что когда-нибудь они сойдутся - Шнитке и Спиваков. Володя очень любит современную музыку. Не всех авторов. Но к Шнитке он прикасался трепетно, и это всегда было блестяще.
Часто у жены бывает гораздо больше обид за мужа, чем у него самого. Володя был знаком со Шнитке, но никогда не ходил к нему "пить чай" и никогда не принадлежал к клану людей, называвших себя "кругом Шнитке". Есть музыканты, в числе которых Гидон Кремер и Юрий Башмет, для которых Альфред Шнитке действительно много написал. Мстислав Леопольдович Ростропович или Геннадий Николаевич Рождественский, с которым Шнитке связывала большая личная дружба, также были первыми исполнителями многих его произведений. Отчасти этой дружбой я объясняла причину нашего необщения (Рождественский женат на первой жене Володи, пианистке Виктории Постниковой, и разрыв этот происходил небескровно). Ощущение было такое, что Шнитке сторонится Спивакова.
Моя единственная встреча со Шнитке произошла в начале 1990 года во время того самого обеда в честь королевы Испании в Морозовском особняке.
За столом мы сидели напротив Шнитке и его жены Ирины. Весь обед мы общались и переглядывались с ней, не зная, когда можно будет закурить. Начать первыми было неловко, но как только королева достала портсигар, мы с облегчением вздохнули и вытащили свои зажигалки. Помню, тогда Володя подошел к Шнитке и спросил:
- Альфред, может быть, когда-нибудь вы что-то напишете если не для меня, то для моего оркестра?
Тот ответил:
- Я подумаю.
До этого Володя исполнял его "Сюиту в старинном стиле" для скрипки и фортепиано и прелюдию "Памяти Д.Д.Шостаковича". Впоследствии Володя переложил эту сюиту для камерного оркестра. Спиваков попросил однажды у Шнитке разрешения добавить в одном месте аккорд клавесина, повторив его еще три раза. Шнитке долго думал, и Володя на свой страх и риск прибавил эти два такта. Когда вышла запись, Шнитке сказал:
- Вы были правы, этого действительно не хватало.
Впоследствии из этого невинного диалога и истории с двумя тактами клавесина выросла обида. Как-то раз Шнитке позвонил очень обиженный:
- Мне передали, что вы давали интервью по радио, в котором говорили, что я попросил вас переложить и исполнить мою "Сюиту в старинном стиле". Я никогда никого ни о чем не просил!
Володя сказал:
- Альфред, вы меня неправильно поняли. Единственное, что я мог сказать, что я исполнил с оркестром сюиту, а у вас попросил разрешения дописать три аккорда.
Шнитке, кажется, не очень поверил. Было ясно, что его кто-то хорошо "накрутил". В этой ситуации с интервью Володя не стал оправдываться и переубеждать Альфреда. Отношения их совсем сошли на нет, тем не менее Володя часто исполнял в концертах его сочинения.
Потом мы уехали на Запад, Альфред жил в Германии и в то время уже очень сильно болел. На одном из концертов фестиваля Шлезвиг-Гольштейн, транслировавшемся по всей Германии, Володя исполнял сонату для скрипки и камерного оркестра, написанную Шнитке еще в 1963 году. Спивакова вдруг позвали в антракте к телефону. Звонил Шнитке из Гамбурга:
- Я хотел вам сказать: я только что слушал свою сонату в вашем исполнении - это воплощенная мечта композитора!
Альфред говорил медленно, затрудненно произнося слова. Володя был потрясен. Шел 1993 год. А в 1994 году на фестиваль в Кольмар пришел запрос Спивакову от какого-то камерного английского оркестра с просьбой разрешить первое исполнение только что написанного произведения Шнитке, посвященного ему. Они хотели исполнить его на фестивале в Великобритании, посвященном шестидесятилетию композитора. Но поскольку право "первой ночи" принадлежит Спивакову и "Виртуозам", которые этот опус еще не исполняли, они обращались к нему с этой просьбой. На что Володя сказал:
- Я знаю эту путаницу - "Виртуозов Москвы" всю жизнь на Западе путают с "Солистами Москвы". Наверняка это что-то, написанное для Башмета. Ответьте, что Шнитке мне никогда ничего не посвящал, поэтому ни разрешать, ни запрещать я ничего не могу.
Мы встретились с Башметом на музыкальном круизе на корабле "Мермоз", это был очередной период нашего примирения. Я всегда старалась их соединить, сделать так, чтобы они общались. Необязательно дружить и пить водку с утра до ночи, играть в бильярд и вместе гоняться за бабами. Можно просто выходить вместе на сцену.
Как-то мы с Юрой сидели на палубе, и я попросила телефон Ирины Шнитке, чтобы узнать, как Альфред, и прояснить себе немного эту кольмар-скую историю с английским оркестром. Вдруг Шнитке действительно что-то написал? Юра поднял меня на смех:
- Не звони, не позорься, не унижайся. Мне не хочется, чтобы ты подставляла Вовку. Во-первых, Альфред никогда в жизни ничего для него не писал. Поверь мне, уж я-то знаю. Как ты не понимаешь, Спиваков - это не музыкант Шнитке, не герой его романа. Это два разных полюса. Володя - популист, он работает на массы. Альфреду это противно. Идеал скрипача для него - это Гидон. А Гидона и Володю невозможно поставить на одну доску, они разные во всем. Я знаю, как работает Альфред. Если он пишет что-то для кого-то, он много раз звонит, советуется, контактирует с музыкантом. Когда он заканчивает, присылает первый вариант произведения со своей надписью сверху на титульном листе. Мне же посвящено столько сочинений, я знаю, что говорю. Альфред пишет только для тех, кто ему действительно дорог. Мы и так все стоим у него в очереди годами - и Гидон, и я, и Слава Ростропович. Мой тебе совет, выкинь это из головы, зачем Вову травмировать.
Хоть меня эти пассажи и резанули, больше к этой теме я не возвращалась.
