Стампас Октавиан. Семь свитков из Рас Альхага или Энциклопедия заговоров (Тамплиеры - 6)

   Взгляд короля был устремлен туда, куда избегал смотреть я.
   Увы, что же еще оставалось королю, как не проявлять любопытство к самым загадочным гостям торжества!
   Теперь вновь, подобно грозному ангелу с обращающимся мечом в руке, я должен был не допустить приближение одного к другому: не только убийцы к жертве, но - что было куда труднее - жертвы к убийце.
   На миг, прямо по моему внутреннему велению, около меня оказалась темная, бесплотная фигура Вильяма Ногарэ.
   - Его Величество спрашивает: знает ли она больше, чем говорит? прошептал он.
   - Многое ли она говорит? - полюбопытствовал я, в мыслях предвосхищая узор из мужских и женских фигур, сходящихся в церемониальном танце.
   - По ее словам, Старый Жак говорит ложь, которую принимает за правду, ответил Вильям Ногарэ.
   - Кому же теперь верит король? - спросил я.
   - Его Величество ждет, а не верит, - сухо усмехнулся "альбигойский лис".
   - Тем не менее, Его Величество уже определил судьбу Ордена, насколько это может подтверждать его триумфальный вид, - опасно заметил я.
   Вильям Ногарэ вперился в меня, и в его взгляде я словно бы увидел весы: на одну чашку он положил мою догадливость, а на другую - сведения, возможно полученные мною от шпионов Ордена.
   - Передайте Его Величеству, мессир, - сказал я и отвернулся от Вильяма Ногарэ, не желая видеть результатов взвешивания, - я постараюсь немедля выведать у маркизы, что ей известно о тайном слове.
   Как раз вовремя оторвался я от своего темного собеседника, поскольку король, поручив меня своему "лису", неотрывно смотрел на маркизу, словно стараясь притянуть ее к себе взглядом, а фигуры танца уже складывались, вторя его желанию: маркиза вот-вот должна была двинуться к трону в раскрывающемся надвое ряду - и только один король имел право вступить в танец в любое мгновение и на любое место. Теперь он явно ожидал, пока маркиза снова достигнет лепестка мраморной лилии.
   За один шаг маркизы д'Эклэр до смертельной меты, я сделал то, что имел право делать только король Франции.
   Я выступил вперед, повернулся лицом к разделявшемуся "ручейку", и поднял руку, принимая своим запястьем запястье Акисы Черной Молнии.
   На одно мгновение танец замер, словно заледенев, струны вздрогнули, а все свечи как будто погасли.
   Не замечая вокруг более ничего и наверняка зная только то, что король теперь хитро улыбается мне в спину, не обращая внимания на своих придворных, я сделал шаг вперед - и две самые опасные в мире руки скрестились.
   В зрачках Акисы была заключена Ночь, которая могла бы поглотить все светлые дни, исчисляемые от моего рождения.
   - Сударыня! - прошептал я. - Примите уверения в моем совершенном поклонении вашей красоте и вашему сердцу!
   "Ручей" танца повлек нас прочь от трона - в сторону "львиных дверей".
   Сколько голов норовили дерзко повернуться в нашу сторону! Но танец, священнодействие придворной жизни, теперь оберегал нас от чрезмерного любопытства тех, кто вовсе не ведал об истинно священном танце, вторгшемся в незатейливое королевское торжество.
   - Сударь, я несказанно рада лицезреть вас, - журчащим голоском проговорила маркиза, - и всею душою принимаю ваши уверения.
   На моей вытянутой руке невесомо лежала ее рука, холодная, но все же гораздо теплее настоящей Смерти, и потому сердце бедного рыцаря Черной Молнии громко колотилось от счастья.
   - В таком случае, сударыня, - продолжал я куртуазную беседу, - смею ли надеяться на вполне осязаемые знаки внимания вашей милости?
