Но это еще не все. Вскоре из Яблонивки пришли на мое имя два письма. Первое – от председателя колхоза. Благодарит он меня за добрую службу, хвалит, что сдержал я свое слово, данное землякам, когда в армию уходил.
Второе письмо от Маруси. Коротенькое такое. Однако суть не в этом. Поверила она, что Максим разделался со своим ветрогонством, желает ему новых успехов в службе и спрашивает, можно ли ей писать мне письма…
Эх, Марусенька!.. Зачем спрашивать?!
Второе письмо от Маруси. Коротенькое такое. Однако суть не в этом. Поверила она, что Максим разделался со своим ветрогонством, желает ему новых успехов в службе и спрашивает, можно ли ей писать мне письма…
Эх, Марусенька!.. Зачем спрашивать?!
ВАЖНЫЙ ФАКТОР
Наша рота – лучшая в полку, а может, и во всей дивизии. Не зря оказали ей честь открыть в этом году первомайский парад. Шли мы мимо трибуны во главе всего полка, а впереди, вслед за полковым начальством, шагал с клинком на плече наш командир роты, старший лейтенант Куприянов.
А народу сколько на тротуарах!.. Замерли все от восхищения. Мы же еще крепче печатаем шаг по асфальту. Даже заглушили звук духового оркестра.
Прямо грудь распирало у меня от гордости. Да и как не будешь гордиться своей ротой и таким командиром, как наш старший лейтенант?!
И когда однажды знакомый солдат из соседнего подразделения сказал мне, что наш ротный уж больно строг, рассерчал я не на шутку.
– Эх ты, голова два уха! – отвечаю ему. – Да мы его за эту строгость, как батьку родного, любим! Не был бы он строг, плелась бы наша рота в обозе. Понимать надо! В роте Куприянова служить – это, брат, честь!
И вообще, что такое командирская строгость, если ты умом и сердцем до конца понял основное требование военной службы: учиться тому, что нужно на войне? Это требование выполняют и наш полковник, и командир роты, и мой непосредственный начальник, младший сержант Степан Левада. Идет отделение на стрельбище. Левада командует: «Бегом!» Возвращаемся с полевых занятий, старший лейтенант приказывает делать броски от укрытия к укрытию. Бывают дни, когда так «набросаешься», что ноги стонут. А то еще завел командир роты порядок раз в месяц состязаться в штыковом бою. Кому же интересно быть пораженным? Вот и приходится тренироваться Я даже щеткой, когда казарму подметаю, упражняюсь выпады и удары делать.
Одним словом, нелегко нам дается первенство роты. Знаем мы цену нашей славе и каждой капле солдатского пота. Но никто из нас на это не жалуется, каждый крепким фактором обладает.
Ценная вещь, этот фактор. Моральным он называется. Читал я, что высокий моральный дух нашей армии явился очень важным фактором в завоевании победы. И понял я, что в нашем солдатском деле умение побеждать всякие трудности, умение быть решительным, волевым тоже входит в этот важный фактор.
Очень мне это слово понравилось и запомнилось. Веское оно, авторитетное.
Однажды мы всей ротой пошли на реку купаться. Вижу, Василий Ежиков никак не может расстаться с берегом. Опустит ногу в воду, дрыгнет ею – и назад. Кричу ему:
– Что, Вася, фактора не хватает? – и как бултыхнусь в реку, целый фонтан брызг обрушился на Ежикова.
– Эй ты, фактор! Удирай, догоняю! – закричал Василий и следом за мной в воду.
Ну, думаю, попало слово на язык Ежикова. Хорошо, что не пустячное слово, а то Василий навеки окрестил бы им Перепелицу. Но Ежиков все равно не раз находил повод, чтобы подковырнуть этим словечком.
Случилось, что на учениях нашу наипервейшую и наиславнейшую роту постигла такая неудача, что вспоминать тяжело. Оскандалились мы перед самим командиром дивизии.
Поставили нас тогда на главном направлении батальона. Вначале подготовились мы для оборонительного боя. Зарылись в землю, траншеи соорудили такие, что зимовать в них можно.
А за широкой лощиной, на склонах высоты, окопался «противник» – солдаты нашего же полка. И предстояло нам его «разгромить».
Старательно готовились мы к атаке, хотя нас артиллерия и танки должны были поддерживать.
На второй день учении утро выдалось свежее, прохладное. Трава вокруг поседела от росы, к земле прильнула. А в лощине, за которой «противник» находился, вроде молочная река разлилась: туман, каких я еще не видел в этих местах, – густой-прегустой. Стоит и не шелохнется, прячет не только всю лощину, но и ее противоположные скаты. Чудится, что молочная река до самою горизонта разлилась. Смотришь поверх тумана, и взгляду не на чем остановиться – бежит он к белым, таким же, как туман, облакам, обложившим край неба, и кажется, что впереди раскинулась заснеженная равнина без конца и края.
Скоро наступать будем. Но легко сказать – наступать. Попробуй в таком тумане не заблудиться, попробуй найти тот дзот, который намечено атаковать нашему отделению. А может, туман на руку: удастся незаметно пробраться к «противнику» и – как снег на голову?
И вдруг приказывает мне младший сержант Левада отправиться в распоряжение командира роты. Потребовалось заменить связного от нашего взвода. У старого связного, видите ли, живот внезапно разболелся. И что это за солдат, если у него живот болит?
Побежал я к окопу, где находился командный пункт старшего лейтенанта Куприянова, а там пусто. Один радист сидит у рации, да связные от других взводов в соседнем окопчике прохлаждаются.
– Связной от второго взвода? – спрашивает у меня радист. – Дуй на энпе батальона. Комроты там. Доложи, что явился.
Так и зачесался у меня язык, чтобы разъяснить радисту, как надо разговаривать с рядовым Перепелицей, да время не терпело.
Наблюдательный пункт батальона – на маленькой высотке, каких здесь много. Бегу напрямик через жнивье к этой высотке и уже издали замечаю, что там какое-то большое начальство. Насчет начальства у меня нюх тонкий – на расстоянии чую. И еще знаю, что мозолить ему глаза без надобности не следует. А потому решил свернуть налево и подойти к высотке со стороны. В боевых условиях к наблюдательному пункту нельзя идти в открытую. Вот и стал я подползать. А самого все же интересует, что там за начальство…
Первым я приметил в группе офицеров нашего командира роты. Стоит он, руки по швам, не шелохнется. Офицеры на него смотрят, а один – в светлосерой шинели – указывает пальцем в карту, которую держит в руках, и что-то говорит. Я ближе подполз, и стали слова этого начальника до меня долетать. Но лучше бы мне их не слышать: до того горько от тех слов стало, что в груди защемило, особенно когда разглядел на плечах начальника генеральские погоны. Это же сам командир дивизии!