Вскоре после смерти Шнитке в 1998 году я получила в Париже очередные бумаги от Издательства Сикорского, где издано несколько Володиных переложений. Они очень скрупулезно, по-немецки, годами перечисляют скромные авторские гонорары на счет. Что меня вдруг дернуло? Зная, что они издатели музыки Альфреда Шнитке, я позвонила директору Издательства Сикорского и спросила, существует ли какое-нибудь произведение этого композитора, посвященное Спивакову или "Виртуозам Москвы"?
- Конечно, существует посвященное Владимиру Спивакову, изданное в 1994 году, произведение для скрипки, тромбона, тенора, ударных инструментов и камерного оркестра. Оно есть в нашем каталоге, называется "Пять фрагментов по картинам Иеронима Босха". Мы только удивлялись, почему ваш муж никогда его не исполнял.
- Дело в том, что мой муж не знал о существовании этого произведения.
Директор издательства немедленно прислал нам запись исполнения с того английского фестиваля и ноты. Когда в Париж вернулся Володя, он увидел пакет на столе. В ответ на его вопросительный взгляд я сказала:
- Это тебе привет с того света - от Альфреда.
Он открыл партитуру, изданную Сикорским, на которой черным по белому было написано: "Владимиру Спивакову".
Произведение - совершенно удивительное. Для меня - шок, потрясение. Не концерт, не соната. Скрипка в нем - ведущий голос, а тенор - как музыкальный инструмент, которому отдана функция слова. Шнитке использовал стихи Эсхила и Райзнера. Во втором фрагменте тенор поет о том, что лягушка рождается весной, а умирает зимой и век ее короток, живет она в болоте. А человек приходит на эту землю, и когда он уходит, то воспаряет к Богу. Сам триптих Иеронима Босха называется "Сад наслаждений" - там совершеннейшее смешение: рай, ад. Я бы многое отдала, чтобы понять, что побудило композитора обратиться к этим источникам и написать такое произведение. И почему именно его Шнитке посвятил Спивакову? Почему мы не знали о нем четыре года? Володя считает - между звонком Шнитке после его исполнения сонаты тогда в Германии и этим посвящением есть прямая связь. Иногда музыканты могут понять друг друга без слов, без объяснений. И даже подавать друг другу знаки из разных, несоприкасающихся миров.
СОЮЗ СКРИПКИ И АЛЬТА
Я давно хотела написать о Башмете. Точнее, написать Башмету. Часто после очередной обиды - а их было немало, после очередной сплетни, раздутой до неимоверных масштабов, я хваталась за карандаш, чтобы выплеснуть все, что душило, не давало покоя, накатывало, как волна.
Взаимоотношения Спивакова и Башмета давно превратились в музыкальном мире Москвы в некий фельетон с бесконечным продолжением, их конфликт был на протяжении более десяти лет предметом нездорового любопытства и всяческих спекуляций.
Тень этого конфликта следовала за нами повсюду, став неким обязательным атрибутом. И только очень узкому кругу людей было известно, как тяжело оба переживают эту глупую размолвку, возникшую из ничего. И как оба боятся, не решаются, медлят сделать шаг навстречу, будто по инерции продолжая играть роли, написанные для них кем-то третьим.
Думаю, все дело в огромном взаимном притяжении Башмета и Спивакова. Ведь недаром говорят: от любви до ненависти... Володя старше Юры на десять лет. Башмет вспоминает, как был потрясен, когда, играя еще студентом в консерваторском оркестре на панихиде по Ю.И.Янкелевичу, слушал Спивакова, исполняющего концерт Гайдна. Как заплаканный Спиваков, справившись с волнением, вел звук так, что рука даже не дрогнула, как Юре тогда открылось очевидное - вот так должен звучать струнный инструмент! Потом очень скоро они стали выступать вместе: становление Юры совпало с самым началом взлета "Виртуозов Москвы". Как-то, немного выпив, Юра сказал мне:
- Как я должен чувствовать себя, если по телевидению до сих пор показывают запись концерта, где я сижу в оркестре у Вовы, а я уже давно шеф своего собственного оркестра?
Ему всегда казалось, что, признанный всем миром, он не снискал признания у старого друга, что Спиваков не ценит его, не сознает его истинной значимости. Могу сказать, что Володя считал Башмета гениальным альтистом, первым в мире еще задолго до того, как об этом заговорили везде. Может, просто не умел этого высказать. Всё комплексы, комплексы... Ведь это только с виду большие артисты - люди, уверенные в себе. В душе они все - большие дети, большие маленькие мальчики!
Тогда, давно, когда только возникли "Виртуозы Москвы", Спиваков с Башметом играли "Концертную симфонию" Моцарта для скрипки и альта, уникальное произведение с умопомрачительной по красоте второй частью. Их дуэт считался лучшим во всем мире. Да это так и было. Где только не переиграли они "Симфонию-концертанте"! Никому не удавалось достичь в ней такого полного единения двух инструментов. Помните, как у Цветаевой: "Мы спаяны блаженно и тепло, как правое и левое крыло". Часто, шутя, они играли, отвернувшись, стоя спиной друг к другу: все равно возникало впечатление, будто звучит один двухголосый инструмент.
Так продолжалось многие годы. Кто, когда и в какой момент начал вбивать клинья в этот союз? Что послужило поводом, что стало причиной их взаимоотдаления? Трудно сказать. Поводов было много, а людей вокруг, словно получавших наслаждение от ухудшения взаимоотношений между Володей и Юрой, еще больше. Вокруг обоих вились те самые "инномабиле", норовя внести свою лепту, сыграть свою "неоценимую" роль в разжигании войны. Хотя порой казалось, что дружба между двумя большими артистами по-прежнему незыблема.
Помню, в 1990 году, когда пала Берлинская стена, Мстислав Ростропович пригласил на два новогодних концерта в Берлин Юру и Володю. Эти концерты транслировались по телевидению, записывались на видео. Ростропович играл сам, а также дирижировал солировавшим Спивакову и Башмету. 30 декабря в Берлине царила совершеннейшая эйфория - первый Новый год после падения стены. Люди гуляли, пьяные от счастья, с воздушными шарами. 31-го концерт был пораньше, и Слава пригласил нас справить Новый год у себя в отеле "Кемпинский". После концерта мы вернулись в нашу гостиницу, имея час в запасе, и я предложила:
- Вовочка, давай погуляем вдвоем, смотри - на улицах огни, тепло.
