Иван Стаднюк
Меч над Москвой
1
9 сентября 1941 года, после разгрома ельнинской группировки немцев, Жукова вызвали с фронта в Москву…
Был десятый час вечера. В освещенной электрическим светом кремлевской квартире Сталина, при плотно зашторенных окнах, собрались члены Политбюро Молотов, Микоян, Маленков, Каганович и Берия, а также Жуков и Мехлис. На скатерти стола, вокруг которого все они сидели, высилась тонконогая хрустальная ваза, наполненная кистями бурого крупного винограда, в плоских вазах лежали груши дюшес и бархатистые красно-желтые персики; на овальных фарфоровых тарелках – нарезанные брынза, ветчина и колбаса. На краю стола – бутылки со светлым и красным вином. На них были наклеены полоски белой бумаги с машинописными (заглавными буквами) надписями: «Цинандали», «Хванчкара», «Твиши»…
Все внимательно вслушивались в разговор Сталина и генерала армии Жукова, которому уже было предложено вступить в командование Ленинградским фронтом. Жуков изъявил готовность немедленно приступить к выполнению задания, что значило о его нетерпеливом желании сейчас же ехать в Генеральный штаб и засесть там за уточнение оперативной обстановки вокруг полностью блокированного вчера немецко-фашистскими войсками Ленинграда. Но Сталин, прохаживаясь с дымящейся трубкой во рту по столовой, не торопился его отпускать, будто еще в чем-то сомневался.
– Присядьте все-таки к столу, угоститесь чем-нибудь, – вновь предложил он Жукову.
Жуков молча отодвинул от торца стола полумягкий стул, сел и положил на тарелочку грушу. Взяв нож, разрезал ее пополам.
– Вот примерно так, товарищ Жуков, вы должны рассечь блокадное кольцо немцев на сухопутье, да еще при помощи Балтфлота и двух военных флотилий заломить им за спину руки, – с чуть заметной улыбкой сказал Сталин. – В тяжком положении оказался Ленинград… Противник захватил Шлиссельбург, а вчера разбомбил Бадаевские продовольственные склады… По Карельскому перешейку наступают на город финские войска, а группа немецких армий «Север», усиленная четвертой танковой группой, таранит город с юга… С Ленинградом по сухопутью у нас теперь связи нет. Так что имейте в виду: вам придется лететь через линию фронта или лететь над Ладожским озером, которое тоже контролируется немецкой авиацией.
В голосе Сталина явственно прозвучала тревога за безопасность перелета Жукова в Ленинград. Георгий Константинович молча ел грушу и сумрачно глядел в тарелку.
Сталин, будто для того, чтоб развеять его тревожную догадку, продолжил разговор о Ленинграде:
– Вы, товарищ Жуков, извините, что воспроизводим обстановку вокруг Питера, которая вам, как члену Ставки, известна по каждодневным сводкам Генштаба. Но я по себе знаю: когда лишний раз проникнешь мыслью в проблему, обязательно увидишь эту проблему чуть объемнее, а то и найдешь новые подходы для ее решения. Это, по Ленину, и есть диалектика мышления, которую он понимал как теорию познания.
– Могу сказать, – поддержал Сталина Молотов, – что эта формула зафиксирована Владимиром Ильичем в его фрагменте, именуемом «К вопросу о диалектике».
Сталин кивнул в знак согласия головой и вновь обратился к Жукову:
– Так вот… Вчера немцы начали новое наступление на Ленинград. Главный удар восемью дивизиями они наносят из района западнее Красногвардейска, а вспомогательный – из района южнее Колпино… Надо ломать голову над тем, как перегруппировать наши силы и где наскрести резервы…
Подойдя к столику с телефонами, Сталин положил в пепельницу потухшую трубку, а с книжной полки взял вторую трубку – с коротким гнутым чубуком. Понянчил ее на ладони, будто взвешивая, всмотрелся в тисненые надписи на коричневом корпусе-чашечке из верескового корня и тихо произнес:
– «Риал-Бриар»… «Фламинго»… Знаменитая фирма… Прежде чем продавать свои трубки, их долго обкуривают в море… – Потом вновь устремил грустный взгляд в сторону обеденного стола и вернулся к своим прежним мыслям: – Ставка поручила товарищу Ворошилову решать архисложную задачу, назначив его главнокомандующим войсками Северо-Западного направления. Это – два фронта и Балтфлот. Правильно решил ГКО, что в новых условиях расформировал Главное Командование, подчинив фронты Ставке.
– Но, может, сейчас, когда Северный фронт разделен на два – Карельский и Ленинградский, – Клименту Ефремовичу Ворошилову не стоит покидать Ленинград? – спросил Жуков, подняв взгляд на Сталина.
– Вы что, обсуждаете решение Ставки о вашем назначении?..
– Никак нет, товарищ Сталин! Я посчитаю за честь быть заместителем у маршала Ворошилова!.. Не зря о нем песни в народе поют!
Сталин не отрывал глаз от лица Жукова, будто удостоверяясь в искренности его слов, а потом вдруг, посветлев лицом, тихо засмеялся и сказал:
– Песня песне рознь. Когда мы начали насыщать армию моторами и сокращать кавалерию, появилась и такая песенка. Мне дочь принесла ее из школы. – И Сталин, прокашлявшись и взглянув на Берию, тихо запел:
– Ворошилову найдется другое дело, возможно не менее ответственное. Война ведь со всех сторон грозит нам бедами… А как вы, товарищ Жуков, оцениваете обстановку на московском направлении?
Жуков промокнул салфеткой влажные губы и неторопливо, но жестко и уверенно стал излагать мысль о том, что группа немецких армий «Центр» понесла в летних боях тяжелые потери и должна сейчас пополняться. И кроме того, немцы, не завершив операцию под Ленинградом и не соединившись с финскими войсками, едва ли начнут наступление на Москву.
В столовой воцарилась тишина. Все будто всматривались в стратегическую ситуацию, изображенную Жуковым. Сталин прохаживался по ковру и глядел себе под ноги. Он, видимо, тоже мысленно примерял свои соображения к услышанному от Жукова.
Потом разговор перекинулся к тяжелейшей обстановке на Юго-Западном направлении и о необходимости смены там командования. Жуков, предполагая, что вызовет гневный протест Сталина, с жестким упрямством вновь высказался за то, что надо немедленно оставить Киев, отвести всю киевскую группу наших войск на восточный берег Днепра и за ее счет создать где-то в районе Конотопа резервный кулак… На этот раз Сталин не возражал Жукову. При всеобщем напряженном молчании он позвонил маршалу Шапошникову и приказал ему переговорить по этому поводу с Военным советом Юго-Западного фронта и готовить директиву Ставки.