– Вас постигла неудача, товарищ Куприянов, – говорит генерал. – Ваше боевое охранение проглядело «противника», дало ему возможность незаметно уйти. Теперь ищите выход из положения. Или, может, другой роте предоставить такую возможность?
– Разрешиге моей, – сказал Куприянов. И вроде спокойно он сказал, но почудилось мне, что голос у него чуть дрогнул.
– Действуйте, – сказал генерал. – Но командира батальона держите в известности.
А комбат наш – тут же рядом. Сердито так смотрит на старшего лейтенанта. Но разве виноват командир роты, что туман в лощине? Да при такой видимости скирду соломы из-под носа можно утянуть и не заметишь!
Старший лейтенант Куприянов взял под козырек, повернулся кругом и побежал к своему командному пункту. Еле успел я догнать его…
Дотемна вел нас командир роты через болото. Петлять много пришлось. Ведь болото не везде проходимо. Если видишь впереди осоку, камыши – не суйся. Иди туда, где трава растет, где цветы полевые попадаются, кустарники.
Перед нами задача – обогнать «неприятеля» и неожиданно встретить его в районе перекрестка дорог, что у изгиба реки.
До перекрестка не так уж далеко. И каждый из нас мечтал о той блаженной минуте, когда можно будет присесть на землю. Ведь после большого, трудного марша для солдата нет ничего милее, чем привал. Пусть даже земля сырая, мокрая, мерзлая – все равно! Найдешь местечко, пристроишься поудобнее и отдыхаешь, сил набираешься.
Но оказалось, что «противника» и тут голыми руками не возьмешь. Он выслал вперед себя заслон, расположив его фронтом к болоту. Куда ни совалась наша разведка, везде натыкалась на огонь.
Тогда наш командир придумал такой маневр – прямо суворовский! Чтобы начать выполнять его, нужно было одному стрелковому отделению пробраться в тыл неприятельского заслона. Такая честь выпала как раз нашему отделению. Но честь честью, а утомились мы до невозможности. Кажется, сил не хватит муху со щеки согнать. Вот и попробуй выполни задание, тем более что впереди такой бывалый «противник». Его солдаты птицу не пропустят через свой рубеж, не то что целое отделение.
Но приказ есть приказ. Придется мобилизовать всю свою волю, все умение ползать, применяться к местности, тенью проскальзывать под носом у «противника». К тому же, военная хитрость имелась в резерве. Вот только усталость беспокоила. Как бы не сказалась она на мастерстве солдат. Одно утешение, что пробираться нам не так уже далеко.
– Становись! – командует младший сержант Левада.
Становимся в строй, а у каждою гудит в ногах, так они натрудились за день.
Левада объясняет задачу, и по его хриплому голосу чувствую, что и он крепко устал.
Двинулись мы в путь. Торопимся – время-то ограниченное. Идем цепочкой, ступаем в темноте неслышно: «противник» ведь совсем рядом. Еще десяток метров пройдем и начнем ползти. И вдруг у рядового Таскирова… лоб зачесался. Он с таким ожесточением запустил под каску пальцы, что ремешок соскочил с подбородка, а каска соскользнула с головы, точно скорлупа с каштана. Сорвалась – и об автомат Ильи Самуся. Мы так и замерли. Вроде глухой удар получился, а «противник» услышал. Застрочил из пулемета в нашу сторону. Потом – ракеты в небо…
Если бы не знали мы, что за «противник» перед нами, попытались бы в другом месте просочиться через его рубеж. Но солдат из нашего полка не проведешь. Пришлось уползать обратно.
Как быть? Время-то идет!
Младший сержант отвел нас в лощину, достал из сумки карту и осветил ее электрическим фонариком. А чего глядеть? Вправо – не пробьешься: непроходимое болото. Слева – река. Разве только вернуться назад, через мост перемахнуть на другую сторону реки и вдоль нее обойти заслон, а потом в тылу «противника» форсировать речку? Но тогда времени потребуется раза в два больше того, которым располагает отделение. Да и устали мы так, что ветер с ног может сшибить.
И вдруг Левада говорит:
– Один путь – в обход. Другого нет…
Сердце зашлось, когда понял я, что впереди у нас такой длинный путь. И все из-за этого Али Таскирова. Шляпа!
Вижу, и товарищи косятся на Али. У Ивана Земцова вот-вот горячее словцо с языка сорвется. Оно и понятно: у человека ручной пулемет за спиной, потаскайся с ним.
– Каску на голове не удержал! – зло сказал он Таскирову. – А еще укротитель диких коней. Кур бы тебе укрощать!
Таскиров в ответ только глазами сверкнул.
За него вступился Илья Самусь:
– Побереги нервы, Земцов. Ты тоже хорош. Забыл, как роту заставил лежать по команде «смирно»?
Солдаты прыснули смехом. Это Илья намекнул на один потешный случай. Как-то после отбоя в нашу казарму зашел командир полка, чтобы посмотреть за порядком. Дневалил тогда Иван Земцов. И когда неожиданно появилось начальство, он растерялся и заорал: «Рота, смлрно! Некоторые солдаты вскочили с коек, чтобы выполнить команду, а я, например, в постели вытянулся в струнку.
Тут вставил свое слово Василий Ежиков.
– Хлопцы, – говорит, – помалкивайте и учитесь у Перепелицы. У него даже на ушах соль выступила, а духом не падает, потому что фактор сильный имеет. Верно, Максим?..
Хотел я что-то ответить, но тут Левада прикрикнул:
– Прекратить разговоры! – И скомандовал: – За мной, шагом марш!
Знаем мы, что это за шаг будет. Уже через две минуты младший сержант предупредил: «Приготовиться к броску!»
Вот она – жизнь солдатская! Хоть и интересная, почетная, но с потом и солью.
Каждому известно, как тяжело заставлять бежать усталые ноги. Нипочем не раскачаешь их. Но у солдата не ноги, а голова всему хозяин. Не нравится моим ногам, а нажимаю я на них. Вначале не торопясь, чтобы не сорвать последних сил, стараюсь попасть в ногу Василию Ежикову, который впереди бежит. Даже земля звенит под сапогами отделения: гуп-гуп, гуп-гуп. Точно марш выбивают солдаты. Под него будто легче бежать.
Но чувствую, что мне не хватает воздуха, вот-вот отстану от Ежикова. К тому же автомат с каждой минутой вроде прибавляет в весе, вещмешок, скатка, подсумок точно сыростью пропитались, отяжелели, прямо невмоготу. А черенок лопатки, как овечий хвост, непрерывно молотит, и притом по ноге.
