Вообще свадьба наша получилась скомканная. Директор "Виртуозов Москвы" Роберт Бушков, в те годы руководивший всей творческой и личной жизнью Спивакова, имевший генеральную доверенность на все, в том числе на женитьбу и развод, сказал мне при подаче заявления:
- Нечего тебе менять фамилию.
Видимо, он был уверен, что этот брак продлится недолго. Но я очень любила Роберта Бушкова и верила ему. Он был моим взрослым другом, мне обидно, что
в жизни мы разошлись. Он называл меня "Сатисфакция". Единственный тост, который произнес на свадьбе этот солидный, сильный человек, не нашедший других слов, звучал так:
- Ну, будем все здоровы.
Вообще, все сидели притихшие, боясь вспышки гнева родственниц жениха.
Перед свадьбой мы с Володей поехали в лесочек рядом с нашим домом на Юго-Западе
и фотограф Гена Андреев сделал несколько снимков: получилось черно-белое фото, по жанру - что-то в стиле "Рабы любви".
Еще от свадьбы у меня осталось воспоминание: когда открывали шампанское, пробка рванула так, что облило картину Григорьева, висевшую на стене. Ее пришлось реставрировать, а пятна на потолке сохранились до нашего переезда.
ЛИЗА
Когда мы только стали встречаться, Володя познакомил меня со своей мамой. Помню первый ужин у нее и как она внимательно на меня смотрела. И, гладя меня по руке, говорила:
- Я счастлива, что Вовочка встретил такую девочку. Какие у тебя красивые руки...
В общем, ощущение мгновенной, легкой победы, блестяще сданного экзамена не покидало меня весь путь назад домой. Мы ехали по ночной Москве, светила огромная круглая луна, хотелось, чтобы так было всегда. Горько это сознавать, но очень скоро все изменилось.
Володя будто бы стеснялся своих чувств и на мои вопросы отвечал уклончиво:
- Не думай, что маму так легко покорить. У меня еще есть сестра - это совсем другое. Она скоро вернется с дачи... Это очень непросто...
- Да что непросто? - недоумевала я.
А он знал. И не мог, не хотел меня огорчать. С возвращением Володиной сестры Лизы все действительно "скисло": мама очень сухо говорила со мной по телефону, Лиза вообще наотрез отказывалась со мной общаться. Я сделала попытку, шаг навстречу: приехала к ней, попросив выслушать меня, уверенная, что при желании все можно понять. Но у Лизы желания слушать меня не было. Дверь захлопнулась. Я словно проснулась после недолгого счастливого сна.
Папа всегда учил меня: прежде, чем осуждать, попытаться встать на позицию оппонента, "влезть в его шкуру" и понять мотивы его действий. Короче, представить, что ты - это он. Суть Лизиного неприятия самого факта моего существования - в обстоятельствах ее жизни. Долгие годы она была не замужем, Володя - не женат. Если прибавить к этому, что с детства они были обожающие друг друга брат и сестра, что Володя называл ее в письмах "любимая кукла моего детства", что многие годы в его жизни не было женщины важнее и ближе, ей показалось, что я отнимаю у нее брата. Ей было тридцать, Володе - тридцать восемь. Никакие доводы, что брат влюблен и хочет наконец попытаться во второй раз создать семью, ее не убеждали. А моя наивная уверенность, что она может, не теряя брата, обрести во мне сестру, - тем более. Горько, но весь этот конфликт, принимавший подчас уродливые, экстремальные формы, длился восемнадцать лет
с небольшими паузами. Например, когда Лиза вышла замуж и ждала ребенка, мы вдруг начали общаться. Я тоже ждала вторую дочку. Лизина Саша родилась
18 января, моя Таня - 19 апреля. Помню, как держала на руках ее трехмесячную Сашеньку за пару дней до Танечкиного рождения...
Перескачу через все эти годы, многие из которых сейчас больно вспоминать, потому что ничего нельзя исправить. Потому что ее больше нет. Лизы нет. Она умерла 24 июля прошлого года. Умирала долго, мучительно... Мы вновь начали общаться только в последние месяцы ее жизни, когда я знала, что она уходит. А она чувствовала, но, конечно, не хотела до конца верить и боролась, как могла.
Мы общались в эти месяцы как с чистого листа, никогда не вспоминая прошлого, не говоря о серьезном, скользя над обидами, уклоняясь от объяснений... Но бывают несказанные слова, которые врезаются в память, оставляя там метки. Всякий раз в это жаркое, сумасшедше красивое парижское лето, проделывая путь до ее больницы за рулем автомобиля, я мысленно говорила с Лизой, понимая, что никогда не произнесу этих слов вслух. Я сожалела о тех невозвратимых годах, испорченных враждой, глупыми амбициями, сожалела об издерганных нервах единственного любимого человека - моего мужа и ее брата. Я мысленно утешала ее, умоляя быть сильной. И еще, поднимаясь на лифте в госпитале и подходя к дверям ее палаты, старалась "сделать лицо", чтобы она не прочла в моих глазах все, что я уже знала от врачей. Мне хотелось кричать от бессилия, хотелось даже, чтобы снова воцарилась вражда - пусть она меня ненавидит, но только не надо умирать, не сейчас, не так! Мне хотелось говорить всем вокруг, как надо беречь друг друга. Ведь все мы - сильные, смелые, решительные, полные убеждений, гнева, веры, нашей правды, - в сущности, такие ранимые и крошечные перед лицом смерти. Лиза, как же так случилось, что мы прожили восемнадцать лет, так и не узнав друг друга?! Когда-нибудь, может быть,
я смогу написать обо всем поподробней. Сейчас еще рано, все это слишком свежо и очень больно. Лизино лицо все время стоит у меня перед глазами...
Ее Сашке четырнадцать лет, как и моей Татьяне. Может, Господь дал мне возможность восполнить пробел длиной в восемнадцать лет через Сашу, через мое с ней общение? Не знаю. Но когда в день Лизиной кончины Саша, которую я не видела семь лет, спросила, буравя меня серыми Лизиными глазами:
- А ты будешь любить меня, как мама?
я почувствовала, что теперь у меня четыре дочки, что она - мой ребенок и люблю я ее так же, как и моих дочерей. Знаю, когда-нибудь Сашенька все это поймет. "Времени надо дать время" - как говорит французская пословица.
МУЗЫКА, ВИТАМИНЫ
И НИ КАПЕЛЬКИ НЕФТИ
Иегуди Менухин всегда был для меня мифом. Дело в том, что у папы было два бога - Хейфец и Менухин. C детства помню их фотографии у нас в книжном шкафу за стеклом. Знакомство с Менухиным было для меня равноценно знакомству с живым Пикассо или Лоуренсом Оливье. Впервые я увидела его в Москве, когда Менухин приезжал на концерты в 1987 году. Помню, как они вдвоем с Викторией Постниковой вышли на сцену - он такой маленький, сухонький, а она - пышная и крупная, с длинными волосами. Она вела его под руку (он тогда неважно ходил, хотя всю жизнь был по натуре живчик, занимался йогой, стоял на голове, прыгал). В зале тогда кто-то сострил: "Пукирев. "Неравный брак"". Потом, когда Менухин играл концерт Баха для трех скрипок с Игорем Ойстрахом и Валерием Ойстрахом, придумали еще одну ужасно злую шутку. Менухин тогда выступал после инсульта, из-за которого вскоре перестал играть вовсе: тряслась правая рука, и он не мог ровно вести смычок. "Шутка" звучала так: "Концерт для отца, сына и Святого духа".
А спустя год мы, приехав в Мюнхен, остановились в отеле "Four Seasons" , где жил и Менухин. Папы моего тогда уже не было в живых, а его кумир ужинал с нами в ресторане отеля. Я помню это невероятное ощущение, что сам Менухин сидит рядом со мной. Я совершенно потерялась. Нам подали черный рис - такой длинный, неочищенный. Я впервые его видела и к блюду даже не прикоснулась. Иегуди говорил на всех языках - немецком, английском, польском, французском и даже русском, поскольку у него были русские корни. И он меня по-русски спрашивает:
- Ты это не ешь? Можно я его возьму? Обожаю черный рис.
Когда я увидела Менухина, который "клевал", наклонившись набок, черный рис из моей тарелки, помню, у меня перехватило горло от ощущения, какая я счастливая: сам Менухин ест из моей тарелки черный рис!
Пути Спивакова и Менухина часто пересекались. Первая встреча произошла очень давно, когда Спиваков играл концерты в пользу школы Менухина. Концерт этот запомнился тем, что Володя накануне сломал палец на ноге (счастье для скрипача - сломанный палец на ноге, а не на руке), потому весь концерт он играл, стоя в одном ботинке, другая же нога была забинтована. Потом они оказались вместе в жюри конкурса Паганини в Генуе. Менухин, будучи председателем жюри, прилетел ко второму туру. После утреннего прослушивания он позвал Спивакова и предложил пройтись:
- Пойдем погуляем, покушаем, а заодно ты мне расскажешь, что тут происходит, кто интригует. Тебе я доверяю.
Во время той прогулки он то и дело заходил в магазинчики в поисках фляжки для виски, как потом выяснилось, для любимой жены.
В 1992 году Иегуди приехал и выступил на фестивале Спивакова в Кольмаре. И сразу же Володя объявил, что следующий фестиваль в 1993 году будет в честь Менухина. Накануне они с Башметом играли в Страсбурге "Симфонию-концертанте" Моцарта, Менухин дирижировал. Юрий Рост сделал потрясающие фотографии, и перед тем, как он начал снимать, Иегуди закричал:
- Подождите, я должен причесаться, моя Дайана не любит, когда я непричесан.
Его любовь с Дайаной была необыкновенной. Она написала о нем блестящую книгу "Подруга скрипки", одни из лучших мемуаров, которые я читала. В этой паре роли распределялись так: она - больная, он - здоровый. У нее были проблемы с бедром, легкими, сердцем, позвоночником. В отелях Дайана либо спала, либо выходила со своей неизменной фляжкой виски, опираясь на трость. Дайана в молодости была балериной, еще во времена Нижинского танцевала в Дягилевских балетах. Стройная, сухая, с ярко накрашенными губками, несколько резкая, но в то же время - ужасно правдивая. Когда я говорила ей комплименты по поводу ее книги, она ответила так:
- Я написала ее, чтобы читать было забавно. Надо писать легко. Что вспоминать о том, как у меня умер ребенок, которого я родила? Кому это интересно, кроме меня? Не хочу, чтобы меня жалели.
Она вспоминала, как Менухин всегда говорил, что его первая жена была его первой ошибкой. И заключала:
- Надеюсь, что я не стала второй.
Он ее обожал, бегал за ней, семеня. Когда она приехала на фестиваль в Кольмар, он, до того ласково общавшийся со всеми, охотно раздававший автографы, агрессивно реагировал на любые попытки остановить его, если он шел с Дайаной.
Есть замечательная история о том, как они однажды проходили паспортный контроль и она написала в графе "профессия" - "раба". На вопрос пограничника:
- Мадам, что вы написали, как это понимать? - она гордо и недобро ответила:
- Раба! Вот мой муж. Разве можно быть женой этого человека, женой скрипача, и не быть рабой?
В финале кольмарского фестиваля Спиваков придумал сюрприз: они с Менухиным сыграют пьесу Гершвина. Иегуди сказал Володе:
- Я не могу играть, я давно не занимался, у меня дрожит рука.
Но Спиваков был непреклонен, он достал Менухину скрипку, ноты, и они начали репетировать. Каждый день они приходили в наш номер, садились в ванной, плотно закрывали двери, надевали сурдины и, чтобы никто не услышал, начинали готовить свой сюрприз. Наконец на третий день, достигнув определенного совершенства, они перешли в маленькую комнату, где Володя располагался на кровати, Иегуди - на стуле. И вдвоем они продолжали колдовать над партитурой.
Концерт, в котором Менухин в последний раз играл на скрипке, к счастью, снимало наше телевидение. Пьеса Гершвина называлась "Somebody Loves Me" "Кто-то любит меня".
Что безумно подкупало в нем - Иегуди был способен открыто, щедро, откровенно восхищаться чужим талантом. Он сознавал свое величие и понимал, что он был за скрипач. Когда ему что-то не нравилось, был жесток, мог сказать, что это отвратительно. Но когда видел талант, пусть даже небольшой, то не скупился на похвалы. Когда Менухин говорил: "Marvelous! Fantastic!", он дарил человеку крылья. То же сейчас я вижу в моем муже, и меня это восхищает.
Я вышла замуж за молодого, яркого, блестящего скрипача, представителя своего поколения и героя своего времени, но вот на последнем фестивале в Кольмаре Лоран Корсиа, новая французская звезда, сказал:
- Так уже никто не играет.
Мне было приятно, но и взгрустнулось - Спивакова уже ассоциируют с другим временем. Молодые дышат в спину, а он этого в принципе не боится. Володя внутренне человек абсолютно свободный и поэтому великодушный. Он, например, не боится выйти на сцену дирижировать Вадиму Репину - первому скрипачу нового поколения, глубокому, стильному, тонкому, виртуозному, с идеальным вкусом.
Иегуди был великодушным, широким, простым. Да, он знал, что он гениальный скрипач и плохой дирижер.
- Я не дирижер, - говорил он, - я просто не могу жить без музыки. Я выхожу на сцену, потому что мне необходимо общаться с музыкой.
Мне же было очень обидно, когда я замечала в оркестрантах, даже в "Виртуозах Москвы", которых Володя старался правильно настроить, пренебрежение к Иегуди как к дирижеру. К примеру, ни один из оркестров, приглашенных на юбилей Ростроповича, не хотел играть с Менухиным. А ведь когда этот человек выходил на сцену, от него исходил свет. И какое счастье было присутствовать при этом! Он действительно был как Святой дух - что-то вроде голубя, которого изображают на чаше.
Я помню, как Менухин всегда восхищался постановкой рук Спивакова. У Володи действительно уникальная постановка правой руки, об этом все говорят. Как-то в Москве Спиваков играл Пятый концерт Моцарта, дирижировал Менухин. И вот в каденции, помню, Володя тянет ноту - он может тянуть сколько угодно, - но даже у него смычок "кончается", а Иегуди стоит за пультом, смотрит завороженно и никак не дает вступления оркестру. Потом он сказал Володе:
- Ты меня прости, я засмотрелся - как это ты так ведешь смычок, что он получается у тебя таким длинным? Я так не могу.
В Кольмаре на фестивале солисты готовятся к выступлению в часовне за собором Святого Мэтью, где проходят концерты. Как-то раз Менухин меня сильно напугал - зайдя перед концертом в часовню, я увидела, что он лежит на полу прямо у подножия распятия. Оказалось, он расслаблялся по-йоговски. В другой раз я застала его скачущим - это была разминка. Иегуди вообще очень следил за своим здоровьем и всегда пил витамины - В12, B6, С, Е. Специальные, швейцарские. Как-то за ужином он ужаснулся:
- Володя, ты не пьешь витамины? Подумай о себе и своих детях.
На следующее утро Менухин уехал и оставил нам в рецепции письмо, сохранившееся у меня, и пакет со всеми своими витаминами, которые нельзя нигде купить, кроме Швейцарии и Лондона. Он всегда писал первую фразу по-немецки: "Lieber Volodya", затем следовал текст по-английски или по-французски, а заканчивал по-русски: "Целую, твой Иегуди". В письме были подробные пояснения, какой витамин, когда и сколько надо принимать - до обеда, после обеда и так далее. У меня сохранилось еще одно его письмо, которое он написал Бернадетте Ширак с просьбой помочь семье Спивакова с французскими документами. Это было еще до нашего отъезда в Испанию. Я не отправила его, а после смерти Иегуди нашла в бумагах. То, как он написал о Володе, говорит об их удивительном взаимопонимании.
Вообще, Менухин был человеком парадоксальным. Он мог быть глубоким и игривым, реалистом и мечтателем, философом, поэтом, только не ханжой и не занудой. С ним никогда не бывало скучно. Помню, его однажды спросили:
- О чем вы мечтаете?
Он ответил:
- Я мечтаю, чтобы на планете не осталось ни капли нефти, человечество платит за нее слишком дорого.
Последний раз мы встретились в круизе, организованном Андре Борошем, основателем фестиваля в Ментоне. Володя участвовали в нем семь раз. "Музыкальный круиз" по Средиземному морю проходил на корабле "Мермоз". На сорок первом круизе, после смерти Андре, все прекратилось. Публика там собиралась очень богатая, любящая классическую музыку, в возрасте от пятидесяти до ста двух лет. На каждой второй дамочке там была надета "Оружейная палата", и за те деньги, которые публика платила за круиз, "артистов подавали в меню". Сначала недолгий, неутомительный концерт, потом ужин по всем правилам французской гастрономии, потом снова концерт и вечерняя тусовка на палубе. Днем, если артист рискнул выйти к бассейну, его облепляли старушки. Но этот круиз дал нам множество друзей на последующие годы жизни, а также мы посетили много стран, куда просто так поехать нет времени. Марокко, например, куда я с тех пор очень хочу вернуться. Но корабль был такой старый, что сейчас его отогнали в какой-то порт и переделали в казино. Все испытывают по этому круизу сильную ностальгию.
И с Менухиным в последний раз мы виделись именно там. Дайана болела, он приехал один. На стоянке в Греции в античном амфитеатре концерт Мендельсона играл французский скрипач Давид Грималь. Был ветер, ноты куда-то уносились, в первом ряду на стуле перед всеми сидел Менухин. Играл скрипач средне, а потом подошел к маэстро и спросил его мнение. Менухин пригласил его к себе в каюту и разнес в пух и прах. Давид вышел красный и возмущенный. Но если сам Менухин говорит: "Здесь плохо, а здесь катастрофа", - скрипач должен быть счастлив - у него есть к чему стремиться. Как можно было этого не ценить?
На другой день Менухин дирижировал, а Володя играл концерт, который состоялся во время остановки корабля в Венеции в знаменитой церкви Скуола Сан-Рокко, где все фрески написаны Тинторетто. Менухин сказал в тот день:
- Володечка, ты играешь как ангел!
Это был мистический день: жара, туман как молоко, так что ничего не видно в двух шагах, и при этом льет горячий дождь. Менухин всегда отправлялся на концерт уже одетым, в лакированных туфлях с репсовыми бантиками, в темном или светло-голубом смокинге, белой рубашке и бабочке. Нам подогнали вапоретто, мы с Иегуди сели позади, а Володя - впереди, так как он всегда волнуется и его лучше не отвлекать. Темная вода, дождь, туман - и мы вдвоем с Менухиным на сиденье в за-крытой гондоле. Спрашиваю:
- Иегуди, ты волновался когда-нибудь, только правда?
- Ни-ког-да, - отвечает мне Менухин. - Я жил нетерпением наконец выйти на сцену, вынести скрипку, начать играть и чувствовать это единение с музыкой и публикой. Я никогда не волновался, у меня всегда было ощущение счастья, что я доживу до той секунды, когда смогу выйти и начать играть.
Его тонкий резной профиль словно светился на фоне темной плещущейся воды. Таким я и храню его в памяти. И очень по нему скучаю.
"ПОТОМУ ЧТО Я - БЕРНСТАЙН!"
Впервые Володя играл с Бернстайном в начале восьмидесятых годов в Зальцбурге. В день рождения Моцарта они играли его концерт. Сначала Спивакова долго не выпускали на фестиваль, не давали визу. Помню, он просидел в министерстве культуры до часа ночи в ожидании паспорта. Пил чай то с вахтером, то со сторожем. Паспорт привезли только ночью после звонка от Бернстайна. В конце концов Володя все же уехал.
Вернулся он безумно воодушевленный, привез аудиокассету с записью и рассказывал, что его потрясло, как репетировал Бернстайн. Сначала пришел послушать Володину репетицию с пианистом. Старого концертмейстера Бернстайн останавливал во вступлении несколько раз. Пианист робко заметил, что он же не оркестр и не ему играть на концерте. Но Бернстайн заявил, что он не может слышать такого вступления, поскольку это его раздражает. Володя жутко перенервничал, ожидая, что же будет, когда начнет играть он сам. Но Бернстайн слушал его внимательно, закрыв глаза, практически не останавливая. Волнение отступило, потому что он почувствовал: Бернстайну понравилось.
Они стали разбирать темпы, началась первая репетиция с оркестром. В одном месте Бернстайн спросил, почему Володя так тихо играет тему. Володя ответил, что хотел бы слышать гобои. "Интересная мысль, надо записать (а при нем всегда сидела куча ассистентов, один с полотенцем, другой с партитурой, третий с карандашом), выделите, пожалуйста, пианиссимо".
Потом в финале Бернстайн попросил солиста сыграть какие-то безумные штрихи - всё наоборот. В перерыве Володя спросил маэстро, почему. Тот ответил: "Because I am old and my name is Leonard Bernstein"*. Володя знал, что он-то сыграет, но что оркестр может не потянуть. И действительно, когда дело дошло до финала, в оркестре началась полная неразбериха. Бернстайн заявил:
- У меня все получается, у солиста - тоже, значит, у вас тоже должно было получиться, господа.
Возражений никаких не возникло.
Концерт, видимо, был редкий и незабываемый. Когда я дала послушать запись своему папе, он, слушая, плакал и сказал:
- У тебя гениальный муж, я только боюсь, что он все разменивает себя.
Мой отец считал, что Володе нужно больше выступать соло, нежели придумывать всякие смешные штучки с "Виртуозами Москвы". Он, конечно, был прав.
Володя с Бернстайном очень подружились, никогда в жизни он не чувствовал себя на сцене с дирижером так комфортно. "У меня было ощущение, что расправились крылья и я парю, как птица. То есть я набрал высоту и просто лечу. Так звучал оркестр, такие были аккомпанемент, атмосфера и настроение, что я не играл, а парил. Меня посетило такое ощущение счастья и одновременно отчаяния, что я прибежал в артистическую, заперся и плакал. Когда я немножко успокоился и закончилось второе отделение, пришел Бернстайн. Он сказал мне слова, которые я даже сам себе не могу повторить - мне неловко повторять то, как он охарактеризовал мою игру".
Володя попросил Бернстайна подарить ему что-нибудь на память. Маэстро стоял с дирижерской палочкой. И он отдал ее Володе:
- Может быть, пригодится.
Это обыкновенная палочка, с нее облезает белый лак, пробковую ручку Володя, вовсе не мастеровитый человек, много раз подклеивал. Ей уже 17 лет. И Володя с тех пор всегда дирижирует палочкой Бернстайна.
Потом они встречались неоднократно, музицировали. Когда "Виртуозы Москвы" в конце восьмидесятых гастролировали в Израиле, Бернстайн, бывший там же, пришел на репетицию и обещал, что они обязательно сделают что-нибудь вместе с Володиным оркестром.
Я же познакомилась с Бернстайном совсем незадолго до его смерти в 1989 году. Мы были в Нью-Йорке с маленькой Катей, которая, как водится, заболела. У нее поднялась высоченная температура. Вечером Бернстайн дирижировал в Линкольн-центре оркестром Нью-Йоркской филармонии, и нам оставили билеты. Мы в последние минуты бежали под дождем на концерт, благо было недалеко.
Не могу забыть того ощущения электричества, которое исходило от Бернстайна-дирижера - какое-то свечение, электрический ток от кончика палочки, от спины, от жеста. Я такого никогда не встречала, мне даже казалось, это плод моей фантазии. Мне доводилось видеть многих мастеров, каждый из которых был по-своему уникален: Лорин Маазель, Клаудио Аббадо, Евгений Светланов, Юрий Темирканов. Но в Бернстайне было что-то магическое. Казалось, что спина гуттаперчевая, без позвонков. Любой жест был самой музыкой, которая исходила из кончиков пальцев, палочки, спины. В программе были "Ромео и Джульетта" Прокофьева и Чайковского, "Франческа да Римини" Чайковского.
Мы пошли за кулисы. К Бернстайну стояла длинная-длинная очередь. Я выглянула из-за чужих спин и увидела человека в майке, с полотенцем на шее, в ковбойских сапогах, с бокалом виски. С каждым он обстоятельно разговаривал. Сразу пахнЇло родным Большим залом Консерватории. Он - из тех артистов, которому приятно общение после концерта. Видно было, что не все визитеры знакомые. На Западе такое нечасто встретишь, даже считается неприличным. Максимум - придет парочка своих людей. Когда наши иностранные знакомые стесняются зайти к Володе после концерта, я порой даже настаиваю: если к артисту после концерта никто не зашел, это очень тяжело пережить.
Подошла наша очередь. Бернстайн не знал, что Володя женат. Поэтому на меня даже не взглянул поначалу. Притянул к себе Вову, стал его обнимать, потом схватил за руку, целуя тыльную сторону ладони, приговаривал: "Gold hands"*. Я стояла и думала, как жаль, что нет фотоаппарата. Тут Володя представил меня:
- Ленни, познакомься, это моя жена.
Бернстайн скривил мину, посмотрел оценивающе, разочарованно спросил:
- Ты разве женат?
Володя предложил ему сыграть большой концерт. Тот отказался:
- Видишь, какая у меня подагра на руках?
Действительно, суставы были изуродованы болезнью. Он стал покусывать эти шишки, приговаривая:
- Видишь, какая гадость? Давай так: в первом отделении я дирижирую - ты играешь Моцарта, во втором - наоборот. И еще что-нибудь придумаем.
Хотели сделать это в Вене, в Зальцбурге. Но вскоре Бернстайн умер.
Мы вышли из зала, перешли под дождем площадь и отправились в китайский ресторан. Я помню то ощущение блаженства и счастья, когда ты понимаешь, что этот момент с тобой останется навсегда. Что это не просто посиделки, дружеский ужин, а что-то особенное. Разговор, естественно, шел о музыке. Бернстайн говорил только о музыке - его ничего больше не интересовало. "Моя религия это музыка", - говорил он о себе. Теперь эта площадь в Нью-Йорке, этот квадрат, который мы пересекали практически под одним зонтом, носит его имя. Он присматривался ко мне (я тогда еще очень неважно говорила по-английски):
- Как тебя зовут?
- Сати.
- Что такое Сати, это связано с Эриком СатJ?
- Нет, сокращенное от армянского имени Сатеник.
- А что такое Сатеник?
- В переводе означает янтарь.
- Володечка, ты не зря на ней женился.
Ведь Бернстайн - в переводе янтарь.
Для меня эта встреча незабываема. Для Володи же, я знаю, из всех музыкальных встреч эта была номер один по значимости и по полученному заряду. Володя вовсе не фетишист, это мне больше свойственно привязываться к дорогим мне предметам и возить их за собой. Но палочка Бернстайна, палочка с патиной времени для Володи талисман. Если он не может ее найти, начинается дикая паника. Намоленная палочка.
- Нечего тебе менять фамилию.
Видимо, он был уверен, что этот брак продлится недолго. Но я очень любила Роберта Бушкова и верила ему. Он был моим взрослым другом, мне обидно, что
в жизни мы разошлись. Он называл меня "Сатисфакция". Единственный тост, который произнес на свадьбе этот солидный, сильный человек, не нашедший других слов, звучал так:
- Ну, будем все здоровы.
Вообще, все сидели притихшие, боясь вспышки гнева родственниц жениха.
Перед свадьбой мы с Володей поехали в лесочек рядом с нашим домом на Юго-Западе
и фотограф Гена Андреев сделал несколько снимков: получилось черно-белое фото, по жанру - что-то в стиле "Рабы любви".
Еще от свадьбы у меня осталось воспоминание: когда открывали шампанское, пробка рванула так, что облило картину Григорьева, висевшую на стене. Ее пришлось реставрировать, а пятна на потолке сохранились до нашего переезда.
ЛИЗА
Когда мы только стали встречаться, Володя познакомил меня со своей мамой. Помню первый ужин у нее и как она внимательно на меня смотрела. И, гладя меня по руке, говорила:
- Я счастлива, что Вовочка встретил такую девочку. Какие у тебя красивые руки...
В общем, ощущение мгновенной, легкой победы, блестяще сданного экзамена не покидало меня весь путь назад домой. Мы ехали по ночной Москве, светила огромная круглая луна, хотелось, чтобы так было всегда. Горько это сознавать, но очень скоро все изменилось.
Володя будто бы стеснялся своих чувств и на мои вопросы отвечал уклончиво:
- Не думай, что маму так легко покорить. У меня еще есть сестра - это совсем другое. Она скоро вернется с дачи... Это очень непросто...
- Да что непросто? - недоумевала я.
А он знал. И не мог, не хотел меня огорчать. С возвращением Володиной сестры Лизы все действительно "скисло": мама очень сухо говорила со мной по телефону, Лиза вообще наотрез отказывалась со мной общаться. Я сделала попытку, шаг навстречу: приехала к ней, попросив выслушать меня, уверенная, что при желании все можно понять. Но у Лизы желания слушать меня не было. Дверь захлопнулась. Я словно проснулась после недолгого счастливого сна.
Папа всегда учил меня: прежде, чем осуждать, попытаться встать на позицию оппонента, "влезть в его шкуру" и понять мотивы его действий. Короче, представить, что ты - это он. Суть Лизиного неприятия самого факта моего существования - в обстоятельствах ее жизни. Долгие годы она была не замужем, Володя - не женат. Если прибавить к этому, что с детства они были обожающие друг друга брат и сестра, что Володя называл ее в письмах "любимая кукла моего детства", что многие годы в его жизни не было женщины важнее и ближе, ей показалось, что я отнимаю у нее брата. Ей было тридцать, Володе - тридцать восемь. Никакие доводы, что брат влюблен и хочет наконец попытаться во второй раз создать семью, ее не убеждали. А моя наивная уверенность, что она может, не теряя брата, обрести во мне сестру, - тем более. Горько, но весь этот конфликт, принимавший подчас уродливые, экстремальные формы, длился восемнадцать лет
с небольшими паузами. Например, когда Лиза вышла замуж и ждала ребенка, мы вдруг начали общаться. Я тоже ждала вторую дочку. Лизина Саша родилась
18 января, моя Таня - 19 апреля. Помню, как держала на руках ее трехмесячную Сашеньку за пару дней до Танечкиного рождения...
Перескачу через все эти годы, многие из которых сейчас больно вспоминать, потому что ничего нельзя исправить. Потому что ее больше нет. Лизы нет. Она умерла 24 июля прошлого года. Умирала долго, мучительно... Мы вновь начали общаться только в последние месяцы ее жизни, когда я знала, что она уходит. А она чувствовала, но, конечно, не хотела до конца верить и боролась, как могла.
Мы общались в эти месяцы как с чистого листа, никогда не вспоминая прошлого, не говоря о серьезном, скользя над обидами, уклоняясь от объяснений... Но бывают несказанные слова, которые врезаются в память, оставляя там метки. Всякий раз в это жаркое, сумасшедше красивое парижское лето, проделывая путь до ее больницы за рулем автомобиля, я мысленно говорила с Лизой, понимая, что никогда не произнесу этих слов вслух. Я сожалела о тех невозвратимых годах, испорченных враждой, глупыми амбициями, сожалела об издерганных нервах единственного любимого человека - моего мужа и ее брата. Я мысленно утешала ее, умоляя быть сильной. И еще, поднимаясь на лифте в госпитале и подходя к дверям ее палаты, старалась "сделать лицо", чтобы она не прочла в моих глазах все, что я уже знала от врачей. Мне хотелось кричать от бессилия, хотелось даже, чтобы снова воцарилась вражда - пусть она меня ненавидит, но только не надо умирать, не сейчас, не так! Мне хотелось говорить всем вокруг, как надо беречь друг друга. Ведь все мы - сильные, смелые, решительные, полные убеждений, гнева, веры, нашей правды, - в сущности, такие ранимые и крошечные перед лицом смерти. Лиза, как же так случилось, что мы прожили восемнадцать лет, так и не узнав друг друга?! Когда-нибудь, может быть,
я смогу написать обо всем поподробней. Сейчас еще рано, все это слишком свежо и очень больно. Лизино лицо все время стоит у меня перед глазами...
Ее Сашке четырнадцать лет, как и моей Татьяне. Может, Господь дал мне возможность восполнить пробел длиной в восемнадцать лет через Сашу, через мое с ней общение? Не знаю. Но когда в день Лизиной кончины Саша, которую я не видела семь лет, спросила, буравя меня серыми Лизиными глазами:
- А ты будешь любить меня, как мама?
я почувствовала, что теперь у меня четыре дочки, что она - мой ребенок и люблю я ее так же, как и моих дочерей. Знаю, когда-нибудь Сашенька все это поймет. "Времени надо дать время" - как говорит французская пословица.
МУЗЫКА, ВИТАМИНЫ
И НИ КАПЕЛЬКИ НЕФТИ
Иегуди Менухин всегда был для меня мифом. Дело в том, что у папы было два бога - Хейфец и Менухин. C детства помню их фотографии у нас в книжном шкафу за стеклом. Знакомство с Менухиным было для меня равноценно знакомству с живым Пикассо или Лоуренсом Оливье. Впервые я увидела его в Москве, когда Менухин приезжал на концерты в 1987 году. Помню, как они вдвоем с Викторией Постниковой вышли на сцену - он такой маленький, сухонький, а она - пышная и крупная, с длинными волосами. Она вела его под руку (он тогда неважно ходил, хотя всю жизнь был по натуре живчик, занимался йогой, стоял на голове, прыгал). В зале тогда кто-то сострил: "Пукирев. "Неравный брак"". Потом, когда Менухин играл концерт Баха для трех скрипок с Игорем Ойстрахом и Валерием Ойстрахом, придумали еще одну ужасно злую шутку. Менухин тогда выступал после инсульта, из-за которого вскоре перестал играть вовсе: тряслась правая рука, и он не мог ровно вести смычок. "Шутка" звучала так: "Концерт для отца, сына и Святого духа".
А спустя год мы, приехав в Мюнхен, остановились в отеле "Four Seasons" , где жил и Менухин. Папы моего тогда уже не было в живых, а его кумир ужинал с нами в ресторане отеля. Я помню это невероятное ощущение, что сам Менухин сидит рядом со мной. Я совершенно потерялась. Нам подали черный рис - такой длинный, неочищенный. Я впервые его видела и к блюду даже не прикоснулась. Иегуди говорил на всех языках - немецком, английском, польском, французском и даже русском, поскольку у него были русские корни. И он меня по-русски спрашивает:
- Ты это не ешь? Можно я его возьму? Обожаю черный рис.
Когда я увидела Менухина, который "клевал", наклонившись набок, черный рис из моей тарелки, помню, у меня перехватило горло от ощущения, какая я счастливая: сам Менухин ест из моей тарелки черный рис!
Пути Спивакова и Менухина часто пересекались. Первая встреча произошла очень давно, когда Спиваков играл концерты в пользу школы Менухина. Концерт этот запомнился тем, что Володя накануне сломал палец на ноге (счастье для скрипача - сломанный палец на ноге, а не на руке), потому весь концерт он играл, стоя в одном ботинке, другая же нога была забинтована. Потом они оказались вместе в жюри конкурса Паганини в Генуе. Менухин, будучи председателем жюри, прилетел ко второму туру. После утреннего прослушивания он позвал Спивакова и предложил пройтись:
- Пойдем погуляем, покушаем, а заодно ты мне расскажешь, что тут происходит, кто интригует. Тебе я доверяю.
Во время той прогулки он то и дело заходил в магазинчики в поисках фляжки для виски, как потом выяснилось, для любимой жены.
В 1992 году Иегуди приехал и выступил на фестивале Спивакова в Кольмаре. И сразу же Володя объявил, что следующий фестиваль в 1993 году будет в честь Менухина. Накануне они с Башметом играли в Страсбурге "Симфонию-концертанте" Моцарта, Менухин дирижировал. Юрий Рост сделал потрясающие фотографии, и перед тем, как он начал снимать, Иегуди закричал:
- Подождите, я должен причесаться, моя Дайана не любит, когда я непричесан.
Его любовь с Дайаной была необыкновенной. Она написала о нем блестящую книгу "Подруга скрипки", одни из лучших мемуаров, которые я читала. В этой паре роли распределялись так: она - больная, он - здоровый. У нее были проблемы с бедром, легкими, сердцем, позвоночником. В отелях Дайана либо спала, либо выходила со своей неизменной фляжкой виски, опираясь на трость. Дайана в молодости была балериной, еще во времена Нижинского танцевала в Дягилевских балетах. Стройная, сухая, с ярко накрашенными губками, несколько резкая, но в то же время - ужасно правдивая. Когда я говорила ей комплименты по поводу ее книги, она ответила так:
- Я написала ее, чтобы читать было забавно. Надо писать легко. Что вспоминать о том, как у меня умер ребенок, которого я родила? Кому это интересно, кроме меня? Не хочу, чтобы меня жалели.
Она вспоминала, как Менухин всегда говорил, что его первая жена была его первой ошибкой. И заключала:
- Надеюсь, что я не стала второй.
Он ее обожал, бегал за ней, семеня. Когда она приехала на фестиваль в Кольмар, он, до того ласково общавшийся со всеми, охотно раздававший автографы, агрессивно реагировал на любые попытки остановить его, если он шел с Дайаной.
Есть замечательная история о том, как они однажды проходили паспортный контроль и она написала в графе "профессия" - "раба". На вопрос пограничника:
- Мадам, что вы написали, как это понимать? - она гордо и недобро ответила:
- Раба! Вот мой муж. Разве можно быть женой этого человека, женой скрипача, и не быть рабой?
В финале кольмарского фестиваля Спиваков придумал сюрприз: они с Менухиным сыграют пьесу Гершвина. Иегуди сказал Володе:
- Я не могу играть, я давно не занимался, у меня дрожит рука.
Но Спиваков был непреклонен, он достал Менухину скрипку, ноты, и они начали репетировать. Каждый день они приходили в наш номер, садились в ванной, плотно закрывали двери, надевали сурдины и, чтобы никто не услышал, начинали готовить свой сюрприз. Наконец на третий день, достигнув определенного совершенства, они перешли в маленькую комнату, где Володя располагался на кровати, Иегуди - на стуле. И вдвоем они продолжали колдовать над партитурой.
Концерт, в котором Менухин в последний раз играл на скрипке, к счастью, снимало наше телевидение. Пьеса Гершвина называлась "Somebody Loves Me" "Кто-то любит меня".
Что безумно подкупало в нем - Иегуди был способен открыто, щедро, откровенно восхищаться чужим талантом. Он сознавал свое величие и понимал, что он был за скрипач. Когда ему что-то не нравилось, был жесток, мог сказать, что это отвратительно. Но когда видел талант, пусть даже небольшой, то не скупился на похвалы. Когда Менухин говорил: "Marvelous! Fantastic!", он дарил человеку крылья. То же сейчас я вижу в моем муже, и меня это восхищает.
Я вышла замуж за молодого, яркого, блестящего скрипача, представителя своего поколения и героя своего времени, но вот на последнем фестивале в Кольмаре Лоран Корсиа, новая французская звезда, сказал:
- Так уже никто не играет.
Мне было приятно, но и взгрустнулось - Спивакова уже ассоциируют с другим временем. Молодые дышат в спину, а он этого в принципе не боится. Володя внутренне человек абсолютно свободный и поэтому великодушный. Он, например, не боится выйти на сцену дирижировать Вадиму Репину - первому скрипачу нового поколения, глубокому, стильному, тонкому, виртуозному, с идеальным вкусом.
Иегуди был великодушным, широким, простым. Да, он знал, что он гениальный скрипач и плохой дирижер.
- Я не дирижер, - говорил он, - я просто не могу жить без музыки. Я выхожу на сцену, потому что мне необходимо общаться с музыкой.
Мне же было очень обидно, когда я замечала в оркестрантах, даже в "Виртуозах Москвы", которых Володя старался правильно настроить, пренебрежение к Иегуди как к дирижеру. К примеру, ни один из оркестров, приглашенных на юбилей Ростроповича, не хотел играть с Менухиным. А ведь когда этот человек выходил на сцену, от него исходил свет. И какое счастье было присутствовать при этом! Он действительно был как Святой дух - что-то вроде голубя, которого изображают на чаше.
Я помню, как Менухин всегда восхищался постановкой рук Спивакова. У Володи действительно уникальная постановка правой руки, об этом все говорят. Как-то в Москве Спиваков играл Пятый концерт Моцарта, дирижировал Менухин. И вот в каденции, помню, Володя тянет ноту - он может тянуть сколько угодно, - но даже у него смычок "кончается", а Иегуди стоит за пультом, смотрит завороженно и никак не дает вступления оркестру. Потом он сказал Володе:
- Ты меня прости, я засмотрелся - как это ты так ведешь смычок, что он получается у тебя таким длинным? Я так не могу.
В Кольмаре на фестивале солисты готовятся к выступлению в часовне за собором Святого Мэтью, где проходят концерты. Как-то раз Менухин меня сильно напугал - зайдя перед концертом в часовню, я увидела, что он лежит на полу прямо у подножия распятия. Оказалось, он расслаблялся по-йоговски. В другой раз я застала его скачущим - это была разминка. Иегуди вообще очень следил за своим здоровьем и всегда пил витамины - В12, B6, С, Е. Специальные, швейцарские. Как-то за ужином он ужаснулся:
- Володя, ты не пьешь витамины? Подумай о себе и своих детях.
На следующее утро Менухин уехал и оставил нам в рецепции письмо, сохранившееся у меня, и пакет со всеми своими витаминами, которые нельзя нигде купить, кроме Швейцарии и Лондона. Он всегда писал первую фразу по-немецки: "Lieber Volodya", затем следовал текст по-английски или по-французски, а заканчивал по-русски: "Целую, твой Иегуди". В письме были подробные пояснения, какой витамин, когда и сколько надо принимать - до обеда, после обеда и так далее. У меня сохранилось еще одно его письмо, которое он написал Бернадетте Ширак с просьбой помочь семье Спивакова с французскими документами. Это было еще до нашего отъезда в Испанию. Я не отправила его, а после смерти Иегуди нашла в бумагах. То, как он написал о Володе, говорит об их удивительном взаимопонимании.
Вообще, Менухин был человеком парадоксальным. Он мог быть глубоким и игривым, реалистом и мечтателем, философом, поэтом, только не ханжой и не занудой. С ним никогда не бывало скучно. Помню, его однажды спросили:
- О чем вы мечтаете?
Он ответил:
- Я мечтаю, чтобы на планете не осталось ни капли нефти, человечество платит за нее слишком дорого.
Последний раз мы встретились в круизе, организованном Андре Борошем, основателем фестиваля в Ментоне. Володя участвовали в нем семь раз. "Музыкальный круиз" по Средиземному морю проходил на корабле "Мермоз". На сорок первом круизе, после смерти Андре, все прекратилось. Публика там собиралась очень богатая, любящая классическую музыку, в возрасте от пятидесяти до ста двух лет. На каждой второй дамочке там была надета "Оружейная палата", и за те деньги, которые публика платила за круиз, "артистов подавали в меню". Сначала недолгий, неутомительный концерт, потом ужин по всем правилам французской гастрономии, потом снова концерт и вечерняя тусовка на палубе. Днем, если артист рискнул выйти к бассейну, его облепляли старушки. Но этот круиз дал нам множество друзей на последующие годы жизни, а также мы посетили много стран, куда просто так поехать нет времени. Марокко, например, куда я с тех пор очень хочу вернуться. Но корабль был такой старый, что сейчас его отогнали в какой-то порт и переделали в казино. Все испытывают по этому круизу сильную ностальгию.
И с Менухиным в последний раз мы виделись именно там. Дайана болела, он приехал один. На стоянке в Греции в античном амфитеатре концерт Мендельсона играл французский скрипач Давид Грималь. Был ветер, ноты куда-то уносились, в первом ряду на стуле перед всеми сидел Менухин. Играл скрипач средне, а потом подошел к маэстро и спросил его мнение. Менухин пригласил его к себе в каюту и разнес в пух и прах. Давид вышел красный и возмущенный. Но если сам Менухин говорит: "Здесь плохо, а здесь катастрофа", - скрипач должен быть счастлив - у него есть к чему стремиться. Как можно было этого не ценить?
На другой день Менухин дирижировал, а Володя играл концерт, который состоялся во время остановки корабля в Венеции в знаменитой церкви Скуола Сан-Рокко, где все фрески написаны Тинторетто. Менухин сказал в тот день:
- Володечка, ты играешь как ангел!
Это был мистический день: жара, туман как молоко, так что ничего не видно в двух шагах, и при этом льет горячий дождь. Менухин всегда отправлялся на концерт уже одетым, в лакированных туфлях с репсовыми бантиками, в темном или светло-голубом смокинге, белой рубашке и бабочке. Нам подогнали вапоретто, мы с Иегуди сели позади, а Володя - впереди, так как он всегда волнуется и его лучше не отвлекать. Темная вода, дождь, туман - и мы вдвоем с Менухиным на сиденье в за-крытой гондоле. Спрашиваю:
- Иегуди, ты волновался когда-нибудь, только правда?
- Ни-ког-да, - отвечает мне Менухин. - Я жил нетерпением наконец выйти на сцену, вынести скрипку, начать играть и чувствовать это единение с музыкой и публикой. Я никогда не волновался, у меня всегда было ощущение счастья, что я доживу до той секунды, когда смогу выйти и начать играть.
Его тонкий резной профиль словно светился на фоне темной плещущейся воды. Таким я и храню его в памяти. И очень по нему скучаю.
"ПОТОМУ ЧТО Я - БЕРНСТАЙН!"
Впервые Володя играл с Бернстайном в начале восьмидесятых годов в Зальцбурге. В день рождения Моцарта они играли его концерт. Сначала Спивакова долго не выпускали на фестиваль, не давали визу. Помню, он просидел в министерстве культуры до часа ночи в ожидании паспорта. Пил чай то с вахтером, то со сторожем. Паспорт привезли только ночью после звонка от Бернстайна. В конце концов Володя все же уехал.
Вернулся он безумно воодушевленный, привез аудиокассету с записью и рассказывал, что его потрясло, как репетировал Бернстайн. Сначала пришел послушать Володину репетицию с пианистом. Старого концертмейстера Бернстайн останавливал во вступлении несколько раз. Пианист робко заметил, что он же не оркестр и не ему играть на концерте. Но Бернстайн заявил, что он не может слышать такого вступления, поскольку это его раздражает. Володя жутко перенервничал, ожидая, что же будет, когда начнет играть он сам. Но Бернстайн слушал его внимательно, закрыв глаза, практически не останавливая. Волнение отступило, потому что он почувствовал: Бернстайну понравилось.
Они стали разбирать темпы, началась первая репетиция с оркестром. В одном месте Бернстайн спросил, почему Володя так тихо играет тему. Володя ответил, что хотел бы слышать гобои. "Интересная мысль, надо записать (а при нем всегда сидела куча ассистентов, один с полотенцем, другой с партитурой, третий с карандашом), выделите, пожалуйста, пианиссимо".
Потом в финале Бернстайн попросил солиста сыграть какие-то безумные штрихи - всё наоборот. В перерыве Володя спросил маэстро, почему. Тот ответил: "Because I am old and my name is Leonard Bernstein"*. Володя знал, что он-то сыграет, но что оркестр может не потянуть. И действительно, когда дело дошло до финала, в оркестре началась полная неразбериха. Бернстайн заявил:
- У меня все получается, у солиста - тоже, значит, у вас тоже должно было получиться, господа.
Возражений никаких не возникло.
Концерт, видимо, был редкий и незабываемый. Когда я дала послушать запись своему папе, он, слушая, плакал и сказал:
- У тебя гениальный муж, я только боюсь, что он все разменивает себя.
Мой отец считал, что Володе нужно больше выступать соло, нежели придумывать всякие смешные штучки с "Виртуозами Москвы". Он, конечно, был прав.
Володя с Бернстайном очень подружились, никогда в жизни он не чувствовал себя на сцене с дирижером так комфортно. "У меня было ощущение, что расправились крылья и я парю, как птица. То есть я набрал высоту и просто лечу. Так звучал оркестр, такие были аккомпанемент, атмосфера и настроение, что я не играл, а парил. Меня посетило такое ощущение счастья и одновременно отчаяния, что я прибежал в артистическую, заперся и плакал. Когда я немножко успокоился и закончилось второе отделение, пришел Бернстайн. Он сказал мне слова, которые я даже сам себе не могу повторить - мне неловко повторять то, как он охарактеризовал мою игру".
Володя попросил Бернстайна подарить ему что-нибудь на память. Маэстро стоял с дирижерской палочкой. И он отдал ее Володе:
- Может быть, пригодится.
Это обыкновенная палочка, с нее облезает белый лак, пробковую ручку Володя, вовсе не мастеровитый человек, много раз подклеивал. Ей уже 17 лет. И Володя с тех пор всегда дирижирует палочкой Бернстайна.
Потом они встречались неоднократно, музицировали. Когда "Виртуозы Москвы" в конце восьмидесятых гастролировали в Израиле, Бернстайн, бывший там же, пришел на репетицию и обещал, что они обязательно сделают что-нибудь вместе с Володиным оркестром.
Я же познакомилась с Бернстайном совсем незадолго до его смерти в 1989 году. Мы были в Нью-Йорке с маленькой Катей, которая, как водится, заболела. У нее поднялась высоченная температура. Вечером Бернстайн дирижировал в Линкольн-центре оркестром Нью-Йоркской филармонии, и нам оставили билеты. Мы в последние минуты бежали под дождем на концерт, благо было недалеко.
Не могу забыть того ощущения электричества, которое исходило от Бернстайна-дирижера - какое-то свечение, электрический ток от кончика палочки, от спины, от жеста. Я такого никогда не встречала, мне даже казалось, это плод моей фантазии. Мне доводилось видеть многих мастеров, каждый из которых был по-своему уникален: Лорин Маазель, Клаудио Аббадо, Евгений Светланов, Юрий Темирканов. Но в Бернстайне было что-то магическое. Казалось, что спина гуттаперчевая, без позвонков. Любой жест был самой музыкой, которая исходила из кончиков пальцев, палочки, спины. В программе были "Ромео и Джульетта" Прокофьева и Чайковского, "Франческа да Римини" Чайковского.
Мы пошли за кулисы. К Бернстайну стояла длинная-длинная очередь. Я выглянула из-за чужих спин и увидела человека в майке, с полотенцем на шее, в ковбойских сапогах, с бокалом виски. С каждым он обстоятельно разговаривал. Сразу пахнЇло родным Большим залом Консерватории. Он - из тех артистов, которому приятно общение после концерта. Видно было, что не все визитеры знакомые. На Западе такое нечасто встретишь, даже считается неприличным. Максимум - придет парочка своих людей. Когда наши иностранные знакомые стесняются зайти к Володе после концерта, я порой даже настаиваю: если к артисту после концерта никто не зашел, это очень тяжело пережить.
Подошла наша очередь. Бернстайн не знал, что Володя женат. Поэтому на меня даже не взглянул поначалу. Притянул к себе Вову, стал его обнимать, потом схватил за руку, целуя тыльную сторону ладони, приговаривал: "Gold hands"*. Я стояла и думала, как жаль, что нет фотоаппарата. Тут Володя представил меня:
- Ленни, познакомься, это моя жена.
Бернстайн скривил мину, посмотрел оценивающе, разочарованно спросил:
- Ты разве женат?
Володя предложил ему сыграть большой концерт. Тот отказался:
- Видишь, какая у меня подагра на руках?
Действительно, суставы были изуродованы болезнью. Он стал покусывать эти шишки, приговаривая:
- Видишь, какая гадость? Давай так: в первом отделении я дирижирую - ты играешь Моцарта, во втором - наоборот. И еще что-нибудь придумаем.
Хотели сделать это в Вене, в Зальцбурге. Но вскоре Бернстайн умер.
Мы вышли из зала, перешли под дождем площадь и отправились в китайский ресторан. Я помню то ощущение блаженства и счастья, когда ты понимаешь, что этот момент с тобой останется навсегда. Что это не просто посиделки, дружеский ужин, а что-то особенное. Разговор, естественно, шел о музыке. Бернстайн говорил только о музыке - его ничего больше не интересовало. "Моя религия это музыка", - говорил он о себе. Теперь эта площадь в Нью-Йорке, этот квадрат, который мы пересекали практически под одним зонтом, носит его имя. Он присматривался ко мне (я тогда еще очень неважно говорила по-английски):
- Как тебя зовут?
- Сати.
- Что такое Сати, это связано с Эриком СатJ?
- Нет, сокращенное от армянского имени Сатеник.
- А что такое Сатеник?
- В переводе означает янтарь.
- Володечка, ты не зря на ней женился.
Ведь Бернстайн - в переводе янтарь.
Для меня эта встреча незабываема. Для Володи же, я знаю, из всех музыкальных встреч эта была номер один по значимости и по полученному заряду. Володя вовсе не фетишист, это мне больше свойственно привязываться к дорогим мне предметам и возить их за собой. Но палочка Бернстайна, палочка с патиной времени для Володи талисман. Если он не может ее найти, начинается дикая паника. Намоленная палочка.