Город был похож на освещенную квартиру без стен, где празднуется какая-то невероятная свадьба: все в легких пальто и туфлях гуляли по улицам, засыпанным обломками стены. Но Володя сказал:
- Я должен позаниматься, у меня через два дня концерт.
Я умоляла:
- Через три часа - Новый год, какие занятия?
Пришлось пойти гулять одной. По молодости лет я даже чуть-чуть обиделась, хотя и знала уже, что человек не умеет отдыхать, получать удовольствие от жизни вне музыки. Вернувшись, застала его завязывающим перед зеркалом галстук.
- Ты только Славе и Юре не говори, что я занимался сейчас, - попросил он. - Они же меня поднимут на смех.
- Ладно, не скажу, - пообещала я.
Я помню тот Новый год, когда Слава сам накрыл праздничный стол: грибочки, селедочка, семга, водочка. Он не позволил Галине ничем заниматься, с утра сбегал все купил. На столе стоял фарфоровый домик с красной крышей, засыпанной снегом, с горевшей внутри свечкой. Мы были вшестером - Галя со Славой, Юра с Наташей, мы с Володей. И такая атмосфера возникла среди нас, что казалось: самое главное происходит сейчас, в эти минуты, что мы - одни на свете, что узы эти никогда не разбить, что этот маленький горящий на столе игрушечный домик центр вселенной, начало начал.
Но таких эпизодов было крайне мало. В основном же, заняв стратегические позиции во главе своих оркестров, каждый из них все эти годы старался как будто доказать другому свою самодостаточность. Окружающие подыгрывали, аплодировали, перемывали кости, очень преуспевая в последнем. В общем нашем кругу возникло некое негласное правило: куда приглашали Башмета, туда не звали Спивакова - и наоборот. Я сильно это переживала, понимая, как это все нелепо, как они оба себя обкрадывают, но все мои попытки их помирить оканчивались тотальными провалами. Так же страдала от их необщения пара очень близких друзей, особенно Гриша Ковалевский, не раз получавший и от Юры, и от Вовы за свои миротворческие демарши. В основном же ситуация дошла до точки невозврата.
И вот, недавно встретив меня в ресторане "Пушкинъ" (дело было в конце марта 2001 года, 1 апреля начинался фестиваль, посвященный столетию Большого зала Консерватории), Юра предложил Володе выступить с ним на открытии фестиваля, конечно же, с "Симфонией-концертанте". К счастью, Спиваков был на гастролях. К счастью, потому что уровень того фестиваля настолько не соответствовал престижу зала и солистов, принимавших в нем участие, что многие из них не могли потом скрыть своего разочарования. Володя же, узнав о предложении Башмета, сделал ответный шаг: пригласил Юру сыграть вместе, 2 октября 2001 года, то же произведение в том же зале в один из вечеров фестиваля "Владимир Спиваков приглашает...".
По мере приближения этой даты все друзья крестились, стучали по дереву, дули на воду, плевали через плечо по три раза! Сенсация с пол-оборота была в общем-то прогнозируема: билеты на 2 октября разошлись задолго до начала сезона. Обидно только, что в основном шли не на Моцарта, не на Башмета со Спиваковым, а на объявленное перемирие. В "лучших" традициях жанра, была одна предконцертная репетиция, прерывавшаяся установлением телекамер, журналистами, чаем, перекуром. Но встретились Юра с Володей так, будто расстались вчера, хотя и не виделись несколько лет. Я вдруг поняла, почему их даже иногда путают: при полной внешней и внутренней несхожести, эти двое очень похожи. Сочетание хулиганства и серьезности, азарта и собранности, легкости и глубины...
Когда оркестр уже сидел на сцене, а публика, затаив дыхание, готовилась увидеть, наконец, "любимцев", последние очень долго не выходили - то ли разыгрывались, то ли просто решили пошутить. Народ же в зале и на сцене, особенно те, кто был в курсе ситуации, пребывал минут семь в предобморочном состоянии: вдруг эти двое опять поругались и концерта не будет?
Наконец они вышли на сцену, уже не те, что двенадцать лет назад, - вышли два не очень молодых "мальчика", два мудрых человека, у каждого из которых за плечами уже не одна потеря, не одно переживание. И стало ясно, что главное отличие больших музыкантов от остальной части человечества заключается в том, что им доступно возвышаться над суетой. Оказалось, эти двое могут сказать друг другу все, что захотят, звуками, не произнеся ни слова, спросить, ответить, упрекнуть, обнять, понять, простить. Так это и случилось. Спиваков и Башмет играли в тот вечер так, как будто были одни в этом зале, в этом мире.
В тот момент в мыслях своих я жгла все те письма, что в свое время не смогла или не успела написать Башмету. Потому что знаю, как легко сломать человеческие отношения и как трудно их построить. Еще труднее - сохранить. Когда закончился долгий ужин после концерта, отзвучали тосты, разошлись гости, далеко за полночь я наблюдала забавную идиллическую картину: за огромным опустевшим столом сидели, прижавшись головами друг к другу, Володя и Юра и о чем-то шептались долго-долго. Надеюсь, что не в последний раз. Война окончилась, господа!
МАЭСТРО ИЗ ДАВЫДКОВА
Помню, во время гастрольного тура "Виртуозов Москвы" по Германии, кажется, это было в конце 80-х годов, мы с Володей сидели в холле одного из очередных отелей. И вдруг к входу подъехал лимузин, из которого вышел человек в странном наряде: на нем была вязаная лыжная шапочка, старый-старый синий тренировочный костюм, как из "Военторга". Все это дополнялось обувью, похожей на голландские сабо. Он стал вытаскивать из багажника сначала чемодан, а потом - рыбацкие снасти.
- Смотри, это Светланов, - сказал мне Володя.
В то время я еще не была с ним знакома, а посему не могла знать, что Светланов - заправский рыбак. Это его вторая страсть - после музыки.