Так изнемог я, что, кажется, темнота ночи сгущается. И как только Левада путь различает? А отделение все – топ-топ, топ-топ. Но звон земли уже менее слышен. Наверное, заглушают его удары сердца, шум в голове да частое дыхание бегущих рядом товарищей. Чувствую, что дышать больше нечем. Может, потому, что прямо перед моими глазами прыгает вещмешок на спине Ежикова?
Принимаю немного в сторону. Заметил, что в темноте тускло сверкнула поверхность реки. А дышать нисколько не легче. И скатка шинели еще больше трет шею у левого уха, лямки вещмешка глубже впиваются в плечи. Вспоминаю, что в такие минуты нужно пересилить себя, вытерпеть, пока не откроется «второе дыхание».
Сухопарому Ежпкову легче бежать Он чуть задержался, а когда я поровнялся с ним, спросил:
– Ну, как твой фактор? Дышит? – и опять побежал.
А я терплю. И глаза пошире раскрываю, петому что желтые пятна перед ними в темноте плывут, мешают глядеть.
Вдруг под ногами забарабанил настил моста. Значит, река под нами. За мостом свернули вправо и побежали вдоль реки – почти в обратном направлении. Земля кочковатая, мягкая. Каждую минуту спотыкаюсь и теряю ритм шага. И ноги точно чужие. Кажется, не они несут тело, а какая то незримая сила.
Вижу, Иван Земцов взял немного в сторону и бежит рядом с цепочкой отделения. Ручной пулемет сидит на ремне нетвердо, и он то и дело поправляет его. Тяжело Ивану!
Вдруг меня обогнал Таскиров. Это он спешит на помощь Земцову. Замечаю, как Иван отшатнулся, когда Али взялся за его пулемет. Но Таскиров настойчивый. На бегу передал Земцову свой автомат, а его оружие закинул за свое плечо.
И стало мне совестно за свою слабость. Ведь держатся Василий Ежиков, Али Таскиров, Илько Самусь, Иван Земцов. И ты, Максим, не смей думать: вот добегу до тех кустов или до той балочки и упаду, как думал когда-то на первых занятиях. Тогда молодых солдат только начинали «втягивать» в походы.
Так бежали мы до тех пор, пока не услышали свистящий шепот младшего сержанта.
– Шагом!..
Перешли на шаг. И уже я боюсь, что на той стороне речки слышны хрипящие звуки нашего дыхания.
Стараемся шагать часто, чтобы постепенно снизить ритм работы сердца. Темнота раздвигается, глаза видят зорче. Наконец, отделение остановилось. Левада посмотрел на часы и с тревогой сказал:
– Осталось тридцать восемь минут. Успеем?
И тут же сам ответил:
– Успеем! – и слово его прозвучало как приказ.
Нужно было переплыть через реку и на той стороне оседлать дорогу. А под руками ни лодки, ни плота. Вплавь же в полном снаряжении не пойдешь. Да и комсомольский билет, солдатскую книжку нужно уберечь от воды.
Долго раздумывать нельзя. Бросились мы к тростниковым зарослям. Быстро соорудили четыре снопа. Связали их один к одному и на воду спустили. Сверху уложили узлы со снаряжением и обмундированием, ручной пулемет. Автоматы же за спиной закрепили. Плот толкать Левада поручил Ивану Земцову, Илье Самусю и Петру Володину. Остальным приказал плыть самостоятельно.
Окунулся я в воду. Бр-р-р! Мало сказать – холодно. Тело каменеет! А Вася Ежиков тут как тут:
– А ну, Максим, покажи свой фактор!
И сразу пустился вплавь. Я за ним. Усталость пропала, точно вода ее слизнула.
Что есть силы плыву. Но откуда им взяться – силам-то, после такого броска? Еще до середины реки не добрался, как почувствовал, что руки точно на расслабленных шарнирах. И ноги еле слушаются. Автомат ко дну тянет. Но плыву. И замечаю, между прочим, что Василий Ежиков все время рядом. Опасается: сдюжит ли Перепелица.
«Эх, Максим, Максим, – думаю себе, – хватит у тебя пороху или мало еще ты солдатской каши съел?» Осматриваюсь. Али Таскиров уже до противоположного берега добирается. Это ему обида за неосторожность с каскою сил придает. Горячий хлопец! Но и Перепелица не из теста.
Кое-как добрался я до противоположного берега.
А все остальное, что произошло в ту ночь, – обычнее. Скажу только, что утром, после того как закончился «бой», на перекрестке дорог появилась машина командира дивизии. Мы в то время как раз завтракали и готовились к отдыху.
Подозвал генерал к себе старшего лейтенанта Куприянова и сказал так, чтобы слышала вся рота:
– Настоящие солдаты у вас, любая задача им по плечу. Орлы! На то же, что вчера «противник» незаметно покинул свой рубеж, не обижайтесь. Он имел такой приказ. А приказ должен быть выполнен – это закон у советских воинов.
Генерал довольно засмеялся, потом весело крикнул:
– А ну-ка мне порцию каши из солдатской кухни!
А Вася Ежиков шепчет мне на ухо:
– Знаешь, почему генералу нашей солдатской каши захотелось? Э, Максим, не знаешь, а еще Перепелица! Ведь харч в нашей солдатской жизни тоже немаловажный фактор! Вот и пойдет он сейчас к генералу на проверку.
Все-таки донял меня Ежиков этим фактором.
А народу сколько на тротуарах!.. Замерли все от восхищения. Мы же еще крепче печатаем шаг по асфальту. Даже заглушили звук духового оркестра.
Прямо грудь распирало у меня от гордости. Да и как не будешь гордиться своей ротой и таким командиром, как наш старший лейтенант?!
И когда однажды знакомый солдат из соседнего подразделения сказал мне, что наш ротный уж больно строг, рассерчал я не на шутку.
– Эх ты, голова два уха! – отвечаю ему. – Да мы его за эту строгость, как батьку родного, любим! Не был бы он строг, плелась бы наша рота в обозе. Понимать надо! В роте Куприянова служить – это, брат, честь!
И вообще, что такое командирская строгость, если ты умом и сердцем до конца понял основное требование военной службы: учиться тому, что нужно на войне? Это требование выполняют и наш полковник, и командир роты, и мой непосредственный начальник, младший сержант Степан Левада. Идет отделение на стрельбище. Левада командует: «Бегом!» Возвращаемся с полевых занятий, старший лейтенант приказывает делать броски от укрытия к укрытию. Бывают дни, когда так «набросаешься», что ноги стонут. А то еще завел командир роты порядок раз в месяц состязаться в штыковом бою. Кому же интересно быть пораженным? Вот и приходится тренироваться Я даже щеткой, когда казарму подметаю, упражняюсь выпады и удары делать.