– Что вас еще впечатлило в Ельнинской операции? – Сталин перевел разговор на другое. Он присел рядом с Жуковым к столу, налил себе в бокал красного вина и разбавил его водой из графина.
– Умение немцев воевать… – вздохнув с облегчением, стал отвечать Жуков. – Оборону, как я уже говорил, строят они железную. Контратакуют нисколько не хуже нас. Пока весьма крепок у них и моральный дух – войска вышколены.
– О какой морали фашистов может идти речь? – заметил Молотов.
– Я имею в виду чисто воинский, солдатский дух, – с нажимом на последние слова уточнил Жуков. – Допрашивал я одного их танкиста под Ельней… Этакий нибелунг, каких мы видели в старом кинофильме: высокий, белокурый – красивый, мерзавец. Словом, чистокровный ариец. Задаю ему через переводчика вопросы. Отвечает четко и бесстрашно: он – механик-водитель второй роты второго батальона десятой танковой дивизии… Эту дивизию, как и несколько других, мы расколошматили в клочья. Потом немцы увели их из ельнинского выступа и заменили свежими… Так вот… Задаю пленному новые вопросы. Перестал отвечать… «Почему не отвечаете?» Молчит. Потом заявляет: «Вы военный человек и должны понимать, что я, как военный человек, уже сказал все то, что мог сказать, – кто я и к какой части принадлежу. Ни на какие другие вопросы отвечать не могу. Потому что дал присягу. И вы не должны меня спрашивать, зная, что я военный человек, и не вправе от меня требовать, чтобы я нарушил свой долг и лишился чести». – Жуков умолк, обвел хмурым взглядом сосредоточенные лица сидящих за столом.
– Очень эффектно! – с ухмылкой откликнулся Молотов. – А вспоминают они о своей чести, когда убивают и грабят мирных советских людей?..
– И когда наших пленных расстреливают! – запальчиво поддержал Молотова Мехлис. – Добивают раненых, бросают в огонь детей?!
– Этот танкист знал, кто его допрашивает? – поинтересовался Сталин, вставая из-за стола.
– И об этом я спросил у него. – Жуков продолжил рассказ: – «Нет, – говорит, – не знаю». Тогда я велел переводчику объяснить пленному, кто я такой. Никакой реакции… Выслушал, нагловато посмотрел на меня и отвечает: «Я вас не знаю. Я знаю своих генералов. А ваших генералов не знаю».
После короткой паузы Жуков вновь продолжил:
– Тогда я беру его на испуг: «Если не будете отвечать – придется вас расстрелять». Побледнел, но не сдался. Говорит: «Ну что ж, расстреливайте, если вы хотите совершить бесчестный поступок по отношению к беззащитному пленному. Расстреливайте. Я надеюсь, что вы этого не сделаете. Но все равно, я отвечать ничего сверх того, что уже сказал, не буду».
– Ну что ж, – задумчиво сказал Сталин. – Такое поведение врага в плену заслуживает уважения.
– Но если б эти враги общались и с нашими пленными так же, как мы с ихними! – продолжал негодовать Мехлис. – А что они с партизанами делают!.. Это считается у фашистов нормой, хотя знают, что мы их пленных не расстреливаем…
– Не надо говорить, товарищ Мехлис, о том, что известно нам и без слов, – спокойно прервал его Сталин. – Товарищу Жукову завтра лететь в Ленинград – лучше будем его напутствовать. Он, разумеется, и сам понимает, что при оценке противника нельзя сбрасывать со счетов и его морального состояния, учитывая, что пока он теснит нас… Я хочу напомнить, что сейчас в действующие части, защищающие Ленинград, влились тысячи добровольцев-питерцев. А на духовную закалку нашего рабочего класса тоже можно положиться…
– Да, товарищ Сталин, люди с рабочей закваской особенно тверды в бою, – согласился Жуков, отодвинув от себя тарелку с половиной груши.
– На всякий случай вы должны знать, – Сталин подошел к Жукову и притронулся трубкой к его плечу, – что Ворошилов и Жданов, формируя рабочие батальоны, наделали ошибок. Небось до сих пор обижаются за то, что в конце июля товарищ Сталин строго отчитал их. Может, даже подумают, что именно из-за этого Ставка посылает в Ленинград Жукова, чтоб заменил Ворошилова.
– Не должны так подумать, – успокоительно сказал Молотов. – Дело ведь прошлое и вовремя ими исправленное.
– Товарищ Сталин, чем же они там провинились? – спросил Жуков, с недоумением посмотрев на членов Политбюро, которые, по всей видимости, знали, о чем идет речь.
– Без нашего ведома Ворошилов и Жданов создали Военный совет обороны Ленинграда, – жестковато пояснил Сталин. – А ведь такие мероприятия – в прерогативах правительства или, по его поручению, Ставки. Ну ладно, самовольство – еще полбеды. Не подумали как следует… Но почему в Военный совет обороны не вошли сами Ворошилов и Жданов? Как это можно было объяснить рабочему классу Ленинграда? Совсем не логично и не политично. А еще большая их ошибка состояла в том, что приказали установить выборность командиров рабочих батальонов. Выборность!.. Понимаете?!
– Выборность командиров? – Жуков так удивился, что непроизвольно встал из-за стола и потянулся рукой в карман за пачкой с папиросами, но, вспомнив, что Сталин разрешает курить в своем присутствии одному лишь маршалу Шапошникову, не вынул папирос.
– Вот именно, выборность! – с ударением на последнем слове повторил Сталин. – А ведь выборное начало в батальонах может погубить армию. Выборный командир, по существу, безвластен, ибо в случае его нажима на избирателей его мигом переизберут. А нам нужны, как известно, полновластные командиры. Стоит же ввести выборное начало в рабочих батальонах, оно сразу же, как зараза, распространится на армию, перекинется в партизанские отряды!.. Пришлось строго указать товарищам Ворошилову и Жданову и напомнить, что Ленинград – это вторая столица нашей страны. Военный же совет его обороны – не вспомогательный, а руководящий орган, и возглавлять его должны они сами как представители Центрального Комитета!
– Что верно – то верно, – после паузы проговорил Молотов. Вячеслава Михайловича ждали неотложные дела в его наркомовском кабинете, и он хотел побыстрее закруглить разговор. Но не удержался от своей привычки чем-либо озадачить Сталина. И как бы между прочим, с легкой иронией спросил: – Но не слишком ли ты резок был в разговоре по прямому проводу со столь заслуженными людьми, как Ворошилов и Жданов? Немцы ведь могли подслушать. – Молотов знал: Сталин всегда беспокоился о том, чтоб враг во время переговоров со штабами фронтов не включился в телефонную линию.