Отношения Светланова с Володей проходили разные этапы. Одно время он был очень обижен, потому что несколько музыкантов из Госоркестра ушли к Спивакову в момент создания "Виртуозов Москвы". Но человек он не злопамятный, хотя обидчивый. И очень поддается чужому влиянию. К сожалению, временами это влияние бывает не самым позитивным. Может быть, в молодости было иначе, но с годами, как это часто случается с талантливыми людьми, он оказался беспомощным и совершенно неприспособленным к жизни. Весь груз принятия решений лежит на его жене, Нине Александровне. Мы стали общаться со Светлановым в тот период, когда напрямую с ним говорить уже было нельзя. Нужно было общаться с Ниной Александровной, а она, так и быть, передавала ему то, что сочтет нужным. Если она вас допустит до Евгения Федоровича - это большое достижение. Подойти к нему можно, но говорить - только в ее присутствии. Нина - человек, мягко говоря, непростой, довольно субъективный в своих оценках и рабски преданный Светланову. Но из-за этой своей преданности она часто неспособна отличить правду от неправды, разумное от неразумного. Отношения у меня с ней никогда не складывались, да я и не стремилась, чтобы сложились, хотя это мешало моему общению с выдающимся музыкантом. К Светланову у меня всегда было чувство нежности, смешанной с восхищением, чего я выразить никогда не могла, поскольку не имела такой возможности. Однажды я пришла за кулисы после концерта в Москве. Когда мы с Володей подошли к дверям артистической, появилась Нина Александровна и сказала:
- Проходи, Володечка. А вам нельзя - он голый, - и пихнула меня в грудь.
Поскольку это был период, когда Володя очень много и тесно сотрудничал со Светлановым, мне показалось, с ее стороны не совсем прилично выталкивать из артистической не случайную поклонницу, а жену коллеги. Тем более что видеть полуголого артиста после концерта мне доводилось не раз: ничего принципиально нового! Это была моя первая и последняя попытка подойти к Евгению Федоровичу и выразить ему все, что я чувствую.
А чувствовала я всегда после его концертов необыкновенное душевное обновление. Когда он дирижирует - это такая мощь, что не задаешь себе вопроса, как это происходит, просто следуешь за этим огромным потоком, сметающим все на своем пути. У него всегда очень четко вырастают кульминации в музыке. В его исполнении "Поэма экстаза" Скрябина - ни с чем не сравнима. Или когда он дирижирует симфонии Малера... Кстати, на Западе ему не давали дирижировать Малера, там бытует мнение, что русский дирижер должен дирижировать русскую музыку - Чайковского, Мусоргского, но не западных композиторов. Впервые во Франции Светланов продирижировал Малера на фестивале в Кольмаре. Володя дал ему карт-бланш, приехали импресарио, продюсеры, все увидели этот фейерверк. Когда оркестр стал впоследствии пинать Светланова, я вспомнила, как ко мне подошла на том концерте одна виолончелистка, раскрасневшаяся от восторга, и сказала:
- Все-таки какой же у нас шеф! Замечательный!
Похвала от самих оркестрантов дорогого стоит. Оркестрантов вообще ничем нельзя удивить. Те, кто, к примеру, изо дня в день видели перед собой Караяна, Аббадо, привыкают, им кажется - это нормально.
Наша встреча в Кольмаре была связана с очень забавной историей. Когда наконец мы получили согласие на приезд Светланова на фестиваль, надо было выполнить множество мелких и крупных условий агентов маэстро. Комната в гостинице должна была быть с абсолютно светонепроницаемыми шторами, окна надо было чуть ли не заклеить черной бумагой, чтоб ни один луч света не проникал, так как он не переносит дневного света. Комната Нины Александровны должна быть точно под его, чтобы, проснувшись, он мог постучать палкой и она бы тут же явилась на зов. По меню были требования, сильно отличающиеся от французских правил и распорядков. Хозяйка нашей гостиницы, этакая Мирандолина, лично следящая за каждым номером, суетилась изо всех сил. В этом отеле каждый номер носит имя композитора, кто-то живет в "Бахе", кто-то в "Генделе", в "Вагнере". Хозяйкой продумано все до крючка и мыльницы, она - немка, обожающая порядок. Светланов приехал уставший и тут же удалился к себе. Стояло жаркое лето. И в речушке, текущей под окнами гостиницы и называемой Маленькой Венецией, дико квакали лягушки. У них был какой-то брачный месяц, пора любви, в которой они объяснялись друг другу. Крики раздавались душераздирающие, нечеловеческие. Вова сказал:
Ну просто чистый Мольер! Спивакова взяли на руки и снесли вниз к сельскому эскулапу. Тот осмотрел ноги и поставил диагноз: подагра. А подагры, оказывается,
не может быть на двух ногах одновременно у человека моложе пятидесяти лет, который никогда не пил вина. В один день ей взяться неоткуда. Доктор же прописал лекарство от подагры, говорили, что очень эффективное, правда, с побочным действием: тошнотой и головокружением.
Мадам Кер, ревностно ухаживавшая за моим мужем, поставила раскладушку в гардеробной в его спальне, сказав:
- Вы будете спать тут.
Я не понимала, что делать: в з?мке комнат восемьдесят, царит полное запустение. Я решила позвонить в Париж, отменить концерт к чертовой матери, вызвать "скорую помощь".
- Нет, я буду играть, как Перельман, - меня вынесут и посадят.
- Но ведь Перельман болен полиомиелитом
с детства. А у тебя - отек, аллергия или, самое страшное, почки. Зачем тебе нужен этот концерт?
- Мне хочется послушать Бетховена.
Спивакова рвет, он с трудом сползает с кровати, прыгает, как Маугли, на четвереньках, на плече сидит отвратительный попугай, по кровати ползает кошка, периодически приходит мадам, начинающая мять ему пятки.
Я понимаю: ситуация фантасмагорическая, я не
в силах что-либо изменить. Пытаюсь дозвониться до Парижа под замечания окружающих, что в буржуазные дома после девяти не звонят, а время уже к одиннадцати. Ложусь спать на узкой кроватке в полной темноте. Рядом - свечка и спички. Просыпаюсь от того, что кто-то гладит меня по руке. Володя сидит у меня на кровати, гладит мою руку и что-то мычит. С трудом я понимаю, что это означает "надо ехать". Показывает на распухший язык, и я понимаю, что он задыхается. Натыкаюсь в темноте, пытаясь запалить свечу, на его руку - она вся отекла. Я несусь по замку, нахожу хозяина, вытаскиваю его, раздетого, из кровати, заставляю ехать в ближайший госпиталь. Там боятся что-либо предпринимать, так как не могут диагностировать болезнь.