Одним словом, нелегко нам дается первенство роты. Знаем мы цену нашей славе и каждой капле солдатского пота. Но никто из нас на это не жалуется, каждый крепким фактором обладает.
Ценная вещь, этот фактор. Моральным он называется. Читал я, что высокий моральный дух нашей армии явился очень важным фактором в завоевании победы. И понял я, что в нашем солдатском деле умение побеждать всякие трудности, умение быть решительным, волевым тоже входит в этот важный фактор.
Очень мне это слово понравилось и запомнилось. Веское оно, авторитетное.
Однажды мы всей ротой пошли на реку купаться. Вижу, Василий Ежиков никак не может расстаться с берегом. Опустит ногу в воду, дрыгнет ею – и назад. Кричу ему:
– Что, Вася, фактора не хватает? – и как бултыхнусь в реку, целый фонтан брызг обрушился на Ежикова.
– Эй ты, фактор! Удирай, догоняю! – закричал Василий и следом за мной в воду.
Ну, думаю, попало слово на язык Ежикова. Хорошо, что не пустячное слово, а то Василий навеки окрестил бы им Перепелицу. Но Ежиков все равно не раз находил повод, чтобы подковырнуть этим словечком.
Случилось, что на учениях нашу наипервейшую и наиславнейшую роту постигла такая неудача, что вспоминать тяжело. Оскандалились мы перед самим командиром дивизии.
Поставили нас тогда на главном направлении батальона. Вначале подготовились мы для оборонительного боя. Зарылись в землю, траншеи соорудили такие, что зимовать в них можно.
А за широкой лощиной, на склонах высоты, окопался «противник» – солдаты нашего же полка. И предстояло нам его «разгромить».
Старательно готовились мы к атаке, хотя нас артиллерия и танки должны были поддерживать.
На второй день учении утро выдалось свежее, прохладное. Трава вокруг поседела от росы, к земле прильнула. А в лощине, за которой «противник» находился, вроде молочная река разлилась: туман, каких я еще не видел в этих местах, – густой-прегустой. Стоит и не шелохнется, прячет не только всю лощину, но и ее противоположные скаты. Чудится, что молочная река до самою горизонта разлилась. Смотришь поверх тумана, и взгляду не на чем остановиться – бежит он к белым, таким же, как туман, облакам, обложившим край неба, и кажется, что впереди раскинулась заснеженная равнина без конца и края.
Скоро наступать будем. Но легко сказать – наступать. Попробуй в таком тумане не заблудиться, попробуй найти тот дзот, который намечено атаковать нашему отделению. А может, туман на руку: удастся незаметно пробраться к «противнику» и – как снег на голову?
И вдруг приказывает мне младший сержант Левада отправиться в распоряжение командира роты. Потребовалось заменить связного от нашего взвода. У старого связного, видите ли, живот внезапно разболелся. И что это за солдат, если у него живот болит?
Побежал я к окопу, где находился командный пункт старшего лейтенанта Куприянова, а там пусто. Один радист сидит у рации, да связные от других взводов в соседнем окопчике прохлаждаются.
– Связной от второго взвода? – спрашивает у меня радист. – Дуй на энпе батальона. Комроты там. Доложи, что явился.
Так и зачесался у меня язык, чтобы разъяснить радисту, как надо разговаривать с рядовым Перепелицей, да время не терпело.
Наблюдательный пункт батальона – на маленькой высотке, каких здесь много. Бегу напрямик через жнивье к этой высотке и уже издали замечаю, что там какое-то большое начальство. Насчет начальства у меня нюх тонкий – на расстоянии чую. И еще знаю, что мозолить ему глаза без надобности не следует. А потому решил свернуть налево и подойти к высотке со стороны. В боевых условиях к наблюдательному пункту нельзя идти в открытую. Вот и стал я подползать. А самого все же интересует, что там за начальство…
Первым я приметил в группе офицеров нашего командира роты. Стоит он, руки по швам, не шелохнется. Офицеры на него смотрят, а один – в светлосерой шинели – указывает пальцем в карту, которую держит в руках, и что-то говорит. Я ближе подполз, и стали слова этого начальника до меня долетать. Но лучше бы мне их не слышать: до того горько от тех слов стало, что в груди защемило, особенно когда разглядел на плечах начальника генеральские погоны. Это же сам командир дивизии!
– Вас постигла неудача, товарищ Куприянов, – говорит генерал. – Ваше боевое охранение проглядело «противника», дало ему возможность незаметно уйти. Теперь ищите выход из положения. Или, может, другой роте предоставить такую возможность?
– Разрешиге моей, – сказал Куприянов. И вроде спокойно он сказал, но почудилось мне, что голос у него чуть дрогнул.
– Действуйте, – сказал генерал. – Но командира батальона держите в известности.
А комбат наш – тут же рядом. Сердито так смотрит на старшего лейтенанта. Но разве виноват командир роты, что туман в лощине? Да при такой видимости скирду соломы из-под носа можно утянуть и не заметишь!
Старший лейтенант Куприянов взял под козырек, повернулся кругом и побежал к своему командному пункту. Еле успел я догнать его…
Дотемна вел нас командир роты через болото. Петлять много пришлось. Ведь болото не везде проходимо. Если видишь впереди осоку, камыши – не суйся. Иди туда, где трава растет, где цветы полевые попадаются, кустарники.
Перед нами задача – обогнать «неприятеля» и неожиданно встретить его в районе перекрестка дорог, что у изгиба реки.
До перекрестка не так уж далеко. И каждый из нас мечтал о той блаженной минуте, когда можно будет присесть на землю. Ведь после большого, трудного марша для солдата нет ничего милее, чем привал. Пусть даже земля сырая, мокрая, мерзлая – все равно! Найдешь местечко, пристроишься поудобнее и отдыхаешь, сил набираешься.
Но оказалось, что «противника» и тут голыми руками не возьмешь. Он выслал вперед себя заслон, расположив его фронтом к болоту. Куда ни совалась наша разведка, везде натыкалась на огонь.
Тогда наш командир придумал такой маневр – прямо суворовский! Чтобы начать выполнять его, нужно было одному стрелковому отделению пробраться в тыл неприятельского заслона. Такая честь выпала как раз нашему отделению. Но честь честью, а утомились мы до невозможности. Кажется, сил не хватит муху со щеки согнать. Вот и попробуй выполни задание, тем более что впереди такой бывалый «противник». Его солдаты птицу не пропустят через свой рубеж, не то что целое отделение.
Но приказ есть приказ. Придется мобилизовать всю свою волю, все умение ползать, применяться к местности, тенью проскальзывать под носом у «противника». К тому же, военная хитрость имелась в резерве. Вот только усталость беспокоила. Как бы не сказалась она на мастерстве солдат. Одно утешение, что пробираться нам не так уже далеко.