– Не резок! – коротко и строго ответил Сталин. – Жданов перед войной в наших дискуссиях на Политбюро тоже не миндальничал, когда убеждал нас ни на гран не верить мирным по отношению к СССР заверениям Гитлера! Мы сомневались, колебались… Очень уж хотелось, надо было, на год-два избежать войны… Жданов оказался прав, а мы в своей нерешительности были не правы. Но это не значит, что сейчас товарищ Жданов имеет индульгенцию на самовольство и отсебятину.
В углу на столике, соседствовавшем с книжным шкафом, тихо зазвонил один из телефонных аппаратов. Сталин подошел к столику и безошибочно взял нужную трубку. Докладывал его помощник Поскребышев о том, что, по прогнозам синоптиков, утром на трассе Москва – Ленинград будет туман. Положив трубку, Сталин подошел к Жукову и, присаживаясь рядом с ним, сказал:
– Дали плохую погоду. Для вас – в самый раз. – И тут же на большом блокнотном листе написал:
«Ворошилову. ГОКО назначает командующим Ленинградским фронтом генерала армии Жукова. Сдайте ему фронт и возвращайтесь тем же самолетом. Сталин».
Передавая записку Жукову, Сталин сказал:
– Приказ Ставки о вашем назначении будет отдан, когда прибудете в Ленинград.
– Ясно, товарищ Сталин… Разрешите мне взять с собой двух-трех генералов, которые могут быть там полезными мне.
– Берите кого хотите…
Вскоре генерал армии Жуков вошел в кабинет начальника Генерального штаба маршала Шапошникова. Все здесь было знакомо и так дорого Георгию Константиновичу, что у него заныло сердце. Огромный стол, за которым он провел семь тяжких месяцев – в раздумьях, поисках решений, изучениях карт, донесений, сводок, самых различных других документов, вначале кричавших о зреющей войне, а потом будто пропитавшихся кровью сражений, которые развернулись с севера до юга западных районов страны… Тот же мелодичный звон часов в резном футляре, возвышавшемся в дальнем углу, знакомая, на бронзовой стойке, настольная лампа с зеленым абажуром в бронзовой оправе, подставки для карт…
Борис Михайлович Шапошников выглядел очень усталым. Лицо темное, с проступавшей болезненной серостью; ввалившиеся глаза будто просили пощады.
– Трудно, Борис Михайлович? – дрогнувшим голосом спросил Жуков, пожимая маршалу руку, поднявшемуся ему навстречу из-за стола.
– Каторга, батенька мой, – тихим голосом ответил Шапошников. – Война для штабистов – немилосердный и абсолютно бескомпромиссный экзамен. Невыносимо не только умственно, психически, но и физически. – И тут же неожиданно сказал, может, самое главное сейчас для Жукова: – Мы с Верховным размышляли, как может сложиться судьба войск Ленинградского фронта, если немцам все-таки удастся взять город…
– Вопрос так передо мной пока не ставился. – Голос Жукова сделался гуще, в нем чувствовалась решительность. – Мне даны полномочия сделать все, чтоб спасти Ленинград.
– Я тоже очень надеюсь на вас, батенька мой. Но вам придется в своих решениях столкнуться, пожалуй, с самым умным и хитрым полководцем Германии. Генерал-фельдмаршал фон Лееб весьма образован, опытен и жесток… Армиями управляет искусно. Так что больше вдумывайтесь в то, что Лееб будет считать невозможным и немыслимым для сил вашего фронта, и старайтесь делать именно это – наперекор его предвидениям. И не спешите с решительными шагами, пока не создадите явного преимущества в силах хотя бы на одном-двух направлениях… И все-таки, – голос маршала стал еще глуше и болезненнее, – мы должны держать в уме, как спасти армию, если обстановка станет для нас неуправляемой.
Слова начальника Генерального штаба отдавались в сердце Жукова холодной тревогой, хотя в них содержались известные ему истины. Применительно к сегодняшнему Ленинграду эти истины приобретали устрашающую значимость, заставляли думать о непредвиденных необходимостях, с которыми придется там столкнуться, и властно звали навстречу смертельным опасностям. В этом – был Жуков…
Время торопило, и он сказал:
– Борис Михайлович, улетаю я завтра утром и хотел бы посидеть ночь над картами и самой важной документацией. Надо взвесить наши возможности, уяснить степень обеспеченности фронта хотя бы самым необходимым.
– Генерал-лейтенант Хозин все для вас приготовил, батенька мой, – успокоительно сказал Шапошников. – Он у нас в Генштабе возглавляет ленинградское направление. И впредь будет нашим с вами постоянным связующим звеном.
Последняя фраза несколько смутила Георгия Константиновича, ибо он намерился взять с собой в Ленинград именно генерала Хозина, с которым хорошо был знаком еще со времен гражданской войны; а главное – Михаил Семенович Хозин в 1938 году командовал Ленинградским военным округом и хорошо знает тамошний театр военных действий.
– Борис Михайлович, вы не будете возражать, если Хозин улетит со мной? – с чувством виноватости спросил Жуков. – Мне товарищ Сталин разрешил взять нескольких генералов – кто мне нужен. Хотя бы трех человек.
– Понимаю. – После короткого раздумья Шапошников горестно вздохнул. – Хозин действительно может оказаться для вас достойной опорой… Надо думать, кем заменить его здесь… Кого же еще возьмете с собой?
– Где сейчас генерал Чумаков?
– Федор Ксенофонтович Чумаков? – с приязненностью в голосе спросил Шапошников.
– Да, генерал танковых войск.
– Чумаков выполняет на Западном фронте важное задание Государственного Комитета Обороны!
– Если не секрет – какое?
– Надо, батенька мой, уточнять некоторые пункты наших уставов – Боевого и Полевого. Это особенно касается построения боевых порядков во время наступления, обеспечения подразделений и частей огневыми средствами, организации огня… Война заставляет нас многое пересмотреть и переосмыслить в ведении боевых действий.
– Борис Михайлович, я прошу извинить меня. – Жукова мучило чувство неловкости, но он не мог не сказать о том, что ему подумалось. – Когда решается вопрос: кто кого? – не время заниматься уставами. Внесите в них поправки директивными указаниями… Так будет проще и быстрее. А уставы ведь подлежат анализу и обсуждениям.