Слава Богу, я дозвонилась до Парижа и организовала карету "скорой помощи". Их "ситроен" домчал нас из деревушки округа Бордо в Париж. Оказалось тяжелейший приступ аллергии с отеком Квинке. Володя попал в больницу на неделю. Несчастье заключалось
в том, что аллергия потом возвращалась каждые десять дней в течение лет пяти. Врачи говорили, что это могло быть следствием самолечения антибиотиком. Мы много лет жили под страхом, потому что приступы разной степени тяжести повторялись. При этом Спиваков ни разу не отменил ни одного концерта!
НЕВСТРЕЧА С АЛЬФРЕДОМ
3 августа 1998 года в парижском аэропорту я увидела в газете "Liberation" некролог. Статья называлась "Реквием по Шнитке". У меня опустились руки. Я испытала что-то сродни тем чувствам, которые не давали мне покоя после смерти Булата Окуджавы. Еще одна не-встреча нашей жизни. Этот гениальнейший человек отразил сегодняшний день, он его чувствовал, видел ядро, суть вещей. Он ощущал дисгармонию, какофонию этого общества, уродство души под маской. Прочитав заголовок некролога, я подумала: Шнитке сам мог бы написать "Реквием" по нашему веку, который был на исходе в момент его смерти. Он оказался композитором, вобравшим в себя весь двадцатый век.
Я знала, что Шнитке давно болел. Но все же пока был жив, в глубине моей души таилась надежда, что когда-нибудь они сойдутся - Шнитке и Спиваков. Володя очень любит современную музыку. Не всех авторов. Но к Шнитке он прикасался трепетно, и это всегда было блестяще.
Часто у жены бывает гораздо больше обид за мужа, чем у него самого. Володя был знаком со Шнитке, но никогда не ходил к нему "пить чай" и никогда не принадлежал к клану людей, называвших себя "кругом Шнитке". Есть музыканты, в числе которых Гидон Кремер и Юрий Башмет, для которых Альфред Шнитке действительно много написал. Мстислав Леопольдович Ростропович или Геннадий Николаевич Рождественский, с которым Шнитке связывала большая личная дружба, также были первыми исполнителями многих его произведений. Отчасти этой дружбой я объясняла причину нашего необщения (Рождественский женат на первой жене Володи, пианистке Виктории Постниковой, и разрыв этот происходил небескровно). Ощущение было такое, что Шнитке сторонится Спивакова.
Моя единственная встреча со Шнитке произошла в начале 1990 года во время того самого обеда в честь королевы Испании в Морозовском особняке.
За столом мы сидели напротив Шнитке и его жены Ирины. Весь обед мы общались и переглядывались с ней, не зная, когда можно будет закурить. Начать первыми было неловко, но как только королева достала портсигар, мы с облегчением вздохнули и вытащили свои зажигалки. Помню, тогда Володя подошел к Шнитке и спросил:
- Альфред, может быть, когда-нибудь вы что-то напишете если не для меня, то для моего оркестра?
Тот ответил:
- Я подумаю.
До этого Володя исполнял его "Сюиту в старинном стиле" для скрипки и фортепиано и прелюдию "Памяти Д.Д.Шостаковича". Впоследствии Володя переложил эту сюиту для камерного оркестра. Спиваков попросил однажды у Шнитке разрешения добавить в одном месте аккорд клавесина, повторив его еще три раза. Шнитке долго думал, и Володя на свой страх и риск прибавил эти два такта. Когда вышла запись, Шнитке сказал:
- Вы были правы, этого действительно не хватало.
Впоследствии из этого невинного диалога и истории с двумя тактами клавесина выросла обида. Как-то раз Шнитке позвонил очень обиженный:
- Мне передали, что вы давали интервью по радио, в котором говорили, что я попросил вас переложить и исполнить мою "Сюиту в старинном стиле". Я никогда никого ни о чем не просил!
Володя сказал:
- Альфред, вы меня неправильно поняли. Единственное, что я мог сказать, что я исполнил с оркестром сюиту, а у вас попросил разрешения дописать три аккорда.
Шнитке, кажется, не очень поверил. Было ясно, что его кто-то хорошо "накрутил". В этой ситуации с интервью Володя не стал оправдываться и переубеждать Альфреда. Отношения их совсем сошли на нет, тем не менее Володя часто исполнял в концертах его сочинения.
Потом мы уехали на Запад, Альфред жил в Германии и в то время уже очень сильно болел. На одном из концертов фестиваля Шлезвиг-Гольштейн, транслировавшемся по всей Германии, Володя исполнял сонату для скрипки и камерного оркестра, написанную Шнитке еще в 1963 году. Спивакова вдруг позвали в антракте к телефону. Звонил Шнитке из Гамбурга:
- Я хотел вам сказать: я только что слушал свою сонату в вашем исполнении - это воплощенная мечта композитора!
Альфред говорил медленно, затрудненно произнося слова. Володя был потрясен. Шел 1993 год. А в 1994 году на фестиваль в Кольмар пришел запрос Спивакову от какого-то камерного английского оркестра с просьбой разрешить первое исполнение только что написанного произведения Шнитке, посвященного ему. Они хотели исполнить его на фестивале в Великобритании, посвященном шестидесятилетию композитора. Но поскольку право "первой ночи" принадлежит Спивакову и "Виртуозам", которые этот опус еще не исполняли, они обращались к нему с этой просьбой. На что Володя сказал:
- Я знаю эту путаницу - "Виртуозов Москвы" всю жизнь на Западе путают с "Солистами Москвы". Наверняка это что-то, написанное для Башмета. Ответьте, что Шнитке мне никогда ничего не посвящал, поэтому ни разрешать, ни запрещать я ничего не могу.