– Становись! – командует младший сержант Левада.
Становимся в строй, а у каждою гудит в ногах, так они натрудились за день.
Левада объясняет задачу, и по его хриплому голосу чувствую, что и он крепко устал.
Двинулись мы в путь. Торопимся – время-то ограниченное. Идем цепочкой, ступаем в темноте неслышно: «противник» ведь совсем рядом. Еще десяток метров пройдем и начнем ползти. И вдруг у рядового Таскирова… лоб зачесался. Он с таким ожесточением запустил под каску пальцы, что ремешок соскочил с подбородка, а каска соскользнула с головы, точно скорлупа с каштана. Сорвалась – и об автомат Ильи Самуся. Мы так и замерли. Вроде глухой удар получился, а «противник» услышал. Застрочил из пулемета в нашу сторону. Потом – ракеты в небо…
Если бы не знали мы, что за «противник» перед нами, попытались бы в другом месте просочиться через его рубеж. Но солдат из нашего полка не проведешь. Пришлось уползать обратно.
Как быть? Время-то идет!
Младший сержант отвел нас в лощину, достал из сумки карту и осветил ее электрическим фонариком. А чего глядеть? Вправо – не пробьешься: непроходимое болото. Слева – река. Разве только вернуться назад, через мост перемахнуть на другую сторону реки и вдоль нее обойти заслон, а потом в тылу «противника» форсировать речку? Но тогда времени потребуется раза в два больше того, которым располагает отделение. Да и устали мы так, что ветер с ног может сшибить.
И вдруг Левада говорит:
– Один путь – в обход. Другого нет…
Сердце зашлось, когда понял я, что впереди у нас такой длинный путь. И все из-за этого Али Таскирова. Шляпа!
Вижу, и товарищи косятся на Али. У Ивана Земцова вот-вот горячее словцо с языка сорвется. Оно и понятно: у человека ручной пулемет за спиной, потаскайся с ним.
– Каску на голове не удержал! – зло сказал он Таскирову. – А еще укротитель диких коней. Кур бы тебе укрощать!
Таскиров в ответ только глазами сверкнул.
За него вступился Илья Самусь:
– Побереги нервы, Земцов. Ты тоже хорош. Забыл, как роту заставил лежать по команде «смирно»?
Солдаты прыснули смехом. Это Илья намекнул на один потешный случай. Как-то после отбоя в нашу казарму зашел командир полка, чтобы посмотреть за порядком. Дневалил тогда Иван Земцов. И когда неожиданно появилось начальство, он растерялся и заорал: «Рота, смлрно! Некоторые солдаты вскочили с коек, чтобы выполнить команду, а я, например, в постели вытянулся в струнку.
Тут вставил свое слово Василий Ежиков.
– Хлопцы, – говорит, – помалкивайте и учитесь у Перепелицы. У него даже на ушах соль выступила, а духом не падает, потому что фактор сильный имеет. Верно, Максим?..
Хотел я что-то ответить, но тут Левада прикрикнул:
– Прекратить разговоры! – И скомандовал: – За мной, шагом марш!
Знаем мы, что это за шаг будет. Уже через две минуты младший сержант предупредил: «Приготовиться к броску!»
Вот она – жизнь солдатская! Хоть и интересная, почетная, но с потом и солью.
Каждому известно, как тяжело заставлять бежать усталые ноги. Нипочем не раскачаешь их. Но у солдата не ноги, а голова всему хозяин. Не нравится моим ногам, а нажимаю я на них. Вначале не торопясь, чтобы не сорвать последних сил, стараюсь попасть в ногу Василию Ежикову, который впереди бежит. Даже земля звенит под сапогами отделения: гуп-гуп, гуп-гуп. Точно марш выбивают солдаты. Под него будто легче бежать.
Но чувствую, что мне не хватает воздуха, вот-вот отстану от Ежикова. К тому же автомат с каждой минутой вроде прибавляет в весе, вещмешок, скатка, подсумок точно сыростью пропитались, отяжелели, прямо невмоготу. А черенок лопатки, как овечий хвост, непрерывно молотит, и притом по ноге.
Так изнемог я, что, кажется, темнота ночи сгущается. И как только Левада путь различает? А отделение все – топ-топ, топ-топ. Но звон земли уже менее слышен. Наверное, заглушают его удары сердца, шум в голове да частое дыхание бегущих рядом товарищей. Чувствую, что дышать больше нечем. Может, потому, что прямо перед моими глазами прыгает вещмешок на спине Ежикова?
Принимаю немного в сторону. Заметил, что в темноте тускло сверкнула поверхность реки. А дышать нисколько не легче. И скатка шинели еще больше трет шею у левого уха, лямки вещмешка глубже впиваются в плечи. Вспоминаю, что в такие минуты нужно пересилить себя, вытерпеть, пока не откроется «второе дыхание».
Сухопарому Ежпкову легче бежать Он чуть задержался, а когда я поровнялся с ним, спросил:
– Ну, как твой фактор? Дышит? – и опять побежал.
А я терплю. И глаза пошире раскрываю, петому что желтые пятна перед ними в темноте плывут, мешают глядеть.
Вдруг под ногами забарабанил настил моста. Значит, река под нами. За мостом свернули вправо и побежали вдоль реки – почти в обратном направлении. Земля кочковатая, мягкая. Каждую минуту спотыкаюсь и теряю ритм шага. И ноги точно чужие. Кажется, не они несут тело, а какая то незримая сила.
Вижу, Иван Земцов взял немного в сторону и бежит рядом с цепочкой отделения. Ручной пулемет сидит на ремне нетвердо, и он то и дело поправляет его. Тяжело Ивану!
Вдруг меня обогнал Таскиров. Это он спешит на помощь Земцову. Замечаю, как Иван отшатнулся, когда Али взялся за его пулемет. Но Таскиров настойчивый. На бегу передал Земцову свой автомат, а его оружие закинул за свое плечо.
И стало мне совестно за свою слабость. Ведь держатся Василий Ежиков, Али Таскиров, Илько Самусь, Иван Земцов. И ты, Максим, не смей думать: вот добегу до тех кустов или до той балочки и упаду, как думал когда-то на первых занятиях. Тогда молодых солдат только начинали «втягивать» в походы.
Так бежали мы до тех пор, пока не услышали свистящий шепот младшего сержанта.
– Шагом!..
Перешли на шаг. И уже я боюсь, что на той стороне речки слышны хрипящие звуки нашего дыхания.