   - Разумеется, сударь, - получил я любезный ответ. - Видя вашу искреннюю ко мне привязанность, я буду счастлива одарить вас даже тем знаком внимания, который уготован гораздо более высокородному лицу, чем вы.
   До полного поворота от "львиных дверей" обратно к трону оставался еще десяток шагов, и я решил, что наконец пора повернуть к существу дела.
   - Прекрасная маркиза! - горячо зашептал я, чуть склонив голову в ее сторону и, совершенно позабыв про то, что ее "супругу", следовавшему за нами через одну или две пары, вероятно, уже не терпится вызвать меня на поединок. - Прекрасная маркиза! Вашему верному рыцарю привиделся дурной сон, будто бы тот знак внимания, о коем вы только что упомянули, не будет принят высокородным господином, также упомянутым вами. Напротив, последняя ваша встреча с ним будет иметь для вас роковые последствия.
   Так я поведал красавице о том самом сне, что мучил меня на берегах Трапезунда.
   До поворота оставался один шаг, и тогда я осмелился прямо заговорить на языке, на котором здесь, в сердце Парижа, и в этот час только и могла откровенно высказаться Истина.
   - Черная Молния! - шепнул я ей на языке ассасинов. - Предзнаменования дурны. Твой замысел сорвется, даже если я покину дом короля. Здесь ты погубишь только одну жизнь - свою. Предоставь исполнение мне. Сама уходи.
   Мы вновь повернулись лицом к яркому свету и - к глазам Филиппа от Капетингов. Теперь он с удовольствием наблюдал, как к нему торжественно приближается пара самых дерзких подданных его королевства.
   - Собака! Убирайся прочь! - чарующе улыбаясь королю и почти не разжимая своих ослепительных зубок, прошипела Акиса. - Я успею приколоть обоих. Сам увидишь, деревенский пес!
   Я хотел напоследок ответить маркизе самой изысканной любезностью, но промолчал, до конца уразумев, что судьба моя теперь решена, и вместо того, чтобы рассыпаться в любезностях, пора просто помолиться Богу и в мыслях попрощаться с той, которая никогда не назвала бы меня "деревенским псом" и которой безымянный граф де Ту был теперь достоин куда меньше, чем этой холодной и смертоносной красавицы.
   Только на восьмом нашем шагу от "львиных дверей" к трону король перевел взгляд с маркизы д'Эклэр на графа де Ту: вероятно, на лице дерзкого графа произошла какая-то печальная перемена.
   Мне хотелось теперь избежать взгляда короля, дабы еще спокойно поразмышлять о жизни и о бренности всего сущего. Однако по причине той же неслыханной дерзости, правом на которую я пользовался в этот роковой вечер, я вовсе не желал опускать перед королем своих глаз.
   Тогда я невольно поднял глаза вверх - и обомлел!
   На потолке, прямо над смертельной метой в виде мраморной лилии, был изображен "круг змеи", то есть змея, закусившая свой хвост.
   "Сон! - ужаснулся я. - Сон в одном и том же Дворце Чудесного Миража!"
   Тогда я опустил глаза и взглянул на белую лилию.
   "Ищи там, где светлее! - успокоил я себя. - Ищи там, где светлее!"
   Моя правая рука, как мне казалось ничуть не потеряла прежней силы и твердости, однако душевная дрожь передалась-таки через нее беспощадным пальчикам Акисы. Они вдруг крепко сжали мою кисть и до крови впились в нее коготками.
   "Ищи там, где светлее!" - повелел я себе и за три шага до белой лилии скосил свои глаза вбок, а потом уже совершенно непристойно опустил голову, заглядывая даме прямо подмышку.
   И вот перед самым освещенным местом зала мне почудилось, будто в другом, самом сокровенном месте, блеснула золотая искорка, вовсе не приметная среди роскошных золотых звезд, вышитых на кровавом сюрко красавицы.
   Правая рука Акисы уже плавно двигалась к тайнику, несколько нарушая последовательность жестов, узаконенных танцем.
   Черный ее башмачок уже поднялся над полом, стремясь окончательно попрать белый цветок.
   Тогда и наступил мой час, легко вместившийся в одно мгновение, едва уловимое всеми живыми, надеявшимися жить еще долго и счастливо.
   Я вырвал свою руку из самых острых в мире коготков, обхватил маркизу д'Эклэр за тонкую талию и, прижав к себе, вихрем закружился вместе с ней над белым, холодным цветком.
   Я услышал ее растерянный вздох у самого уха и прижал к себе маркизу д'Эклэр, Черную Молнию, еще крепче, вовсе не из страстной любви к ней, а дабы вернее ощутить своим телом скрытое под ее одеждой смертоносное жало.
   Оно оказалось там, где я и предполагал.
   И вот я бесцеремонно оттолкнул от себя маркизу, оставшись на цветке Смерти в одиночку, а в моей руке засверкал золотой кинжал ассасинов.
   Акиса приготовила Филиппу от Капетингов вовсе не Малый, как я думал, а главный, Большой Зуб Кобры.
   Теперь я был уверен, что никто не успел заметить, откуда он взялся в моей руке.
   Одной четвертой части мгновения хватило, чтобы Истина нанесла свой удар.
   Я остался стоять на месте, нарочно повернувшись к королю правым боком и так оказался прямо перед заморским стеклянным зеркалом, диковиной, подаренной королю китайским императором. Теперь оно, обрамленное бронзовой змеею, отражало Великого Мстителя в полный рост. Четверть мгновения я разглядывал лицо того, кому и был обязан вручить таинственный Удар Истины. Я вглядывался в его темные, горячечно блестевшие и окруженные палевой бледностью глаза, его ровный лоб, в острые черты его крупного носа и довольно слабого подбородка, в его плотно сжатые губы - и все же более приметные, чем тонкие ниточки его "братца"-двойника, Тибальдо Сентильи. Я хорошо запомнил и одеяние Великого Мстителя - его небесного цвета котарди, кольчатый серебряный пояс, алые шоссы, плотно облегавшие крепкие ноги, такие же алые башмаки, носы которых были заметно короче, чем у остальных гостей короля.
   "Здравствуй! - не открывая рта, приветствовал я Великого Мстителя. - Я нашел тебя там, где было светлее".
   Второй четверти мгновения, истекшей задолго до того, как пики стражников наклонились в мою сторону и целое воинство бросилось на меня сверху, с тронного возвышения и из потайной дверцы, открывавшейся позади него, мне вполне хватило на то, чтобы рассмотреть короля. Он восседал на троне, как безжизненная кукла.
   Теперь, в эту четверть мгновения, я вновь оказался перед выбором.
   Я мог убить короля и мог его не убивать.
   Зуб Кобры был зажат в моей руке именно так, как было удобнее всего метнуть его, находясь правым боком к жертве. Теперь Великому Мстителю, если он уже успел избрать цель своей мести, ничего не стоило отвести руку вниз, левее, и затем бросить внахлест или ассасинский кинжал, или сам Удар Истины.
   На шестом обороте Зуб Кобры пошел бы на излет, его острие чуть рассекло бы кожу на кадыке жертвы, но углубилось бы в плоть ниже этого выступа и уже под собственной тяжестью проникло бы дальше вниз, до самых позвонков и, если бы вошло с неслышным хрустом в мягкий промежуток между костяшками хребта, то выступило бы наружу, прорвав и запачкав кровью редкостное шитье пышного королевского воротника.
   В третью четверть мгновения, что минула задолго до того, как все придворное празднество превратилось в суету переполошенных ос или, куда вернее, перепуганных кур, я поднял руку и метнул священный кинжал ассасинов в ту жертву, которую нашел достойной своей собственной гордыни.
   На третьем обороте острие коснулось лба Великого Мстителя. Ломаные трещины, подобно бесчисленным молниям, разбежались во все стороны по хрупкому стеклу, и Великий Мститель, превратившись в рой сверкающих острых осколков, посыпался на мраморный пол королевского Дворца.
   Как я и предполагал, прямо передо мной обнажился черный зев колодца, обрамленный "кругом змеи".
   И тогда я вспомнил тайное слово - вовсе не то, которое могло бы теперь сохранить мою жизнь, а то слово, которым я мог сохранить жизнь Акисы: слово приказа, произносимое ассасином высших степеней.
   Я повелел Акисе. Я выпустил это слово в щелочку между губами, даже не оборачивая к ней головы.
   В последнюю четверть мгновения, истекшую задолго до того, как единым хором ахнули пораженные ламы, до моего уха донесся короткий и легкий хруст, и настоящая черная молния мелькнула, канув во мрак обрамленного змеею колодца, в который любой из королевских стражников сумел бы просунуть с трудом разве только свою крепкую голову.
   Я скосил взгляд и приметил, как алое сюрко маркизы д'Эклэр медленно оседает на пол, разваливаясь, подобно смятому панцирю куколки, только что превратившейся в бабочку. Головное покрывало маркизы также неторопливо плыло по воздуху мне под ноги, прямо на белую мраморную лилию.
   Все последующие мгновения того дня пронеслись быстро, поскольку я не собирался придавать им особого значения.
   Стража окружила меня со всех сторон, уткнув в мою грудь и в мои лопатки целый веер пик.
   Потом пики немного разошлись, пропуская в круг Вильяма Ногарэ.
   - Граф, вы знали раньше, кто она есть на самом деле? - негромко спросил он.
   - Мне легче ответить на вопрос, знал ли я, кем она не может быть, честно признался я.
   Пока конвой препровождал меня к дверям, Вильям Ногарэ шепнул мне на ухо:
   - Его Величество несомненно учтет то обстоятельство, что вы постарались спасти жизнь Его Величества, хотя кинжал все видели только в вашей руке.
   - Мессир, передайте Его Величеству, что я премного благодарен ему за его наблюдательность, - ответил я. - Более того, я несказанно рад всем сложившимся обстоятельствам. Раз уж в стенах Дворца и на таком великолепном празднестве могла случиться такая неприятность, то за его пределами и в обычный день с нами обоими, с Его Величеством и со мною, могло произойти вообще все, что угодно.
   Вильям Ногарэ приподнял брови и взглянул на меня, как на умалишенного, а я так и не стал объяснять ему, что же имел в виду, поскольку для оставшейся жизни моя вменяемость уже совершенно не требовалась.
   "Львиные двери" в последний раз раскрылись передо мной, а закрылись за моей спиной уже иные двери, отличавшиеся не роскошью отделки, а крепостью запоров.
   В той самой клетке замка Шинон, где до недавнего времени содержался Старый Жак, Великий Магистр тамплиеров, безымянный граф де Ту так же, как он, грея руки над углями, провел последующие четыре года, не содержавшие никаких достойных запоминания событий.
   Говоря по чести, его жизнь в застенке мало чем отличалась от жизни в потаенных комнатках королевского Дворца, наполненных пыльными пергаментами, книгами и крысами, пристрастившимися к бумажным трапезам.
   По-видимому, Филипп от Капетингов все еще надеялся, что Старый Жак так успеет состариться, что проговорится уже по старческой забывчивости, если только вовсе не забудет того тайного слова. Поэтому и графа де Ту продолжали кормить, не как узника, а как знатного гостя, не жгли его каленым железом и не вешали на дыбу, дабы нечаянно не повредить хрупкий ларец, все еще хранивший какие-то неведомые сокровища.
   Его так же усаживали на удобный стул свидетеля при допросах рыцарей Ордена, и не раз ему приходилось проводить часы, глядя в мутно блестевшие глаза Старого Жака.
   Комиссар инквизиции считал, что мы оба сговорились играть в молчанку.
   Я же не терял времени даром, мысленно сочиняя длинные письма моей очаровательной Фьямметте, и этих эфирных, призрачных писем за годы моего заключения набралось никак не меньше полутора тысяч.
   В часы, свободные от писания на невидимых листках всяких нежных слов, безымянный граф де Ту вновь превращался в ассасина, который даже в заключении совершенствовал свои навыки, дабы не ослабели мышцы и не истончилась кость. Словно предчувствуя, что ему предстоят еще многие подвиги, он научился лазать по гладким каменным стенам без помощи кинжалов и крючьев, а только посредством собственных ногтей.
   Еще он научился бы спать стоя, что особенно пригодилось бы в случае казни на медленном огне, но для полного освоения этого лошадиного искусства не хватило, по всей видимости как раз одной, последней ночи, ибо предпоследняя ночь завершалась удивительно ясным весенним рассветом марта восемнадцатого дня года одна тысяча триста четырнадцатого от Рождества Христова.
   В то утро мне принесли очень дорогую одежду и роскошную меховую накидку, которая легко скрыла кандалы, повешенные мне на руки.
   Меня провели по тюремному двору, придерживая, как слепца, поскольку белизна рассвета и небесная синева оказались нестерпимо прекрасны для моих глаз, а затем долго везли по оживающим полям и веселым улицам Франции.
   Темные острия Нотр-Дам поднялись надо мною, и, когда я прозрел, то увидел внизу, перед его вратами, широкий деревянный помост.
   Я с легкостью, подобавшей тому ясному весеннему дню, подумал, что наконец наступил-таки последний день моей жизни, но ошибся. Оказалось, что я оставлен в стороне от главного события этого дня.
   Из-за толпы донесся вовсе не гармонировавший с веселым утром тяжелый скрип колес, и с двух повозок на помост были сведены королевской стражей четверо первых рыцарей Ордена во главе с Жаком де Молэ. Они медленно двигались, звеня цепями, которые не были скрыты ни от кого.
   Вслед за тем какой-то человек в черном, также совершенно не годный для такого божественного утра, развернув длинную хартию, стал хрипло выкрикивать все обвинения, тяготевшие над Орденом с первого дня всеобщего признания вины: тайный союз с неверными, попирание Креста, идолопоклонство, содомия, измена Святой Земле, поклонение врагу рода человеческого.
   Двое из обвиняемых стояли, опустив головы, другие двое - Великий Магистр Жак де Молэ и комтур Нормандии Жоффруа де Шарну, - щурясь, смотрели в синее небо.
   И вот, когда все грехи были уже перечислены, вдруг звонко загремели цепи Старого Жака.
   Собрав свои силы, он поднял руки, отягченные железом, и возгласил:
   - Я, как и всякий человек, призванный к земной жизни Создателем, а предназначаемый к смерти людьми, имею право на последнее слово! Вот оно! Слушайте меня! Перед лицом Святых Небес и грешной земли я исповедуюсь. Я исповедуюсь в величайшем грехе, который именуется ложью. Я исповедуюсь во лжи, ибо я отвратительно лгал, признавая все обвинения и всю клевету, возведенную на Орден. Теперь я заявляю, ибо я обязан заявить: Орден невиновен. Его чистота и святость никогда не были попраны. Я признавал противоположное - каюсь в том. Но делал это из страха перед ужасными пытками. Те рыцари, кто отказался от своих признаний, уже тайно сожжены. Я знаю об этом. Смерть не так страшна, как пытки, и потому я, исповедуюсь перед вами в своей слабости и с легким сердцем отказываюсь теперь от признаний в преступлениях, которые никогда не были совершены. Жизнь предложена мне, но за цену предательства. Жизнь не стоит такой цены, а жизнь, купленная за такую цену, не стоит ничего. Если тебе предлагают жизнь для того, чтобы на камнях одной лжи, возвести другую, то лучше не трудиться вовсе.
   Громоподобный глас Старого Жака, разогнавший всех темных птиц с фиалов Нотр-Дам, вероятно был слышен не только по всему Парижу, но донесся и до самых дальних уголков Французского королевства.
   Голос же Филиппа от Капетингов, послышавшийся как бы откуда-то снизу, показался мне не более, чем змеиным шипением:
   - Старый Жак наговорил уже больше слов, чем за все минувшие семь лет. Граф, неужели ни одно из них так и не разбудило вашей памяти?
   - Сожалею, Ваше Величество, - посочувствовал я уже не себе, а королю. Однако теперь подозреваю, что Великий Магистр не знает этого слова.
   - Вполне возможно, - сказал король, убирая руку с орлиноголового подлокотника кресла, потому что его пальцы побелели, то ли от холода, то ли от гнева. - Однако одно священное слово он произнес, и оно оказалось ложью. Слово, данное мне.
   - Ваше Величество, вы полагаете, что Великий Магистр лжет и теперь, перед смертью? - нарочито изумился я.
   - А как полагаете вы, граф? - резко произнес король, не поворачивая головы в мою сторону и глядя на комтура Нормандии Жоффруа де Шарну, вторившего теперь речам своего монсиньора.
   - Полагаю, что лжет тот, кого здесь нет, - ответил я.
   - Что вы имеете в виду, граф? - вполне искренне полюбопытствовал король.
   - Только то, что НЕВИНОВНОСТЬ остается не менее тайным словом, Ваше Величество, - сказал я.
   Король промолчал, и по короткому облачку пара, потянувшемуся из щелки между его губами, я мог догадаться, что он тягостно вздохнул.
   Пальцы другой его руки, одетой в алую перчатку, шевельнулись, и меня повели прочь.
   Сквозь щель между грохочущими вокруг меня стражниками проскользнул Вильям Ногарэ.
   - Граф, вы сами отрезали себе все пути, - вполне сочувственно проговорил он. - Зачем вам это было нужно? - И не дожидаясь моего ответа, он добавил: - У Его Величества нет выбора. Если Великий Магистр унесет это слово в могилу, то и вы из свидетеля превратитесь в опасное лицо, тайной которого могут воспользоваться враги королевства...
   - Я знаю, что, когда высыхает речное русло, мельничное колесо должно остановиться вместе с жерновом, - прервал я Вильяма Ногарэ, чувствуя прилив досады.
   - Так Его Величество и сказал! - растерянно воскликнул Вильям Ногарэ, но, тут же справившись со своим удивлением, добавил. - В конце концов, не от одного только слова могла бы зависеть ваша жизнь, граф. Если бы только Старый Жак признался, куда делось золото Ордена...
   Внезапно и совершенно ни к месту меня стал разбирать смех, и я проговорил:
   - Если дело стало только за этим, то я вполне готов взять всю вину на себя. Каюсь. Золото Ордена украл и спрятал ваш покорный слуга.
   - Вот как! - недоверчиво усмехнулся Вильям Ногарэ. - И где же вы его укрыли, граф?
   - В дерьме, - честно признался я. Чему хитрые и ушлые люди никогда не верят - так это самой чистой правде.
   - Площадная шутка, граф, - поморщился Вильям Ногарэ, - не красящая такого высокородного человека, каким являетесь вы.
   - И тем не менее, я говорю сущую правду, - твердо сказал я. - Золото Ордена - в самом настоящем дерьме...
   Мысли мои разыгрались, и я добавил, уже неимоверным усилием давя смех:
   - ...которое для меня куда дороже самого золота.
   Вильям Ногарэ отстал, однако вскоре настиг меня вновь, успев протиснуться в закрывающуюся за моей спиной в последний раз дверь тюремного застенка.
   - Его Величество помнит, что однажды вы, граф, спасли ему жизнь, сообщил он мне, запыхавшись. - И к тому же Его Величество сказал, что даже король не в силах лишить благородного человека его свободной воли и его свободного выбора.
   Он раскрыл перед моим лицом руки, и я увидел на одной его ладони пузырек темного стекла, а на другой - огниво.
   - Смею вас уверить, граф, - добавил Вильям Ногарэ, - что действие этого яда незамедлительно и вызывает очень приятное чувство отрешенности от всего земного.
   - Благодарю вас, мессир, - сказал я, вспоминая о всяких отравах, способных превратить и саму смерть в подобие нескончаемо суматошной и совершенно бесплодной жизни. - Однако я предпочту умереть, греясь под ясным голубым небом у приятного камелька.
   Через час мне принесли диковинную одежду, которая напомнила мне о празднестве Золотого Осла - и напомнила совсем неспроста, ибо, как только тяжелые французские двери раскрылись и выпустили меня из тьмы под ясное голубое небо в последний раз, я тотчас очутился в самой гуще удивительной, пестрой процессии, двигавшейся мимо королевского Дворца в сторону Сены и моста через нее, соединявшего речной островок Сите со всей остальной Францией.
   Толпа, с радостью повалившая на праздник и оттесняемая на две стороны высокими и хмурыми воинами, приветствовала всех участников процессии, а среди них и безымянного графа де Ту, семенившего в саване, что был сшит из черно-белых заплат. Она, толпа, приветствовала его хлопками, ругательствами, свистом, обглоданными костями, плачем, благословениями и молитвами.
   Все это мне уже было знакомо, и потому я не испытывал особого волнения. Сердил меня только мой не слишком выдающийся рост и то обстоятельство, что по закону, установленному здешним Золотым Ослом, мне, как и остальным грешным рыцарям Ордена, приходилось идти по холодным камням босиком: будь я обут, я все же оказался бы чуть повыше и смог бы без труда увидеть чуть побольше. Невольно приподнимаясь на носки и заглядывая через плечи стражников, опекавших мою особу, я видел впереди серое стадо доминиканских монахов, вооруженных высокими хоругвями, и возвышавшегося среди доминиканцев Великого Магистра в разорванном надвое тамплиерском плаще и коротком наплечнике с изображениями отвратительных демонов.
   Как и раньше, мне не терпелось протиснуться вперед, чтобы оказаться бок о бок с Великим Магистром, теперь, однако, - с совершенно противоположной целью. Увы, здесь был холодный и строгий Париж, а не веселая, теплокровная Флоренция: здесь на празднике полагался порядок, да, к тому же, мне никто не мог помочь в моем деле, рядом со мной не было норовистого, упорного Гвидо.
   "Гвидо! Тебя-то мне и не хватает", - подумал я и вдруг замер на месте, в первый раз совершенно не поверив своей памяти.
   Мне показалось, что мои глаза всего мгновение назад видели Гвидо.
   Стражники, прилежно двигавшиеся в арьергарде, подтолкнули меня в лопатки, и я снова тронулся вперед, изумляясь внезапному видению, которое приписал только своему теперь уже плохо сдерживаемому страху.
   Раз уж мне вспомнился Гвидо, то, конечно, очередь дошла и до его прекрасной сестренки, перед которой я отныне был виноват настолько, что даже стыдился попрощаться с ней мысленно, послать ей последний сердечный привет. Я дал себе только одно строгое обещание: помолиться на костре за ее будущее счастье - увы, не с безымянным графом де Ту, появившимся на свет из выгребной ямы, а с более достойным рыцарем. Я возмечтал, что во Флоренции появится когда-нибудь храбрый Эд де Морей, и такое скрещение судеб я хотел выпросить у Всемогущего Господа в те мгновения, когда под моими стопами займется пламя.
   Так я не сдержался и увидел перед собой Фьямметту, прелестную сестренку доблестного Гвидо Буондельвенто.
   Так я и остолбенел вновь, увидев ее вовсе не внутренним взором, а самыми что ни на есть плотскими очами.