Мы встретились с Башметом на музыкальном круизе на корабле "Мермоз", это был очередной период нашего примирения. Я всегда старалась их соединить, сделать так, чтобы они общались. Необязательно дружить и пить водку с утра до ночи, играть в бильярд и вместе гоняться за бабами. Можно просто выходить вместе на сцену.
Как-то мы с Юрой сидели на палубе, и я попросила телефон Ирины Шнитке, чтобы узнать, как Альфред, и прояснить себе немного эту кольмар-скую историю с английским оркестром. Вдруг Шнитке действительно что-то написал? Юра поднял меня на смех:
- Не звони, не позорься, не унижайся. Мне не хочется, чтобы ты подставляла Вовку. Во-первых, Альфред никогда в жизни ничего для него не писал. Поверь мне, уж я-то знаю. Как ты не понимаешь, Спиваков - это не музыкант Шнитке, не герой его романа. Это два разных полюса. Володя - популист, он работает на массы. Альфреду это противно. Идеал скрипача для него - это Гидон. А Гидона и Володю невозможно поставить на одну доску, они разные во всем. Я знаю, как работает Альфред. Если он пишет что-то для кого-то, он много раз звонит, советуется, контактирует с музыкантом. Когда он заканчивает, присылает первый вариант произведения со своей надписью сверху на титульном листе. Мне же посвящено столько сочинений, я знаю, что говорю. Альфред пишет только для тех, кто ему действительно дорог. Мы и так все стоим у него в очереди годами - и Гидон, и я, и Слава Ростропович. Мой тебе совет, выкинь это из головы, зачем Вову травмировать.
Хоть меня эти пассажи и резанули, больше к этой теме я не возвращалась.
Вскоре после смерти Шнитке в 1998 году я получила в Париже очередные бумаги от Издательства Сикорского, где издано несколько Володиных переложений. Они очень скрупулезно, по-немецки, годами перечисляют скромные авторские гонорары на счет. Что меня вдруг дернуло? Зная, что они издатели музыки Альфреда Шнитке, я позвонила директору Издательства Сикорского и спросила, существует ли какое-нибудь произведение этого композитора, посвященное Спивакову или "Виртуозам Москвы"?
- Конечно, существует посвященное Владимиру Спивакову, изданное в 1994 году, произведение для скрипки, тромбона, тенора, ударных инструментов и камерного оркестра. Оно есть в нашем каталоге, называется "Пять фрагментов по картинам Иеронима Босха". Мы только удивлялись, почему ваш муж никогда его не исполнял.
- Дело в том, что мой муж не знал о существовании этого произведения.
Директор издательства немедленно прислал нам запись исполнения с того английского фестиваля и ноты. Когда в Париж вернулся Володя, он увидел пакет на столе. В ответ на его вопросительный взгляд я сказала:
- Это тебе привет с того света - от Альфреда.
Он открыл партитуру, изданную Сикорским, на которой черным по белому было написано: "Владимиру Спивакову".
Произведение - совершенно удивительное. Для меня - шок, потрясение. Не концерт, не соната. Скрипка в нем - ведущий голос, а тенор - как музыкальный инструмент, которому отдана функция слова. Шнитке использовал стихи Эсхила и Райзнера. Во втором фрагменте тенор поет о том, что лягушка рождается весной, а умирает зимой и век ее короток, живет она в болоте. А человек приходит на эту землю, и когда он уходит, то воспаряет к Богу. Сам триптих Иеронима Босха называется "Сад наслаждений" - там совершеннейшее смешение: рай, ад. Я бы многое отдала, чтобы понять, что побудило композитора обратиться к этим источникам и написать такое произведение. И почему именно его Шнитке посвятил Спивакову? Почему мы не знали о нем четыре года? Володя считает - между звонком Шнитке после его исполнения сонаты тогда в Германии и этим посвящением есть прямая связь. Иногда музыканты могут понять друг друга без слов, без объяснений. И даже подавать друг другу знаки из разных, несоприкасающихся миров.
СОЮЗ СКРИПКИ И АЛЬТА
Я давно хотела написать о Башмете. Точнее, написать Башмету. Часто после очередной обиды - а их было немало, после очередной сплетни, раздутой до неимоверных масштабов, я хваталась за карандаш, чтобы выплеснуть все, что душило, не давало покоя, накатывало, как волна.
Взаимоотношения Спивакова и Башмета давно превратились в музыкальном мире Москвы в некий фельетон с бесконечным продолжением, их конфликт был на протяжении более десяти лет предметом нездорового любопытства и всяческих спекуляций.
Тень этого конфликта следовала за нами повсюду, став неким обязательным атрибутом. И только очень узкому кругу людей было известно, как тяжело оба переживают эту глупую размолвку, возникшую из ничего. И как оба боятся, не решаются, медлят сделать шаг навстречу, будто по инерции продолжая играть роли, написанные для них кем-то третьим.
Думаю, все дело в огромном взаимном притяжении Башмета и Спивакова. Ведь недаром говорят: от любви до ненависти... Володя старше Юры на десять лет. Башмет вспоминает, как был потрясен, когда, играя еще студентом в консерваторском оркестре на панихиде по Ю.И.Янкелевичу, слушал Спивакова, исполняющего концерт Гайдна. Как заплаканный Спиваков, справившись с волнением, вел звук так, что рука даже не дрогнула, как Юре тогда открылось очевидное - вот так должен звучать струнный инструмент! Потом очень скоро они стали выступать вместе: становление Юры совпало с самым началом взлета "Виртуозов Москвы". Как-то, немного выпив, Юра сказал мне:
- Как я должен чувствовать себя, если по телевидению до сих пор показывают запись концерта, где я сижу в оркестре у Вовы, а я уже давно шеф своего собственного оркестра?
Ему всегда казалось, что, признанный всем миром, он не снискал признания у старого друга, что Спиваков не ценит его, не сознает его истинной значимости. Могу сказать, что Володя считал Башмета гениальным альтистом, первым в мире еще задолго до того, как об этом заговорили везде. Может, просто не умел этого высказать. Всё комплексы, комплексы... Ведь это только с виду большие артисты - люди, уверенные в себе. В душе они все - большие дети, большие маленькие мальчики!