Стараемся шагать часто, чтобы постепенно снизить ритм работы сердца. Темнота раздвигается, глаза видят зорче. Наконец, отделение остановилось. Левада посмотрел на часы и с тревогой сказал:
– Осталось тридцать восемь минут. Успеем?
И тут же сам ответил:
– Успеем! – и слово его прозвучало как приказ.
Нужно было переплыть через реку и на той стороне оседлать дорогу. А под руками ни лодки, ни плота. Вплавь же в полном снаряжении не пойдешь. Да и комсомольский билет, солдатскую книжку нужно уберечь от воды.
Долго раздумывать нельзя. Бросились мы к тростниковым зарослям. Быстро соорудили четыре снопа. Связали их один к одному и на воду спустили. Сверху уложили узлы со снаряжением и обмундированием, ручной пулемет. Автоматы же за спиной закрепили. Плот толкать Левада поручил Ивану Земцову, Илье Самусю и Петру Володину. Остальным приказал плыть самостоятельно.
Окунулся я в воду. Бр-р-р! Мало сказать – холодно. Тело каменеет! А Вася Ежиков тут как тут:
– А ну, Максим, покажи свой фактор!
И сразу пустился вплавь. Я за ним. Усталость пропала, точно вода ее слизнула.
Что есть силы плыву. Но откуда им взяться – силам-то, после такого броска? Еще до середины реки не добрался, как почувствовал, что руки точно на расслабленных шарнирах. И ноги еле слушаются. Автомат ко дну тянет. Но плыву. И замечаю, между прочим, что Василий Ежиков все время рядом. Опасается: сдюжит ли Перепелица.
«Эх, Максим, Максим, – думаю себе, – хватит у тебя пороху или мало еще ты солдатской каши съел?» Осматриваюсь. Али Таскиров уже до противоположного берега добирается. Это ему обида за неосторожность с каскою сил придает. Горячий хлопец! Но и Перепелица не из теста.
Кое-как добрался я до противоположного берега.
А все остальное, что произошло в ту ночь, – обычнее. Скажу только, что утром, после того как закончился «бой», на перекрестке дорог появилась машина командира дивизии. Мы в то время как раз завтракали и готовились к отдыху.
Подозвал генерал к себе старшего лейтенанта Куприянова и сказал так, чтобы слышала вся рота:
– Настоящие солдаты у вас, любая задача им по плечу. Орлы! На то же, что вчера «противник» незаметно покинул свой рубеж, не обижайтесь. Он имел такой приказ. А приказ должен быть выполнен – это закон у советских воинов.
Генерал довольно засмеялся, потом весело крикнул:
– А ну-ка мне порцию каши из солдатской кухни!
А Вася Ежиков шепчет мне на ухо:
– Знаешь, почему генералу нашей солдатской каши захотелось? Э, Максим, не знаешь, а еще Перепелица! Ведь харч в нашей солдатской жизни тоже немаловажный фактор! Вот и пойдет он сейчас к генералу на проверку.
Все-таки донял меня Ежиков этим фактором.
ДУША СОЛДАТА
Зря некоторые считают, что Максим Перепелица способен подтрунивать абсолютно надо всем. Конечно, нравится мне добрая шутка. Ведь она для человека словно ветерок для костра. Но бывает время, когда и Максиму не до шуток. Вчера, например, даже слеза прошибла.
И при каких, вы думаете, обстоятельствах у Перепелицы нервы не выдержали? Не поверите, если скажу, что набежала слеза в ротном походном строю, да еще под бой барабана.
До этого давно мне не приходилось плакать. Не потому, что у солдата душа каменная и нет сил выжать из нее слезу. Насчет слезы, конечно, правильно. Это уж последнее дело, когда солдат распускает нюни. Со мной, прямо скажу, приключился необычный случай, и брать его в расчет не нужно. Но все же душа у нас, солдат, точно струна у скрипки: отзывается на каждое прикосновение к ней. А жизнь щедро прикасается к душе солдатской. До всего нам дело есть. Одно волнует, переполняет сердце радостью и гордостью, другое – заставляет не дремать и закалять наши мускулы.
Раз уж разговор зашел, расскажу, что заставило мою душу зазвенеть до слез.
Возвращался я однажды из городского отпуска. Вижу, впереди меня идет незнакомая женщина в новом пальто, платком цветастым повязана, с чемоданом в руке. Путь к нашему военному городку держит. «Наверное, мать к кому-то приехала», – думаю. А к кому – не догадаюсь. Она услышала стук кованых сапог и оглянулась. Увидела меня, улыбнулась, остановилась.
– Давайте, – говорю ей, – чемодан подсоблю нести.
– А не торопишься? – спрашивает.
– Нет, время у меня есть.
Взял ее чемодан, несу. А навстречу строй солдат вдет – в кино.
Женщина остановилась, смотриг Ясное дело – мать.
– Что, – спрашиваю, – не узнала своего?
– Нет, – отвечает, – не узнала.
А потом говорит:
– Мне бы к вашему начальнику пройти. Я из Белоруссии к сыну в гости приехала, к Ильку.
– Не к Самусю ли? – насторожился я.
– Угадал Самуси – наша фамилия.
«Как же это ты, Максим Перепелица, сразу не сообразил? – думаю себе. – Ведь Илья Самусь с лица как две капли воды на свою мать похож». Брови у нее такие же черные, тонкие. А глаза, даже удивительно, – синие. У наших яблонивских женщин и девчат, если брови черные, то глаза обязательно карие.
Только мать Ильи Самуся не похожа на своего сына станом: крепкая, стройная. На лице румянец. Смотрю на нее и вроде свою мать вижу. Всегда она такой румяной бывает, когда у печи хлопочет.
А если б вы посмотрели на Илью Самуся! Да что на него смотреть! Не солдат, а сплошное недоразумение. Неповоротлив, точно из жердей сколоченный. По физподготовке отстает, стреляет слабо. Понятно: если солдат на турнике больше одного-двух раз не подтянется, значит он и оружия не возьмет как следует. Этим и известен на всю роту Илья Самусь.
– Вижу, сынок, знаешь ты моего Илька.
– Как не знать, в одном отделении служим, – отвечаю. А в голове мысль: «Рассказать бы ей, каков из Ильи солдат. Пусть посовестила бы парня».
Но разговаривать некогда. Уже к контрольно-пропускной будке подошли. Представил я мать Самуся дежурному. Тот проверил ее документы, пропуск выписал и говорит мне:
– Проводите Марию Федоровну в комнату посетителей. Не давайте ей скучать, пока рядовой Самусь из городского отпуска не вернется.
Привел я гостью в клуб, при котором эта самая комната находится, зашли в нее. Здесь уютно, цветы на подоконниках, у стены мягкий диван, а возле дивана столик круглый, бархатной скатертью покрытый. Еще несколько кресел мягких. В углу – столик, за которым дежурный по комнате сидит. А мать Самуся – Мария Федоровна – деловито осматривается, развязывает цветастый платок и спрашивает:
– Ну, как тут наш Илько?
В самый раз, думаю, выложить ей горькую правду про сына. Пусть знает и пособляет нам воспитывать из него настоящего солдата. На то она и мать. Подбираю нужные слова и тем временем помогаю гостье снять пальто. И вдруг… Как вы думаете, что я увидел? На левой стороне жакета Марии Федоровны висят золотая звезда Героя Труда и два ордена Ленина!
Нет у меня языка – отнялся! Стою окаменелый и глаз не свожу с золотой звезды. Вот это награды! Эх, хотя бы одну такую для начала на весь наш перепеличий род…
Вспомнил тут я, что собирался рассказать этой Героине Труда про Илью Самуся, и плохо почувствовал себя. Так плохо, что передать трудно. Тяжкая обида на Илью взяла. Какое он имеет право мать свою позорить?
А Мария Федоровна торопит.
– Рассказывай, как он здесь? Начальников слушается? Говори и пирогами угощайся – домашние, с калиной.
Достает она из чемодана узелок с пирогами: подрумяненные, аппетитные. Беру я пирог, а сам думаю:
«Пусть у тебя, Максим, язык отвалится, если сделаешь больно этой женщине».
Начинаю разговор. Рассказываю, что, мол, Илья – солдат как солдат. Честный, справедливый, товарищей не обижает. Цену себе знает, и командиры видят, на что он способен. Много сил отдает службе и учебе. Говорю так, а у самого душа радуется. Ведь я еще ни одного слова неправды не сказал. Крой дальше, Максим!
А Мария Федоровна все пироги пододвигает и глаз с меня не сводит. Я ем, конечно, с оглядкой, чтобы Илью без пирогов не оставить, и думаю, о чем еще можно сказать.
– Какие отметки на занятиях заслуживает Илько? – задает она вопрос.
У меня дух перехватило. Кусок пирога стал поперек горла – ни туда ни сюда. Пока справился я с этим куском, удачный ответ придумал. Говорю Марии Федоровне:
– Это вы у командира роты спросите. Он имеет право отвечать на такие вопросы.
Но мать, она и есть мать. Ее не проведешь. Почувствовала неладное. В глазах тревога засветилась. Смотрит мне в лицо, а я не знаю, куда деваться от ее взгляда. Так совестно мне, вроде это я отстаю в стрельбе из личного оружия, а не Илья Самусь. Доел пирог и на часы, что в углу стоят, оглядываюсь – как будто бы тороплюсь. Только повернулся к часам и увидел… Илью. Встретился с его взглядом, и мурашки у меня по спине забегали, а лицо вроде кипятком отпарило.
Стоит Самусь в дверях – бледный, взволнованный. Тут я как можно спокойнее говорю:
– А вот и Илья.
Встреча сына с матерью известно какая бывает. Кинулись друг к другу. Мать слезу утирает. Я тем временем бочком к двери. Мне здесь делать нечего.
– Постой, Перепелица, – обращается ко мне Самусь. – Хочу два слова тебе при матери сказать.
Остановился я, насторожился. Как бы не оконфузил меня Илья перед героиней. Так и случилось. Говорит:
– Слышал я, как ты тут пытался меня выгородить. К чему это? Смелости не хватает правду сказать? Так я сам не побоюсь ее матери выложить.
Не знаю, как ноги вынесли меня из помещения. И вроде ничего плохого я не сделал, а чувствовал себя прескверно.
Какой-то внутренний голос спросил у меня: «А что ты, Максим Перепелица, сделал, чтобы твой товарищ Илья Самусь хорошо стрелял и не отставал по физподготовке?» – «Так мне же никто не поручал заниматься с ним», – оправдывался я. «А где твоя комсомольская совесть?» – упрекал тот же голос.
Крепко задумался я. Самусь три года прожил с матерью в землянке, когда гитлеровцы в Белоруссии хозяйничали. Каждую зиму болел. Сказалась фашистская неволя на организме Ильи. Нет в нем цепкости, какая солдату нужна. А ты, Максим Перепелица, палец о палец не ударил, чтобы помочь Самусю. Мало того, посмеивался еще, когда он мешком болтался на турнике и не мог выполнить самого простого упражнения. Надеялся, что командир со всеми управится, всех научит, а не подумал о том, что и товарищи большую помощь Илье оказать могут.
Заскребло у меня на душе… Не буду подробно рассказывать, какой был разговор у нас с Ильёй после того, как мать его уехала. Признаюсь только, что не принял Самусь моей помощи. Человек с характером! Говорит:
– Помощь тогда впрок идет, когда она от чистого сердца. А ты, Перепелица, мать мою пожалел. Подумал, что неудобно, мол, – сын Героини Труда, а отстает. Помоги Таскирову, у него тоже нелады со стрельбой. А я и без того выбьюсь в люди…
И при каких, вы думаете, обстоятельствах у Перепелицы нервы не выдержали? Не поверите, если скажу, что набежала слеза в ротном походном строю, да еще под бой барабана.
До этого давно мне не приходилось плакать. Не потому, что у солдата душа каменная и нет сил выжать из нее слезу. Насчет слезы, конечно, правильно. Это уж последнее дело, когда солдат распускает нюни. Со мной, прямо скажу, приключился необычный случай, и брать его в расчет не нужно. Но все же душа у нас, солдат, точно струна у скрипки: отзывается на каждое прикосновение к ней. А жизнь щедро прикасается к душе солдатской. До всего нам дело есть. Одно волнует, переполняет сердце радостью и гордостью, другое – заставляет не дремать и закалять наши мускулы.
Раз уж разговор зашел, расскажу, что заставило мою душу зазвенеть до слез.
Возвращался я однажды из городского отпуска. Вижу, впереди меня идет незнакомая женщина в новом пальто, платком цветастым повязана, с чемоданом в руке. Путь к нашему военному городку держит. «Наверное, мать к кому-то приехала», – думаю. А к кому – не догадаюсь. Она услышала стук кованых сапог и оглянулась. Увидела меня, улыбнулась, остановилась.
– Давайте, – говорю ей, – чемодан подсоблю нести.
– А не торопишься? – спрашивает.
– Нет, время у меня есть.
Взял ее чемодан, несу. А навстречу строй солдат вдет – в кино.
Женщина остановилась, смотриг Ясное дело – мать.
– Что, – спрашиваю, – не узнала своего?
– Нет, – отвечает, – не узнала.
А потом говорит:
– Мне бы к вашему начальнику пройти. Я из Белоруссии к сыну в гости приехала, к Ильку.