– Позвольте мне с вами не согласиться, дорогой Георгий Константинович, хотя вы правы насчет необходимости директив. – Маршал грустно посмотрел на Жукова из-за своего массивного стола и продолжил: – Боевой устав, например, должен быть при каждом командире подразделения постоянно – как его совесть… Впрочем, мы отвлеклись, но вы навели меня на мысль – отозвать генерала Чумакова с фронта, если только это удастся, и назначить его в Генштаб вместо Хозина… А кого еще возьмете с собой в Ленинград?
– Генерал-майора Федюнинского… Иван Иванович на Халхин-Голе командовал у меня мотострелковым полком. Надежный, хорошо оперативно мыслящий мужик.
– Быть по-вашему, батенька мой. Но никого больше не дам. Нельзя совсем ослаблять Генеральный штаб.
Был десятый час вечера. В освещенной электрическим светом кремлевской квартире Сталина, при плотно зашторенных окнах, собрались члены Политбюро Молотов, Микоян, Маленков, Каганович и Берия, а также Жуков и Мехлис. На скатерти стола, вокруг которого все они сидели, высилась тонконогая хрустальная ваза, наполненная кистями бурого крупного винограда, в плоских вазах лежали груши дюшес и бархатистые красно-желтые персики; на овальных фарфоровых тарелках – нарезанные брынза, ветчина и колбаса. На краю стола – бутылки со светлым и красным вином. На них были наклеены полоски белой бумаги с машинописными (заглавными буквами) надписями: «Цинандали», «Хванчкара», «Твиши»…
Все внимательно вслушивались в разговор Сталина и генерала армии Жукова, которому уже было предложено вступить в командование Ленинградским фронтом. Жуков изъявил готовность немедленно приступить к выполнению задания, что значило о его нетерпеливом желании сейчас же ехать в Генеральный штаб и засесть там за уточнение оперативной обстановки вокруг полностью блокированного вчера немецко-фашистскими войсками Ленинграда. Но Сталин, прохаживаясь с дымящейся трубкой во рту по столовой, не торопился его отпускать, будто еще в чем-то сомневался.
– Присядьте все-таки к столу, угоститесь чем-нибудь, – вновь предложил он Жукову.
Жуков молча отодвинул от торца стола полумягкий стул, сел и положил на тарелочку грушу. Взяв нож, разрезал ее пополам.
– Вот примерно так, товарищ Жуков, вы должны рассечь блокадное кольцо немцев на сухопутье, да еще при помощи Балтфлота и двух военных флотилий заломить им за спину руки, – с чуть заметной улыбкой сказал Сталин. – В тяжком положении оказался Ленинград… Противник захватил Шлиссельбург, а вчера разбомбил Бадаевские продовольственные склады… По Карельскому перешейку наступают на город финские войска, а группа немецких армий «Север», усиленная четвертой танковой группой, таранит город с юга… С Ленинградом по сухопутью у нас теперь связи нет. Так что имейте в виду: вам придется лететь через линию фронта или лететь над Ладожским озером, которое тоже контролируется немецкой авиацией.
В голосе Сталина явственно прозвучала тревога за безопасность перелета Жукова в Ленинград. Георгий Константинович молча ел грушу и сумрачно глядел в тарелку.
Сталин, будто для того, чтоб развеять его тревожную догадку, продолжил разговор о Ленинграде:
– Вы, товарищ Жуков, извините, что воспроизводим обстановку вокруг Питера, которая вам, как члену Ставки, известна по каждодневным сводкам Генштаба. Но я по себе знаю: когда лишний раз проникнешь мыслью в проблему, обязательно увидишь эту проблему чуть объемнее, а то и найдешь новые подходы для ее решения. Это, по Ленину, и есть диалектика мышления, которую он понимал как теорию познания.
– Могу сказать, – поддержал Сталина Молотов, – что эта формула зафиксирована Владимиром Ильичем в его фрагменте, именуемом «К вопросу о диалектике».
Сталин кивнул в знак согласия головой и вновь обратился к Жукову:
– Так вот… Вчера немцы начали новое наступление на Ленинград. Главный удар восемью дивизиями они наносят из района западнее Красногвардейска, а вспомогательный – из района южнее Колпино… Надо ломать голову над тем, как перегруппировать наши силы и где наскрести резервы…
Подойдя к столику с телефонами, Сталин положил в пепельницу потухшую трубку, а с книжной полки взял вторую трубку – с коротким гнутым чубуком. Понянчил ее на ладони, будто взвешивая, всмотрелся в тисненые надписи на коричневом корпусе-чашечке из верескового корня и тихо произнес:
– «Риал-Бриар»… «Фламинго»… Знаменитая фирма… Прежде чем продавать свои трубки, их долго обкуривают в море… – Потом вновь устремил грустный взгляд в сторону обеденного стола и вернулся к своим прежним мыслям: – Ставка поручила товарищу Ворошилову решать архисложную задачу, назначив его главнокомандующим войсками Северо-Западного направления. Это – два фронта и Балтфлот. Правильно решил ГКО, что в новых условиях расформировал Главное Командование, подчинив фронты Ставке.
– Но, может, сейчас, когда Северный фронт разделен на два – Карельский и Ленинградский, – Клименту Ефремовичу Ворошилову не стоит покидать Ленинград? – спросил Жуков, подняв взгляд на Сталина.
– Вы что, обсуждаете решение Ставки о вашем назначении?..
– Никак нет, товарищ Сталин! Я посчитаю за честь быть заместителем у маршала Ворошилова!.. Не зря о нем песни в народе поют!
Сталин не отрывал глаз от лица Жукова, будто удостоверяясь в искренности его слов, а потом вдруг, посветлев лицом, тихо засмеялся и сказал:
– Песня песне рознь. Когда мы начали насыщать армию моторами и сокращать кавалерию, появилась и такая песенка. Мне дочь принесла ее из школы. – И Сталин, прокашлявшись и взглянув на Берию, тихо запел:
Все за столом рассмеялись, кроме Берии, а Сталин, будто не слыша смеха, строго сказал Жукову:
Товарищ Ворошилов,
война уж на носу,
а конница Буденного
пошла на колбасу…
– Ворошилову найдется другое дело, возможно не менее ответственное. Война ведь со всех сторон грозит нам бедами… А как вы, товарищ Жуков, оцениваете обстановку на московском направлении?
Жуков промокнул салфеткой влажные губы и неторопливо, но жестко и уверенно стал излагать мысль о том, что группа немецких армий «Центр» понесла в летних боях тяжелые потери и должна сейчас пополняться. И кроме того, немцы, не завершив операцию под Ленинградом и не соединившись с финскими войсками, едва ли начнут наступление на Москву.