Тогда, давно, когда только возникли "Виртуозы Москвы", Спиваков с Башметом играли "Концертную симфонию" Моцарта для скрипки и альта, уникальное произведение с умопомрачительной по красоте второй частью. Их дуэт считался лучшим во всем мире. Да это так и было. Где только не переиграли они "Симфонию-концертанте"! Никому не удавалось достичь в ней такого полного единения двух инструментов. Помните, как у Цветаевой: "Мы спаяны блаженно и тепло, как правое и левое крыло". Часто, шутя, они играли, отвернувшись, стоя спиной друг к другу: все равно возникало впечатление, будто звучит один двухголосый инструмент.
Так продолжалось многие годы. Кто, когда и в какой момент начал вбивать клинья в этот союз? Что послужило поводом, что стало причиной их взаимоотдаления? Трудно сказать. Поводов было много, а людей вокруг, словно получавших наслаждение от ухудшения взаимоотношений между Володей и Юрой, еще больше. Вокруг обоих вились те самые "инномабиле", норовя внести свою лепту, сыграть свою "неоценимую" роль в разжигании войны. Хотя порой казалось, что дружба между двумя большими артистами по-прежнему незыблема.
Помню, в 1990 году, когда пала Берлинская стена, Мстислав Ростропович пригласил на два новогодних концерта в Берлин Юру и Володю. Эти концерты транслировались по телевидению, записывались на видео. Ростропович играл сам, а также дирижировал солировавшим Спивакову и Башмету. 30 декабря в Берлине царила совершеннейшая эйфория - первый Новый год после падения стены. Люди гуляли, пьяные от счастья, с воздушными шарами. 31-го концерт был пораньше, и Слава пригласил нас справить Новый год у себя в отеле "Кемпинский". После концерта мы вернулись в нашу гостиницу, имея час в запасе, и я предложила:
- Вовочка, давай погуляем вдвоем, смотри - на улицах огни, тепло.
Город был похож на освещенную квартиру без стен, где празднуется какая-то невероятная свадьба: все в легких пальто и туфлях гуляли по улицам, засыпанным обломками стены. Но Володя сказал:
- Я должен позаниматься, у меня через два дня концерт.
Я умоляла:
- Через три часа - Новый год, какие занятия?
Пришлось пойти гулять одной. По молодости лет я даже чуть-чуть обиделась, хотя и знала уже, что человек не умеет отдыхать, получать удовольствие от жизни вне музыки. Вернувшись, застала его завязывающим перед зеркалом галстук.
- Ты только Славе и Юре не говори, что я занимался сейчас, - попросил он. - Они же меня поднимут на смех.
- Ладно, не скажу, - пообещала я.
Я помню тот Новый год, когда Слава сам накрыл праздничный стол: грибочки, селедочка, семга, водочка. Он не позволил Галине ничем заниматься, с утра сбегал все купил. На столе стоял фарфоровый домик с красной крышей, засыпанной снегом, с горевшей внутри свечкой. Мы были вшестером - Галя со Славой, Юра с Наташей, мы с Володей. И такая атмосфера возникла среди нас, что казалось: самое главное происходит сейчас, в эти минуты, что мы - одни на свете, что узы эти никогда не разбить, что этот маленький горящий на столе игрушечный домик центр вселенной, начало начал.
Но таких эпизодов было крайне мало. В основном же, заняв стратегические позиции во главе своих оркестров, каждый из них все эти годы старался как будто доказать другому свою самодостаточность. Окружающие подыгрывали, аплодировали, перемывали кости, очень преуспевая в последнем. В общем нашем кругу возникло некое негласное правило: куда приглашали Башмета, туда не звали Спивакова - и наоборот. Я сильно это переживала, понимая, как это все нелепо, как они оба себя обкрадывают, но все мои попытки их помирить оканчивались тотальными провалами. Так же страдала от их необщения пара очень близких друзей, особенно Гриша Ковалевский, не раз получавший и от Юры, и от Вовы за свои миротворческие демарши. В основном же ситуация дошла до точки невозврата.
И вот, недавно встретив меня в ресторане "Пушкинъ" (дело было в конце марта 2001 года, 1 апреля начинался фестиваль, посвященный столетию Большого зала Консерватории), Юра предложил Володе выступить с ним на открытии фестиваля, конечно же, с "Симфонией-концертанте". К счастью, Спиваков был на гастролях. К счастью, потому что уровень того фестиваля настолько не соответствовал престижу зала и солистов, принимавших в нем участие, что многие из них не могли потом скрыть своего разочарования. Володя же, узнав о предложении Башмета, сделал ответный шаг: пригласил Юру сыграть вместе, 2 октября 2001 года, то же произведение в том же зале в один из вечеров фестиваля "Владимир Спиваков приглашает...".
По мере приближения этой даты все друзья крестились, стучали по дереву, дули на воду, плевали через плечо по три раза! Сенсация с пол-оборота была в общем-то прогнозируема: билеты на 2 октября разошлись задолго до начала сезона. Обидно только, что в основном шли не на Моцарта, не на Башмета со Спиваковым, а на объявленное перемирие. В "лучших" традициях жанра, была одна предконцертная репетиция, прерывавшаяся установлением телекамер, журналистами, чаем, перекуром. Но встретились Юра с Володей так, будто расстались вчера, хотя и не виделись несколько лет. Я вдруг поняла, почему их даже иногда путают: при полной внешней и внутренней несхожести, эти двое очень похожи. Сочетание хулиганства и серьезности, азарта и собранности, легкости и глубины...
Когда оркестр уже сидел на сцене, а публика, затаив дыхание, готовилась увидеть, наконец, "любимцев", последние очень долго не выходили - то ли разыгрывались, то ли просто решили пошутить. Народ же в зале и на сцене, особенно те, кто был в курсе ситуации, пребывал минут семь в предобморочном состоянии: вдруг эти двое опять поругались и концерта не будет?