– Не к Самусю ли? – насторожился я.
– Угадал Самуси – наша фамилия.
«Как же это ты, Максим Перепелица, сразу не сообразил? – думаю себе. – Ведь Илья Самусь с лица как две капли воды на свою мать похож». Брови у нее такие же черные, тонкие. А глаза, даже удивительно, – синие. У наших яблонивских женщин и девчат, если брови черные, то глаза обязательно карие.
Только мать Ильи Самуся не похожа на своего сына станом: крепкая, стройная. На лице румянец. Смотрю на нее и вроде свою мать вижу. Всегда она такой румяной бывает, когда у печи хлопочет.
А если б вы посмотрели на Илью Самуся! Да что на него смотреть! Не солдат, а сплошное недоразумение. Неповоротлив, точно из жердей сколоченный. По физподготовке отстает, стреляет слабо. Понятно: если солдат на турнике больше одного-двух раз не подтянется, значит он и оружия не возьмет как следует. Этим и известен на всю роту Илья Самусь.
– Вижу, сынок, знаешь ты моего Илька.
– Как не знать, в одном отделении служим, – отвечаю. А в голове мысль: «Рассказать бы ей, каков из Ильи солдат. Пусть посовестила бы парня».
Но разговаривать некогда. Уже к контрольно-пропускной будке подошли. Представил я мать Самуся дежурному. Тот проверил ее документы, пропуск выписал и говорит мне:
– Проводите Марию Федоровну в комнату посетителей. Не давайте ей скучать, пока рядовой Самусь из городского отпуска не вернется.
Привел я гостью в клуб, при котором эта самая комната находится, зашли в нее. Здесь уютно, цветы на подоконниках, у стены мягкий диван, а возле дивана столик круглый, бархатной скатертью покрытый. Еще несколько кресел мягких. В углу – столик, за которым дежурный по комнате сидит. А мать Самуся – Мария Федоровна – деловито осматривается, развязывает цветастый платок и спрашивает:
– Ну, как тут наш Илько?
В самый раз, думаю, выложить ей горькую правду про сына. Пусть знает и пособляет нам воспитывать из него настоящего солдата. На то она и мать. Подбираю нужные слова и тем временем помогаю гостье снять пальто. И вдруг… Как вы думаете, что я увидел? На левой стороне жакета Марии Федоровны висят золотая звезда Героя Труда и два ордена Ленина!
Нет у меня языка – отнялся! Стою окаменелый и глаз не свожу с золотой звезды. Вот это награды! Эх, хотя бы одну такую для начала на весь наш перепеличий род…
Вспомнил тут я, что собирался рассказать этой Героине Труда про Илью Самуся, и плохо почувствовал себя. Так плохо, что передать трудно. Тяжкая обида на Илью взяла. Какое он имеет право мать свою позорить?
А Мария Федоровна торопит.
– Рассказывай, как он здесь? Начальников слушается? Говори и пирогами угощайся – домашние, с калиной.
Достает она из чемодана узелок с пирогами: подрумяненные, аппетитные. Беру я пирог, а сам думаю:
«Пусть у тебя, Максим, язык отвалится, если сделаешь больно этой женщине».
Начинаю разговор. Рассказываю, что, мол, Илья – солдат как солдат. Честный, справедливый, товарищей не обижает. Цену себе знает, и командиры видят, на что он способен. Много сил отдает службе и учебе. Говорю так, а у самого душа радуется. Ведь я еще ни одного слова неправды не сказал. Крой дальше, Максим!
А Мария Федоровна все пироги пододвигает и глаз с меня не сводит. Я ем, конечно, с оглядкой, чтобы Илью без пирогов не оставить, и думаю, о чем еще можно сказать.
– Какие отметки на занятиях заслуживает Илько? – задает она вопрос.
У меня дух перехватило. Кусок пирога стал поперек горла – ни туда ни сюда. Пока справился я с этим куском, удачный ответ придумал. Говорю Марии Федоровне:
– Это вы у командира роты спросите. Он имеет право отвечать на такие вопросы.
Но мать, она и есть мать. Ее не проведешь. Почувствовала неладное. В глазах тревога засветилась. Смотрит мне в лицо, а я не знаю, куда деваться от ее взгляда. Так совестно мне, вроде это я отстаю в стрельбе из личного оружия, а не Илья Самусь. Доел пирог и на часы, что в углу стоят, оглядываюсь – как будто бы тороплюсь. Только повернулся к часам и увидел… Илью. Встретился с его взглядом, и мурашки у меня по спине забегали, а лицо вроде кипятком отпарило.
Стоит Самусь в дверях – бледный, взволнованный. Тут я как можно спокойнее говорю:
– А вот и Илья.
Встреча сына с матерью известно какая бывает. Кинулись друг к другу. Мать слезу утирает. Я тем временем бочком к двери. Мне здесь делать нечего.
– Постой, Перепелица, – обращается ко мне Самусь. – Хочу два слова тебе при матери сказать.
Остановился я, насторожился. Как бы не оконфузил меня Илья перед героиней. Так и случилось. Говорит:
– Слышал я, как ты тут пытался меня выгородить. К чему это? Смелости не хватает правду сказать? Так я сам не побоюсь ее матери выложить.
Не знаю, как ноги вынесли меня из помещения. И вроде ничего плохого я не сделал, а чувствовал себя прескверно.
Какой-то внутренний голос спросил у меня: «А что ты, Максим Перепелица, сделал, чтобы твой товарищ Илья Самусь хорошо стрелял и не отставал по физподготовке?» – «Так мне же никто не поручал заниматься с ним», – оправдывался я. «А где твоя комсомольская совесть?» – упрекал тот же голос.
Крепко задумался я. Самусь три года прожил с матерью в землянке, когда гитлеровцы в Белоруссии хозяйничали. Каждую зиму болел. Сказалась фашистская неволя на организме Ильи. Нет в нем цепкости, какая солдату нужна. А ты, Максим Перепелица, палец о палец не ударил, чтобы помочь Самусю. Мало того, посмеивался еще, когда он мешком болтался на турнике и не мог выполнить самого простого упражнения. Надеялся, что командир со всеми управится, всех научит, а не подумал о том, что и товарищи большую помощь Илье оказать могут.
Заскребло у меня на душе… Не буду подробно рассказывать, какой был разговор у нас с Ильёй после того, как мать его уехала. Признаюсь только, что не принял Самусь моей помощи. Человек с характером! Говорит:
– Помощь тогда впрок идет, когда она от чистого сердца. А ты, Перепелица, мать мою пожалел. Подумал, что неудобно, мол, – сын Героини Труда, а отстает. Помоги Таскирову, у него тоже нелады со стрельбой. А я и без того выбьюсь в люди…