Стампас Октавиан. Рыцарь Христа (Тамплиеры - 1)

   Не знаю, каким образом, но когда мы приблизились к Никее, стало известно, что самого султана в городе нет, он вынужден был отправиться с войском на усмирение одного из своих соседних эмиратов, где вспыхнуло восстание, грозившее свергнуть Кылыч-Арслана с престола. Это сильно обрадовало и приободрило нас, тотчас было принято решение начинать приступ, покуда войско султана не вернулось из похода. Помню, как в ту минуту мне возомнилось, что Господь дает нам легкую победу и ночевать мы будем в захваченной столице Иконийского султаната. Однако ночевали мы не в городе, а у его стен, несколько разочарованные, но получившие хороший урок.
   - Ох... эх, углей вам под задницу! - кряхтел от боли Аттила, прикладывая кусок бараньего сала к плечу, обожженному смолой. Он продолжал вспоминать излюбленные венгерские ругательства и посылать их в адрес сельджуков, которые не захотели просто так отдать нам свою столицу. Аттила еще хорошо отделался, ибо многие из тех, кто первым бросился штурмовать город, остались лежать под стенами Никеи, пронзенные стрелой или облитые с головы до ног кипящим варом. Выждав, покуда большое количество крестоносцев окажется внизу, прямо под стенами, защитники города обрушили нам на головы целый град камней, целые тучи стрел, целые потоки дымящейся лавы. Этот горячий прием остудил незваным гостям головы, стало ясно, что Никею придется осаждать, а значит, взятие Иерусалима несколько отодвигается во времени.
   - Говорил я вам, сударь мой Луне,- продолжал ворчать Аттила, сдирая с плеча куски затвердевшей смолы,- чем ближе к туркам, тем ближе к тому свету. Считайте, я уже одним плечом побывал в пекле, зачерпнул того варева, в котором меня потом будут черти в гуляш превращать за мои прегрешения. Все-таки, не очень приятная штука боль, согласитесь. Я не люблю боль. А каково тем беднягам, которым не только плечо, но и многое другое окатило. Эх, беда! Хорошо хоть, вы целехонький, хотя продолжаете башку свою подставлять куда не следует, ровно вам не двадцать восемь лет, а восемнадцать. Говорили у нас в Вадьоношхазе дураку Эмешу: "Прекращай девок портить! Женись, живи, как все", так он не слушался. Однажды, вот точно так же, как мы сюда, полез в сад к одной, да на грех перепутал и забрался под окна к замужней верной жене. Кустами шуршит и громко мяукает, да еще так противно подзывает ее: "Выйди, выйди, моя кошечка, это я, твой котик Эмешка!" Она слушала-слушала его, взяла стакан кипятка, да и плеснула на него. "Терпеть не могу,- кричит,- котов! Шляетесь, а потом под окнами кошачьей мочой воняет". Она, сударь, не очень хорошо пахнет, кошачья моча. Да так здорово верная жена обварила щеку дураку Эмешу, что он после этого перестал девок портить и вскоре женился. Ох, батюшки-святы, как же больно в крестовые походы ходить!
   Я уж теперь позволял моему оруженосцу болтать все, что ему заблагорассудится, поскольку болтовня помогала ему превозмочь боль, а я ужасно переживал за Аттилу, когда его, случалось, ранят.
   На следующий день наша крестоносная рать стала основательно обустраивать осаду Никеи. Мы обложили город со всех сторон, перекрыли все ходы-выходы и стали ждать. Торжественное чувство движения к заветной цели сменилось унынием сидения на месте для которого нужно было как следует набраться терпения. Время от времени появлялись какие-нибудь задумки, как можно быстрее захватить город, но все они оказывались неудачными. Старинный греческий город, основательно укрепленный - в четвертом веке Константином Великим, все больше казался неприступным. Тоска охватывала сердце - вот уже вторая неделя, как мы тут, третья начинается, жарко, пыльно и никакого луча надежды. А далеко, в Зегенгейме, ждет меня моя Евпраксия, и должно быть, предполагает, что я уже в Иерусалиме.
   Неудачей окончилась и попытка сделать подкоп под южной стеной города, около сотни крестоносцев из войска графа Сен-Жилля погибло при этой вылазке. А на третьей неделе осады произошло грандиозное Никейское сражение. Сначала разведчики донесли, что войско султана переброшено к столице и стремительно двигается к нам. Чтобы гарнизон, находящийся в городе не смог прийти на помощь войску султана, было решено выйти Кылыч-Арслану навстречу и дать сражение в миле от Никеи. Любезный Алексей выделил несколько отрядов своего войска для участия в битве. Столкновение с передовыми частями сельджуков произошло в полдень на широкой равнине, окруженной горами. Султан явно недооценил нас и переоценил свои возможности. Легкие победы над крестоносцами в прошлом году усыпили его бдительность, он явно не ожидал, что нас будет так много. Численностью мы вдвое, если не больше превосходили сельджуков. Битва завязалась на левом фланге, где стояли рыцари и пехотинцы Раймунда Тулузского. По-видимому, Кылыч-Арслан .намеревался быстро разгромить левый фланг и пробиться к Никее, но сельджукское войско увязло, наш правый фланг и середина придвинулись к месту битвы и прижали мусульман к горе. Результат сражения быстро стал ясен - несмотря на то, что турки бились, как тигры, и за одного своего клали трех крестоносцев, силы были неравные.
   Я изо всех сил рвался в бой, хотя Аттила то и дело жужжал у меня под ухом, что на наш век хватит, но добраться до врага мне удалось уже тогда, когда прошел слух, что сам Кылыч-Арслан покинул поле боя и отошел на некоторое расстояние. Дыхание победы носилось в воздухе, опьяняя тех, кто только что вступал в бой. Мое копье разило без промаха, и прежде чем мне пришлось оставить его, оно дважды пронзило тела врагов, сбросив их под ноги лошадям. Затем в дело вступил Канорус. К этому времени я уже вошел в упоение битвой, наслаждаясь изменением обыденного бытия и превращения его в бытие редкостное, огненное, когда душа словно парит над телом. Я зарубил двоих сельджуков, прежде чем ряды окружающих меня крестоносцев оттеснили меня назад и битва откатилась от меня, как волна от берега. Я издалека теперь наблюдал, как оттеснившие меня передние ряды бьют и рубят сельджуков, заставляя их шаг за шагом отступать. Крики и стоны принадлежали теперь не моей реальности, а той, за которой я никак не мог поспеть, сколько ни старался пробраться туда, вперед, где идет бой. А вот Аттила мелькал там, и я видел, как здорово он завалил двоих свирепого вида турок.
   - Молодчина, Аттила! Держись! - крикнул я ему, и тут сельджуки дрогнули и многие из них повернулись к нашим спиной. Все взревело от восторга. Еще немного, и мы устремились в погоню за убегающим с поля боя врагом. Не помню, сколько времени продолжалась эта веселая скачка, помню только, что мы гнали и гнали своих врагов, уменьшая и уменьшая их количество. Большой отряд вместе с Кылыч-Арсланом, видя, что битва проиграна, стремительно отступил к Дорилею другому крупному городу Иконийского султаната, тысяч двадцать сельджуков разбежалось по окрестным горам с тем, чтобы затем тоже отправиться в Дорилей.
   Прекратив преследование, мы вернулись на поле битвы, усеянное мертвыми телами павших героев. Нашим удалось захватить часть обоза, в котором были найдены помимо всего прочего крепкие веревки и цепи - как видно, Кылыч-Арслан готовился взять множество пленных, чтобы потом выгодно продать их на невольничьих рынках Каппадокии, Бактрии84, Персии и других стран востока. Норманны придумали мрачную забаву с этими веревками - они отсекали у мертвых сельджуков головы, привязывали к ним веревки и, подвезя к стенам Никеи целые связки отрубленных голов, забрасывали их осажденным.
   - Сдавайтесь, олухи! - кричали они.- Ваш султан разгромлен. Получите от него подарочки! Когда вам совсем нечего будет жрать, сварите из этих головенок холодец!
   И, тщательно раскрутив ужасные снаряды за конец веревки, они запускали их в небо, и эти головы, которые еще недавно мыслили, произносили слова, улыбались, моргали глазами, облизывали пересохшие губы и сдвигали грозные брови, перелетев через стены Никеи, падали к ногам тех, кто знал эти головы в лицо, кто когда-то целовал их, гладил, любовался ими...
   Как всегда, после окончания битвы я становился сентиментальным, мне жаль было эти взлетающие над стенами осажденного города головы, жаль их обезглавленных обладателей, жаль сородичей этих обезглавленных турок, их детей, возлюбленных, матерей и отцов. Но сознание победы в конце концов возобладало над жалостью к. поверженному врагу, и вечером у высоких костров я наслаждался пиршеством, устроенным в честь первой битвы, закончившейся для нас так удачно.
   Мы ожидали, что разгром войска Кылыч-Арслана подействует на осажденных никейцев, но они оказались гораздо более мужественными, нежели мы о них думали. Никея не сдавалась. Вскоре выяснилось одно весьма важное упущение, сделанное нами при осаде. Мы забыли про озеро, примыкающее к западной стене города. По ночам ловкие лодочники подвозили по волнам озера продовольствие и вооружение, и благополучно возвращались на противоположный берег, где располагались турецкие селения.
   Гуго Вермандуа связался с греками и обратился к ним с просьбой посодействовать. Через несколько дней в озеро было спущено несколько барок с рыцарями и лучниками из отряда Бодуэна. Теперь осада была полной и оставалось набраться еще немного терпения. Достаточно было месяца, чтобы дождаться добровольной сдачи города изголодавшимися жителями. Но нам не терпелось поскорее двинуться дальше на крыльях одержанной нами победы, и через пару недель после того, как на озеро была спущена небольшая флотилия, Годфруа, Раймунд и Боэмунд, встретившись и посовещавшись, назначили день для общего штурма города.
   Ночью накануне приступа мне не спалось, и хотя были сделаны все необходимые приготовления, я сидел у костра и приставал к засыпающему Аттиле с вопросами. Когда не надо, он может болтать без умолку, а когда надо извольте видеть, спит!
   Нет, сколько я ни приставал к нему, чтобы он рассказал что-нибудь о каком-нибудь своем дурацком Дьерде, Дюле или Эмеше, подлый Аттила бормотал в ответ что-то невнятное, потом стал мычать, как теленок, и, наконец, захрапел, и хоть ты его снова смолой поливай не проснется. А у меня же ни в одном глазу сна, хоть ты тресни! Так я промучился полночи, и вдруг подходит ко мне герцог Годфруа.
   - Не спится?
   - Не спится,- ответил я.- Тебе, я вижу, тоже. Может быть, пойдем да захватим эту чортову Никею вдвоем, покуда все храпят?
   - Хорошая мысль,- ответил герцог.- Да вот, что-то мне кажется, не возьмем мы ее никогда.
   Видя такое уныние в бодром и доблестном герое, я стал расспрашивать его о причинах подобного упадка духа и постепенно добился признания. Оказывается едва он сегодня уснул, как явилась ему во сне единственная девушка, в которую он был влюблен - Ульгейда Веронская. Она шла быстрым шагом по полю, а он преследовал ее по пятам, но никак не мог догнать. Вот-вот уж схватит, но она вдруг стала подниматься вверх и шла уже по воздуху, все выше и выше. Он тоже пытался идти по воздуху, но у него не получалось. Тогда он упал на колени и в отчаянии разрыдался. Ульгейда же оглянулась и, глядя на него с неба, сказала:
   - Мне жаль тебя, добрый Годфруа, но я никогда не буду твоею, ибо принадлежу единственно Жениху Небесному. Прости и прощай, доблестный рыцарь. Много грехов ты совершил в молодости, долго еще тебе их искупать, прежде чем вспомнят о тебе у Престола Жениха.
   Я принялся успокаивать бедного Годфруа, уверяя его, что это всего лишь сон, в котором отразилось его давнее несчастье, но он твердо настаивал на своем:
   - Нет, это не просто сон, это знамение, и смысл его таков: не видать мне счастья на этом свете, и единственное, чего мне предстоит добиться, это чтобы обо мне вспомнили у Престола Всевышнего. Представляешь, Лунелинк, хотя бы только вспомнили! Надо спать, пойду попробую еще раз уснуть. Завтра нужно быть выспавшимися.
   Он ушел, а мне так и не спалось до самого рассвета, и было нестерпимо жаль доброго Годфруа. В конце концов я заснул на пару часов, но мне показалось, что Аттила принялся будить меня прямо сразу, едва я окунулся в сон.
   - Какой же ты гад, Аттила,- говорил я ему, не желая просыпаться.Сам-то выспался, а мне не даешь.
   - Проснитесь, проснитесь, сударь, да поглядите, какую подлость подстроили нам проклятые греки, бочку с крысами им в левую ноздрю!
   - Что такое?! - наконец, найдя в себе силы, вскочил я.
   - Глядите!
   Я посмотрел туда, куда указывал мне мой оруженосец, и увидел, что на всех башнях Никеи развеваются флаги, в большинстве своем золотистые с черным двуглавым орлом византийского василевса, а остальные - флаги различных частей его войска.
   Тут к нам подъехал на коне герцог Годфруа.
   - Сон! Это мой сон сбывается! - воскликнул он.- Мы бились за Никею, а она досталась грекам, точно так же, как я добивался Ульгейды, а она досталась другому.
   Весь лагерь крестоносцев бурлил от негодования. Боэмунд готов был идти на Никею приступом и бить греков вкупе с защитниками города. Бодуэн и Евстафий вообще призывали вернуться к Константинополю, взять его приступом и заставить василевса принести омаж Годфруа Буйонскому. И то и другое, разумеется, было бы немыслимым безрассудством, и подобные устремления нельзя объяснить ничем иным, кроме как сильным отчаянием, охватившим всех при виде такой несправедливости.
   Вскоре к нам явился главнокомандующий византийскими войсками и, встретившись со всеми вождями похода, объявил им следующее. Во избежание лишнего кровопролития и ради спасения христиан, коих среди жителей города большинство, греки провели с ними переговоры и те согласились сдать город им, грекам, а не крестоносцам.
   - Но пусть благородные и доблестные рыцари, победители славного Никейского сражения,- говорил главный полководец Алексея, не чувствуют себя обиженными и обделенными. Сиятельный василевс, который сейчас находится в городе Пеликануме, расположенном в нескольких милях отсюда, ждет вас, дабы щедро вознаградить за мужество и доблесть. Казна султана Кылыч-Арслана, находившаяся в Никее, вывезена уже в Пеликанум, и василевс желает большую часть ее отдать вам, славные рыцари.
   - Всю казну, мерзавцы, отдадите, всю! - закричал тут Евстафий Буйонский и добавил таких ругательств, что не избежать бы кровопролития, если бы епископ Адемар не призвал всех к спокойствию и не произнес речь, которая всех примирила и успокоила. Он сказал так:
   - Благословен Господь наш всегда, ныне и присно, и во веки веков, аминь! Неистощим он в благости, изливаемой на главы наши, и радуется сердце премудрости Его, вновь явленной нам сегодня. Подумайте, воины Христовы, сколько бы погибло людей, если бы вы начали сегодня приступ. Добрые греки спасительной хитростью избавили нас от страшного кровопролития. Честь им и хвала за это! Что же мы видим в итоге? Первая твердыня иноверцев пала. Дорога для дальнейшего продвижения к заветной цели нам открыта. Что же касается казны, то значительную часть ее вам - все равно нужно было бы вернуть Алексею в уплату за оружие, снаряжение и продовольствие, которыми он нас щедро снабжал все это время. Он мог бы вообще целиком присвоить ее себе в награду за разумное овладение Никеей, но он готов разделить ее по справедливости с вами. Разве ж это не благо? Хвала василевсу Алексею! Слава Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно, и во веки веков, аминь!
   После еще нескольких речей, одни из которых насылали на головы греков проклятия, а другие требовали прислушаться к словам папского легата Адемара, отряд из двухсот всадников, возглавляемый Годфруа, Бодуэном, Евстафием, Боэмундом, обоими Робертами, Готье, Стефаном де Блуа, Танкредом и Раймундом Тулузским, отправился в Пеликанум. К вечеру все они вернулись в лагерь под Никеей вполне довольные. Алексей действительно щедро отделил большую часть казны султана крестоносцам, принял их с небывалыми почестями, заставив всех своих подданных низко поклониться героям Никейского сражения, чем, конечно, тронул сердца вождей похода, не очень-то привыкших в Европе к тому, что сильные мира сего им кланяются. После пышного приема Алексей намекнул, что неплохо бы всем рыцарям, не принесшим ему омаж, сделать это теперь, и его призыв не вызвал никаких возражений. Гордые и спесивые рыцари, такие как Танкред, Бодуэн, Евстафий и Раймунд, склонили свои колена перед императором Византии и, возложив руки на Евангелие, вымолвили слова вассальной присяги. На следующий день мы стали готовиться к выступлению.
   Когда мы двинулись от Никеи дальше85 на юго-восток, вновь появилось то торжественное чувство, возникшее при выходе из Циботуса. Сознание того, что мы победили в первой битве и взяли первый город, окрыляло. Многие остались недовольны тем, что Никея не досталась нам и что василевс отпустил на волю взятую в плен султаншу, за которую можно было бы потребовать у Кылыч-Арслана крупный выкуп; но, во-первых, по договору с Алексеем, Никея так и так должна была перейти в его пользование, а во-вторых, просить выкуп за султаншу - это так не достойно чести рыцаря, что и говорить не приходится.
   Постепенно изнурительная жара уничтожила легкое и торжественное настроение. Мы двигались по пустынному плоскогорью, и чем дальше, тем все меньше становилось растительности, все реже то там, то сям мерцала водная гладь каких-нибудь мелких речушек, болотцев и ручейков, все реже попадались кладези с пресной водой, такие глубокие, что казались бездонными. День ото дня мы все больше изнемогали от чудовищной жары, и я до сих пор страшно удивляюсь, как это нам удалось разгромить сельджуков в нашем втором крупном сражении при Дорилее.
   На сей раз первыми в эту битву вступили мы, авангардное войско Годфруа Буйонского. Как и вначале, пред нами двигался отряд Роберта Нормандского и Стефана де Блуа под знаменем Святого Петра, белым полотнищем с изображением самого Апостола, держащего в одной руке ключи от рая и ада, а в другой Евангелие; рядом с ним был изображен его спутник, Апостол Павел, с Евангелием в правой руке и мечом - в левой. На груди у Апостолов, так же как на груди у всех нас, были нашиты красные кресты. И вот, на подступах к Дорилейской долине это знамя встретилось с авангардом сельджукского войска. Стефан де Блуа, держа знамя левой рукой, а копье правой, храбро ринулся на встречающие нас полки. Все моментально пришло в движение. Только что я чувствовал себя иссушенным и обессиленным, и вдруг, непонятно откуда, взялись силы, и я уже несусь на своем Гиперионе, держа наперевес копье, и врубаюсь в строй турок, и колю, и бью, и режу...
   Передовой отряд сельджуков оказался немногочисленным, и сразу стало ясно, что с ним нетрудно будет расправиться. Войско Боэмунда и Танкреда, двигавшееся за нами следом, не стало вступать в бой, а обойдя нас, прошествовало дальше, в открывавшуюся прекрасную зеленую долину. Сельджуки встретили их там тучами стрел - они расположились на горах и склонах, окружающих долину, и, хорошенько обстреляв из луков, ринулись на крестоносцев сверху, обхватывая их кольцом. Если бы мы задержались, сражаясь с передовым отрядом еще на час, то, пожалуй, от норманнского воинства ничего не осталось бы. Мы подоспели как раз вовремя и ударили в спины сельджукам, окружившим рыцарей Боэмунда и Танкреда. Я видел, как турки уже вяжут десятками пленных норманнов, как заарканен сам Боэмунд и лишь каким-то неимоверным усилием продолжает сопротивляться. На какое-то очень длительное мгновение мне показалось, что мы в страшной ловушке и уже не отбиться от наваливающихся со всех сторон турок. Но вмиг все переменилось, рев тысяч глоток усилился, паника замелькала в глазах у врагов, они перестали набрасывать веревки и бросили пленных. Это в долину мощным потоком хлынуло многочисленное воинство Раймунда Тулузского. И дрогнули турки, бросились с поля боя, оставляя нам не только пространство битвы, но и собственный лагерь, где шатры их эмиров были полны припасов продовольствия и даже драгоценностей, которые они, по-видимому, собирались раздавать самым отличившимся воинам. Здесь же оказалось множество превосходных коней, верблюдов, ослов, волов, овец и даже собак, которых, как потом стало известно, турки использовали для охраны пленников.
   Вроде бы все было как во сне. Вроде бы только что началось настоящее сражение, и вот оно уже вдруг кончилось. Даже какое-то разочарование одолевало меня. Казалось, что мы победили гораздо легче, нежели при Никее. Но когда подсчитали потери с той и другой стороны, стало ясно - в этой битве сельджуки потеряли вдвое больше своих воинов, чем в предыдущем сражении. С нашей же стороны потерь было гораздо меньше и в основном в стане норманнов, принявших на себя основной удар.
   Дальнейшее наше продвижение оказалось еще более трудным. Странное дело, но в битвах было гораздо легче, чем в пути. Миновав Дорилей, мы пошли по старому караванному пути, представлявшему собой узкую тропу, пересекающую безжизненную пустыню, с одной стороны тянулись нескончаемые голые горы, с другой - распахивалось такое же голое, безводное пространство. Припекать начинало с первыми же лучами солнца, а к полудню зной становился настолько нестерпимым, что люди замертво сваливались на дорогу и не было сил хоронить их. Каждый день мы теряли десятки, если не сотни своих воинов, выдержавших два сражения с турками, но павших в битве с жарой. Даже по ночам не наступало облегчения, зной утихал, но духота оставалась такой же, как днем. Казалось бы, за день человек выматывался в пути так, что ночью его должен был бы одолевать непреоборимый сон, но, однако, нет, по ночам трудно было заснуть. Бывало, лежишь и с тоскою прислушиваешься, как в степи воют шакалы, как где-то поблизости, рядом с твоим шатром шуршат по песку змеи и ящерицы. Нередким гостем в шатрах у крестоносцев бывали и тарантулы, от укуса которых люди если и не умирали, то надолго лишались способности двигать рукой или ногой. Печальная участь постигла доблестного графа Сен-Жилля, на полпути от Дорилея до Икония его укусил тарантул, и беднягу Раймунда пришлось везти в телеге.
   Нехватка воды становилась все более удручающей, лишь верблюды не слишком страдали от нее, и многие рыцари пересели на этих причудливых животных. Другие переместились из седел своих лошадей в телеги, запряженные волами, ибо волы тоже оказались очень выносливыми. Аттила пересел в телегу и советовал мне поступить так же. Вообще, с ним произошла резкая перемена. Я больше всего опасался, что вдобавок к жаре, духоте и жажде придется мучаться от выслушивания его недовольного ропота и различных историй из жизни Вадьоношхаза, доказывающих, что мы совершили невообразимую глупость, отправившись в крестовый поход. Но нет, Аттила становился день ото дня все молчаливее и задумчивее. Лишь изредка он принимался ворчать на кого-нибудь:
   - Гляньте, гляньте, сударь, на этого олуха, что идет с разинутой пастью, будто готовится проглотить всю эту треклятую пустыню и тем покончить с нею. Ему, видите ли, кажется, что так он сумеет ухватить больше воздуха в свои легкие. Похож на старика Ласло из Вадьоношхаза, который хотел было однажды произнести хулу на Господа Бога, да так и остался с раззявленным ртом до скончания века. И хоронили его так. А уж как намучались родственники, разжевывая для него пищу и вплевывая ему ее в глотку, чтобы он только глотал. Закрой пасть, бестолочь, в трубу превратишься! А вы, сударь, пересаживайтесь-ка в телегу, не ровен час свалитесь со своего Гипериона да и окочуритесь.
   Коварные сельджуки, уходя, засыпали колодцы песком и каменьями, и я удивляюсь, как мы все не перемерли от жары и жажды. Сколько раз люди падали и умирали на моих глазах, сколько раз мне казалось; вот я оглянусь назад и увижу, что никого не осталось в живых. Но я оглядывался и видел все ту же бесконечную вереницу измученных, но продолжающих двигаться людей. Нет, все же Господь незримо присутствовал среди нас и вел нас вперед, позволяя умереть лишь самым отчаявшимся и ослабшим. И белое знамя Святого Петра продолжало развеваться впереди.
   В канун праздника Преображения мы вошли в чудесный оазис, дарованный нам в награду за наше терпение и муки. Это было настоящее чудо. Тенистая и прохладная долина была предоставлена в наше распоряжение. В центре ее располагался дивный город, окруженный садами и виноградниками. Проводники-греки сказали, что это Иконий86. Странно, но турки отдали нам его просто так, без боя, уйдя прочь и унеся с собой все, что можно было унести. Видимо, они так и не смогли оправиться после поражения под Дорилеем и не рискнули сразиться с озлобленными и отчаявшимися крестоносцами. В окрестностях Икония нас ожидали озера с пресной водой и волшебные зеленые луга. Глаз отказывался воспринимать зелень, привыкнув к унылому одноцветью пустынь. Невозможно было поверить, что в мире еще существуют тенистые леса, деревья, покрытые листвой, звонкие ручьи, несущие холодную и чистую влагу. Здесь, в лесах, водилась живность и можно было охотиться. В первые дни, когда мы раскинули свои шатры по всей Иконийской долине, каждому было ясно одно - отсюда он больше не сделает ни шагу и навсегда поселится в этом раю, расположенном посреди ада.