В столовой воцарилась тишина. Все будто всматривались в стратегическую ситуацию, изображенную Жуковым. Сталин прохаживался по ковру и глядел себе под ноги. Он, видимо, тоже мысленно примерял свои соображения к услышанному от Жукова.
Потом разговор перекинулся к тяжелейшей обстановке на Юго-Западном направлении и о необходимости смены там командования. Жуков, предполагая, что вызовет гневный протест Сталина, с жестким упрямством вновь высказался за то, что надо немедленно оставить Киев, отвести всю киевскую группу наших войск на восточный берег Днепра и за ее счет создать где-то в районе Конотопа резервный кулак… На этот раз Сталин не возражал Жукову. При всеобщем напряженном молчании он позвонил маршалу Шапошникову и приказал ему переговорить по этому поводу с Военным советом Юго-Западного фронта и готовить директиву Ставки.
– Что вас еще впечатлило в Ельнинской операции? – Сталин перевел разговор на другое. Он присел рядом с Жуковым к столу, налил себе в бокал красного вина и разбавил его водой из графина.
– Умение немцев воевать… – вздохнув с облегчением, стал отвечать Жуков. – Оборону, как я уже говорил, строят они железную. Контратакуют нисколько не хуже нас. Пока весьма крепок у них и моральный дух – войска вышколены.
– О какой морали фашистов может идти речь? – заметил Молотов.
– Я имею в виду чисто воинский, солдатский дух, – с нажимом на последние слова уточнил Жуков. – Допрашивал я одного их танкиста под Ельней… Этакий нибелунг, каких мы видели в старом кинофильме: высокий, белокурый – красивый, мерзавец. Словом, чистокровный ариец. Задаю ему через переводчика вопросы. Отвечает четко и бесстрашно: он – механик-водитель второй роты второго батальона десятой танковой дивизии… Эту дивизию, как и несколько других, мы расколошматили в клочья. Потом немцы увели их из ельнинского выступа и заменили свежими… Так вот… Задаю пленному новые вопросы. Перестал отвечать… «Почему не отвечаете?» Молчит. Потом заявляет: «Вы военный человек и должны понимать, что я, как военный человек, уже сказал все то, что мог сказать, – кто я и к какой части принадлежу. Ни на какие другие вопросы отвечать не могу. Потому что дал присягу. И вы не должны меня спрашивать, зная, что я военный человек, и не вправе от меня требовать, чтобы я нарушил свой долг и лишился чести». – Жуков умолк, обвел хмурым взглядом сосредоточенные лица сидящих за столом.
– Очень эффектно! – с ухмылкой откликнулся Молотов. – А вспоминают они о своей чести, когда убивают и грабят мирных советских людей?..
– И когда наших пленных расстреливают! – запальчиво поддержал Молотова Мехлис. – Добивают раненых, бросают в огонь детей?!
– Этот танкист знал, кто его допрашивает? – поинтересовался Сталин, вставая из-за стола.
– И об этом я спросил у него. – Жуков продолжил рассказ: – «Нет, – говорит, – не знаю». Тогда я велел переводчику объяснить пленному, кто я такой. Никакой реакции… Выслушал, нагловато посмотрел на меня и отвечает: «Я вас не знаю. Я знаю своих генералов. А ваших генералов не знаю».
После короткой паузы Жуков вновь продолжил:
– Тогда я беру его на испуг: «Если не будете отвечать – придется вас расстрелять». Побледнел, но не сдался. Говорит: «Ну что ж, расстреливайте, если вы хотите совершить бесчестный поступок по отношению к беззащитному пленному. Расстреливайте. Я надеюсь, что вы этого не сделаете. Но все равно, я отвечать ничего сверх того, что уже сказал, не буду».
– Ну что ж, – задумчиво сказал Сталин. – Такое поведение врага в плену заслуживает уважения.
– Но если б эти враги общались и с нашими пленными так же, как мы с ихними! – продолжал негодовать Мехлис. – А что они с партизанами делают!.. Это считается у фашистов нормой, хотя знают, что мы их пленных не расстреливаем…
– Не надо говорить, товарищ Мехлис, о том, что известно нам и без слов, – спокойно прервал его Сталин. – Товарищу Жукову завтра лететь в Ленинград – лучше будем его напутствовать. Он, разумеется, и сам понимает, что при оценке противника нельзя сбрасывать со счетов и его морального состояния, учитывая, что пока он теснит нас… Я хочу напомнить, что сейчас в действующие части, защищающие Ленинград, влились тысячи добровольцев-питерцев. А на духовную закалку нашего рабочего класса тоже можно положиться…
– Да, товарищ Сталин, люди с рабочей закваской особенно тверды в бою, – согласился Жуков, отодвинув от себя тарелку с половиной груши.
– На всякий случай вы должны знать, – Сталин подошел к Жукову и притронулся трубкой к его плечу, – что Ворошилов и Жданов, формируя рабочие батальоны, наделали ошибок. Небось до сих пор обижаются за то, что в конце июля товарищ Сталин строго отчитал их. Может, даже подумают, что именно из-за этого Ставка посылает в Ленинград Жукова, чтоб заменил Ворошилова.
– Не должны так подумать, – успокоительно сказал Молотов. – Дело ведь прошлое и вовремя ими исправленное.
– Товарищ Сталин, чем же они там провинились? – спросил Жуков, с недоумением посмотрев на членов Политбюро, которые, по всей видимости, знали, о чем идет речь.
– Без нашего ведома Ворошилов и Жданов создали Военный совет обороны Ленинграда, – жестковато пояснил Сталин. – А ведь такие мероприятия – в прерогативах правительства или, по его поручению, Ставки. Ну ладно, самовольство – еще полбеды. Не подумали как следует… Но почему в Военный совет обороны не вошли сами Ворошилов и Жданов? Как это можно было объяснить рабочему классу Ленинграда? Совсем не логично и не политично. А еще большая их ошибка состояла в том, что приказали установить выборность командиров рабочих батальонов. Выборность!.. Понимаете?!
– Выборность командиров? – Жуков так удивился, что непроизвольно встал из-за стола и потянулся рукой в карман за пачкой с папиросами, но, вспомнив, что Сталин разрешает курить в своем присутствии одному лишь маршалу Шапошникову, не вынул папирос.
– Вот именно, выборность! – с ударением на последнем слове повторил Сталин. – А ведь выборное начало в батальонах может погубить армию. Выборный командир, по существу, безвластен, ибо в случае его нажима на избирателей его мигом переизберут. А нам нужны, как известно, полновластные командиры. Стоит же ввести выборное начало в рабочих батальонах, оно сразу же, как зараза, распространится на армию, перекинется в партизанские отряды!.. Пришлось строго указать товарищам Ворошилову и Жданову и напомнить, что Ленинград – это вторая столица нашей страны. Военный же совет его обороны – не вспомогательный, а руководящий орган, и возглавлять его должны они сами как представители Центрального Комитета!
– Что верно – то верно, – после паузы проговорил Молотов. Вячеслава Михайловича ждали неотложные дела в его наркомовском кабинете, и он хотел побыстрее закруглить разговор. Но не удержался от своей привычки чем-либо озадачить Сталина. И как бы между прочим, с легкой иронией спросил: – Но не слишком ли ты резок был в разговоре по прямому проводу со столь заслуженными людьми, как Ворошилов и Жданов? Немцы ведь могли подслушать. – Молотов знал: Сталин всегда беспокоился о том, чтоб враг во время переговоров со штабами фронтов не включился в телефонную линию.
– Не резок! – коротко и строго ответил Сталин. – Жданов перед войной в наших дискуссиях на Политбюро тоже не миндальничал, когда убеждал нас ни на гран не верить мирным по отношению к СССР заверениям Гитлера! Мы сомневались, колебались… Очень уж хотелось, надо было, на год-два избежать войны… Жданов оказался прав, а мы в своей нерешительности были не правы. Но это не значит, что сейчас товарищ Жданов имеет индульгенцию на самовольство и отсебятину.
В углу на столике, соседствовавшем с книжным шкафом, тихо зазвонил один из телефонных аппаратов. Сталин подошел к столику и безошибочно взял нужную трубку. Докладывал его помощник Поскребышев о том, что, по прогнозам синоптиков, утром на трассе Москва – Ленинград будет туман. Положив трубку, Сталин подошел к Жукову и, присаживаясь рядом с ним, сказал:
– Дали плохую погоду. Для вас – в самый раз. – И тут же на большом блокнотном листе написал:
«Ворошилову. ГОКО назначает командующим Ленинградским фронтом генерала армии Жукова. Сдайте ему фронт и возвращайтесь тем же самолетом. Сталин».
Передавая записку Жукову, Сталин сказал:
– Приказ Ставки о вашем назначении будет отдан, когда прибудете в Ленинград.
– Ясно, товарищ Сталин… Разрешите мне взять с собой двух-трех генералов, которые могут быть там полезными мне.
– Берите кого хотите…
Вскоре генерал армии Жуков вошел в кабинет начальника Генерального штаба маршала Шапошникова. Все здесь было знакомо и так дорого Георгию Константиновичу, что у него заныло сердце. Огромный стол, за которым он провел семь тяжких месяцев – в раздумьях, поисках решений, изучениях карт, донесений, сводок, самых различных других документов, вначале кричавших о зреющей войне, а потом будто пропитавшихся кровью сражений, которые развернулись с севера до юга западных районов страны… Тот же мелодичный звон часов в резном футляре, возвышавшемся в дальнем углу, знакомая, на бронзовой стойке, настольная лампа с зеленым абажуром в бронзовой оправе, подставки для карт…
Борис Михайлович Шапошников выглядел очень усталым. Лицо темное, с проступавшей болезненной серостью; ввалившиеся глаза будто просили пощады.
– Трудно, Борис Михайлович? – дрогнувшим голосом спросил Жуков, пожимая маршалу руку, поднявшемуся ему навстречу из-за стола.
– Каторга, батенька мой, – тихим голосом ответил Шапошников. – Война для штабистов – немилосердный и абсолютно бескомпромиссный экзамен. Невыносимо не только умственно, психически, но и физически. – И тут же неожиданно сказал, может, самое главное сейчас для Жукова: – Мы с Верховным размышляли, как может сложиться судьба войск Ленинградского фронта, если немцам все-таки удастся взять город…
– Вопрос так передо мной пока не ставился. – Голос Жукова сделался гуще, в нем чувствовалась решительность. – Мне даны полномочия сделать все, чтоб спасти Ленинград.
– Я тоже очень надеюсь на вас, батенька мой. Но вам придется в своих решениях столкнуться, пожалуй, с самым умным и хитрым полководцем Германии. Генерал-фельдмаршал фон Лееб весьма образован, опытен и жесток… Армиями управляет искусно. Так что больше вдумывайтесь в то, что Лееб будет считать невозможным и немыслимым для сил вашего фронта, и старайтесь делать именно это – наперекор его предвидениям. И не спешите с решительными шагами, пока не создадите явного преимущества в силах хотя бы на одном-двух направлениях… И все-таки, – голос маршала стал еще глуше и болезненнее, – мы должны держать в уме, как спасти армию, если обстановка станет для нас неуправляемой.
Слова начальника Генерального штаба отдавались в сердце Жукова холодной тревогой, хотя в них содержались известные ему истины. Применительно к сегодняшнему Ленинграду эти истины приобретали устрашающую значимость, заставляли думать о непредвиденных необходимостях, с которыми придется там столкнуться, и властно звали навстречу смертельным опасностям. В этом – был Жуков…
Время торопило, и он сказал:
– Борис Михайлович, улетаю я завтра утром и хотел бы посидеть ночь над картами и самой важной документацией. Надо взвесить наши возможности, уяснить степень обеспеченности фронта хотя бы самым необходимым.
– Генерал-лейтенант Хозин все для вас приготовил, батенька мой, – успокоительно сказал Шапошников. – Он у нас в Генштабе возглавляет ленинградское направление. И впредь будет нашим с вами постоянным связующим звеном.
Последняя фраза несколько смутила Георгия Константиновича, ибо он намерился взять с собой в Ленинград именно генерала Хозина, с которым хорошо был знаком еще со времен гражданской войны; а главное – Михаил Семенович Хозин в 1938 году командовал Ленинградским военным округом и хорошо знает тамошний театр военных действий.
– Борис Михайлович, вы не будете возражать, если Хозин улетит со мной? – с чувством виноватости спросил Жуков. – Мне товарищ Сталин разрешил взять нескольких генералов – кто мне нужен. Хотя бы трех человек.
– Понимаю. – После короткого раздумья Шапошников горестно вздохнул. – Хозин действительно может оказаться для вас достойной опорой… Надо думать, кем заменить его здесь… Кого же еще возьмете с собой?
– Где сейчас генерал Чумаков?
– Федор Ксенофонтович Чумаков? – с приязненностью в голосе спросил Шапошников.
– Да, генерал танковых войск.
– Чумаков выполняет на Западном фронте важное задание Государственного Комитета Обороны!
– Если не секрет – какое?