Наконец они вышли на сцену, уже не те, что двенадцать лет назад, - вышли два не очень молодых "мальчика", два мудрых человека, у каждого из которых за плечами уже не одна потеря, не одно переживание. И стало ясно, что главное отличие больших музыкантов от остальной части человечества заключается в том, что им доступно возвышаться над суетой. Оказалось, эти двое могут сказать друг другу все, что захотят, звуками, не произнеся ни слова, спросить, ответить, упрекнуть, обнять, понять, простить. Так это и случилось. Спиваков и Башмет играли в тот вечер так, как будто были одни в этом зале, в этом мире.
В тот момент в мыслях своих я жгла все те письма, что в свое время не смогла или не успела написать Башмету. Потому что знаю, как легко сломать человеческие отношения и как трудно их построить. Еще труднее - сохранить. Когда закончился долгий ужин после концерта, отзвучали тосты, разошлись гости, далеко за полночь я наблюдала забавную идиллическую картину: за огромным опустевшим столом сидели, прижавшись головами друг к другу, Володя и Юра и о чем-то шептались долго-долго. Надеюсь, что не в последний раз. Война окончилась, господа!
МАЭСТРО ИЗ ДАВЫДКОВА
Помню, во время гастрольного тура "Виртуозов Москвы" по Германии, кажется, это было в конце 80-х годов, мы с Володей сидели в холле одного из очередных отелей. И вдруг к входу подъехал лимузин, из которого вышел человек в странном наряде: на нем была вязаная лыжная шапочка, старый-старый синий тренировочный костюм, как из "Военторга". Все это дополнялось обувью, похожей на голландские сабо. Он стал вытаскивать из багажника сначала чемодан, а потом - рыбацкие снасти.
- Смотри, это Светланов, - сказал мне Володя.
В то время я еще не была с ним знакома, а посему не могла знать, что Светланов - заправский рыбак. Это его вторая страсть - после музыки.
Отношения Светланова с Володей проходили разные этапы. Одно время он был очень обижен, потому что несколько музыкантов из Госоркестра ушли к Спивакову в момент создания "Виртуозов Москвы". Но человек он не злопамятный, хотя обидчивый. И очень поддается чужому влиянию. К сожалению, временами это влияние бывает не самым позитивным. Может быть, в молодости было иначе, но с годами, как это часто случается с талантливыми людьми, он оказался беспомощным и совершенно неприспособленным к жизни. Весь груз принятия решений лежит на его жене, Нине Александровне. Мы стали общаться со Светлановым в тот период, когда напрямую с ним говорить уже было нельзя. Нужно было общаться с Ниной Александровной, а она, так и быть, передавала ему то, что сочтет нужным. Если она вас допустит до Евгения Федоровича - это большое достижение. Подойти к нему можно, но говорить - только в ее присутствии. Нина - человек, мягко говоря, непростой, довольно субъективный в своих оценках и рабски преданный Светланову. Но из-за этой своей преданности она часто неспособна отличить правду от неправды, разумное от неразумного. Отношения у меня с ней никогда не складывались, да я и не стремилась, чтобы сложились, хотя это мешало моему общению с выдающимся музыкантом. К Светланову у меня всегда было чувство нежности, смешанной с восхищением, чего я выразить никогда не могла, поскольку не имела такой возможности. Однажды я пришла за кулисы после концерта в Москве. Когда мы с Володей подошли к дверям артистической, появилась Нина Александровна и сказала:
- Проходи, Володечка. А вам нельзя - он голый, - и пихнула меня в грудь.
Поскольку это был период, когда Володя очень много и тесно сотрудничал со Светлановым, мне показалось, с ее стороны не совсем прилично выталкивать из артистической не случайную поклонницу, а жену коллеги. Тем более что видеть полуголого артиста после концерта мне доводилось не раз: ничего принципиально нового! Это была моя первая и последняя попытка подойти к Евгению Федоровичу и выразить ему все, что я чувствую.
А чувствовала я всегда после его концертов необыкновенное душевное обновление. Когда он дирижирует - это такая мощь, что не задаешь себе вопроса, как это происходит, просто следуешь за этим огромным потоком, сметающим все на своем пути. У него всегда очень четко вырастают кульминации в музыке. В его исполнении "Поэма экстаза" Скрябина - ни с чем не сравнима. Или когда он дирижирует симфонии Малера... Кстати, на Западе ему не давали дирижировать Малера, там бытует мнение, что русский дирижер должен дирижировать русскую музыку - Чайковского, Мусоргского, но не западных композиторов. Впервые во Франции Светланов продирижировал Малера на фестивале в Кольмаре. Володя дал ему карт-бланш, приехали импресарио, продюсеры, все увидели этот фейерверк. Когда оркестр стал впоследствии пинать Светланова, я вспомнила, как ко мне подошла на том концерте одна виолончелистка, раскрасневшаяся от восторга, и сказала:
- Все-таки какой же у нас шеф! Замечательный!
Похвала от самих оркестрантов дорогого стоит. Оркестрантов вообще ничем нельзя удивить. Те, кто, к примеру, изо дня в день видели перед собой Караяна, Аббадо, привыкают, им кажется - это нормально.
Наша встреча в Кольмаре была связана с очень забавной историей. Когда наконец мы получили согласие на приезд Светланова на фестиваль, надо было выполнить множество мелких и крупных условий агентов маэстро. Комната в гостинице должна была быть с абсолютно светонепроницаемыми шторами, окна надо было чуть ли не заклеить черной бумагой, чтоб ни один луч света не проникал, так как он не переносит дневного света. Комната Нины Александровны должна быть точно под его, чтобы, проснувшись, он мог постучать палкой и она бы тут же явилась на зов. По меню были требования, сильно отличающиеся от французских правил и распорядков. Хозяйка нашей гостиницы, этакая Мирандолина, лично следящая за каждым номером, суетилась изо всех сил. В этом отеле каждый номер носит имя композитора, кто-то живет в "Бахе", кто-то в "Генделе", в "Вагнере". Хозяйкой продумано все до крючка и мыльницы, она - немка, обожающая порядок. Светланов приехал уставший и тут же удалился к себе. Стояло жаркое лето. И в речушке, текущей под окнами гостиницы и называемой Маленькой Венецией, дико квакали лягушки. У них был какой-то брачный месяц, пора любви, в которой они объяснялись друг другу. Крики раздавались душераздирающие, нечеловеческие. Вова сказал: