Стаднюк Иван Фотиевич. Максим Перепелица

   Видать, Верочка повесила трубку, и шляпа в очках с кислым видом вымелась из будки. Ишь прохвост! Тут люди один раз и на всю жизнь пожениться не могут, а он уже спешит второй раз, если не в третий…
   Когда ушел из телефонной будки этот «принципиаль­ный жених», позвонил я в сельскохозяйственную акаде­мию швейцару. Отвечает швейцар, что Людмила Василь­евна ушла с товарищем Марией Козак в лекционный зал. А если я хочу, то может пригласить к телефону дедушку агронома Олешко – Мусия Платоновича. Он вернулся из планетария и дожидается своих.
   – Как? Дед Мусий тоже в Москве? – даже подско­чил я. – Так что ж это такое?! Целая бригада из Яблонивки в столицу прибыла, что ли?
   Не буду я говорить с дедом Мусием по телефону, а прямо поеду к нему. Он-то уж мне про внука своего – Федьку Олешко – все расскажет!
   Начал я уговаривать шофера заехать в академию, чтобы с дедом Мусием встретиться. Согласился. Опять шумная улица Горького. Троллейбусы один за одним спе­шат. И каждый с двумя удочками на крыше. Ток для мо­тора удят.
   Подъезжаем к знакомому месту – к академии. Захожу в дом и сразу натыкаюсь на деда Мусия. Стоит он рядом со швейцаром, важно поглаживает бороду, смотрит на свои юфтовые сапоги, густо смазанные дегтем, и затяги­вается папиросой. А швейцар что-то рассказывает деду.
   – Здравия желаю, диду Мусию! – обращаюсь по-военному
   – И-и-и! Максим!.. – чуть не задохнулся дед Му­сий. – Максим Кондратьевич!
   – Он самый, – говорю.
   – Откуда? Откуда ты, хлопче, взялся?.. – вроде своим глазам не верит дед. – Что ты скажешь! И в самой Москве наших яблоничан полно!
   – Выполняю задание здесь одно, диду, – объясняю ему.
   Дед Мусий с любопытством осматривает меня, щупает на мне мундир и языком прищелкивает. Вижу, нравится ему моя солдатская форма. Потом хитро щурит глаза и спрашивает:
   – А чего ж не интересуешься, как я сюда попал?
   – Знаю, – отвечаю ему. – Федя взял вас с собой на Москву поглядеть.
   – Верно! – удивляется дед. – Все он знает! Вот что значит военный человек!
   Беру я Мусия за рукав и отвожу в сторону.
   – Так, значит, жените вашего Федю? – спрашиваю.
   – И об этом знаешь?! – еще больше удивился дед. – Ты, Максим, прямо живая разведка. Верно говоришь, по­везем мы отсюда Федю женатым человеком. Славной не­весткой бог наградил.
   Оборвалось у меня все внутри. Холодок в груди пробе­жал, в ушах колокольчики запели.
   – Хватит, диду, – с трудом выговариваю. – У меня вопросов больше нет… Нет у меня вопросов…
   – А чего ты такой невеселый? – всполошился Му­сий. – Вроде гроши потерял…
   – Да… потерял… – отвечаю.
   – Много?!
   – Не пытайте меня, диду!.. Ничего не спраши­вайте… – и беру себя в руки. – Вы не видели здесь моего ассистента – дивчину, такую чернявую?
   – Это та, наверно, которая расспрашивала меня про Федю да про Марусю? В зал ее пропустили, на лекцию, – отвечает Мусий.
   – Тогда я поехал, – говорю. – Не могу времени те­рять. Да, скажите этой самой дивчине, ассистенту моему, пусть она тоже больше времени здесь зря не тратит. Все ясно.
   Но тут как привязался ко мне дед Мусий: куда и за­чем я спешу. А когда узнал – еще больше прилип, как репей: возьми с собой, и точка. Хочу, говорит, на живого артиста московского поглядеть, и еще очень заинтересо­вала его та машина, которая голос записывает.
   Ну пришлось взять. Мне теперь все равно. Выполню задание и вернусь в часть. Нет больше для меня Маруси. И писем ее больше нет. Но не хочется верить… Не могу верить! Не может того быть, чтоб разлюбила меня Маруся! Пока сама не скажет, никому не поверю…
   Приехали мы с дедом Мусием к заслуженной артистке республики Вере Васильковой. Встречает нас ее соседка и показывает, в какую дверь надо идти.
   Стучимся и заходим. Небольшая комната. Вижу, си­дит на шкафу какой-то парняга в полосатых штанах и та­ком же полосатом пиджаке и цепляет на крючок в потолке новенький абажур.
   – Здравствуйте! – хором здороваемся.
   А парняга этот даже головы к нам не поворачивает – делом занят. Но все же отвечает:
   – Здравствуйте! И можете идти обратно.
   – Это почему же? – насторожился я.
   – Электромонтер больше не требуется.
   Вздохнул я с облегчением и поясняю:
   – Да не-е… Вы, товарищ, нас не за тех принимаете.
   – Ой, извините! – поворачивается к нам парняга. – Я думала – из домоуправления пришли, три дня назад просила их монтера прислать. И вот сама…
   «Сама?» – недоумеваю. И тут же спрашиваю:
   – Скажите, а заслуженной артистки Васильковой нет дома?
   – А зачем она вам?
   Тут дед Мусий не вытерпел и в разговор вступил.
   – По делу мы к ней, – говорит. – Я, конечно, за ком­панию…
   – Ну, я – Василькова.
   Приглядываюсь к этому парняге. Не шутит ли он? Нет, правда, Василькова. Из-под косынки волосы выби­ваются… Славная дивчина… Глаза синие, а на щеках ямочки, когда улыбается.
   – Тогда, – говорю, – слезайте, пожалуйста, со шка­фа, – и подставляю стул, подаю руку. А когда слезла, обращаюсь к ней официально:
   – Товарищ заслуженная артистка! Я из Н-ского че­тырежды орденоносного полка. Очень просят солдаты, чтобы вы по радио выступили. Мы сейчас и запишем вас на пленочку.
   – Подожди, подожди, Максим, – прерывает меня дед Мусий и подступается ближе к артистке. – Где-то я видел вас, гражданочка…
   – Диду! – дергаю я его за полу пиджака. – Да что вы, ослепли?!.
   – Не перебивай старших! – отмахивается от меня дед и опять к Васильковой: – Вы, бува, не из Степанивки?
   – Нет, – отвечает заслуженная артистка. – Я из Су­хого Ручья. Такое село есть.
   Чтоб положить конец этому недоразумению, я иду на­прямик.
   – Да, диду же! В кино вы ее бачили! – говорю.
   – Шо ты говоришь? – Мусий даже рот раскрыл от удивления. – Правильно! А я, старый дурень, забыл.
   А заслуженная артистка смеется и успокаивает его:
   – Ничего, бывает.
   Но это же дед Мусий! Его только бабка Параска усми­рить может и то кочергой!
   – Помнится мне, – морщит он лоб и обращается к Васильковой, – что в одной картине вы выходили замуж за шофера. Плечистый такой хлопец!
   – Да, – подтверждает артистка.
   – Ага, было, значит? – и такой у деда ехидненький смешок, что мне не по себе. – А как же понимать, – спра­шивает он, – в другом фильме вы вторично замуж выхо­дили!
   – Совпадение, – смеется Василькова.
   – Диду!.. – не выдержал я. Чувствую, что схвачу его сейчас за плечи и на лестницу вытолкну. Что же он и меня и себя позорит перед артисткой заслуженной?
   А дед в ответ как гаркнет:
   – Молчи! – И опять к Васильковой: – Куда ж ваши батьки смотрят? И как вам разводы дают?
   Вижу, Василькова смутилась, с недоумением смотрит на Мусия. Потом говорит ему:
   – Если вы, дедусю, шутите, то это действительно смешна. Но мне кажется…
   – Диду Мусию! – спешу я на помощь заслуженной артистке. – Да шо вы балакаете?! Если так судить, то в кинофильме «Чук и Гек», в котором товарищ, Василькова играла…
   А Мусий опять как топнет ногой:
   – Молчи! А то як гекну, так этот чук из твоего носа выскочит! Я про то и балакаю, – говорит, – что в «Чуке с Геком» там уже не шофер и не бригадир у нее был. Там уж третий…
   Схватился я тут за голову и чуть не плачу от досады.
   – Диду! – кричу. – Вы же мне номер срываете!.. – И обращаюсь к Васильковой: – Извините его, товарищ заслуженная артистка! Он что в кино видит – за чистую правду принимает!
   – А ты хочешь сказать, что там брехня? – поймал меня на слове дед. – Да за такие слова!..
   На выручку мне поспешила товарищ Василькова. На­чала она объяснять деду Мусию, что и к чему. А он смеется. Наверное, и сам, старый, понимает все…
   – Ну, а раз такая история, – похохатывает дед,: – то звиняйте, товарищ артистка. Значит, ни в том, ни в дру­гом, ни в третьем месте вы не выходили замуж?
   – Ни в четвертом, – смеется Василькова.
   – Вы не замужем? – заинтересовался я.
   – А что? – сверкнула ямочками на щеках артистка.
   – Да так, ничего, – замялся я. – Может, начнем ма­гнитофон настраивать?..
   Взяла заслуженная артистка гитару и такую песню про ожидание спела, что у меня сердце зашлось! Сами по­нимаете, почему…
   Ушел я от нее совсем скисшим. А когда сели в машину, чтоб к народному артисту республики Кривцову ехать, напустился я на деда Мусия.
   – Ну, як вы могли так? – говорю ему. – Это же за­служенная артистка, ее миллионы людей знают! А вы «куда ваши батьки смотрят, как вам разводы дают»?! Что за шутки? Я чуть сам из себя не выскочил!
   Но дед тут же перешел в контратаку:
   – А шо ты за указчик такой?! – сердито спраши­вает. – А як заслуженная, так шо? Пошутить нельзя? Я вчера, может, с самим академиком беседовал! Федьке и Марусе и рта раскрыть не дал, сам об их опыте все рас­сказал. И про семена и про гречиху…
   – Да язык без костей, – машу рукой. – Говорить можно.
   – Гляди, який ты разумный! – щурит глаза Мусий. – Да если хочешь знать, меня этот самый академик в помощники к себе приглашал! Сказал, шо, если я ему подмогну, мы такие дела сотворим – ахнешь!
   – И вы не согласились? – смеюсь.
   Я ще покумекаю, – отвечает. – Вот с артистом по­советуюсь, к которому мы едем.
   Ну, беда! – думаю я. – Ох, любит прихвастнуть дед! Если и с товарищем Кривцовым он затеет разговор, я ж ничего сегодня не успею сделать. Надо как-то отделы­ваться от него. И тут как раз дед Мусий заметил кнопки на радиоприемнике, вмонтированном в приборный щит автомобиля. Заерзал он от любопытства на месте и спра­шивает у шофера:
   – Скажите, будь ласка, зачем вот те пальчики тор­чат? И огоньки поблескивают?
   – Это, дедушка… – начал шофер.
   Но тут я его толкнул под бок, незаметно моргнул гла­зом и попросил:
   – Позвольте, я объясню.
   И начал.
   – Это, диду, – говорю, – такой хитрый прибор, – и опять толкаю шофера под бок, – это такой прибор, ко­торый называется брехоуловителем. Стоит вам что-нибудь сбрехать и…
   – И что?.. – испуганно вскинулся Мусий.
   – Засечет он брехню и начнет облучать.
   – Как облучать?
   – Очень просто, – отвечаю. – Через полчаса, как кто-нибудь скажет неправду, брехоуловитель направляет спе­циальные лучи, и вся одежда брехуна превращается в пыль. И остается он в чем мать родила.
   Дед Мусий даже с места своего сорвался.
   – Голый? – спрашивает. – Да такого аппарата еще не придумали!
   – Как не придумали? – возмущаюсь я. – Вот он, пе­ред вами. Раз придумали телевизор, рентгеновский аппа­рат, придумали прибор, через который в самую темную ночь все кругом видно, почему же не могли брехоулови­тель придумать?
   Притих дед Мусий, точно мышь в норке. Сидит, сопит, соображает. Потом спрашивает:
   – Э… э… А скажи… скажи, зачем он тут нужен, в ав­томобиле?
   Я пожал плечами.
   – Неужели не ясно? Собьет машина человека на пе­шеходной дорожке, а шофер отказывается. Вот тут-то брехоуловитель и сработает.
   Опять молчит дед, думает. Потом снова подает го­лос, – немощный такой:
   – Через полчаса, кажешь, одежда в пыль рассыплется?
   – Эге, – подтверждаю. – Если в машине оста­ваться
   – Да-а… – вздыхает Мусий. – До чего только не до­думаются люди… Максим, я тут, когда про академика говорил, немного того… Чуть-чуть. И даже не чуть-чуть… А скажи, если потом правду сказать, он назад срабо­тает?
   – Нет, – категорически заявляю. – Вот до этого еще не додумались.
   Дед Мусий вдруг забеспокоился:
   – Товарищ… товарищ шофер, остановите, будь ла­ска, машину.
   – Зачем? – страшно удивляюсь я.
   – Пойду я лучше по магазинам похожу. Хочу ку­пить бабке Параске платок. Чего мне с тобой ездить?
   – Как хотите, – вздыхаю, вроде мне очень жаль с дедом расставаться. – Остановите машину, товарищ шофер.
   Проворненько выскочил дед Мусий из машины, по­том говорит мне:
   – Заходи, Максим, вечером к нам в гостиницу. Сердце мое так и стиснулось от этих слов. Прийти в гостиницу? Прийти посмотреть на Федино счастье? По­жалуй, стоит. Хочу от Маруси слово услышать и в глаза ее поглядеть.
   – Хорошо, диду, приду.
   – Только стерегись, – предупреждает меня Му­сий, – чтоб этот радиоприемник не облучил тебя. Больно много ты набрехал сегодня, – и хохочет, старый.
   Что ты скажешь! Не удалось деда обхитрить. Ох и дед….
   Подался я искать квартиру народного артиста Крив­цова Алексея Филипповича. Еле проталкивается вперед наша «победа» среди машин. Вот, наконец, и дом, в котором народный артист проживает.
   Поднимаюсь лифтом на тот самый этаж. И вдруг замечаю: на двери квартиры товарища Кривцова висит табличка: «В квартире корь».
   Не думаю, чтобы сам народный артист заболел, но факт остается фактом. Потоптался я на лестничной пло­щадке и все же поднял руку к звонку.
   Приоткрывается чуть-чуть дверь; вижу – женщина. Объясняю все по порядку и извиняюсь, что по случаю кори не могу зайти. Прошу ее взять магнитофон и сделать все, что нужно. Ушла спрашивать народного артиста. Со­гласился. Унесла мою машину и закрыла дверь. Я тем временем на ступеньку присел. Отдыхаю и сам про себя смеюсь: заболеет, думаю, мой магнитофон корью…
   А тут, слышу, топает кто-то сверху по лестнице. Огля­дываюсь. Идет старушка лет под сто и ведет на цепочке крохотную собачонку. Цуценя настоящее. На голове у старушки шляпа с пером, на руках – черные перчатки. Я чуть подвигаюсь к стенке – боюсь, как бы это цуценя не цапнуло меня зубами. А то махнешь рукой, убьешь не­чаянно, потом отвечай.
   Собачка заметила меня и залилась лаем. Так и рвется с цепочки. А старушка уговаривает ее.
   – Мэри, перестаньте! Прекратите, Мэри, прошу вас.
   Ишь ты! На «вы» к цуценяти…
   – Вот так, – и старушка нагнулась, чтоб погладить утихшую собаку. – Умница. Не бойтесь, молодой человек, она у меня послушная.
   – А я и не боюсь, – отвечаю.
   Поровнявшись со мной, старушка остановилась.
   – О чем это вы задумались, молодой человек? – ко­кетливо спрашивает.
   – Да так… о разном, – вздыхаю я.
   – О! Понимаю, – бабка многозначительно подняла вверх палец. – И грусть на вашем лице понятна. О любви, стало быть, размышляете, сударь.
   – А что, разве на лестнице об этом думать нельзя?
   – Везде можно. И нужно!.. – отвечает старушка. – На свете нет более святого чувства, чем любовь. Разу­меется, настоящая любовь. И это чувство великое не ча­сто посещает человека. И если вы поверили, что вас по­любили всем сердцем, не торопитесь отвергать любовь, если даже ваше сердце не откликнулось на нее.
   – А если, скажем, к примеру… – перебиваю ее.
   – Выслушайте меня, молодой человек! – сердится старушка. – Так вот… Бережно, очень бережно отнеситесь к этой несравненной драгоценности. Ибо поистине, нет та­ких драгоценностей, которые могли бы сравниться с лю­бовью.
   Безрассудство бросать бриллианты в воду, чтобы на­сладиться бульканьем воды. Тем более великое безрассуд­ство легкомысленно относиться к любви. Любовь – самое высокое проявление жизнедеятельности человека… Запо­мните это, молодой человек. Прощайте, – и потопала вниз, вслед за своей Мэри.
   – Да-а, разумна жинка. Видать, собаку съела в во­просах любви…
   Наконец, выносят мне мою машину. А тут как раз лифт остановился. Вышел из него какой то человек в шляпе, и я занял его место. Нажимаю кнопку, которая вниз везет. Нырнул вниз, проехал этаж, второй, и вдруг лифт застрял прямо между этажами, и ни туда ни сюда.
   – Эгей! – кричу и на кнопку звонка нажимаю. – Кто там внизу есть! Застрял!
   – А? – доносится снизу женский голос. Это – лиф­терша. – Нажмите по очереди все кнопки!
   – Да я нажимал! Ничего не помогает!
   – Вот окаянная машина! – начинает ругаться лиф­терша. – Опять испортилась… Посидите, механика по­зову.
   – А долго сидеть? – интересуюсь.
   – Нет. Часика полтора, – отвечает она таким тоном, вроде разговор идет о двух минутах. – Домоуправ его услал куда-то.
   Тут я вскипел.
   – Слухайте! – кричу. – Мне не до шуток! Выпу­скайте скорее!
   – А что же я сделаю? – сердится лифтерша. – Ма­шина она и есть машина! Захочет – везет, не захочет– стоит.
   Вот попался! И ничего не придумаешь. Ну, как тигр, сижу в клетке. Да еще клетка висит между небом и зем­лей… Решил не терять времени. Нужно пока прослушать, что тут наспевал в магнитофон товарищ Кривцов. Осмат­риваюсь. Но розетки нигде не видно. А-а… Солдатская смекалка выручит. Прилаживаю штепсель к патрону электролампы и включаю магнитофон.
   И такая, скажу вам, полилась песня, что я позабыл обо всем на свете. Ох, и голос у народного артиста! Прямо дивизией командовать можно. Слушаешь и вроде себя не чувствуешь. Нет тебя. Есть только песня и сердце твое.
   Но тут мой слух уловил какую-то возню внизу. Чуть-чуть поворачиваю рычажок, приглушаю песню и слышу, что лифтерша курицей кудахчет.
   – Ой ты, горе мое! – голосит. – Алексей Филиппович в лифте застрял, – и кого-то быстро за механиком по­сылает.
   Я опять песню погромче даю. Вскоре прилетел меха­ник. Лифтерша лопочет ему что-то, а он отговаривается:

   – Я же выходной сегодня. Костюм новый вымажу.
   – Сердится очень Алексей Филиппович, – убеждает его лифтерша. – Ругался уже.
   – Ругался?.. Ох, и попадет мне! Давайте ключ!.
   Взялся-таки механик лифт ремонтировать. Здорово действует товарищ Кривцов.
   И только песня утихла, докладывает механик:
   – Ф-фу! Готово! Вызывайте лифт
   – Вызываю, Алексей Филиппович!.. – добрым голос­ком кричит лифтерша.
   И вот я уже внизу, щелкаю дверью. Мне навстречу ки­дается механик – долговязый мужчина в новом сером ко­стюме, на котором виднеются свежие масляные пятна.
   – Пожалуйста, Алексей Филиппович, – приглашает выходить. – Извините, что задержал вас. И за песню спа­сибо. Давайте ваш чемоданчик.
   – Какой чемоданчик? – строго спрашиваю. – Во пер­вых, я не Алексей Филиппович, а Максим Кондратьевич, и во-вторых, лифт надо в порядке содержать!
   – Батюшки! Военный! – ахнула лифтерша. – А где же Алексей Филиппович?
   – Как… Это вы пели? – спрашивает механик и смот­рит на меня глазами, круглыми, как головки подсолнухов.
   – А что? Плохо? – смеюсь я.
   И тут заныл механик.
   – Ой!.. Костюм!.. Новый костюм из-за вас испортил!
   – Так зато какую песню послушали, – успокаиваю его.
   А лифтерша все удивляется:
   – Батюшки!.. – и хлопает руками об полы. – Голос точь-в-точь как у Алексея Филипповича.
   – Безобразие! – перебивает ее механик. – Людей от работы отрывают! Меня там люди… Сегодня я не де­журю!
   – Ничего, ничего, а костюмчик бензинчиком, – и, за­хватив магнитофон, прощаюсь. – До свиданья!
   Открываю выходную дверь и ради шутки пробую за­тянуть песню, какую народный артист пел. Слышу, шутка в точку попала. Лифтерша еще сильнее закудахтала вслед мне.
   – Батюшки! – лопочет она. – Семьдесят годков живу, а такого не видывала. Вот это артист! Как голоса умеет менять!
   Большое удовольствие доставила мне история с лиф­том.
   Выхожу на улицу и оглядываюсь по сторонам. Вот и телефонная будка. Набираю номер. Отвечает швейцар. Спрашиваю у него про своего ассистента. Говорит, что уже никого нет. Видел он, что появился с большим буке­том цветов агроном товарищ Олешко и увел с собой Ма­рию Козак и Людмилу Васильевну.
   Куда же они с цветами? Может, в загс?.. Так, дело яс­ное… Крепись, Максим! Ничто не помешает тебе выпол­нить задание!
   …Приехали, наконец, мы на радио. Прощаюсь я с шо­фером и захожу в вестибюль. Останавливаюсь у будочки: там сидит гражданочка и пропуска выписывает. Го­ворю ей:
   – Перепелице – пропуск.
   – Сейчас посмотрим… Так… Олешко уже прошел… Товарищ Козак Мария прошла.
   Прямо подпрыгнул я на месте:
   – Маруся Козак и агроном Олешко здесь?!
   – А чего вы удивляетесь? – отвечает мне гражда­ночка. – У нас разные люди бывают. Вот и их, видать, пригласили по радио выступить…
   Взбежал я на второй этаж… Надо вначале найти Марусю и Федора. Подхожу к первой двери.
   И вдруг слышу:
   – Ой!.. Ой!.. помогите!.. На помощь! На помощь! Мавр госпожу убил… На помощь! Сюда, сюда…
   – Что это? Кого убили? Эй! – начинаю стучать в дверь, откуда крик доносится. – Откройте! Откроите, го­ворю! Откройте!
   Вдруг распахивается дверь и оттуда вылетает черно­окая дивчина – недовольная и даже, я бы сказал, сер­дитая.
   – В чем дело?! – набрасывается она на меня. – Что случилось? Что вам надо? Почему стучите? – миллион вопросов в секунду.
   – Что это у вас там? – опешил я. – Почему кри­чат?
   – Ничего особенного. «Отелло» режут.
   – Что? – У меня глаза на лоб полезли.
   – Кто вы такой? – строго допрашивает дивчина.
   – Кого режут, спрашиваю?! – отмахиваюсь я от ее вопроса.
   Тут дивчина вдруг так расхохоталась, что мне неловко стало.
   – Я же говорю: «Отелло» режут! – объясняет: – Ну, пленку режут! Монтируем шекспировскую передачу!
   – Фу!.. А я напугался. Думал, убийство.
   Дивчина же все хохочет:
   – Ой, смешной какой!.. А кто вы такой?
   Объясняю ей, кто я и зачем здесь. А она, не дослушав до конца, берет меня за руку, поворачивает в сторону ко­ридора и говорит, как горохом сыплет:
   – Вон дверь в самом конце. Там надпись есть. И не врывайтесь в аппаратные, кто бы там ни кричал!..
   Пошел я по коридору. А за каждой дверью… Навер­ное, тоже передачи готовят. То песня гремит, то визжит Буратино, то про футбол рассказывают, то раздаются команды для утренней гимнастики, то детский хор «Уга­дайку» поет.
   Ну и коридор! Гауптвахту бы сюда переселить. Луч­шего наказания не придумаешь.
   И вот я остановился перед дверью. Но над ней огнем горит надпись: «Не входить. Идет запись». Открываю со­седнюю дверь. А это не комната, а небольшая полутем­ная кабина. Спиной ко мне сидит за столиком женщина и какие-то рычажки руками трогает. Столик упирается в стеклянную стенку. Глянул я сквозь эту стенку, за кото­рой – огромная светлая комната, и обомлел, Маруся… Да-да, Маруся. На стуле сидит Федор Олешко, а Маруся подходит к нему и садится рядом.
   Среди комнаты на длинной ножке стоит микрофон. А у микрофона какой-то парень с листом бумаги в руках.
   И вдруг, вижу, этот парень что-то говорит в микрофон, а в кабине, где я стою, гремят из репродуктора его слова:
   – Вы слушали выступление передовиков сельского хозяйства агронома Федора Олешко и колхозницы Марии Козак. Ваши отзывы о передаче…
   Диктор еще что-то говорит, а я трогаю за плечо жен­щину.
   – Позовите, пожалуйста, вон ту дивчину, Марусю Козак.
   – Сейчас нельзя, – отвечает она. – Запись передачи еще не закончена. Посидите в комнате напротив; как то­варищ Козак освободится – я пришлю ее к вам.
   Словом, состоялась встреча с Марусей… Да и с Фе­дором. Первым делом Федор на свадьбу меня пригласил. А чего удивляться? Женится хлопец! Женится на де­вушке-москвичке, с которой вместе академию кончал. И увозит ее в нашу Яблонивку.
   Допросил я Марусю и насчет того, что в академии слу­чилось. Почему, мол, она не вышла тогда и зачем десять рублей передала? Об этом можно и не говорить. Конечно, мало ли что бывает? Впрочем, скажу.
   Оказывается, та женщина в очках сказала Марусе, что ее милиционер спрашивает. А Маруся как раз улицу пе­ребегала в неположенном месте, в лекторий спешила, где ее студенты ждали. Вот и решила, что за штрафом мили­ционер пришел… Что значит человек из деревни. Не знает даже, что сейчас за это уже не штрафуют.
   Итак, встретился я с Марусей… Ну и, конечно, зада­ние выполнил. В воскресенье вечером состоялся радио­концерт по заявкам воинов нашего полка.
   Хороший концерт! Еще бы! Ведь это я, Максим Пере­пелица, принимал участие в его подготовке.

ЗАКОН БОЯ

   Проснулись мы перед самым восходом солнца. И не в казарме, а в березовой роще, где заночевала наша рота после большого марша. А солдатская постель в походе известно какая – под голову вещмешок, на себя и под себя – шинель. Вроде только-только устроился я на земле под кустом орешника между земляком и другом моим младшим сержантом Левадой и Али Таскировым, как горнист заиграл «Подъем». Вскочил я на ноги, разми­наю их, потягиваюсь, шинель снимаю, чтобы умыться. Свежевато. А вокруг красота какая! Воздух чист и про­зрачен, даже звенит. Ни одна ветка на деревьях не шелох­нется. На что березы говорливы по своей натуре, но и те стоят, как воды в рот понабрали.
   Говорю Степану Леваде:
   – Нет лучше времени, чем утро. Смотри, как хорошо. Каждая росинка тебе в глаза заглядывает. Все вокруг вроде заново родилось. Вон сколько сил у меня сейчас, не то что вчера вечером, после похода, – и показываю то­варищам на свои мускулы.
   Али Таскиров даже подошел и пощупал их.
   – Уй-бай! – говорит. – Хорошо, Максим, силы много имеешь. Давай бороться будем, вместо физзарядки.
   Но Максим Перепелица себе цену знает. Сил у меня много, на турнике любое упражнение кручу, двухпудо­вую гирю двенадцать раз подряд выжимаю, но бороться с Таскировым – не-е… Враз на обе лопатки положит. Ведь силища-то у него какая! Не зря до службы в армии Али табунщиком был.
   Несподручно Перепелице мериться силами с Таски­ровым. Только оконфузишься.
   Отвечаю я на его предложение:
   – Не хочется мне бороться, боюсь тебе шею ненаро­ком свернуть. А вот давай попробуем, кто быстрее на бе­резку залезет.
   А березы вокруг высокие, стройные. Верхушки их уже солнце увидели, огнем загорелись.