– Надо, батенька мой, уточнять некоторые пункты наших уставов – Боевого и Полевого. Это особенно касается построения боевых порядков во время наступления, обеспечения подразделений и частей огневыми средствами, организации огня… Война заставляет нас многое пересмотреть и переосмыслить в ведении боевых действий.
– Борис Михайлович, я прошу извинить меня. – Жукова мучило чувство неловкости, но он не мог не сказать о том, что ему подумалось. – Когда решается вопрос: кто кого? – не время заниматься уставами. Внесите в них поправки директивными указаниями… Так будет проще и быстрее. А уставы ведь подлежат анализу и обсуждениям.
– Позвольте мне с вами не согласиться, дорогой Георгий Константинович, хотя вы правы насчет необходимости директив. – Маршал грустно посмотрел на Жукова из-за своего массивного стола и продолжил: – Боевой устав, например, должен быть при каждом командире подразделения постоянно – как его совесть… Впрочем, мы отвлеклись, но вы навели меня на мысль – отозвать генерала Чумакова с фронта, если только это удастся, и назначить его в Генштаб вместо Хозина… А кого еще возьмете с собой в Ленинград?
– Генерал-майора Федюнинского… Иван Иванович на Халхин-Голе командовал у меня мотострелковым полком. Надежный, хорошо оперативно мыслящий мужик.
– Быть по-вашему, батенька мой. Но никого больше не дам. Нельзя совсем ослаблять Генеральный штаб.
2
На второй день утром, это было 10 сентября, самолет ЛИ-2 поднялся с Центрального аэродрома в небо, покрытое низкой, густой облачностью. В салоне в креслах сидели генерал армии Жуков, его одногодок сорокапятилетний генерал-лейтенант Хозин и генерал-майор Федюнинский, которому два месяца назад исполнился сорок один год. Казалось, возраст у всех троих не столь уж большой, но у каждого за спиной много трудных дорог, связанных с первой мировой и гражданской войнами, а у Жукова и Федюнинского – еще бои с японцами на Халхин-Голе… И все становление Красной Армии на их плечах.
На середине салона возвышалась привинченная к полу трехступенчатая стремянка с легким вращающимся одноногим стульчиком, на котором умостился воздушный стрелок, нырнув по грудь в прозрачный, врезанный в потолок явно не в заводских условиях колпак, тоже вращающийся, с вмонтированным в него пулеметом на турели – для кругового обстрела. Заметив, что у стрелка кирзовые сапоги начищены до хромового блеска, Жуков улыбнулся, представив себе, сколько времени потратил на это их обладатель. И подумал о том, что погода пока благоприятствует полету. Затем переметнулся мыслью в Ленинград, стараясь предугадать, как все там сложится. Подумал о том, как он, Жуков, начнет решать поставленную перед ним немыслимо тяжкую задачу и с некоторой долей иронии вспомнил читанное в трудах военных классиков – кажется, у фон Шлиффена – о том, что не македонская фаланга, а фаланга Александра Македонского разбивает персов на Гранике; не римские легионы, а легионы Цезаря переходят через Рубикон; драгуны Оливера Кромвеля побеждают при Нейзби… Верно, Шлиффен об этом писал, имея в виду огромное значение личности полководца, который возглавляет войско. И спросил сам у себя: а чего же достигнешь ты, товарищ Жуков, как личность, возглавив Ленинградский фронт? Хватит ли у тебя ума, решительности, энергии и еще чего-то необъяснимого, чтоб организовать и наэлектризовать все имеющиеся там силы для перелома хода борьбы? Сумеешь ли соединить в себе смелость с осторожностью? Удастся ли тебе навязать немцам оборонительно-наступательное сражение, которое способно принести нам успех?.. Много вставало вопросов, тонувших в полумраке неизвестности.
Опять вернулся мыслью к графу Альфреду фон Шлиффену, генерал-фельдмаршалу, известному идеологу германского империализма, перед которым преклоняются нынешние гитлеровские генералы и офицеры. У умного, пусть и враждебного нам по идеологии и оперативно-стратегическим концепциям противника тоже ведь надо учиться.
Мысленно связал последующие суждения Шлиффена с тем не простым положением, в котором оказался Сталин как Верховный Главнокомандующий Советскими Вооруженными Силами.
Шлиффен далее утверждал, что полководцу одновременно надлежит быть и выдающимся государственным человеком, и дипломатом. Кроме того, он должен иметь в своем распоряжении несметно огромные суммы, которые поглощает война.
«Удовлетворить всем этим требованиям, – писал Шлиффен, явно преувеличивая роль полководца в войне, – может только монарх, который располагает совокупностью всех средств государства». Следовательно, полководец должен быть монархом. Среди великих полководцев немецкий генерал-фельдмаршал выделял имена Александра Македонского, Карла Великого, Густава Адольфа, Карла XII, Фридриха Великого – все они родились монархами. Кромвель и Наполеон, доказав свои полководческие способности, произвели себя в монархи. Цезарь и Валленштейн поступили бы так же, если бы судьба не обошлась с ними столь трагически. Когда Рим оказывался в опасности, сенат назначал диктатора на правах монарха и тем самым давал ему возможность стать полководцем и разбить врага. Ганнибал не был и не стал монархом. Этот минус и привел к гибели полководца карфагенской республики.
Жукову подумалось о том, что в перечислениях монархов-полководцев фон Шлиффен позабыл о русских – Иване Грозном и Петре Великом…
Конечно же, если покопаться в закромах истории, то можно привести много примеров, которые опровергнут эти мудрствования бывшего начальника германского генерального штаба. Вспомнить хотя бы Суворова, Кутузова, Румянцева… Ведь, например, до нападения на СССР немецко-фашистских войск не Сталин, а Ворошилов, пусть со своими устаревшими взглядами на войну, был председателем Комитета обороны при Совете Народных Комиссаров. Да и положение Сталина в партии и государстве ничего общего не имеет с понятием монаршества… И вдруг подумал:
«Интересно было бы спросить у Иосифа Виссарионовича, читал ли он фон Шлиффена?.. Если читал, то с чем не согласен, а с чем, может, и согласен, хоть малость. Во всяком случае, Сталин, принимая на себя тяжкую роль Верховного, несомненно исходил, в ряду многих соображений, и из того, что он действительно является тем главным человеком в государстве, который, опираясь на ЦК партии, может контролировать расходование огромных сил и средств, поглощаемых войной. И надеялся, что народ единодушно поддержит его.
В этом не могло быть никакого сомнения. Сущность духовной и созидательной силы народа каждодневно чувствуется в Москве по трагически-тревожному и предельно напряженному дыханию всего государства, по упруго пульсирующей силе глубинных родников, обретших вещественность в тяжком труде всех советских людей в тылу и осмысленно-фанатичной самоотверженности многомиллионного красного войска на фронтах… Он же, Георгий Жуков, как бы являясь порождением главной народной мысли и народных чувств, взращенных на полях кровавых битв, обязан был, да и имел на это право, хотя бы для собственного понимания оценивать натуру Сталина и природу его деятельности со всеми их слагаемыми в настоящем и прошлом… Тут есть и еще на многие времена будет над чем размышлять до исступления, в чем-то утверждаясь и в чем-то, может, сомневаясь под изменчивыми ветрами времен и их политическим дыханием. Да и в его самого, Жукова, судьбу, в его деяния пытливая, жаждущая только правды человеческая совесть будет пристально и строго всматриваться сквозь чуткие увеличительные стекла мышления; пусть и наверняка найдутся алчные пожинатели выгодного урожая – будут корысти и самоутверждения ради складывать в один сноп правду и вымысел, связывать их сиюминутными веяниями.
На середине салона возвышалась привинченная к полу трехступенчатая стремянка с легким вращающимся одноногим стульчиком, на котором умостился воздушный стрелок, нырнув по грудь в прозрачный, врезанный в потолок явно не в заводских условиях колпак, тоже вращающийся, с вмонтированным в него пулеметом на турели – для кругового обстрела. Заметив, что у стрелка кирзовые сапоги начищены до хромового блеска, Жуков улыбнулся, представив себе, сколько времени потратил на это их обладатель. И подумал о том, что погода пока благоприятствует полету. Затем переметнулся мыслью в Ленинград, стараясь предугадать, как все там сложится. Подумал о том, как он, Жуков, начнет решать поставленную перед ним немыслимо тяжкую задачу и с некоторой долей иронии вспомнил читанное в трудах военных классиков – кажется, у фон Шлиффена – о том, что не македонская фаланга, а фаланга Александра Македонского разбивает персов на Гранике; не римские легионы, а легионы Цезаря переходят через Рубикон; драгуны Оливера Кромвеля побеждают при Нейзби… Верно, Шлиффен об этом писал, имея в виду огромное значение личности полководца, который возглавляет войско. И спросил сам у себя: а чего же достигнешь ты, товарищ Жуков, как личность, возглавив Ленинградский фронт? Хватит ли у тебя ума, решительности, энергии и еще чего-то необъяснимого, чтоб организовать и наэлектризовать все имеющиеся там силы для перелома хода борьбы? Сумеешь ли соединить в себе смелость с осторожностью? Удастся ли тебе навязать немцам оборонительно-наступательное сражение, которое способно принести нам успех?.. Много вставало вопросов, тонувших в полумраке неизвестности.
Опять вернулся мыслью к графу Альфреду фон Шлиффену, генерал-фельдмаршалу, известному идеологу германского империализма, перед которым преклоняются нынешние гитлеровские генералы и офицеры. У умного, пусть и враждебного нам по идеологии и оперативно-стратегическим концепциям противника тоже ведь надо учиться.
Мысленно связал последующие суждения Шлиффена с тем не простым положением, в котором оказался Сталин как Верховный Главнокомандующий Советскими Вооруженными Силами.
Шлиффен далее утверждал, что полководцу одновременно надлежит быть и выдающимся государственным человеком, и дипломатом. Кроме того, он должен иметь в своем распоряжении несметно огромные суммы, которые поглощает война.
«Удовлетворить всем этим требованиям, – писал Шлиффен, явно преувеличивая роль полководца в войне, – может только монарх, который располагает совокупностью всех средств государства». Следовательно, полководец должен быть монархом. Среди великих полководцев немецкий генерал-фельдмаршал выделял имена Александра Македонского, Карла Великого, Густава Адольфа, Карла XII, Фридриха Великого – все они родились монархами. Кромвель и Наполеон, доказав свои полководческие способности, произвели себя в монархи. Цезарь и Валленштейн поступили бы так же, если бы судьба не обошлась с ними столь трагически. Когда Рим оказывался в опасности, сенат назначал диктатора на правах монарха и тем самым давал ему возможность стать полководцем и разбить врага. Ганнибал не был и не стал монархом. Этот минус и привел к гибели полководца карфагенской республики.
Жукову подумалось о том, что в перечислениях монархов-полководцев фон Шлиффен позабыл о русских – Иване Грозном и Петре Великом…
Конечно же, если покопаться в закромах истории, то можно привести много примеров, которые опровергнут эти мудрствования бывшего начальника германского генерального штаба. Вспомнить хотя бы Суворова, Кутузова, Румянцева… Ведь, например, до нападения на СССР немецко-фашистских войск не Сталин, а Ворошилов, пусть со своими устаревшими взглядами на войну, был председателем Комитета обороны при Совете Народных Комиссаров. Да и положение Сталина в партии и государстве ничего общего не имеет с понятием монаршества… И вдруг подумал:
«Интересно было бы спросить у Иосифа Виссарионовича, читал ли он фон Шлиффена?.. Если читал, то с чем не согласен, а с чем, может, и согласен, хоть малость. Во всяком случае, Сталин, принимая на себя тяжкую роль Верховного, несомненно исходил, в ряду многих соображений, и из того, что он действительно является тем главным человеком в государстве, который, опираясь на ЦК партии, может контролировать расходование огромных сил и средств, поглощаемых войной. И надеялся, что народ единодушно поддержит его.
В этом не могло быть никакого сомнения. Сущность духовной и созидательной силы народа каждодневно чувствуется в Москве по трагически-тревожному и предельно напряженному дыханию всего государства, по упруго пульсирующей силе глубинных родников, обретших вещественность в тяжком труде всех советских людей в тылу и осмысленно-фанатичной самоотверженности многомиллионного красного войска на фронтах… Он же, Георгий Жуков, как бы являясь порождением главной народной мысли и народных чувств, взращенных на полях кровавых битв, обязан был, да и имел на это право, хотя бы для собственного понимания оценивать натуру Сталина и природу его деятельности со всеми их слагаемыми в настоящем и прошлом… Тут есть и еще на многие времена будет над чем размышлять до исступления, в чем-то утверждаясь и в чем-то, может, сомневаясь под изменчивыми ветрами времен и их политическим дыханием. Да и в его самого, Жукова, судьбу, в его деяния пытливая, жаждущая только правды человеческая совесть будет пристально и строго всматриваться сквозь чуткие увеличительные стекла мышления; пусть и наверняка найдутся алчные пожинатели выгодного урожая – будут корысти и самоутверждения ради складывать в один сноп правду и вымысел, связывать их сиюминутными веяниями.